Текст книги "Междуцарствие (рассказы)"
Автор книги: Андрей Левкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
Вот, например, фраза, состоящая из запотевшего осеннего окна, туман на котором скатывается в капли. Ползущие вниз, к подоконнику – потрескавшемуся, в отламывающейся краске; сырые сигареты и прощальный крик электрички за лабазом – это и есть анда. И, понятно, любая из приведенных в данном труде программ тоже анда.
Нет ничего проще, чем снять мистический фильм. Неважно про что, и что там будут делать актеры. Для хорошего мистического фильма хватит приличного оператора и специалиста по анда.
Сейчас увидите, как просто обеспечить внятный физиологический ужас. Итак. Ландшафты и интерьеры должны не допускать ни намека на возможный в них комфорт: не выстроенные тщательно, не стерильные, не новенькие даже, но обжитые, и вещи в них старые – не антикварные, но обычные, которыми пользовались уже лет пять или десять – только чтобы не возникало ощущение нищеты. Притершиеся, словом. Улицы – не центр, но и не слишком от него далеко, по возможности – рядом с веткой железной дороги: мимоходом продемонстрировать кое-какой мусор и потрескавшиеся стены. Комнаты не прибраны: смятые бумажки, пустые сигаретные пачки, можно – части одежды. Желтое, чуть пыльное освещение в помещениях и белесый, чуть ярче, чем взаправду, свет через окно: далее оконного стекла в комнату не проникает. Какое-то количество аккуратно выстроенных бликов на случайных предметах; перенос отдельных предметов из интерьера в интерьер, но не демонстративно эти слова никогда не должен говорить главный герой, эти предметы никогда не даются крупным планом.
Быстрые общие планы с точек, не предусматривающих естественного положения смотрящего: от пола, со стороны кирпичной стенки. Показанной в предыдущем кадре как бы через окно; в дешевом варианте – от портрета прабабушки или с люстры. Рассогласование времени фильма и времени органического: в сцене, длящейся три минуты, у главного героя успевают высохнуть только что, на глазах у зрителя, вымытые волосы. Сигарета дымится в кадре пятнадцать минут, натурально выдавливается прыщ, а осуществляющий это смотрит в камеру, как в зеркало.
Какие-нибудь отели, вроде нью-йоркского "Челси": отстающие в углах комнаты от стен обои, метровые рыжие тараканы, красный брандмауэр с вереницей почти проволочных, глядя отсюда, пожарных лестниц; горы упаковок из-под "Brillo" внизу; в кране нет воды.
Клинья света и тени, отбрасываемые случайными щелями и предметами. Звук. Опережающий появление его источника на экране на полминуты. Музыка, искажаемая бытовыми, неизвестно откуда исходящими шумами, схожими с шелестом риса, который хлещет на пол из прорвавшегося бумажного пакета.
Вбейте в какую-нибудь стену случайный гвоздь. На другую стену повесьте сухую связку лука – дешево, а работает. Уроните с этажерки какую-нибудь мейсенскую финтифлюшку – отчего бы ей не свалиться?
Демонстративно и нагло пусть всюду суется какой-нибудь немотивированный персонаж, устройте путаницу с датами и телефонными номерами. Совсем уже не мотивированные звуки за кадром. А начать, скажем, с того интерьера тщательно рассмотренного, в котором в самом конце все и произойдет. Разумеется, по ходу дел он появляться не должен. Сделав таким методом даже чеховскую "Душечку", вы испугаетесь результата.
Анда – чтобы не забыть отметить их в самом деле замечательное свойство – не затевают в мире иерархию. Анда, сделанные с участием других анда, их не лучше и не хуже: и не компиляция и не превосходят в сложности. Анда – всегда анда, независимо от характера-назначения: сакрального, предмета роскоши произведения искусства, оружия, умственного чувства.
най
русская литература. Литература эта изначально предназначена к напечатанью по смерти творцов ея. Разумеется, много в ней получает тогда особенное значение и силу. Загробный голос имеет какую-то непреложность и святость, которых лишено слово суетное, еще живущее и потому подверженное изменению.
В самом положении, которое литература занимает в духовной и физиологической жизни Российского государства, сокрыта и обязанность ее книг появляться на свет лишь по смерти их авторов. Она есть единственный и универсальный эквивалент духовной жизни нации, лишь в периоды особенно бедственные уступая сию должность еде.
Держава наша является державою, коей свойственно географическое удаление между любыми двумя, взятыми произвольно, точками на ее поверхности, а также – известное однообразие отношений географических и человеческих. Пространственные условия и государственное устройство склоняют жизнь к равномерности и, в известном смысле, к удобству: обменяй город Нижний Новгород на Пензу, так никто, кажется, кроме самих горожан, не заметит. Да и те вряд ли.
Мало весьма в державе нашей разнообразие жизни органической и материальной: типы ее обитателей известны всем, привычки и обычаи разнятся также не сильно, питание схоже между местностями и не слишком обильно в любой из них. Люди толсты, угрюмы или пляшут вприсядку, пение заунывно и наводит на мысли о вечном. Глаза глядят пристально, а ноги обуты грубо.
В области же духовной Россия являет собой оазис непрекращающегося дыхания духовной жизни, воздух ее, образно выражаясь, насыщен идеями настолько, что те склонны материализоваться, соответственно угрожая повести за собой маловыразительную до того жизнь общества.
Но многочисленные идеи эти не находят на русской земле достаточное разнообразие почвы, могущей принять сие разнообразие в лоно свое, так что местом их воплощения всегда оказывается великая русская литература.
И обретши в литературе сей плоть и кровь, идеи эти сформировали уже – а сколько еще сформируют! – тысячи разнообразных, но весьма слабо совместных друг с другом Россий.
Каждая такая литературная Россия нашла себе обитателей из числа читателей своих: всякий из которых, сделав однажды выбор, уже не откажется от России своей в пользу России иной. Ну а двойное гражданство здесь столь же несвойственно России, как и России матерьяльной.
Но жить в матерьяльной – есть телесный долг. Так что оная, матерьяльная, в духовном своем аспекте образуется слиянием всех Россий литературных: возможность такового слияния представляется невероятной, но результат его существует наяву.
И потому лично живущий душой своей в России некоего отдельного литератора, обыватель телом своим живет в материи. Отчего, увы, должен при этом и душой разделить душу государственного тела России, а "увы" тут потому, что по сей причине жизнь его проистекает в вечных противоречиях души его.
Любые его жизненные "увы" при этом должны быть – дабы оказаться понятыми в смысле своего общественного звука – разложены на предмет выяснения присутствия в них того или иного компонента великой русской литературы. То есть, какой процент в данном жизненном страдании составляет Достоевский, сколько там долей Толстого и других элементов воплотившейся в земную духовной жизни.
Все это, конечно, влечет за собой политеизм бытовой духовной жизни, преисполненной богами, всякий из которых отвечает за отдельную сферу жизни русского человека: писатель – покровитель охоты, покровитель классовой вражды, покровитель маленького человека, покровительница однополой любви, и число богов растет для всякого индивидуума по мере усиления в нем изощренности в различении трагических сторон жизни.
Откуда понятно, что не может быть таким богом писатель живой, так что само положение вещей склоняет русского интеллигента к пониманию Вещей Высоких в виде библиотеки, сот, до краев наполненных священным благоухающим медом мудрости, амбаров со вселенского добра пшеницей, храмов, которые и т.п. Это, в свою очередь, безусловно требует преемственности в деле охраны и сохранения вышеупомянутого, что, учитывая масштабность подобных работ, и необходимость не прерывать сии труды ни на полпоколения, привело бы к тому, что русская литература как мероприятие надежно сдохла бы к пятидесятым годам двадцатого века.
Но что такое традиция? Лица, хотя бы отчасти входящие в суть литературного процесса, чувствуют, думаю, уже, что написание данного труда не то что крайне опасно для автора, а и смахивает, пожалуй, на самоубийство его литературной составляющей. Да, это так: я ощущаю, как некий сладкий яд окончательной искренности сковывает мои чресла; дух холодает, расширяясь при замерзании он не оставит места, потребного для сочинительства. Небеса индевеют; кровь, уже хрустя, еще проталкивается по жилам, но право же – все это не больно. Чем объяснить это? Традицией, конечно: "Все то, что гибелью грозит...", иначе говоря – не слово, но дух, но душа, но тело и его физиологические реакции скрепляют нас с традицией: не жаль молодца битого, а жаль похмельного. Впрочем, в этих словах присутствует и цементирующее нас окончательно дыхание слова.
Исходя из всего вышесказанного, крайне странно, что до сих пор не составлен антропометрический словарь русских писателей: Чехов, скажем, рост – один метр девяносто восемь сантиметров, весом в семьдесят пять кило, объем грудной клетки, размах рук, цвет глаз, тип волос, какое зрение, что любил жрать, привычный досуг: вот во что любил играть Чехов? Или каковы длина и вес бороды Льва Толстого? И правда ли, что у Салтыкова-Щедрина было плоскостопие, что росту в нем имелось метр сорок пять сантиметров, но зато он мог перекреститься двухпудовой гирей? Потому что иначе непонятно, каким образом какой-нибудь условный читатель соотносит душу свою с А.С.Пушкиным, который ходил с чугунной тростью, на коне ездил, имел красную рубаху и т.п.?
най
Не думайте об этой ерунде. Вообще ничего не думайте. Лучшее для муто на Земле место, это ванна: лежать в чуть горячей ванне и играть в маленькую полу-компьютерную штуковинку – там такой человечный звук всяких писков и всякие тра-ля-ля. И чуть поодаль пусть поскрипывает вентилятор, нагоняющий поверх воды слой сырого, прохладного воздуха.
Для нас, вообще, есть еще очень много хороших мест: пустые трамвайные депо, старые окраины, подвалы и чердаки, заброшенные горные выработки, сырые проходные дворы, дальние брега и дикие чащобы, да, в общем, и в остальных местах мы чувствуем себя неплохо.
Лекция. Есть на свете, условно говоря, некая процедура разматывания себя. Употребив вряд ли уместный пафос, скажем, что суть ее в освобождении от веревок и пут, на вас оказавшихся. То есть, конкретнее, имеется в виду обнаружение в собственной голове разнообразных ассоциативных цепочек. Зацепливаясь друг за друга, переплетаясь, они образуют не то что сеть, а комок водорослей, почти заполнивший череп. Возиться же с ними лучше всего, когда настроение дурное. Надо расслабиться, и тогда какая-либо из ваших болячек всплывет на поверхности мозга. Ее причины не важны – какое-то малозначительное происшествие, ссора, пустяк, служащий лишь поводом к чему-то более серьезному. Но если теперь ткнуть в нее чем-нибудь острым, точка дернется, извергнет импульс, который перескочит по цепи к соседней точке, и вы поймете с чем связана она. И так постепенно станет проясняться вся цепочка, наводя вас на мысль о том, что все ваши беды начались в момент вашего рождения. Процедура неприятна: всякий раз надо стараться доставить себе максимум боли – иначе вам не продраться сквозь почти бесконечные сеновалы вашей памяти.
Зато вы узнаете о себе много нового и поймете вязь событий, связать которые друг с другом вам в голову прийти не могло. Тоже, конечно, радость специальная, да и не следует ожидать от этой затеи невесть чего: цепочки эти, конечно, не стремятся уткнуться в ваш первый младенческий крик – дабы обеспечить вам навсегда Мировую Скорбь. Они образуют нечто схожее с бензольными колечками, удаляя печаль, ими вызванную (опознанное колечко перестает действовать), вы осуществляете действие, более всего схожие с удалением заусенцев, и ничего такого тайного и специального. Чтобы не было скучно этим заниматься, можно развлекать себя созерцанием образовавшихся в вас соединений, по своему строению схожих с моющими веществами, нейлоном и ядохимикатами. Они вам могут рассказать о чем-нибудь; о глубоком смысле своей замкнутости, о молекулярном устройстве вашей души, о том, как то, что в ней происходит, химическим образом определяет, как оказывается, Вас.
То есть, такой Фрейд наяву; когда выясняется, что день испорчен потому, что мимо вас проследовал трамвай с номером 1069 на борту, а с этой цифрой в вашем мозгу связывается нечто нехорошее. Или еще более извилисто. В любом случае, здесь можно сэкономить на кроссвордах.
Вот слова друг друга прекрасно понимают: они одним делом заняты – через все свои профессиональные, внутривидовые словечки и ухмылочки поймут, между собой и без вас договорятся, а вы лучше-ка не забывайте о регулярной тренировке своего брюшного пресса.
"В – написал некто Бруно Шульц – состоянии ли вы, спрашивал мой отец, понять глубокий смысл этой слабости, этой страсти к цветным тряпкам, к папье-маше, к клеевой краске, к пакле и опилкам?"
Установление качеств, в тебе отсутствующих, куда конструктивнее, чем имеющихся: присутствующее есть всегда сколько-то процентов общего состава, отсутствие же без недомолвок: Лермонтов, например, содержания в организме ноль.
Годится расшатывать себя, как молочный зуб: если вы привыкли обедать в пол-второго, то обедайте в пять; привыкли завтракать чашечкой кофе с рогаликом – ешьте каши; привыкли вставать поздно – вставайте рано; ночью обычно спите – не спите; едите обыкновенно белый хлеб – переходите на бежевый или лиловый. Займитесь тем, чем не занимались никогда – чтобы обнаружить, что ничто в вас не изменилось.
В состоянии ли вы понять, осознать, вникнуть в глубокий, тёмный, настоящий смысл, в значение этой слабости, пристрастия, склонности, привязанности, любви?
Следующее же знает всякий, имеющий отношение к художествам: не интересно же влезть на один жанр, стилистику и еще боле гадкие вещи вроде темы и манеры, образовав таким образом совершенно уже ужасное: творческое лицо и жить с ним до гроба, хорошего гроба.
Ну, не всякий, конечно, но – муто. Это история о точечке, такой в самой глубине человека, в самой глубине души его, очень для него святой, то есть сопутствующей ему тайно и постоянно, так что на самом деле и являющейся для него домом. Знать о ее существовании, отыскать и уметь там жить – доблесть невелика, так к колышку на лужке козу привязывают. Откуда уж в человеке берется такой колышек – сказать трудно, может быть колышек и есть он сам, и это хорошо, потому что вот у муто ничего такого нет, они ведь что-то вроде бомжей, что не столько романтично, сколько тяжело, и хотелось бы помочь им. Чтобы не кончал с собой кое-кто, например.
К крашеным тряпкам, к папье-маше, клеевой краске, пакле и опилкам.
Шатаешь себя из стороны в сторону, а ничего не меняется. Цвет глаз не переменится, близкие и наутро близкие, а кого не переносил, так и не переносишь. Разве что от подобных упражнений дурость всякого явней видна, а более – ничего. Да и что может перемениться, когда неясно, кто, собственно, свою жизнь раскачивает?
Напридумывали, понимаешь, всяких теорий и практик про то, что четвертое тело – казуальное, шестой космос содержит энергетики, а седьмой кристаллические структуры.... Если мы это узнали, то, значит, оно это находится вне нас и отношения к нам не имеет. А мы сами – мало ли мы и без того к чему отношение имели.
Можем ли мы уловить смысл этой слабости, привязанности, страсти к ярким тканям, к папье-маше, к клеевой краске, пакле и опилкам, краске на клею, к поникшим головам, к утробным голоскам и истершимся костюмчикам, к полированным яйцеобразным головам в выгоревших на них конусиках из яркой, выгоревшей бумаги, к пакле, клею и опилкам, к растрепавшимся веревкам, лохматым, ослабшим, тянущимся от одного из них к другому?
Это было лирическое отступление. Теперь – опять технология. Программа называется со? – именно, с вопросительной интонацией. Включенная, приводит включившего в состояние полной оторопи. Что? почему? зачем? с какой целью? кто виноват? что делать? куда идти? куда податься? где я? что со мной? что это? кто я? зачем все? – все эти вопросы со страшной силой возникнут в результате работы элегантной и беспрецедентно-мощной программы со?
Скажите только со? и я вам отвечу: ну что же тут скажешь?
cо?
Если же кто-нибудь заявит, что я занимаюсь программированием сознания, то я отвечу: еще чего?
Зачем его программировать специально, когда это у него и так постоянная отрада: оказаться чем-нибудь запрограммированным. Вот, например, анекдоты: ну что такое анекдот, кто их запоминает, а услышит другой раз – уже ведь не смешно: то есть, сидит он уже в голове. Он, то есть, вполне благополучно вас запрограммировал, и не поверхностно, а серьезно: вы, по сути, состоите уже и из этого анекдота.
Или просто сказать: хорошо. Скажем, придя домой ноябрьским вечером, выпить красного горячего вина с гвоздикой, кардамоном и ломтиком лимона. Ведь и в самом деле неплохо?
Или, чтобы уж отчетливо: просыпаетесь вы утром по будильнику, еще находитесь отчасти в чертогах-с сна, его помните, и вдруг трамвай под окном: голова тут же переключена от сновидения на трамвай, к жизни. На место.
Я его не программирую, а заменяю в нем операционную систему. Так, чтобы при нажатии на любую клавишу, да и вообще, при любом импульсе от ваших членов и индрий на экране высвечивалась бы надпись: "Здравствуй, Вася!". Появлялась бы и, мерцая, исчезала и появлялась бы сбоку, поверх новая "Здравствуй, Вася!" – голубые буквы, желтые, красные, розовые, лиловые, красивые и, мерцая, красиво мерцая, исчезали бы, а поверх – не дожидаясь пока прежние исчезнут, опять "Здравствуй, Вася!"– если, конечно, Вас зовут Вася.
Сознание – почему бы не обходится со словами, как со знакомыми зверями – больше всего похоже на бесцветный кисель. Не на медузу даже и не на облако, а именно что на ошметок крахмала: примет любой цвет, вкус, и облик по вашему хотению, но сделать это не сможет тот. Кто убежден, что сам он и является этим сознанием. Сгусток, скользкий, не очень приятный на ощупь, но это и правильно: ведь вряд ли далекому от хирургии человеку приятны на ощупь его сердце или почки, а сознание – такой же точно орган тела. В любом случае, эта естественная неприязнь ограждает произвольного человека от желания его потрогать, ненароком навредив. Располагается же сознание нигде, потому что не важно, где оно расположено. Питается непонятно чем, развивается самостоятельно и ему, как и любому прочему органу, безразлично, кому именно принадлежать: организм, поэтому, старается его пометить, присвоить, привязать к плоти. Сознание же знай себе растет, пока растет, а его – нежное – прикручивают к телу веревками, веревки режут его, удерживая; сознанию больно и расти оно прекращает. И тогда, если кто-либо отправится посмотреть на него, то обнаружит лишь комок веревок, выпачканных в слизи: что – выбираясь оттуда обратно, на поверхность жизни – будет означать, что у человека сформировалось стойкое мировоззрение.
А вообще оно бесформенное, податливое, чуть скользкое, легко ранимое, чуткое и розоватое – когда еще не проснувшись, а за окнами – снег.
Теперь возник некоторый порожек: излагаемая история отчасти себя исчерпала, то есть – довела именно до этой черточки. Чтобы ей быть дальше черту надо перейти.
Но тогда, конечно, предыдущее станет прошлым. Дело серьезное, поступок, скажем так, – тем более, что это правда – необратимый. Прежним вам тогда уже не быть.
Вот и нарисуем ее: длинной, для отчетливости, линией.
Съездите вечером, к концу рабочего дня в какой-нибудь микрорайон с новостройками: ну, если живете там, то и ездить не надо. Окна кругом желтые, подсолнечные: конечно, будь вы кем угодно, вы ничем не отличаетесь от тех, кто живет за любым из них – даже если и знаете что-то, чего не знают они, и умеете нечто, чего они даже и вообразить себе не могут. Но ведь вы же не простак, полагающий, что именно на него обращено доброжелательное внимание вселенной.
Впрочем, откуда мне знать о ваших взаимоотношениях с вселенной; что же, возможно, что и обращено, да только что с того: живете вы все равно тут, нет у вас еще одной непрерывной жизни, чтобы жить где-то еще. Вы живете тут, у вас нет даже слов, чтобы объяснить кому-нибудь, даже на пальцах вам не объяснить, где еще вы живете, еще и потому, что ваш случай всегда будет не предусмотрен.
То есть, может быть вы и живете где-то еще, хотя бы только потому, что вам так кажется, а то бы от идиотизма здешней жизни уже бы и умертвились. Только – не то, что другому объяснить, вы и своему уму не можете дать правильное понятие про то, где живете еще. Остается просто жить где угодно и не надеяться растолковать себе то, чего не знаете, тем, что вам известно. Но надо попробовать, надо. Но вы не можете даже отправляться туда, к себе, часто и надолго. Потому что это все равно не туда, куда вы бы хотели попасть. А спросить вам не у кого, потому что именно ваш случай всегда не предусмотрен.
Переселиться туда вам тоже нельзя, потому что для этого надо удавить свое тело, что некрасиво по отношению к жизни, пригласившей нас какое-то время пожить у себя. Между приличными людьми так не поступают. И даже разобравшись во многих Ниточках и Тайнах, вы не отделаетесь от Ниточек и Ловушек – потому что живете здесь, и этот порядок заведен не нами, и, если он такой, то, значит, выдержит поползновения не только отдельных лиц, но даже и больших организаций.
Откуда выходит, что все, по-вашему, существующее там, есть именно тут раз мы не становимся призраками при осознании, что есть тут и есть – там. То есть, значит, их двух и нет вовсе. Может быть это и прискорбно, да что поделаешь.
Свобода – пустой звук, много пустых звуков. То есть, звуков без бумажного смысла. Ее, конечно, нет: где она? Круглая или жидкая? Она есть на секунду, когда прекращается какая-то несвобода: что-то щелкнуло, расстегнулось, отворилось, хрустнуло: с каким-то звуком. С пустым и ничего многозначительно не означающим.
Есть мнение, что знание закона не освобождает от ответственности в гуманитарно-правовой сфере и от подпадания под оный в естественнонаучных отраслях жизни. То же и в умственных процессах, лишь в более мягкой форме: не совсем не освобождает. То есть, если знать что и как происходит, то жить немного легче, но, в общем, ничего не меняется; даже, допустим, если у вас все в порядке с левитацией: куда вам улететь?
Если вы даже и Калиостро, вы же не учили в детстве свое сердце ходить, надавливая на грудь. Все происходящее с вами растет как трава, даже то, что вы придумали сами, так что незачем опасаться, ставя опыты над собой.
Программа кай. Полезна как подготовительное действие перед умственными занятиями: несколько размыкает скопившиеся в вас причинно-следственные, хронологические и терминологические связи. Работает, основываясь на каких-то естественных, почти анатомических основаниях: так, нет ничего проще, чем освободить руку из захвата – повернув ее в сторону большого пальца противника. Полезна она и в быту: способна вывести вас из напряженной ситуации – запустив ее, вы окажетесь свободны от ситуации тут же. Минуты через три – когда затухнет инерция организма – успокоитесь, и ситуация, бывшая напряженной, рассосется. Кроме того, ею легко снять приспичившее желание: внезапный голод, жажду и т.п.
Говорилось уже, что насчет программ не надо додумывать, пусть себе работают; можно, конечно, с ними бороться, демонстрируя что ли себе свои способности не поддаваться гипнозу. Разумеется, вы в состоянии их победить, но это что-то вроде победы над таблеткой аспирина благодаря искусственно вызванной рвоте.
Вначале кай вызывает ощущение некоторой оторопи, которое можно принять за наркоз или свободу. И не то это, и не другое, просто вы ускользнули от стремного момента, а они всегда будут, пока вы не вошли в волну.
Это вторая часть книги. Поскольку представленные в первой части сведения достаточную самооборону обеспечивают, теперь черед времяпрепровождениям.
Мы, муто, времяпрепровождениями не обделены, это даже наш предмет экспорта. Хотя бы уже и обычные привычки, которые надо только немножко вывесить на воздух, чтобы они стали времяпрепровождениями: что делаешь, проснувшись; зачем разгуливаешь, умывшись, по квартире; какое чувство имеешь при перепаде от минус десяти накануне к плюс четырем нынче; привычка в трамвае сесть именно так, как садишься – если свободно; связать состояние облачности с тем, какую мысль подумать, допивая кофе перед выходом из дома. Или уже частные привычки, вроде почесать в привычном месте спину, привычно вывернув руку и привычно негодуя, что подлежащее почесу место недостижимо; все это, понятно, еще и сообщает что-то нам о нас, зато как приятно зависаешь в этом привычном выверте руки, приняв организмом вид объемного зевающего иероглифа.
Но скажем и о разных способах отключения себя от яви: не говоря о веществах, есть схожие с приводимыми здесь программами, программы производящие кайф: типа малинового цвета с золотой пудрой поверх, густо-синего с тонкими восьмиконечными звездочками; темно-коричневые с зеленой линией, словно бы стебельком травы, сверх. Все это так, но заниматься сей темой не охота; какая разница, кто на чем тащится – какая, по сути дела, разница между любителем химии и дамой, воодушевленной балетом "Ангара". То есть, разница именно что есть – первый не будет рассуждать о высоком характере постигшего его экстаза. Поэтому, собственно, никакого заострения на высоких чувствах тут не будет: их ведь так просто вызвать такими штучками: желтой с красной точкой посередке, прозрачной с серебряной блесткой внутри, горячими с горчинкой. Пусть уж мясо остается мясом.
Несомненно, что само это стремление, эта слабость, эта страсть к отключке сообщает нам нечто о нас, то есть – о нас в качестве людей, а не муто. Странно, но все человеческие времяпрепровождения так или иначе, но ориентированы на достижение отключки: полной, частичной, мягкой, глубокой. Кайф оккупирует организм, настаивая на том, что даже педантичнейшие педанты, рациональнейшие рационалисты, верующие и трезвенники хотят лишь устроить жизнь такой надежной, чтобы уверенно на нее откинуться и, скрестив млеющие пальчики на груди, поплыть.
В этом, что ни говори, какая-то загадочная загадка: зачем же человеку так напрягаться, стараться стать каким-то там индивидуумом – с тем, чтобы стать лишь сосудом кайфа? Ангелы, верно, изумляются и крутят пальцами у висков.
Впрочем, ангелы. Что-то их в последнее время не видно. Поступают сведения об экстраординарном, но про ангелов – ни слова. И, по своему опыту: иной раз что-то и пролетит, но ангела никогда не видел. Даже не представляю, что они такое: какой величины, размером со снетков из Чудского озера или с само озеро? В компаниях в момент тишины говорят уже не "ангел пролетел", а "мент родился", что же – покинули они нас все? А ведь раньше, на какую картину ни взглянешь, гроздьями – и похожие, но разные.
Что такое ангел? Белое светящееся существо, почему светящееся, отчего спархивающее к нам? А ведь тогда вечерами было темно, глаза к темноте прирабатывались. Так что, может быть, они тихо светятся и посейчас, нам лишь, с электричеством, не разглядеть. То же и голоса: тут шумно теперь, им к нам не пробиться. Да и подумаешь, будто передача за чьей-то стенкой, а не ангел говорит.
Нет, если бы они здесь были, мы бы их чувствовали. Нет их. Мы, наверное, всем совокупным человечеством прошагали мимо места, где они обитают, как мимо полянки, на которой растет земляника. То есть, материалистически, планида наша миновала ту область космоса, где ангелы водятся.
Любое времяпрепровождение занимает полтора часа хорошего хронологического времени с возможным, но необязательным перерывом внутри. Отчего именно столько – понять трудно, но связано это скорее с антропологическими особенностями человеческого существа, нежели с закономерностями космического плана. Есть в полутора часах некая изощренная завершенность: пришел, полтора часа, ушел. Нельзя сказать, что этот прямоугольный, вытянутый, сглаженный с углов кусок времени имел бы своей причиной два спаренных академических часа: в основе здесь неминуемо что-то очень древнее и архаичное – так пара ослиных задниц определила ширину колеи, а, значит, и ворот, подворотен, улиц, следовательно – зданий, машин, да и вообще все материальные соотношения в цивилизации и характер отношений между человеческим телом и окружающей действительностью.
Но чтобы уметь времяпрепровождение, надо знать, что сам Воздух, внутри которого вы хотите его иметь, не есть нечто бесполое и пустое, но содержит в себе и такое, как морчи. Морчи не есть покров, кожа, пленка, но и что-то вроде этого; длительная особенность воздуха, имеющая внятные признаки: на вкус, на цвет и пр. Она дергает ум так, как поездная тряска дергает руку, пытающуюся поднести к губам стакан.
Способов борьбы с морчи два: первый и второй. От нее можно отстраниться или же войти с ней в полное согласие, пусть себе проницает все. В первом случае окружающее будет врагом, против которого всегда надо иметь наготове собаку, во втором – ее словно вовсе не будет.
На самом-то деле, морчи это просто слово, а ничего такого нет. Слово обозначает для краткости интерференцию, результат перемешивания чего угодно на свете в данный момент. Выбирая между способами, следует иметь в виду, что аннулировать то, о чем вы не осведомлены, гораздо сложнее, чем жить с этим в согласии.
Но морчи не только влияет на наши удовольствия: само разглядывание ее также род времяпрепровождения, вполне достойного стать любимым досугом, особенно при его регулярности и постоянном чтении газет: она меняется каждодневно, так что умение наблюдать ее перемены весьма полезно и с точки зрения практической. Но самое главное здесь то, что морчи – лишь следствие важной причины, речь о которой возникнет в свой черед.
Морчи определяет воздух, как определяют его разные запахи: если в компании поджечь еловую веточку, то настроение компании изменится; так же перемены в морчи меняют и настроение человека не способного не замечать ее одним из двух приведенных способов. Странное качество – если учесть, что она не существует.
Через некоторое время наблюдения становится понятным, что морчи слоиста: так в поезде обнаруживаем, что слоисто пространство за окном разные планы поворачиваются перед глядящим с разной поспешностью, минуют его с разной скоростью, но проедут, в конце концов, все. Так же и тут – при кратком наблюдении видны изменения ближних слоев, затем средних и так далее, причем за год, скажем, наблюдений обнаруживаются перемены уже и в вещах, всегда представлявшихся незыблемыми. Подобно дорожным ландшафтам, скорость изменения морчи переменна, что зависит не от скорости езды, но от характера пейзажа: равнинного, горного, апокалипсического.
