Текст книги "Время ненавидеть"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Сэм как раз поставил словарь и собирался повернуться. Очень неустойчивая поза. Сродни той, в которой пребывал Гребнев посреди слякотной дороги. Вот тут-то Гребнев оперся спиной о стенку и подсек ножку стула костылем.

Сэм баттерфляем кинул руки вперед, еще раз кинул.

Р-рух-х!

Гребнев рассчитал правильно. И хоть подстраховал, но это оказалось излишним. Сэма подбросило на пружинной плоскости и вообще не ушибло. Только перепугало. Или разозлило. И то и другое, вероятно. Сэм задышал глубоко и громко. В полной тишине. После грохота и выкрика – тишина. Только очень слышно дышал Сэм. Задохнулся.

– Кислорода не хватает? – осведомился Гребнев. – В детстве своем обездоленном не надышался? Дыши, дыши. Проказник! Шалунишка! Афорист!

Сэм с выражением «ну, вы меня достали! ну, я долго терпел!» стал угрожающе подниматься с тахты, бугря мышцы, которым место в кинофильмах из ненашей жизни. Куда только делись вежливость и стеснительность! Да никуда не делись. Тут и были. Интересное сочетание – угрозы и стеснительной вежливости. «Очень неприятно, однако ничего другого не остается, как вас придушить, вы уж извините великодушно».

В кинофильмах из ненашей жизни такими как раз бывают восточные злодеи. Только у них улыбка шире, а глаза уже.

Гребнев подождал, пока Сэм возьмет его за воротник и рванет на себя. Тогда только Гребнев коротко ткнул пальцем под ребро – снизу вверх.

Сэм сказал: «Ак-к-к!», разжал кулак и упал обратно на тахту. Дыхание сломалось, из глубокого и злого стало мелким и беспомощным. «Ак-к! Ак-ак-ка-а…».

Заверещал телефон.

Гребнев в два костыльных маха достиг столика, сдернул трубку. Остро захотелось, чтобы это вдруг оказалась Валентина. Подсознательно. Победил огромного, сильного – и тут же звонит красивая женщина. Комплекс павлина – он в каждом мужчине, независимо от стати и сути. Подсознательно. Остро, захотелось, чтобы…

Мало ли что кому захочется! Звонил Парин:

– Вы уже написали?

– Что я вам должен написать?

– Мне лично – ничего. И оставьте этот тон!

– Какой тон?

– Вот этот вот. Где ваш материал?

– Какой материал?

– Запланированный. Двести строк. На четвертую полосу. Про юбилей старейшего жителя.

– Слушайте!!! То вам его не надо, то вам его срочно надо! Сегодня суббота! Какой материал, если редакция не работает? Вы что?!

– Редакция работает! И завтра будет работать! Это вы не работаете! Вам наплевать, что завтра выборы! Вы думаете, в такой день редакция будет прохлаждаться, как некоторые?! У нас внеплановый праздничный номер пойдет! Так вы бы хоть на четвертую полосу свои двести строк представили! Уж на первую-вторую-третью мы всем коллективом что-нибудь сообразим!

(Ах, Парин еще и саркастичен?! Ах, так?!).

– А почему двести?! Не двести, а всю полосу! Ну-ка, дайте редактора!

– Гребнев! Вы что, совсем ориентацию потеряли?! Редактор в области! Он же от нашего района выдвинут в область! За газету отвечаю я! И пока я отвечаю за газету…

– Я договорился с редактором на целую полосу!

– Она у вас готова?

– А она вам очень нужна? – съядовитил Гребнев.

– Мне лично – не нужна. Материал нужен газете. Вы в газете работаете, и вам запланировано в праздничный номер двести строк на четвертую полосу!

– Я не работаю, я сижу на больничном!

– Правильно! А потом вы еще на две недели попроситесь на сессию. А работать не собираетесь!

– Я сижу на боль-нич-ном! У меня нога в гип-се!

– Вы так сидите, что вас невозможно застать дома!

– Ну, конечно! Я, несмотря на болезнь, бегаю трусцой! Для здоровья! Ежедневно. Двадцать километров.

– Оставьте этот тон!

– Да какой-такой тон?!

– Вот этот вот! Я вас убедительно прошу в течение сегодняшнего дня представить материал на двести строк. После обеда я подошлю кого-нибудь. Вы поняли?! Я вас убедительно прошу, как ваш непосредственный начальник…

– Это вам кажется, что вы просите убедительно. Я бы не сказал, что вы меня убедили!

Треснул трубкой по рычагам. Хватит! Вернемся к Сэму.

Сэм, как заправский футбольный симулянт, «выпрашивал пенальти». Дыхание восстановилось, но он его утишил совсем и вообще лежал живописно: убит я, убит!

– Вставай, – сказал Гребнев. – Встань! Что, никак? Могу дать костыли. Которые ты принес вчера. Тебе они могут понадобиться, а у меня еще одни есть, свои. А это не мои. Мои были грязные и мокрые. Ты принес вчера чистые и сухие. Сам встанешь? Или помочь?

Сэм обошелся без помощи Гребнева. Еще поизображал, сколь тяжела нанесенная травма и сколь героически он преодолевает ее последствия. Но поднялся.

Гребнев попытался поймать его взгляд – честнейший и удивленный. Не поймал.

«Не врите!». Действительно, сказать это убежденному вруну в глаза – непросто. Но еще трудней приходится самому убежденному вруну, когда ему все же говорят: «Не врите!». И деваться вроде некуда, и выбора нет, как только не врать. А очень трудно.

Сэму было очень трудно…

Толкнул-то зачем?! Там на дороге, позавчера. Зачем?!

Не толкал он! То есть он не хотел. То есть так получилось. Случайно! Сэм увидел из окошка своего «Стимула», что Гребнев куда-то торопится, – и побежал Сэм вдогонку за Гребневым. Помочь хотел. И только…

Что – помочь?! Толкнул-то зачем?!

Не толкал он! Он помочь хотел! Видит: трудно Гребневу на костылях. И еще гроза. Вот и хотел помочь до дома добраться. А когда догнал, хотел по плечу легонько хлопнуть и не рассчитал. Получилось, что толкнул. Ну, честное слово! А Гребнев упал, а Сэм испугался – особенно когда Гребнев лежит и не встает. Сэм и… убежал. Ну, испугался, честное слово! Но не насовсем же убежал! Он же вернулся, вернулся же! Подождал немного, чтобы Гребнев на него не подумал, если сразу очнется, и вернулся. Чтобы помочь. Он же помог! Гребнев же помнит, ведь так!

Допустим. А костыли зачем красть было?

Не крал он. Он только толкнул… То есть не хотел толкнуть, но получилось так. А потом, когда вернулся, то увидел, что Гребнев уже стоит на одной ноге. И костылей уже нет. Наверное, кто-то, пока Сэма не было, а Гребнев еще в себя не пришел, захотел воспользоваться и…

«Не врите!».

Или в грязи утонули.

«Не врите!». Все бы так: и кто-то другой их спер, и в грязи утонули. Но Сэм принес их на следующий день – чистенькими, отмытыми, сухими.

Но ведь он сам принес. Ведь принес же! А мог бы и забросить куда подальше. Что бы тогда Гребнев без костылей делал? А Сэм их обратно принес. Мог ведь и не принести! (Благородным поступком, достойным самой глубокой, искренней и долгой признательности, было возвращение костылей, оказывается!). Мог ведь не принести. Но ведь подумал: как же Павел Михайлович без костылей ходить будет?

«Не врите!». Отнюдь не благородные побуждения двигали Сэмом. И на своем горбу Сэм выволок Гребнева потому, что лучше он, чем кто-то посторонний, которому Гребнев может сказать: «Какая-то зараза толкнула!». А вдруг этот посторонний скажет: «Этого так оставлять нельзя!». А вдруг потом завертится тако-ое! Вот и встретился Сэм совершенно случайно лицом к лицу с Гребневым на раскисшей дороге. На своем горбу до дома донес. А потом и костыли вернул. А то вдруг Гребнев заявит… что у него неизвестный грабитель костыли украл. И станут грабителя искать – завертится тако-ое! Лучше тишком, пока Гребнев не успел растрезвонить, вернуть ему подпорки. Инцидент будет исчерпан. Правильно Гребнев восстановил ход мыслей Сэма? Рабкор Семиков, вас спрашивают! Правильно?

– Н-нет…

– Не врите!

– Правильно.

– Так! Возвращаемся, что называется, к напечатанному. Все понимаю: не хотел толкать и сам перепугался, что так получилось. Понимаю. И даже верю. Но зачем костыли было красть? За-ачем? Вот зачем?! Ну? Вот просто интересно! Теперь-то уж чего молчать. Ну? Так зачем?

Сэм подумал…

– Ну-ну!

Сэм предположил, и ему, значит, показалось…

– Так-так!

И-и… такая мысль у Сэма возникла, что…

– Да-да?

Потом еще плоскогубцы лежали, когда Сэм к Павлу Михайловичу пришел, и Сэм на них обратил внимание и…

– Да разродись ты наконец!

И-и… Сэм решил, что оно внутри. Вот.

– Оно? Внутри?

– Да. Вот это, на многое тысяч которое. В костыле.

– Марка?! В костыле?!

Чего угодно ожидал Гребнев, но столь высокого полета фантазии от рабкора Григория Семикова не ожидал!

– Марка?! – Сэм даже почти обрадовался: значит, верна была его догадка!

– Марка! – с каменным лицом подтвердил Гребнев свою собственную догадку о догадке Сэма. – Но почему в костыле?

Сэм, такое впечатление, впервые сам уперся лбом в этот вопрос. На самом деле, почему? Н-ну-у, как – почему? Вот Сэм приходит к человеку, и Сэм знает – у человека в словаре лежит марка. Сэм смотрит в словарь, а марки нет. Человек же вертит в руках свеженький костыль, а рядом плоскогубцы. И царапина на костыле свежая («Видите, вот тут! Я тогда еще сразу обратил внимание…»). Очень удобный тайник – штырь, на который надевается деревянная ручка-упор, и намертво гайкой крепится. Между штырем и ручкой: можно в трубочку скатать, если большая, или так всунуть, если маленькая. И не повредится, и не подумает никто, и под рукой в буквальном смысле. А Сэм сразу подумал. Еще и потому, что человек был какой-то напряженный, не такой как всегда, будто скрывал что-то (Болван! Валентину «скрывал»!). Еще и потому, что человек помянул Звягина. Сэм сразу понял: человек знает Звягина, человек нашел марку в словаре, человек сказал при Сэме о марке – не о самой марке, а о нескольких тысячах, но Сэм-то понял… Короче, человек дал понять Сэму, что за словарь благодарит, а больше тут ловить нечего, и у человека со Звягиным свои дела, пусть Сэм не встревает. А марка – что ж марка? Пусть найдут, пусть докажут. Кто успел, тот и съел. Сэм не успел, а человек, то бишь Павел Михайлович, съел. И надежно ее спрятал. Так надежно, что она… она только в костыле и может быть.

Вот такой полет мысли. Всяк мерит на свой аршин.

Сэм примерил Гребнева на свой аршин, и вот что у него получилось. Сэму очень огорчительно, но как сказано его афористами: «мыльные пузыри детства учат не унывать, когда будут лопаться радужные мечты». И получалось у Сэма, что радужные мечты у них одного поля с Гребневым. Только у Сэма они пока лопнули, а Гребневу повезло больше.

Оскорбительней некуда! И теперь Гребнев с удовольствием ткнул бы рабкора повнушительней – так, чтобы тому и притворяться не пришлось. Обидно, когда о тебе думают, что ты такой же, когда думает такой, как Сэм. А что тут поделаешь? Возмущенно ахать: «Как ты мог подумать?!» Как же он, Сэм, еще-то мог подумать? Только так!

– Верю! – проникновенно сказал Гребнев. – Вот теперь окончательно верю.

Он, пока Сэм блуждал глазами и языком, все придумывал, как бы к Сэму применить армейскую формулу «заслужил – носи!», которая включала в его понимании не только медаль за всяческие заслуги. И придумал!

Эффект плацебо, значит? «Пустышка», значит? Марка, значит, ценой в двенадцать тысяч? Где-то есть, но не в костыле?

И когда Сэм с готовностью отреагировал честнейшими и удивленными глазами, перестав блуждать, Гребнев повторил:

– Теперь наконец верю. Значит, у тебя ее нет…

… Чистый квартблок «черного пенни»! Гребнев произносил с тем же удовольствием, смакованием, с каким вчера – Звягин:

– Чис-тый кварт-блок «чер-р-рно-го пен-н-ни!».

Гребнев отдает должное сообразительности рабкора Семикова. Только пусть Сэм учтет: Гребнев отказывает ему в порядочности! Но не отказывает в сообразительности.

Да, у Гребнева свои давние дела со Звягиным – совершенно не такие, какими их представляет рабкор Семиков, но это как раз совершенно не касается рабкора Семикова.

Да, фамилия Звягина не случайно была помянута в присутствии рабкора Семикова – это был легкий нажим на сознательность: чтобы Сэм сознался, пока не поздно. Все-таки двенадцать тысяч – это особо крупные размеры…

Да, знает-знает Гребнев, что не в чем было тогда сознаваться рабкору Семикову, пусть не перебивает! Но дело в том, что Звягин к тому времени уже позвонил Гребневу и попросил помочь: не знает ли журналист Гребнев такого мускулистого книголюба? Журналисты, они всех знают. А если и не знает, то всегда могут найти через газету. Тут такое дело – сунул весьма ценную марку в книжку, в один из томиков Даля вроде… или, может быть, в какую-то другую – с памятью совсем худо стало. Помнит только, что в книжку, в толстую. И если найти мускулистого книголюба, а он нашел марку…

Да, знает-знает Гребнев, что не нашел рабкор Семиков марки. Тогда не нашел. Гребнев ему. верит. Но теперь пусть рабкор Семиков ищет. И пусть найдет, ясно?! И пусть, как только найдет, сразу же принесет Гребневу или Звягину. Лучше Гребневу. Ясно?! Что за марка? Там даже не одна марка, а четыре вместе. Чис-тый кварт-блок «чер-р-рного пен-н-ни»!

Гребнев вдохновенно валял экспромтом, отдавая отчет самому себе, что не все концы у него сходятся с концами. Ну зачем опытному, судя по коллекции, филателисту засовывать марку – и еще какую! – в книгу?! Впрочем, такой вариант менее абсурден, чем впихивание той же марки в костыль, – ан рабкор Семиков принял же такую гипотезу.

И сейчас рабкор Семиков внимал – глядел все честней, все преданней. Будет сделано! Всенепременно! Исполнено в точности! Все-таки попался Сэму не махинатор рангом выше, а обыкновенный благородный болван. Надо же! Чистый квартблок – больше десяти тысяч! И делиться не надо! Надо только найти – полистать погонные метры книг в собственной квартире!

Этот? Этот будет, думал Гребнев. Рабкор Семиков будет листать книгу за книгой в поисках квартблока. Другое дело, что рабкор Семиков, найдя этот квартблок, ни за что не признается. «А откуда он знает, куда тот подевался? Он честно искал, все перерыл, как ему приказывал Павел Михайлович. Он два раза все честно перерыл. Пусть склеротик Звягин напряжется и вспомнит, в какую конкретно книгу он захоронил чистый квартблок «черного пенни».

Пусть найдут, пусть докажут. Пусть благородный болван Гребнев ждет-дожидается! «Верю! Вот теперь верю!». Пусть верит! Но когда Сэм найдет, то ни за что…

– Ну, смотри-и!

– Да-да. Я понимаю.

Они оба остались довольны друг другом. Сэм представлял себе, как он найдет, и никому ни за что… Гребнев представлял себе, как Сэм ни за что не найдет – как Сэм станет перелистывать каждую книгу, каждую из библиотеки на двенадцать тысяч рублей! Черт знает, сколько это погонных метров! Нет, не будет у рабкора Семикова теперь никакого досуга. А пролистав все, он примется по новой – марка не столь уж велика, вероятно, залистал, промахнулся. И снова. И опять. И еще. Пока не впадет в то самое состояние той самой редкой птицы, долетевшей до середины Днепра. Главное, надо будет постоянно держать рабкора Семикова в состоянии вины, позванивать, строжайше спрашивать: «Ну, как? нашел? смотри у меня! внимательней смотри!».

Это ему за все. И за тридцатку, нажитую на Дале. И за толчок в спину. И за рысканья в квартире. Тоже мне – вор устроился с комфортом. Кстати!

– Стой!

Сэм уже было откланялся – рвение через край.

Надо же за работу браться, за раскопки. А тут опять что-то. Что?

– Ключ! – потребовал Гребнев и постучал пальцем по журнальному столику: вот сюда чтобы положил и сейчас же.

– Какой ключ?

– Никакой. Все. Иди.

… Столь не преувеличенным было удивление Сэма. Столь естественна реакция… Пусть идет книжки листать. А у Гребнева опять все рассыпалось – не получается. Не брал Сэм ключа. Среагировал Сэм на вопрос естественно, и Гребнев понял – не получается.

Все бы было верно в схеме, которую набредил Гребнев, терзаемый зудом: Валентина выронила ключ, Сэм подобрал, а потом проник и, так сказать, «устроился с комфортом». Е-рун-да! Ключ, если его и выронила Валентина, имеет ли отношение к гребневской двери? Иметь-то имеет, но Сэму откуда об этом знать? Ведь они сами на два голоса убеждали рабкора Семикова в служебности отношений. Пусть они его не убедили… ну, пусть. Хотя сомнительно, что не убедили. Тем не менее это не повод, чтобы хватать первый же попавшийся, то есть выпавший из дамской сумочки ключ и однозначно решать: вот он! а вот я и проникну! Потолок полета фантазии тоже должен быть. Марка, скатанная в трубочку и спрятанная в костыль, и то реальней, правдоподобней.

Потому Гребнев и осекся. И сказал: «Все! Иди!». И Сэм, пожав мощными плечами, ушел: ключ какой-то…

Да-а, вовремя. А то стал бы Гребнев в разоблачительном пылу давать ответы на вопросы, которых Сэм и не задавал. Валентину бы «засыпал» и себя. Ну, себя – ладно. А вот Валентину – при ее, как выяснилось, замужнем положении…

Наверно, все же сама она и приходила. Не дождалась и устроила телефонную истерику. Иначе кто? Если не Сэм, не Валентина, то кто? Кто?

После обеда я подошлю кого-нибудь, пригрозил Парин. После обеда Парин подослал Бадигину.

– Я тебе скажу, Гребнев, ты легкомысленно относишься! Тебе лежать надо, а ты скачешь! Я тебе скажу, Гребнев, нельзя так легкомысленно относиться – у нас скандал назревает, номер по выборам с колес идет, а ты ни строчки. Парин сказал, что он тебя на твою сессию не отпустит, если ты… Ты что, действительно ни строчки?! Камаев из себя выходит. Парин из себя выходит – а ты ни строчки?! Что – редактор?! Он в области! А вообще головой кивает. Ты что, его не знаешь? Вот так кивает. Я тебе скажу, Гребнев, на твоем месте я бы села и написала, а ты… Ты что тут – на стенки прыгал? Лежи, я уберу. Чай будешь? Я чай поставлю. Я тебе торт принесла. Свежий! С крррэмммом!..

Торт на самом деле был с крррэмммом. Не с кремом, а с крррэмммом. Кондитеры на таких тортах план по валу выполняют. Увесистые, с кулак, желтые розы – эмблемы печали для желающих сбросить вес. Просевшие под собственной тяжестью, полуутонувшие цукаты, занесенные сахарной пылью. Розовая, с палец толщиной, вязь по диагонали: «Поздравляем!».

Есть с чем! Вас так же. Не будет Гребнев есть этот торт – с крррэмммом. Пусть Бадигина угощается.

– Ты что, Гребнев, нарочно издеваешься?! Я тебе скажу, Гребнев, ты нарочно издеваешься! Я тебе скажу, Гребнев, у меня нестандартная фигура, а ты издеваешься! Вот за эту ухмылку я тебя, Гребнев, не люблю. Ты бы, Гребнев, вместо того чтобы ухмыляться, подумал, что мне теперь Парину говорить! Он же меня теперь съест. Что ты опять ухмыляешься?! Ну, я просто не знаю!..

Бадигина сварила чай, Бадигина убрала комнату, Бадигина ушла – ей еще за Антохой, он один дома сидит, сегодня же суббота и садик закрыт, а у нас день рабочий, а он, пока один дома сидит, может квартиру взорвать. Потом ей с Антохой в поликлинику надо. Гребнев был сегодня в поликлинике? Гребнев не обратил внимание – к терапевту большая очередь? Не обратил? Ладно, если из редакции будут звонить, то она была у Гребнева и только что ушла, когда бы ни позвонили. А то Антоху в лагерь отправлять, справок – кучу. Когда их собирать?!

***

Почему Парину так нужны эти двести строк про мельника, Гребнев просчитал безошибочно. Именно потому, что Парину не нужны двести строк про мельника, и тем более полоса. Потому и условия «сказочные»: всю крупу переберешь, все клубки перемотаешь, а потом отправляйся себе на бал! да ради Бога! кто тебя держит?! езжай, конечно!

А не нужен Парину мельник потому, что мельник «хулиган». Потому что мельник покусился со своим дрыном ни больше ни меньше как на святая святых Парина, то бишь на планы блестящего хозяина «Кроны», кандидата в депутаты на завтрашнем подлинном празднике торжества народной демократии – на Долганова. Что называется – и к бабке не ходи!

Мельник еще в силах отмахать за милую душу двух конкретных теодолитчиков («Я вам покажу сувенир!»). Но мельник при всей своей могучести бессилен против печатного слова. А вот как намалюет Парин про дикорастущий сервис, про ошеломляющие перспективы, про «все для отдыхающих, все во имя отдыхающих». А уж Парин непременно намалюет… Так и хлынут отдыхающие поглядеть, как там и чего «у деда Трофима». Мельник один, отдыхающих много. Всех не отмахаешь. Да что там – много! Все! Раз в году все – отдыхающие. Не только обещанные иностранцы, но и отечественные. А также те отечественные, которым престижно отдыхать как раз там, где иностранцы, – пусть и в лесных гущах-пущах.

Так что идея понравится. Многим, И тем, кто, прочтя Парина, солидно скажет: «Солидная идея. А рыбка там водится? А солярий там есть? А восстановительный центр?.. Что вы говорите?! С каминным залом?!. Что же вы резину тянете?!»

Они не тянут резину. У них и проектная документация давно готова, и смета составлена, и шефы от крупнейшего в районе предприятия готовы сутками безвозмездно расширять санаторный комплекс вплоть до слияния его с турбазой «Крона». Уже достигнута договоренность. Нужно только официально решить и ответственно подписать – вот это и вот это. Да, и вот тут, пожалуйста… Так за чем же дело стало?!

Мельник? Какой-такой мельник? Ах, мельник! И что – мельник? Его никто не трогает. Сказали же ему: живи спокойно на своей мельнице, мели… Емеля. Ах, да, конечно, Трофим. Как же, как же, – Трофим. Думается нам, что и назвать надо так, чтобы ничем не обидеть: «У деда Трофима»… А вы говорите – Паланга! Вы про какие-то Золотые пески и Слынчев бряг! Вот оно – сермяжное, настоящее, уж и забытое. Средняя полоса, речка, кувшинки, колесо шумит, навевает. Хлеб прямо из печи, лес кругом… А грибы там есть? Вот оно, вот оно – на ус намотано! Крепко намотано! Намотаем на ус, запомним. И будущим летом ждите гостей. Управитесь к будущему лету!? Глядите, очень на вас рассчитываем.

Правильно рассчитывают! Долганову – да не управиться?! При его энергичности, деловой сметке и хватке?! Лишь бы «добро» было. Есть «добро»! И Парин туда же: как-никак, в некотором роде крестный отец. Он первый написал, осветил. И в восстановительном центре с каминным залом есть возможность попотеть в ой какой компании. Веником по ой какой спине прошустрить, лизнуть…

Слаб будет Трофим Васильевич против такой волны. Мельник – хозяин в своем лесу, на своей мельнице, у своей речки. Но какие же они станут «свои», когда разнопестрых людей станет вокруг до около, как в муравейнике. А муравейников не станет – люди отдыхать приехали, а тут ползает всякое, щекочет, нервирует и даже в перетянутые резинкой целлофановые мешки пробирается. Слаб будет мельник Трофим Васильевич Авксентьев.

Ах, слаб?! Да вы что! Он еще ого-го! Это у него временное недомогание. Знаем мы таких дедов, у них после ста лет второе дыхание открывается. А недомогание – временно. Отвар из трав, настой на стеблях, припарки – эти деды много знают такого из народной медицины! Можете за него не беспокоиться. А то – в санаторий? Рядом ведь! И палату можно устроить отдельную (за отдельную плату, конечно), и помощь квалифицированную, и зонд.

Да нужен ему зонд, как мельнику припарки! Как Гребневу трость пестуновская!

Гребнев забирался все выше в собственной накачке, озлясь – аж в горле засмыкало. «Ишь, диковину отыскали. Я вам покажу диковину!» – грозил мельник. «Игрушку задумали! Я вам покажу игрушку!» – грозил мельник. Никому и ничего он не покажет – не тот калибр. А вот Гребнев – да, покажет. И отнюдь не игрушку!.. Дед-то! (Осенило Гребнева). Дед– то затем и приходил! Защиты хотел. Так и не попросил защиты, но хотел. Ему, деду, это оружие несподручно – газета. А вот Гребнев…

А? Ведь непонятное происходит. Ведь сколько лет жил горазд просто: постучался кто – заходи, голодный – ешь, гадишь – уйди, не уходишь – выгоню. Теперь же говорят, что не гадят, а гадят. И выгнать – не выгнать. Еще кто кого. Непонятно. Не понимает такого мельник.

Зато Гребнев понимает. Еще как понимает! Если Гребнев сделает полосу, шестьсот строк – и всерьез, не былинно-этнографический речитатив, а так, чтобы стало ясно: нельзя трогать мельницу на Вырве, нельзя из истории лепить разнаикакой сувенир, нель-зя! – если Гребнев это осилит, и так оно все и выйдет в номере, то Парину сложней будет демонстрировать преимущества пряничного домика Долганова перед древней развалиной, хозяин которой, во-первых, хулиган, во-вторых, в военные годы у него… н-не все чисто…

Гребнев не обольщался. Если карусель завертится на более высоком витке, если вариантом Долганова увлекутся в области и дальше, то «вяк» в районной газете и будет «вяк». Но пока не завертелось, пока не завелось, надо говорить «а». И Парину уже не выговорить так, как он себя готовит к этому, не выговорить: «б»! А силу нынешнего переболтавшегося газетного слова хоть и можно скептически не переоценивать, но и недооценивать не стоит. Тем более! На фоне вертикально-горизонтального бормотания в газетах, на фоне шамкающего, маразмирующего слога, который ныне принят за норму, даже за образец, – если Гребнев напишет так, как может, то внимание привлечет. Ну, получит по кумполу за разухабистость и непонимание серьезности текущего момента – зато незамеченным не пройдет. Что и требуется.

… Пестунов был в редакции и очень кстати поднял трубку. Сдавленно обрадовался, что очень кстати Гребнев сам позвонил, а то у них тут такое! Парин делает скандал. Да он его именно делает. Гребнев в курсе, да? А Гребнев в курсе, почему Парин делает скандал? И что же Гребнев предлагает, раз уж он в курсе?

Гребнев предложил Пестунову сбацать замену. Гребнев предложил Пестунову сбацать хоть что-нибудь на двести строк – не может у Пестунова не быть ничего в загашнике. Пестунову же ничего не стоит (меньше язвительности в голосе! побольше пиетета и «умоляю!»), Пестунову раз плюнуть: сбацать матерьяльчик, да хоть про что!

Никак Гребнев по фазе сдвинулся! Пестунов как раз собирался «эвакуироваться из обстреливаемой зоны»! И поздно уже, типография взбунтуется, она и так на взводе, в субботу пришлось работать, Камаев с ножницами к горлу пристанет!

Типография потерпит, не впервой, бунтом больше, бунтом меньше! Может Пестунов сделать хоть что-то для друга. Для друга! Может или нет?!

Уговорил, речистый! Придумаем! Сейчас я только Парина успокою. А, вот и он…

Гребнев положил трубку, громко сказал: «Уф-ф-ф!!!».

Злость не ушла, но стала веселой – той, с которой хорошо работается. Та веселая злость, еще та!

Та, с которой Гребнев ходил по краю на монтаже, и не было нормального освещения, только глазастые фонари рубили ночь на ослепительные клинья (Сельянов отруководил: «Объект должен быть сдан хоть тридцать шестого декабря, но этого года!»).

Та, с которой Гребнев на учениях при полной выкладке пробежал, прошел, прополз маршрут, нешумно обезвредил-обездвижил четырех «противников», вышел на кэпэ (Сержант Бочкарев все допытывался: «Ты как его обнаружил? Нет, как ты мог его обнаружить?! Его же никто не мог обнаружить!»).

Та злость, при которой самая трудоемкая и, чего там, нудная работа шла в охотку. А работа Гребневу предстояла трудоемкая и нудная.

Расшифровка – у репортеров это списывание наговоренного текста с магнитофона на бумагу. Сейчас Гребнев ка-ак сядет! Ка-ак расшифрует! Ка-ак не будет он отсекать все лишнее по совету коллеги Пестунова, а все уложит в полосу. Все-все! Сейчас Гребнев заварит себе кошмарной крепости кофе и уж эту ночь проведет с толком. Никакой зуд ему не помешает, а то и поможет – не даст спать! На крайний случай – глюконат кальция! Эффект плацебо, да! Плацебо-цебо-бо-бо-бо! Веселая злость!

Он чуть не подпрыгивал на единственной ноге от нетерпения, выжидая шапку пены, прущую из джезвы. Вот она! Сдерг! А то, что въехал локтем в гирлянду никчемушных ложек-плошек-поварешек, – ерунда! Главное – кофе не сбежал. Кухонная утварь покачалась маятником, укоризненно. И нечего качаться! Не будь вы подарком Валентины, вас бы и не было!

(– Живешь, как не знаю кто! Вилка, ложка, табурет! Как в общаге какой-то!

– Зато однозначно. Нож упал – мужик придет. Ложка -…

– Что – ложка?

– Ты…

– У тебя одна ложка?

– Одна. Одн… Так и будем на кухне?

– Пойдем… Я сейчас только, на минутку… Да! А вилка – кто? Вилка-то – кто, а?

Потом принесла коробку – глаза блестят. Сюрприз! Так и называется «Сюрприз». Набор кухонный. И с увлечением:

– Это мелкая шумовка, это лопатка для блинов, это картофелемялка, это вилка транжирная, это… и не знаю что…

Так они и висели – никчемушными бирюльками.

– Ну, на кой они нужны?!

– Молчи, ты ничего не понимаешь. Это символ. И пригодится… Состаришься, я тебе пюре буду картофельное мять, когда зубов не останется, вот!

– Ста-ар я стал! Волосы седеют! Зубы выпадают!

– Перестань! Ну, перестань! Ну, не на кухне же…).

М-мда, Валентина…

Все-таки одна штуковина сорвалась, продребездела по плите и – на пол. Теперь сгибай свою несгибаемую, местами загипсованную фигуру в поисках. Загадочный предмет: то ли картофелемялка, то ли чегототамдавка – Гребнев так и не усвоил. Упала. Это кто же такой загадочный к Гребневу в гости торопится? Не нож. Не ложка. Черт знает кто и что!

Грянулась картофелемялка об пол и обернулась чудищем невиданным…

Кофе получился. Гребнев предвкушающе потер ладони. Торт с крррэмммом громоздился на столике, настырно «поздравлял», по-прежнему не вызывая аппетита. Ненормальная муха, которая не заснула на ночь, села на цукат и тоже предвкушающе «потерла ладони». Кыш. Теперь и подавно не будет есть Гребнев это… с крррэмммом. Пусть чудище невиданное съест. Или Парин! Придет Парин с грушами еще раз, а Гребнев ему – торт: кушайте, кушайте! Хоть Парин как раз и не придет. Парин теперь официально выразил свое неудовольствие и делает скандал. Еще, чего доброго, на самом деле вызов на сессию задробит. «Поздравляем!» Есть с чем!

Кофе действительно получился. Настоящий, без сахара. Необходимой кошмарной крепости. И можно, как ненормальная муха, не спать, а работать…

Работать отменно! Нога сама нашла оптимальное положение, не мешала. Зуд спрятался. Магнитофон никаких забастовок не объявлял. Клавиша «паузы» не западала, исправно отщелкивалась после каждой остановки. Наверное, мельник благотворно влиял на аппаратуру – незримо, но голосом присутствовал. И влиял.

Работалось отменно!

«Иной раз и рассердишься на нее. Когда вдруг закапризничает. Старая уже, характер бесов. Упрется – и колесом не пошевелит. А то жернов вертит, как юла, да напоказ этак. Стремно, а без толку, с зазором. Ну, накричу на нее… Потом, правда, миримся. Вот я ей все обещаю турбинку. Вместо наливного колеса поставлю. Обнова!..».

«… Он себе растет и живет. Много ли ему осталось? Старик совсем, макушка лысая, и жук изъел. А эти-то! Спилить, спилить! Пусть сначала хоть какой прутик в землю приживут, и чтобы тот гораздым деревом стал. А то: спилить! Я им спилю! Я им головы-то каждому спилю, вот откуда тараканы-то брызнут кучей!».

«… Герр Донат ихний все мне журнал какой-то разлинованный совал: заноси, мол, в него все до грамма. Непонятный какой-то журнал, сложный. Где уж нам, необразованным, в нем разобраться! Ну, раз уж надо, то, конечно, запишем чего ни есть в тот хитрый журнал. А для себя в книжечке черкнем. Так что даже не мешком, а подводой хлеб в лес шел…».