Текст книги "Время ненавидеть"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

«… В плену-то. Жалкие какие-то. Вот глаза у них не волчьи уже, а собачьи какие-то, бродячие. Тоже люди. Горазд плохие. Но люди…

Потом, значит, незадача такая получилась – трех недель не прошло моей службы и… То я конвоировал, а то меня…».

«А паренек тот – что ж, паренек. У него своя правда была, понимать надо. Каждого понимать надо. Паренек-то совсем распашонок. Видимость одна, что взрослый. Какая у него правда? Время было…».

Гребнев поспешал за голосом, списывая механически, почти синхронно. Настроение сохранялось. Что-то уже складывалось. Увлекся. Не замечал, что кофе остыл. Что кофе кончился. Что торт с крррэмммом оплыл, сбился набок. Что за окном проснулось, зачирикало и засвиристело. Что уже светло. Что вот и солнце, а у него все лампа светит.

Еще одно подтверждение, что тяжелая работа требует полного на ней сосредоточения. Да, тяжелая! Даже если за собственным секретером, в собственной квартире. Один. Ночью. То есть уже утром.

– Здравствуйте! – звучно рокотнуло у Гребнева за спиной, прямо в затылок. – Днем с огнем? Преотлично!

Гребнев сильно вздрогнул.

***

– Хотите, я вам скажу, что вы обо мне думаете? – В Долганове не было фальши. Он располагал к себе – открытость и дружелюбие. И улыбка открытая и дружелюбная, ждущая ответа. Как если бы учились в одном классе, и связывало их многое: общие драки, общие побеги с контрольных, общие тайны о первых симпатиях. А теперь сто лет прошло, и Гребнев, чертяка, все забыл, вот даже Долганова забыл, а Долганов все помнит, и Гребков же сейчас вспомнит и после неуверенного «Как же, как же…» радостно заорет: «Да это ж ты-ы-ы!!!». И тот столь же радостно заорет в ответ: «Я-а-а!!!».

Гребнев видел хорошо пожилого человека, с которым никак не мог учиться в одном классе. Но человек этот явно много хорошего слышал и знал про Гребнева, а кроме того, был уверен, что Гребнев, в свою очередь, много хорошего слышал и знал про него. Что с того, что не виделись никогда? Зато сколько слышали! «Да это ж ты-ы-ы!!! Я a-a!!!». Взгляд был без обманки – распахнутый, не вскользь мимо, не в область живота уперевшийся, а навстречу – на встречу.

Гребнев встретил взгляд, поежился от такого напора непринужденности. Стало неудобно. За себя.

– Нет, вы хотите, я вам скажу, что вы обо мне думаете? Хотите?

– Хочу! – принудил себя Гребнев к встречной, ответной непринужденности.

– A-а! То-то! – обрадовался Долганов. – Вы думаете: не мытьем, так катаньем. Вы думаете: сейчас начнется обработка, раздача пряников, если уже кнутом не получилось. Посулы благ в обмен на молчание. А то у Долганова и проектная документация давно готова, и смета составлена, и шефы от предприятия рвутся на объекте отработать, и санаторный комплекс вот-вот сольется с «Кроной» – только мельник артачится. А некий журналист, считающий себя без страха и упрека, взял сторону мельника, еще чуть-чуть, и все испортит несвоевременной публикацией. Сейчас Долганов будет уламывать бесстрашного и безупречного журналиста!

– А что, не так? – грубовато ответил Гребнев, пряча за грубостью неловкость.

– Да! – шумно обрадовался Долганов, щелкнул пальцами, обезоруживающе захохотал. Смеялся честно, запрокинув голову, хлопая себя по бокам. Отзвучал. И неожиданно: – Вы завтракали? Я – нет. Не возражаете?

Гребнев не возражал, но ему стало вдвойне неловко: «хреновинки» унес Пестунов, бадигинский кус мяса он сам машинально уговорил в чесоточную ночь, кофе – пригоршня праха на дне банки, и на полджезвы не хватит. Пусто. Один компот от Валентины в холодильнике мерзнет. Торт еще оплывает.

– Преотлично! Вот и позавтракаем! – заключил Долганов. – И давайте без ложных… этих самых.

Гребневу стало неловко втройне, когда Долганов извлек из отличного «дипломата» с наборным замком отличную палку колбасы, крохотные баночки с отличным гусиным паштетом, креветками, икрой минтая.

– Ну, хлеб-то у вас есть?

Иных подобных Гребнев числил в пижонах. Даже в п-пиж-жонах. Седеющих висками, нестареющих, мужественнолицых, кварцевозагорелых, несущих на себе «импорт», который и дефицитом не назовешь – потому что дефицит это то, что очень трудно достать, но можно, а такой импорт достать невозможно.

Иные подобные для Гребнева состояли в п-пиж-жонах, плейбоях, х-хозяевах жизни: они подавали себя и знали себе цену, постоянно эту цену демонстрируя.

Долганов себя не подавал, он таким был. Мягкий костюм – мятый, «по идее» мятый, а не из-за долгого незнакомства с утюгом. Мягкие бескаблучные туфли – бесшумные, удобные, мнимо неказистые. Мягкая, скрадывающая сорочка – скрадывать-то нечего, ни брюха, ни складки – пресс! Шейный платок на небрежном узле. Цвета «песок и море». Все неказистое, но еще как казистое. Своеобразный мужской вариант «маленького черного платья». Но не раздражало. Не манекенщик, рядящийся под плейбоя, застывающий в неестественно-естественных позах с дурацким шейным платком перед камерой для журнала мод. И не псевдохозяин жизни, рядящийся под журнал мод. А нормальный парень, герой французского боевика – и все симпатии на его стороне. Он – такой. Одет так потому, что всегда так одет. И шейный платок ему нужен не из пижонских молодящихся соображений, а исключительно чтобы… ну, лоб промокнуть, когда всех победит.

На завтрак? Паштету, креветок, икры, кружок «майкопской» – знает Гребнев такое название или хотя бы помнит?

– Я же сказал, давайте без ложных… этих самых. Все-таки праздник! Выборы. А это по заказу-наряду – набор выдавали. Как кандидату в депутаты. Противненькая практика, я вам скажу, – меня выбирают и за это кормят редкостной колбасой. По логике не меня должны кормить дефицитом, а тех, кто выбирает. Вы уже голосовали сегодня? Ах, да… нога. Ничего, к вам на дом должны с урной прийти.. Вот давайте в знак молчаливого протеста против сложившейся порочной практики распределения благ позавтракаем чем исполком послал: избиратель и избираемый… У племянницы свадьба через месяц, у них там на Урале с продуктами не очень – весь набор им и пошлю. Но думаю, от нее не убудет, если мы сообразим маленький завтрак. Так есть у вас хлеб?

– У меня компот есть… – внезапным для себя виноватым голосом извинился Гребнев. – В холодильнике.

Долганов согласно кивнул, застыл, воздел палец, прислушиваясь. Нашел холодильник по урчанию, точно ткнул пальцем и шагнул по самому себе указанному направлению.

Гребнев хмыкнул: Долганов ему определенно нравился. Специфика работы газетчика: приходит совершенно незнакомый человек, а ты его знаешь как свои пять. Можно сказать, досье на него имеешь. Читал: трудное детство, нелегкая юность, энергичная, ответственная зрелость. В недобросовестности Парина не упрекнешь – присосался к Долганову и шаг за шагом «радостно и припо…».

А жаль, что нет никаких ГОСТов в журналистике! Потому что хоть и шаг за шагом, хоть и «досье» – но приходит к тебе человек, которого ты знаешь как свои пять по публикациям, и выясняется, что ты его ни на вот столько не знаешь. И представлял его совершенно иначе – даже по газетной фотографии. Правда, снимок после «цинка» при растре «двадцать четыре» такой, что хоть вешай на стенд «их разыскивает милиция» – век не разыщет, а разыщет, так скажет: «Да нет! Это совсем не тот!». Ладно, фотография: высокая печать, не офсет все же, техника несовершенна, не в силах передать. Но Парин-то! Что, тоже техника несовершенна? Тоже не в силах передать? «Радостно и припо…».

А приходит живой, конкретный человек. Приходит море обаяния и сама непринужденность. Приходит не парено-строчный, а нормальный парень Долганов и… Как он, кстати, приходит? Дверь-то… «Здравствуйте!» – в спину.

– Кстати, как вы зашли? – Мгновенно ожил в памяти «Вор устроился с комфортом». И приключения с ключом.

– Ногами! – Долганов пожал плечами, еще улыбнулся. – У вас же дверь приоткрыта, не захлопнута. Еще думаю: наш человек! Я сам такой – на турбазе не дом, а проходной двор, вечно двери нараспашку.

Гребнев чертыхнул Бадигину – последнюю, кто был у него, и спешно удравшую в поликлинику: уходя, проверьте – надежно ли вы заперли дверь! Хотя что с ним, с Гребневым, может случиться? Сэм, разве, подкрадется среди ночи и по голове сзади шарахнет, чтобы никому, кроме него, не достался «чис-тый» квартблок?! Бред и полная ерунда, да!

– Преотличный компот! – оценил Долганов, подкидывая банку на ладони. – Ананас дольками. Большая редкость. Если у вас найдутся специи и хоть одно яйцо, то я вас сейчас приятно удивлю. Да! Так есть хлеб или нет?

Долганов приятно удивил. Он нашел хлеб – сопревший, задохнувшийся в целлофане. Он обрезал его как надо, наготовил квадратиков каких надо, посвежил его в духовке как надо. Он нашел специи (Валентина натащила в свое время для гастроуюта). Он нашел как раз последнее яйцо. Проколдовал с компотной банкой, насыпал, перемешал, взбил, туда же – кубики льда. Он одним плавным круговым движением взрезал каждую баночку, лепестково – колбасу. Он уложился в какие-то считанные минуты – и Бадигиной было бы слабо. Да что – Бадигина! Она работала – умело, быстро, много. Но работала. А Долганов получал большое удовольствие, работая. И Гребнев получал удовольствие, наблюдая.

– Кофе попозже, так? – утверждающе спросил Долганов и в ответ на гребневское разведение руками («Как это все у вас, слов нет!») наставительно поднял палец: – Пищу должен готовить мужчина. Всегда. И сервировать. А женщин на пушечный выстрел к столу нельзя подпускать. У них вкуса нет… Начнем, Павел Михайлович? – он пододвинул столик вплотную к Гребневу, сам мягко присел на тахту, не поддернув брючин.

– Начнем, Святослав Борисович!

Рассмеялись во взаимосимпатии. «Вот и познакомились!» Обозначили рукопожатие легким хлопком ладонью о ладонь – через столик.

– Так! Только я все-таки дверь закрою. А то у вас так сквозит по ногам! – щелкнул замком, вернулся. – Так, Павел Михайлович! Вот теперь я вас буду охмурять.

«Охмурять» – это было сильно сказано. Но сделано было еще сильней. Долганов умел вести речь. Он говорил всерьез.

– Давайте разумно. Отрешимся от представления, что отдыхают на курортах только те, кто не особенно устает. И не только зарубежники. Отдыхают все. И те, кто по-настоящему устал. В «Кроне» как раз сейчас тюменцы, например. И группа из Иваново. Из Ленинграда «кировцы». Так что договоримся: «Крона» – место массового отдыха, а не высокоперсонального. Хотя конечно и персоны бывают. Что ж, персоны тоже имеют право на отдых. И помощи от таких персон впоследствии намного больше, чем хлопот с ними же в момент проживания…

Надо ли Гребневу объяснять про бытующий кавардак, когда можно, к примеру, украсть, но никак нельзя купить? Даже если нужное тебе гниет и ветшает без применения. Надо ли Гребневу объяснять про бытующую систему «от звонка до звонка» – позвонил персоне, персона позвонила суперперсоне и так далее? И можно уже не красть. И даже не покупать. А получить. Получить, между прочим, не для себя – для дела! А дело, между прочим, таково, что те же зарубежные гости клюнули на «Крону», и с каждым годом их все больше. Надо ли Гребневу объяснять про укоренившееся в самых разных сферах убеждение, что любой самый дремучий зарубежник имеет больше преимуществ, чем наш: нашего, к примеру, коленом вышибут из номера, чтобы туда заселить иностранца. Но не наоборот. А если все будет так, как сейчас, то через год-два не с кем станет в «Кроне» русским словом перемолвиться. Конечно, престижно накрепко завязаться с «Интуристом». Конечно, престижно, когда открываешь газету, а там… Кстати, не мог бы Гребнев повлиять на Парина? Долганову этот летописец во уже где!

Гребнев терял аргументы – и не только свои логически выстроенные, но и аргументы эмоций – ту накрутку, которая была в ночь перед расшифровкой текста. «Ах, вы так?! Вы так?!». Кто, собственно, «вы» и как это – «так», представлялось общо. Но Долганов в это общо попадал и проходил если не первым, то вторым, третьим номером.

И вот получается, что не попадает и под номером не проходит… И коктейль безумно вкусный. И колбаса. И паштет.

Долганов трунил. Небезобидно. Ощущение такое, что накипело у человека – нормального парня прижали со всех сторон, свои возможности он знает и отобьется, но, черт подери, как утомительно. И от дела отрывает! Он все равно, черт подери, будет улыбаться – хотя бы для того, чтобы видели: зубы есть. Он все равно, черт подери, будет делать свое дело – он расширит этот туристский комплекс до таких пределов, что в этих пределах не только и не столько зарубежные гости отдыхать будут, но и хозяева – отечественные, наши, те, кто по-настоящему устает! Он, черт подери, будет содрогаться от стыда перед самим собой за подползания и лизания, но, отстранившись, отдаст отчет: для дела. Для Дела! Которое движется со скрипом, застревает на каждом стыке – вы же знаете, как у нас все… через пень делается. И чтобы на метр прыгнуть, надо сантиметр проползти. Долганов в традициях отечественной застольной беседы бередил общие болячки, уже знакомо для Гребнева вздергивая палец вверх:

– Нам в глаза врут о дальнейшем улучшении, друг другу с трибуны твердят: халва, халва, халва! А мы только успевай отплевываться: горьковато…

Долганов не злобствовал, не занудствовал, а с иронией играл большое удивление: украсть можно, а купить нельзя, вот ведь, а?! нашего – коленом, а ненашего – с распростертыми объятиями, надо же?! выматываешься как вол, а пишут: радостно и припо… диву даешься!

– Душа сего клеветника

Смутила даже силы ада…

Других подробностей не надо:

Он журналист наверняка… – продекламировал Долганов, предварительно пощелкав пальцами, вспоминая. Вспомнил, продекламировал. – Каково?! Испанская анонимная эпиграмма, девятнадцатый век! А свежо!

Гребнев «остановил» лицо. Долганов сообразил, рассмеялся, приложил руку ко лбу;

– Па-авел Михайлович! О присутствующих не говорим, ну что вы! Но этот ваш летописец!.. Вы можете убрать от меня этого седого дурака? Вы можете как– нибудь повлиять на него в редакции? Он мне надоел, он же все время врет, хоть по мелочам, да соврет! И меня вечно в дурацкое положение ставит – радостно и приподнято! Нашел себе героя! Герой – бюджет с дырой! Мне подрядчики газету под нос суют: не прибедняйся, видишь, тут написано: размах и перспективы. Хихикают: «Документ!». И я же ему как обязан. Он так считает. Друзья-приятели. Он под это дело из нашего восстановительного центра не вылезает, хоть штопором его оттуда выдергивай. Буквально каждый вечер! У меня группа гимнасточек на летней спортбазе, им после тренировки туда не попасть: Парин парится. Я ему как-то сказал: эта финская баня называется восстановительный центр. Да вот как раз в понедельник и сказал! Он у вас иронию напрочь не воспринимает. Подмигивает: мы-то с вами знаем! Друзья-приятели! Присосался! Ты мне – я тебе. А он мне что? Он мне в вашей газете из нового зала столовой отравиловку делает! Вы прошлогодний мартовский номер помните? Ах, нет? А я вот надолго запомнил… Мы открыли второй зал – исключительно кавказской кухни. Я шеф-повара залучил из Баку. Пити, аджаб-сандал, джыз-быз, таба-кебаб. Назвали «Чинар». Вам не приходилось еще бывать? Зря. Рекомендую… Да, и вот открываю в марте газету, читаю: «Распахнул свои гостеприимные двери новый зал столовой на турбазе «Крона». Вдумчивый персонал кавказской кухни символично назвал его – «Анчар».

А-а, вот смешно-о! А ваш дурак невинно глазами хлопает: какая разница – «Чинар» или «Анчар», опечатка, никто не заметит, не опровержение ведь давать!

– Надо было! Надо было дать! – обрадовался Гребнев. А ведь действительно никто не заметил, даже Пестунов. – Нашли кого щадить! – Определенно ведро бальзама вылил Долганов на его душевные раны…

– Себя пощадил, Павел Михайлович, себя! Так оно проскочило, и мало кто заметил. А представляете – отдельной заметкой: «В прошлом номере замечена опечатка. Вместо «столовая «Анчар» следует читать «столовая Чинар». Приятного аппетита. Кушайте на здоровье!». Ну! A-а, вам смешно-о…

Гребневу было смешно. И хорошо. Долганов умел вести речь. Говорил о своих проблемах легко, не нудя (Войдите в мое положение! Ну, войди-ите! Пожалуйста!), а как бы приглашая разделить большое удивление. Балагуря, убеждая всех и себя: проблемы-то мы решим, но ведь смешно, право слово!..

– Я после этого «Анчара» за своим кавказским поваром месяц как привязанный ходил, уговаривал. Тот все порывался кровью смыть. «Такой абид! Такой абид!». Хоть не уехал обратно – и то благо. Где я еще одного шеф-повара достану?! С кадрами вообще та еще проблема. Я вон старшего инструктора год высматривал. Квалификация нужна, контактность, чувство юмора. Не каждого поставишь. Ставлю Волгина. И что бы вы думали? Ну, хотя бы предположите!

Гребнев чуял новую байку и с удовольствием ее ждал.

– Преотлично! С чувством юмора у Волгина даже перебор оказался. Вот представьте: прибывает группа, тридцать человек. Очень издалека. Ну, не видели они никогда утопленников!

– Кого-кого?!

– Что? Ну, «утопленников». Пакетики с чаем, которые в чашку окунают. На веревочке. Тот же Волгин их так окрестил – прижилось. Но мера должна быть? И вот вы представляете: у группы – завтрак. Ну, не сводила их раньше судьба с «утопленниками»! Спрашивают: «Что с ними делать?». Этот обормот инструктирует: «Вы их, – говорит, – засовываете в рот, чтобы веревочка свисала. Пальцами веревочку придерживаете, чтобы пакетик не проглотить, и запиваете кипятком!». Представляете? Вхожу в столовую – сидит группа в тридцать человек с веревочками из рта и, щуря глаза, хлещут кипяток!

Гребнев смеялся, очень живо представив картину. Глупость несусветная, но смешно.

– Так! – снова воздел палец Долганов. – По поводу чая. Сделаю-ка я нам кофе.

– Там почти не осталось, – извинился Гребнев. – Но можно наскрести. Банка сбоку. А джезва здесь.

Долганов подхватил джезву, взвесил ее – пустую, с гущей – на руке:

– Сколько же вы сюда кофе вбухали? Нерационально. Я вас сейчас приятно удивлю! – Сыпанул остатки в старую гущу, еще что-то сыпанул из пряностей, снова проколдовал на кухне у плиты, куда было дернулся Гребнев. – Сидите уж со своей ногой! – Комментировал свои действа: – Совсем убавляем газ. Теперь полный огонь. Чадит, так! Снова убавляем. Поползло! Теперь несколько капель холодной воды из-под крана. Готово!

А Гребнев был уверен, что кофе у него всегда получается отменный! Все познается в сравнении. Ни в какое сравнение кофе Долганова не шел. И крепко, и вкусно, и запашисто, и ведь почти из одного жмыха.

– Торт как раз… – попытался внести посильный вклад в общий стол Гребнев.

Они оба посмотрели на торт, переглянулись.

– Или его в морозилку положить?

– Его надо положить в бак для пищевых отходов, – наставительно произнес Долганов. – Если позволите… – Он одним плавным пассом прочертил дугу, подсунул под коробку ладонь, поднял над головой и торжественно вышел: – Я сейчас.

Дунуло по ногам. Вернее, по ноге. Гипс непродуваем для сквозняка. Долганов вышел на лестницу. У Гребнева юркнуло ощущение, он не успел его ухватить – потерялось. Долганов вернулся все с тем же тортом:

– У вас там переполнено. Ничего! Буду уходить, напомните. А пока пусть… украшает, – вернул коробку на место.

– Да не стоит, что вы, Святослав Борисович!

– Стоит! – назидательно показал палец Долганов. – Кондитерским изделиям срок хранения – двадцать четыре часа. А он у вас, судя по всему, уже такой долгожитель! Или вы его собираетесь хранить вечно?

– В памяти. Исключительно в памяти! – глубокомысленно сделал попытку пошутить Гребнев. И чтобы уже закрыть тему: – Хранить вечно, да!

– Не много есть того, что стоило бы хранить вечно. В памяти, – столь же глубокомысленно и неудачно пошутил Долганов. – Испорченный желудок гарантирую.

Да, тема себя исчерпала. Пришел спад. Молча пили кофе. Звякнула ложечка. Проявился ранее неслышный гуд – монотонный и непонятно откуда.

– Я все хочу спросить, Павел Михайлович. У вас магнитофон как обогреватель работает?

– Ах ты ж!.. – Гребнев заерзал, силясь встать. Так вот что за гул! «Паузу» нажал, а из сети не выключил!

– Я сделаю, сделаю! – опередил его Долганов, Встал, обогнул столик, щелкнул клавишей. – Работали?

Светский вопрос. Нет, обогревался!

– Вот давайте и вернемся к работе, – Долганов снова обнажился в улыбке – искренней и чуть смущенной. – Я вам не буду рассказывать о всех своих сложностях в связи с предстоящим строительством, реконструкцией, «косметикой». Вы сами работали на монтаже и можете себе представить, каково все это – охватить общим взором…

Странное дело, Долганов выкладывал практически те же аргументы, что и сам Гребнев ночь назад, когда в собственной накрутке черпал веселую злость: «Говорите, слияние турбазы и санаторного комплекса?! Говорите, все для блага отдыхающих?! Говорите, «де дуню не побеспокоим»?! Говорите, если что, то лучшие санаторные палаты к его услугам?!».

Долганов так и говорил. А странное дело потому, что Гребнев чувствовал, как переубеждается, переоценивает ценности. Очень неуютно себя чувствовал.

Хотя в самом деле – какие контраргументы? Эмоции? Ладно, не будем отбрасывать эмоции.

Санаторий – не просто для отдыха, но и для лечения. Сотни отдыхающих (не персон, не зарубежников) автоматически лишаются возможности… Дети! С предрасположенностью к сердечным, туберкулезным и так далее. Вывозить ежегодно на юг? Юг не безразмерный. Как, впрочем, и кошелек у родителей. А из-за капризов одного старика сотни тех же детей будут томиться в прожаренных городах, пыль глотать. Каникулы, называется! Вцепился в свою игрушку и не подпускает. Ему же объясняют: это не игрушка, она для дела нужна, для настоящего дела! А для старика – только забава. Наверное, единственная забава, которая у него есть. Но ведь забава! На старости лет. В самом деле, не относиться же всерьез к мельнице как к единственному и незаменимому производителю муки на район! В каждый населенный пункт хлеб фургонами привозят. На один такой фургон мельнице неделю молоть не перемолоть. Кто спорит – преотличная забава! Но такой забаве можно найти более рациональное применение, чем утешение в старости. Нет! Вцепился! А в качестве самого веского довода – первобытное «Зашибу!» Кстати, мельник не единственный, кто вцепился в мельницу. Долганов не будет посвящать Гребнева во все перепитии, но скажет: когда он докладывал в области о планах и перспективах, то кое-кому (без фамилий!) идея настолько понравилась, что появилось мнение (Гребнев знает, что такое: «Есть мнение»?) о создании этакого персонального уголка отдыха – для очень узкого круга на очень высоком уровне. Долганов чудеса изворотливости проявил, пока убеждал: для массового отдыха место идеальное, а вот для избранного круга – не вполне. И убедил! Хотя проще было согласиться, а уж дивидендов собрать с этого согласия и того проще. Не так ли? Вот такие эмоции…

Гребнев «валился». Долганов был точен и логически, и эмоционально. Гребнев согласно кивал. Все становилось с ног на голову. А в голове слабо пульсировало: «получается, что мельника я предаю».

Почему «предаю»? И что значит – «предаю»! Вроде Гребнев ему на верность не присягал. Друг мой единственный! Преданный! То есть в смысле верный – преданный мне, а не в смысле – преданный мной.

Мельник Гребневу «пришелся», а Парина Гребнев на дух не выносит. И если Парин поливает мельника сомнительными слухами, то Гребнев вдвойне – за мельника. Но Долганов тоже на дух не выносит Парина. И оперирует Долганов не сомнительными слухами, а вескими доводами и не менее вескими эмоциями – в свою пользу, в пользу дела. Дела!

Вот тебе и здрасьте. Выслушал одного – ты прав! Выслушал другого – и ты прав. Как так? А и я прав! Чувство, однако, противное. Противненькое.

Гребнев соглашался. Долганов его убедил.

– Я вас убедил?

– Нет! – шумно и неестественно обрадовался Гребнев, как давеча Долганов. Тоже щелкнул пальцами и попытался обезоруживающе захохотать. Вышло нарочито. Потому что не «нет», а «да». Хохот таким и вышел, когда его изображают: с хорошей дикцией, раздельно, по слогам: «Ха. Ха. Ха».

Ну, не пускало его сказать «да!». Специфика, опять же, газетной работы. Переворачивание с ног на голову всегда эффектно, этим можно любоваться, цокая языком. Но работа у Гребнева такая, что не раз, не два встречаешься именно с таким перевертышем, и не до любования.

Да тот же гребневский печальной памяти «Филипповый отчет»! Не то что один раз голову с ногами местами поменял, а колесом прошелся. И до сих пор, как бы его Парин ни поминал, Гребнев упирался: «Я прав! Или… нет».

Долганов молчал. Гребнев глядел виновато, но упрямо. Не могу и все тут! Не мо-гу!

Тут заорал телефон. Гребнев опять сильно вздрогнул. Заторопился с костылями, не удержал – один из них брякнулся, разбомбив чашку на столике, опрокинув джезву, выползла густая лужица. А костыль «прошелся колесом» и улегся вообще в самом дальнем углу. Гребнев упал обратно. Телефон орал.

– Я подниму! – сказал Долганов. Но не о костыле. Взял трубку, прижал к уху. Сосредоточенно сдвинул брови. Что-то выслушал. Ответил:

– Преотлично!

Еще подержал трубку, не дождался, опустил на рычаг.

– Это мне… – холодно объяснил Гребневу. – Скорее всего.

***

…– Вот, к примеру, колбаса! – сказал Долганов, сняв двумя пальцами с тарелки кружок депутатской «майкопской» и предлагая его вниманию Гребнева.

Гребнев был весь внимание.

Они оба стали весьма внимательны друг к другу, беседу вели аккуратно и предупредительно. Ни о чем. Taк могло бы показаться…

После «нет» Гребнева и нежданного звонка ничего не изменилось и изменилось все. Они говорили словами,но те не имели особого значения. Они сохранили дружелюбную интонацию, но интонация не имела особого значения. Никакой демонстрации. Аккуратно и предупредительно. Беседа. Но в этой беседе и Гребнев и Долганов, помимо произнесенных слов,«говорили в сторону». Частая ремарка в текстах пьес: «в сторону». «О, как я счастлив вас видеть! (В сторону): Чтоб ты провалился, мерзавец!».

Первым говорить в сторону стал Долганов. Гребнев полагал, что теперь гость уйдет. Во-первых, Гребнев ему отказал. Во-вторых, Гребнев его обидел, отказав. В-третьих, звонок. Долганов деловой человек: «Если что срочно, то найдете меня по этому телефону». У него дела и в воскресенье. А может, в связи с выборами – все-таки кандидат. Все-таки его избирают. Сомнений-то нет, что изберут, – все 99,97 процентов избирателей с чувством глубокого удовлетворения единодушно отдали свои голоса… и так далее. Но мало ли какие вопросы возникнут! Потому: найдете меня по этому телефону. Нашли.

Пора!

Но Долганов не ушел. Он, положив трубку, вернулся к столику, критически оглядел разгром, учиненный костылем. И Гребнев уже был готов упредить его бессмысленной, из одной только неловкости, репликой: «Да не убирайте вы сейчас. Я сам. Потом!». Но, оглядев разгром, Долганов остался к нему равнодушен, мягко присел обратно на тахту и поднял глаза на Гребнева – безмятежные-безмятежные.

– У кого в пятнадцать лет Друга истинного нет,

К двадцати – красоток томных,

К тридцати – долгов огромных,

Положенья – к сорока,

А к пятидесяти – денег,

Тот валяет дурака

И порядочный бездельник! – с удовольствием щелкнул пальцами. – Преотлично! Мануэль дель Паласио. Испанец. Девятнадцатый век.

– То есть? – потребовал Гребнев объяснений самым светским, заинтересованным тоном.

– То есть всему свое время. Как тому, что было, так и тому, что будет. Вековечная истина, не так ли?

Гребнев примерил вековечную истину, почувствовал резкую перемену климата. Почувствовал подкожную обиду на неслучайный стишок и то, что Долганов говорит «в сторону». И принял манеру собеседника:

– У вас что же, Святослав Борисович, много денег?

– У меня, Павел Михайлович, положение.

– А выглядите вы старше. На как раз чтобы: «денег».

– Я выгляжу на свои пятьдесят три. И денег мне хватает, чтобы находить в этом удовольствие. А что вы о деньгах? Нуждаетесь? Точно по графику Мануэля дель Паласио?

– Нет, я предпочитаю красоток томных, Святослав Борисович, извините.

– Не за что. Но выглядите вы старше. На «долгов огромных».

– Чего нет, того нет, извините. Выбиваюсь из графика. Тридцать есть – долгов нет. Как-то так сложилось, что никому и ничего не должен, извините.

– Это дело наживное. Знаете, Павел Михайлович, как это один испанский автор сказал… Вот дословно не помню сейчас. Вот память! Гаспар де ла Торре-и– Перальта. Автора помню, а строчки дословно – вылетели. Короче, там смысл такой, что долги множатся, как враги, враги множатся, как долги. И он пожелал бы свои врагам платить по его долгам.

– А вы, Святослав Борисович, случайно не активист нашего районного объединения афористов? Они копят мудрые мысли.

– Нет, Павел Михайлович, не активист. Мудрые мысли – не для многих, а для одного. Если он их не копит, а принимает как руководство к действию. Вот и испанцы…

– А вы, Святослав Борисович, на досуге специализируетесь в испанском?

– Досуга у меня не бывает, Павел Михайлович. Он весь уходит на организацию досуга других. А для этого приходится понемногу знать и понимать не только русский язык, но и финский в известных пределах, и английский, и немецкий. Испанцев, кстати, я вам читал на русском языке. Из книжки «Испанская классическая эпиграмма». Она у нас выпущена, на русском. Специализируюсь же я, Павел Михайлович, в немецком. Не увлекаетесь немецким? Могли бы попрактиковаться.

– Мне хватает своего словарного запаса, Святослав Борисович, извините.

– Зря-а! Рекомендую. Богатейший язык! Многозначный, вкусный. А по фразеологии частенько даже наш превосходит.

– Не может быть! – светски не поверил Гребнев.

– Да что я вам буду доказывать! – Долганов обвел взглядом столик…

– Вот, к примеру, колбаса! – сказал Долганов, сняв двумя пальцами с тарелки кружок депутатской «майкопской» и предлагая его вниманию Гребнева. – Die Wurst! Попробуйте вспомнить один-два устоявшихся фразеологических оборота. «Лучшая рыба – колбаса» – не в счет. Это не фразеологизм, а беспочвенное утверждение. Ну, попробуйте. У вас богатый словарный запас, вы говорите.

Гребнев попробовал, изо всех сил попробовал. Но в голове плавала одна «лучшая рыба», подпущенная Долгановым. Никак!

– Es ist alles Wurst! – начал Долганов, не дождавшись ответа. – Мне все равно, мне на все наплевать. Раз! Es ist Wurst wie Shale. Эквивалентно нашему «что в лоб, что по лбу». Улавливаете? Два!

Ich kann gewi Wurst machen aus Ihnen. Я, конечно, могу из вас сделать котлету. Три!

Долганов так и держал кружок колбасы двумя пальцами, резким жестом отсчитывая перед носом Гребнева, как рефери при нокдауне, скупо и фиксированно.