Текст книги "Время ненавидеть"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– Хорошо прошла! Долганов такие перспективы развернул! – И Парин стал вещать о перспективах санаторного комплекса, о слиянии его с турбазой «Крона», о крупномасштабности задуманного, об энергичности, деловой сметке и хватке будущего депутата, изложившего свою программу, о директоре пока еще только «Кроны», но в недалеком будущем и всего комплекса – о Долганове. Солярий! Три новых корпуса! Зимой – слаломная трасса! Санный желоб! Уровень высочайшего сервиса! Восстановительные центры с каминным залом! Между прочим, вчера после мероприятия Парина пригласили в такой центр. Эт-то!.. Эт-то!.. Заново родился!

«А зря!» – чуть не брякнул Гребнев. Хватит Гребневу и того, что Парин уже родился один раз – так тот еще и заново норовит. Гребнев удержал язык за зубами, не брякнул. А Парин все продолжал и продолжал сагу о Долганове. Мало Парину газетной площади, где он что ни неделя, то: О, Долганов, о! Скорее всего, директор действительно более чем достоин похвал. Но от изобилия бывает оскомина.

– Мне на УВЧ пора. Прошу прощения! – перебил Гребнев.

… Ушел Парин. Отряхнул свою сетку, усовал в портфель, пожелал: «Ну, выздоравливай!». И ушел. А чего приходил?

Да, не договорили! Не с Париным – с мельником не договорили. Вот и пиши теперь… Особенно в свете стукнувшей по темечку информации. Не договорили. Ага!

– Кот! Слушай, Кот!.. Да из дома звоню, из дома! Откуда я еще могу звонить!

– Слушай, Гребнев! Ка-ак я тебе завидую! Месяц отдыха!

– Ничего, Кот! Вот снимут гипс, я что-нибудь придумаю и для тебя. Чтобы не завидовал! – (Хорошие мы, все-таки, ребята! Ведь с полуслова!) – Но это потом, когда мне гипс снимут. А пока знаешь что?..

– … Ну, ты и любитель! Любитель и есть! Ты что, серьезно?! Да сегодня в полвосьмого англичане французов раскатывать будут! И ФРГ-Алжир ночью! А ты… Кстати, ты позавчера наших смотрел с Бразилией?! Судья – сволочь!.. Что ты орешь-то на меня! Вот елки!.. Ты трезво хоть поразмысли!

«Трезво поразмысли» – так сказал ему Кот. Так сказал ему Костя Пестунов. И был по-своему прав.

Гребневу не хотелось трезво поразмыслить. Гребневу захотелось не ждать, когда снимут гипс, а «что– нибудь придумать» для Пестунова сейчас, в данный момент, пока тот еще на проводе. Хорошие мы все– таки ребята, да! Но за тридевять земель Пестунов, конечно, не поедет. С мельником Пестунов, конечно же, не собирается встречаться. И душевно беседовать тоже не собирается. Много чести какому-то мельнику – два корреспондента друг за дружкой. Один уже «приехал», а теперь еще и Пестунову ехать? И жертвовать Англией-Францией?! Чемпионатом мира?! Было бы ради чего! Да ну, Гребнев, не ерунди! Вот, может, помощь Гребневу нужна? Тут Пестунов – пожалуйста. В булочную заскочить, в «мясо-молоко» после работы. Посидеть, потрендеть, «маразмарием» развлечь:

– Во! Смотри, чего поймал. Из истории болезни. «Больной выписан по причине отказа от вскрытия». Я отпал! А медсестра обиделась. И нечего, говорит, заливаться! У больного абсцесс был на деликатном месте, он застеснялся и ни в какую! А вы заливаетесь!.. А? Как тебе?! Слышишь, нет?! Каково?! Да ты слышишь меня или нет?!.. А почему не реагируешь?!

Может, он и прав по-своему, Кот. Может, трезвый мыслитель Костя Пестунов и прав. Действительно! Тащиться черт знает куда, добивать чужой материал – раскочегаривать старичка, торопливо записывать, если старичок еще бойкий, или клещами каждое слово вытягивать, если старичок угрюм. А тут из Испании – матчи, матчи!..

Да и потом! Что в самом деле потом? То ли пересказывать все Гребневу, то ли самому садиться – не за очерк на целую полосу, естественно, а за разве что зарисовку на сто пятьдесят строк. По глубокому убеждению Кости Пестунова, из мельника больше не выжмешь. Объем должен соответствовать значимости. Так стоит ли ради полутораста строк эк куда? А на Гребнева он спину гнуть – с удовольствием, но только но линии булочной и «мяса-молока». А по линии творческой – просто никак невозможно. Тем более что творческие линии у них разные и не пересекаются. Это ж надо целый вечер на мельнице уже ухлопать ушами – да так, чтобы потом на зарисовку не наскрести. Л-любитель и есть!

– Ладно, слушай! Пока я тут с тобой треплюсь, у нас тут планерка начинается! – благовидно завершил Кот. – Я к тебе сразу после нее заскочу. Так надо тебе что-нибудь?

– Не надо. Заскакивай. Заскакивай. Если застанешь.

– Шуткуешь все?

– Нет. Мне на УВЧ надо. Там, по слухам, дикие очереди.

… Просто не хотелось Гребневу видеть Пестунова. Прав Пестунов, но видеть его не хотелось. Состояние обиженности на весь мир возникло у Гребнева. Обиженность на Парина, который из колеи выбил. На мельника, который черт знает что… так не бывает, ан… На Валентину, бросившую его болезного, будто не он сам ее сегодня утречком удалил. На Пестунова, который отказывается помочь, хотя при трезвом размышлении правильно делает, что отказывается. Нормальная обиженность на весь мир, который ходит на двух ногах без костылей, а ты… как трехногий табурет – столь же изысканный и столь же устойчивый. И на УВЧ действительно надо. И очереди действительно дикие.

По слухам. И даже никакой книги с собой не прихватить. Куда ее, в зубы, что ли?!. Большая и глубокая обида!

Потому, когда телефон снова зазвонил, а в трубке на гребневское «Да-а?» кто-то притаился, Гребнев в ответ на мнимое ошибочное соединение прямо так и залепил:

– Уважаемая товарищ Артюх Валентина Александровна! У вас неправильно набран номер! Справки по телефону… Ах, да! По какому же телефону справки– то?! Но не по этому. Гарантирую… Повторяю! Уважаемая Артюх Валентина Александровна! У вас неправильно набран номер. Неправильно набран номер. Неправильно набран номер… – и так до тех пор, пока трубка не отозвалась отбойными гудками.

Вот так! А пусть знает! И запомнит!

***

Слухи, как с ними нечасто, но бывает, подтвердились. Очередь на УВЧ была-а… А-а-а! Вот такая очередь. Страсть сколько желающих и с чем только ни. Руки-ноги, зубы, ухо-горло-нос. Очередь делилась болячками, ощущениями, историями болезней. О чем еще говорить в очереди на УВЧ? Гребнев об этом говорить не хотел.

– Мне еще три сверлить и четыре удалять, – делилась «крайняя», за которой занял Гребнев. – Но самое жуткое: это все, что у меня есть. Как вы думаете, УВЧ поможет хоть что-нибудь сохранить? Мне говорили, УВЧ восстанавливает…

Не-ет, в подобных откровениях Гребневу нужды не было! Изобразил крайнюю усталость, прикрыв глаза и откинув голову. Особо изображать и не надо – пока снова канаву у поликлиники обскакал, пока по лестнице прошкандыбал, запарился. Пот накипел, спадал тяжелыми каплями с носа, щекотно полз за ушами, пробирался по всему телу. Еще саднило подмышки. Гребнев представил, что с ним станется, к примеру, через неделю, когда замурованная гипсом по бедро нога начнет зудеть. И ему совсем муторно стало. От разговоров увлекательных вокруг, от перспективы зудежа, от неизвестной пока процедуры УВЧ.

«Да что вы! Не больно, а наоборот!». Мало ли что скажут, а неизвестное пугает… Он повертел в уме и так и сяк: УВЧ – увэчэ – увечье. Глупости! Но чем же заняться, когда впереди очередь, а глаза уткнуть некуда? Прогуляться, что ли? Во-во! Ему сейчас как раз прогуляться!.. Но не сидеть же, не слушать про то, у кого что болит!

Заелозил гипсом по полу, выбрался из кресла, утвердился на подпорках. Побрел. Как и всякий коридор в поликлинике – длинный, узкий, увешанный плакатами Минздрава… тяга к чтению у человека всепобеждающа. Когда бы при трезвом уме и добром здравии Гребнев сосредоточил внимание на подобной печатной продукции? Да никогда! А тут – читал. Что: он рот рукой не прикрывал и грипп знакомым передал. Что: терапевт О. Н. Белинова. 10.00-18.15. Что: сегодня царапина – завтра столбняк, если к травме отнестись кое-как. Что: отоларинголог. С. Ю. Карасис. 10.30 – 18.45. Что: такая-то болезнь не позор, а несчастье… не стыдитесь поделиться своей бедой (эх, Пестунова здесь нет!). Что: стоматолог. Н. Я. Звягин. 9.30 – 17.45. Что: регулярное проветривание помеще… Стоп!

Гребнев, суетясь костылями, повернул назад.

Если бы не посыл мысленный, усугубленный «крайней» в очереди («три сверлить, четыре удалять»), он бы и проковылял мимо. Вполне могло так статься. Но…

Ну, дверь! Стоматолог. Н. Я. Звягин. 9.30-17.45. Ну, закрыта дверь. И правильно. Коридорные часы прыгнули стрелкой – ровно шесть часов.

Звя-гин! Н. Я.

«Я, Звягин Николай Яковлевич, 1912 года рождения, получил 18 декабря 1981 года от Крайнова Евгения Дмитриевича…».

Расписка!

Тут маленький заскок получился в голове у Гребнева. Смотрел на дверь, и мельтешило: «Почему Звягин? А где Крайнов?! Ведь Крайнов же должен быть! От Звягина же расписка! Значит, здесь должен быть Крайнов! А здесь – Звягин!».

Потом мысли осели, упорядочились. Звягин – стоматолог. Гребнев набрел на его фамилию. Пусть будет доволен, что набрел. Он надеялся наткнуться на фамилию Крайнов? Нет, он вообще ни на что не надеялся, так получилось. И будь доволен! Звягин – стоматолог? Почему Крайнов должен быть тоже стоматологом? Потому что Гребнев ожидал встретить здесь, в городе, скорее фамилию того, чья расписка, нежели того, от кого расписка? Ясно, бред. Первая сигнальная система… Получил Звягина? Будь доволен. Да и до Звягина ему нет никакого дела!

Вот придет завтра Сэм, притащит своих афористов, и… Да и потом – вдруг совпадение? Мало ли Звягиных… Нет же, какое может быть совпадение! Он! Двух Н. Я. Звягиных слишком много на один город, даже на район. Опять же понятно, почему Гребнев не сталкивался с этой фамилией. Во-первых, врачами и прочими трехполосными темами ведает Бадигина. Во-вторых, при всей нужности, необходимости, неотложности стоматолога в повседневной жизни – кто и когда читал про него?! И кто когда писал! Про стоматолога-то! Уровень изустной популярности разве что с гинекологом может сравниться. Но чтобы печатно – ни-ни! Инстинкт самосохранения срабатывает: забыть и не помнить, как только из кресла выполз. И в-третьих наконец – с чем с чем, а с зубами у Гребнева пока все нормально. Тьфу-тьфу. Вот и получается, что не сталкивался он с фамилией Звягина. И вот столкнулся. В самый раз…

– На большое УВЧ еще есть кто-нибудь? – высунулась голова в коридор. – А что же вы разгуливаете?!

… И правда, не больно. Лежишь себе – в изножье гудит нечто и, как уверяют, способствует заживлению. Пятнадцать минут. Как раз время поразмыслить.

Точно – он! Пусть не Крайнов, зато Звягин. Ниточка! Веревочка! Канатище! А зачем Гребневу хвататься за этот канатище? А и не хватался – тот сам в руки попал. Грех не дернуть. На досуге. Сидючи на бюллетене.

А вот зачем двенадцать тысяч стоматологу? Золото! На коронки? У кого простой стоматолог из поликлиники может вот так взять и купить золото? И какой это стоматолог из поликлиники может позволить себе купить золота на двенадцать тысяч? Полкило золотых зубов! И кто может позволить продать золота на двенадцать тысяч? То есть себе-то может позволить, но закон не позволит. Есть такой закон? Где-то сейчас дорогой товарищ Артюх Валентина Александровна? Она бы и статью из УК сразу привела.

Да не нужно никакого юрисконсульта, чтобы и так понять: не позволит закон перепродажу золота частного лица частному лицу! А если не золото? Да ну! Как это не золото?! Сто-ма-то-лог! Зу-бы! Тыщщщи! И расписка. Валентина, помнится, говорила, что ни один дурак не будет указывать в расписке, куда пойдут деньги, если они идут на нечто незаконное. Но тогда и зато в расписке никто и не укажет: я взял у такого-то полкило золота. Будет прямая улика. Если же взял золото, а указал его стоимость, то есть цену… Презумпция невиновности презумпцией невиновности, но Гребнев – не суд и не следствие. Он журналист, имеет право на допущение. Итак, допущение – золото, полкило!

Надо как следует обмозговать, не спешить с выводами. Разобраться на досуге. Этого добра, досуга, у Гребнева теперь предостаточно. Вот доплетется он до дома и попробует разобраться. С распиской в руках. Только сначала попробует доплестись – что не так просто.

– Все. На сегодня все. Свободны. Завтра в любое время.

И снова – канава. Снова прыг-прыг. Еще и дождь обещается. Грязюку развезет, если грянет. Каково по грязюке завтра будет плестись на одной ноге? Если по хорошей погоде и то – кое-как. Ну, уж до остановки он сейчас доберется. Всего ничего, метров сто. Вот и хорошо! Вот и прекрасно! Так уговаривал себя Гребнев.

Уговорил, добрался. Ну, и что хорошего? Что прекрасного? Автобус по расписанию только через сорок минут будет. Упорядочили, называется, движение! Для удобства пассажиров, называется! Бензин берегут! Экономика должна быть экономной, называется! Бардак это называется, да! Всего две остановки проехать – и стой здесь на костылях сорок минут!

Тучи скопились, набрякли. Обдало ветром, резко потемнело. Грянет! Ох, как грянет сейчас!..

Гребнев постоял, прикинул, озяб. За сорок минут он точно дойдет. Даже на костылях. Даже не за сорок, а за тридцать. И от дождя убежит. Что значит – тяжело! Привыкать надо, еще целый месяц так предстоит. А если сорок минут торчать на вечернем холодке, то окоченеть недолго. Все, решил! Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять! Па-ашел!

Гребнев с места в карьер отмахал костылями порядочно, приговаривая на каждом махе: «Эх-ма! Да не до-ма! Да не на печ-ке! А на кры-леч-ке!». Больше мыслей не было. Если подстегивающее «эх-ма!» считать мыслью, то она – единственная. Домой! Домой! Вышел зайчик погулять! Да не до-ма! Да не на печ-ке!.. Устал сразу, спекся. Остановился, облокотился на подпорки – продышаться надо.

Вранье! Обычное борзописное вранье, когда читаешь: он орудовал отбойником, и тут подумалось ему… он правил плот через пороги, и вдруг навалились воспоминания… Ни черта! Тяжелая работа требует полного на ней сосредоточения.

Двинулись дальше! Н-ну, зайчик-попрыгайчик! Н-ну, погоди! Эх-ма! Да не до-ма! Пол-ной от-да-чи, да! Да не на печ-ке! А на кры-леч-ке!

Ветер совсем озверел, толкал в спину. Хорошо хоть – в спину. А ну как был бы встречный? И пусто! Никого. Попря-а-атались! Англия-Франция, шайбу– шайбу! Почта – позади. Универмаг – позади! Успе– ех! Ба-альшой успех молодого мастера! Шай-бу, шайбу! Поворачиваем…

А вот теперь ветер набьет Гребневу лицо! А он тогда еще раз повернет! И угол заодно срежет. Мимо «Стимула», где ежедневно вкалывает рабкор Гриша Семиков (все еще вкалывает, окошко светится, и футбол мировой ему нипочем). Сойти с маршрута, разве? Полтораста метров в сторону, к «Стимулу», а там передохнуть, покалякать и с новыми силами… Не-ет уж! Сам! Только сам! Держать дыхание! Держать эго! Какое твое первое слово было, Пал-Михайлович, когда учился говорить? «Сам!» Вот и вперед! Эх-ма! Да не до-ма! Но все ближе. Сам!

И ни-ко-го! Повымерли! А нам дождик нипочем! У нас морда кирпичом! Да не на печ-ке! А на кры– леч-ке!

Молния долбанула по глазам – дельтовидная, толстая. И сразу полный мрак: по контрасту. Не успел. Сейчас ка-ак громыхнет! Ка-ак польет!

И тут Гребнева повалил толчок в спину. И это был не ветер. Сильный толчок – ладонью от плеча и на полный рычаг, судя по ощущению. Много ли надо, чтобы брякнуться плашмя, «спадом», когда руки уперты в костыли, а нога в гипсе? Мало надо… Он успел отвернуть лицо при падении – где-то сработала армейская выучка, хотя особо не сгруппируешься, будучи временным инвалидом. Но и то хорошо. Упал щекой и ухом. Громыхнуло. И с неба, и в голове Гребнева – одномоментно. Так совпало… И – полный пас.

… Темно, липко, мокро, холодно – такой букет впечатлений, когда очухался. Значит, недолго Гребнев провалялся. Дождь в июне – явление быстротечное.

Какая же зараза его толкнула?! Вокруг никого не было. И – костылей тоже не было! Гребнев пошлепал по раскисшей глине вокруг да около. Не было! Да что за… Вот это фокус! Покус! Гребнев нервно хихикнул. Грабитель, однако, ныне пошел! На костыли зарится! Кому они нужны?! Разве – такому же ушибленному? Дефицит. Валентина их аж откуда привезла. Но не у каждого ушибленого есть такая Валентина. Гребнев еще нервно хихикнул, представил нечто совсем карикатурное: идет он на костылях, а за углом с дубинкой наготове – такой же загипсованный без костылей. Хм!.. Шутки – шутками, но темно, липко, мокро, холодно. И костыли канули. Что дальше? Дальше-то что?! Как добираться?!

Хоть бы встать – и то задачка! Гребнев извозюкался целиком и полностью, пока поднимался. Оскальзываясь и громко говоря слова. Поднялся, застыл. Огляделся – может, инерцией костыли забросило? Нет… Какая же зараза, все-таки, его толкнула?! Пусто. А двигаться надо. Как?! На одной здоровой ноге, без опоры, по грязюке?! Ползком?! Абсурд! А что делать? Помог бы кто! Кто поможет, даже если и наткнется на Гребнева – стоит посреди дороги какой-то непонятный. «Баушка, возьми на ручки!».

Так и стоял. Здоровая нога запросила отдыха. Опять в месиво опускаться?! Ну, хоть кто-нибудь!..

Кто-нибудь зачвакал уверенной походкой, приближаясь, насвистывая. Ур-ра! Мужик! «Баушка» не станет насвистывать! И шаги у «баушки» не столь твердые. Ур-ра!

Прохожий вывернул из-за угла навстречу. Еще раз: ур-ра! Сэм! Рельефномышечный Сэм! То, что надо! Сэм-м-м!..

***

Сэм допер Гребнева на закорках до самых дверей. Обменялись информацией: «Какая-то зараза толкнула!» – «А я как раз иду в «Стимул» – покопаться вечерком в макулатуре, чтобы никто не мешал. Там тако-ое попадается, Павел Михайлович! Вы не представляете!.. Да, иду вот и вижу…» – «Главное, костыли-то заразе на кой?!».

Сэм сгрузил Гребнева у порога и, пока тот ковырялся ключом в замке, все приговаривал: «А я как раз иду…».

Да что за напасть такая! Ключ упрямится, заедает! Что за денек выдался?! Или это Валентина пришла? Сидит внутри, ждет. И замок – на «собачку». Услышала посторонний голос и – на «собачку».

– А я как раз иду в свой «Стимул»… В «Стимул» свой как раз иду и… Павел Михайлович, дайте-ка я попробую. Вдруг у меня получится.

Спасибо. Не надо. Гребнев сказал, не надо! Спасибо, сказал!.. Совсем не ловит Сэм никаких флюидов! А вот, поймал:

– Как хотите. А то – помочь переодеться? И помыться вам надо. У вас грязь сзади. И… спереди. И по бокам. Вы пока лежали там, весь испачкались. А я как раз иду…

Нет, не надо. Благодарствую. Сам!

По-хамски получилось, правда. Сэм Гребнева на собственном горбу вынес, а Гребнев ему так… Тогда Гребнев в качестве извинения гнусновато подмигнул, кивая на дверь: понимаешь или нет, дундук!

Сэм понял, подмигнул в ответ:

– Ну, вы даете!.. Ну, я пошел?.. А завтра точно принесу. Я уже почти все переписал. Ну, про секцию афористки… Ну, пошел я?

Сэм пошел. Гребнев надавил кнопку – открывай, открывай! Дверь молчала. Он еще посражался с замком, победил наконец! Щелкнуло, повернулось. Ну, Валентина-а!

А ее тут не было. То есть она была, но ушла. Гребнев точно помнил: бумаги на секретере лежали не так, когда он уходил. Вообще, все было немножко не так, когда он уходил. Папки – стопкой: другая папка сверху была, когда он уходил. И записная книжка была открыта, когда он уходил. А теперь закрыта. Зачем Валентине понадобилось в бумагах шуровать?.. И что, не могла уж досидеть, дождаться, если пришла? Ну, Валентина! Ну, артистка!

Телефон заверещал.

– Да-а?

– Ал-ле! Ну, как ты там? – она!

– Да так себе!

– Я представляю!

Она представляет! Плохо она себе представляет: обваляный в глине, мокрый, дроглый.

– Ты где так долго шляешься? Бедную девушку волноваться заставляешь!

– Да гулял тут. На свидание. К одной туристке.

– Ой, кому ты нужен! На костылях!

– А нету костылей!

– Уже загнал?!

– Нет. М-м… Потерял.

Они облегченно приняли игриво-дурашливый тон: забудем утрешнее, мало ли… Но в гребневском «потерял» прозвучала интонационная истина. И Валентина сказала:

– Я серьезно!

– И я серьезно… Что молчишь? Я серьезно! Вот стою – обвалянный в глине, мокрый, дроглый. И костыли потерял. Я серьезно! Дождалась бы, сама увидела.

– Где?

– Что – где?

– Где дождалась?

– У меня! У… нас.

– Когда?

– С-сегодня. После своего же звонка.

– Какого звонка?

– Да твоего же!

– Знаешь, Гребнев! Ты бы разобрался со всеми своими бабами! Запутаешься! – и поэтапно после каждой телефонной реплики Валентина уходила от дурашливой игривости в наждачную раздражительность.

– Погоди! Ты мне сегодня звонила?

– Я тебе пять раз сегодня звонила! Но ты либо шлялся где-то, либо занят был сильно… с кем-то! Так занят, что сил не было трубку поднять!

– Погоди! Ты была сегодня?

– Где?

– У… нас.

– У вас я сегодня не была! – холодный тон, стальной. Таким тоном запросто зарезать можно.

– Я серьезно!

– Да уж какие тут могут быть шутки! Когда в бабах запутаешься, так не до шуток!

И ведь при всей нелепости обвинений она в них верила. Сейчас, в данный момент, – верила. Несла в трубку белиберду оскорбленным тоном и верила. Кто из них, вообще-то, имеет больше оснований для обиженности?! Кто из них, вообще-то, замужем?! Кто из них, вообще-то, «запутался» и телефоном регулярно ошибается?!

– Ва-лен-ти-на!!! – проорал Гребнев.

– Вот умница! Не перепутал на этот раз! – зарезала его Валентина тоном. И брякнула трубку.

Ничего себе, логика! Образцовая женская логика! А еще юрист. Ведь насмотрелась, наслушалась за свою юридическую практику такого всякого – и опыта пора набраться, и приложить этот опыт к реальным ситуациям, с ней возникающим! Так ведь нет! Опыт у нее умозрительный, чужой. Насмотрелась, да. Наслышалась, да. Но сама не влипала. Знает, как надо и как непременно будет. Знает, как не надо и как никогда не будет. Из своей богатой юридической практики. Балда! Подменяя реально происходящее с ней реально происшедшим с теми, кто нарабатывал ей юридическую практику. «Я так и знала!». Все она знает, балда!

Еще и она же обижается! Ничего, обида – это чувство, которое предполагает дальнейшее развитие отношений. При всех заскоках образцовой женской логики юрисконсульта.

Гребнев, хватаясь за стенки, перебрался к секретеру, набросился на папки. У него, в отличие от некоторых, мужская логика. Кто-то был здесь! Папки – не так. Записная книжка – не так. Бумаги – не так. И ключ! Ключ не сразу провернулся. Кто-то был здесь, пока он в поликлинике получал свою порцию УВЧ. Зачем? Что искали? Мужская логика – это логика. Расписку! Вот именно!

Ведь расписка лежала в папке – он сам ее туда сунул, обнаружив в Дале. Он ее сунул в папку с последними рабочими бумажками, где начало «Мельника» и словарные изыскания: «Бурат… невпрогреб…». Кто про нее мог знать?

Сэм?! Гриша Семиков, скромный работник «Стимула»! Как он утром в словарь вцепился! Аббревиатуру ему надо! Не знает он, как аббревиатура пишется!

«Павел Михайлович, дайте-ка я попробую?» – когда Гребнев с замком застопорился. И по дороге навстречу попался, на закорках доставил. Стоп-стоп! Сэм шел навстречу, шел в «Стимул» – в «Стимул», где горел свет! Гребнев же еще отметил, когда мимо шкандыбал. Что получается? Увидел из окошка, догнал, толкнул и, пока Гребнев валялся, рванул к нему домой, изъял расписку и – обратно: Ой, кто это у нас тут такой беспомощненький! Кому тут помочь нужно!

Логика!

… Но расписка была на месте. В папке. Второпях не сразу, но нашел. Да, на месте.

«Я, Звягин Николай Яковлевич…».

Все в порядке, та самая расписка, ничего не стерто, не зачеркнуто, не приписано. И на месте. Вот и логика!..

И на Сэма, выходит, зря наклепал. В квартиру еще попасть надо, а по карманам у Гребнева никто не шарил – это он бы и в бессознательном состоянии почувствовал. Ключ же как был в привычном кармане, так там и был. Не мог же Сэм, таща Гребнева на закорках, незаметно подложить ему ключ обратно. А что свет в «Стимуле», так, возможно, Гриша Семиков не воспринял душой и сердцем лозунг момента насчет экономной экономики.

М-да, неудобно перед Сэмом. Хоть и мысленно наклепал, а все равно неудобно, гаденько.

Но кто-то ведь здесь все же был! Кто-то шуровал! Будь это Сэм (пардон! пардон!), не видать Гребневу расписки – в папке таки рылись и не найти не могли! Будь это не Сэм – то… кто?! Валентина? Говорит, что не была. Или врет, что не была. А к чему ей врать? Где логика? Ах да, с логикой у нее того… Надо же! «Ты бы разобрался со всеми своими бабами!». Но если и была, зачем ей рыться в бумагах, в папке с «Мельником»? Не начиталась утром в присутствии Сэма?! Кстати, Сэму очень хотелось тогда отыскать в Дале аббревиатуру. Знаем мы эту аббревиатуру!.. Да, но расписка-то на месте!!!

Или все-таки показалось Гребневу, что – не так? Нет уж! Что-что, а зрительная память у него еще та, с армии выработана: из двенадцати предметов все двенадцать фиксировал после их передвижки и команды «Круго-ом!». Теперь определяйте! И сейчас определил безошибочно – не так.

Что получается? Получается по логике, что Валентина была, не дождалась, ушла, а потом в сердцах насвистела ему по телефону. Чтобы не думал о себе слишком много: приходи, жди его, а он неизвестно где, неизвестно с кем.

Вот на этом Гребнев и остановится. А то полный бред получается – гангстеры, пираты двадцатого века, агенты и прочая, прочая. Ему, Гребневу, и так пока таинственностей хватит. Расписка Н. Я. Звягина. Завтра Гребнев выяснит, что это за расписка. Придет к Н. Я. Звягину в приемные часы и выяснит.

Только как он, интересно, придет? Без костылей – ни шагу… Какая же зараза его толкнула? А может, случайно? Ничего себе, случайности! От души ладонью в спину, и костыли – тю-тю. Какая же зараза?!. Этак Гребневу завтра носа не высунуть из дому. Разве что Пестунову звонить, чтобы по аптекам побегал? Или Сэму – чтобы на его горбу до поликлиники рысью? Нет, но какая же зараза?!

И в чем завтра идти? Не высохнет. Гребнев изошел потом и матом, пока сдирал с себя одежду, пока отжамкивал ее в ванной – сплошная глина потоками. Извертелся, измаялся, пока вымылся сам. Очень относительно вымылся – гипс и на гипс стал непохож. Будто Гребнев как раз раненной ногой землю рыл. Нет, но какая же зараза?!. Ни шиша до завтра не высохнет! А джинсы на гипс не налезут. Да, дела-а…

А когда наконец ушел в кровать, сон его буквально убил. Наповал.

– Старик! Я что говорил?! Три-один! Англичане их сделали, как детей! Вот забой будет, если они в четвертьфинал выскочат, а потом в полуфинале с Аргентиной скрестятся! Ой, кто-то кому-то Фолкленды припомнит! – так начался четверг 17 июня. Четверг начался звонком Пестунова. – Старик, ты что, не проснулся еще? Ах да, тебе же что футбол, что городки! Тогда слушай! Ты слышишь, да? Сейчас я тебя развеселю! Я еле выпросил у Хинейко! Слушай! «Черт с моей женой дернул меня купить этот холодильник! А теперь у него течет между задних ножек!». Га! Ты будешь реагировать или нет, балбес?!

– Смешно, – отреагировал Гребнев. – А чего звонишь?

Пестунов моментально сориентировался по тональности. Пестунов это умел – ориентироваться. И верно. Коллега обезножел, а он, Пестунов мало того, что вчера так и не навестил, но еще и неуместно перлы зачитывает, совместно повеселиться приглашает. Не желает коллега веселиться? Не хватает у коллеги на то настроения? И ладно! Собственно, Пестунов ему по другому поводу звонит:

– Собственно, я тебе чего звоню! Жди гостя!

– Какого еще гостя?!

– Не твое дело! – прямо-таки распирало Пестунова сообщить, какого гостя…

– Ладно, жду.

Выдержали аукционную паузу. Кто раньше сорвется? Гребнев ли: «Так какого-такого гостя?». Или Пестунов: «А вот какого!». Ничья. Не хочешь отвечать, не надо. Не хочешь спрашивать, не надо. Ни тебе, ни мне.

– А может, надо чего-нибудь? Ты извини, я вчера закрутился и никак не мог.

– Понимаю. У меня же телевизора нет…

– А, брось, Гребнев! Что ты, в самом деле! Ceгодня я точно буду. Увидишь! Говори, что тебе надо!

– Костыли.

– М-можно. Только если достану – к концу дня. Ты пока никуда не собираешься? Га! – пошутил Пестунов.

– Пока нет, – нажимая на «пока», пошутил Гребнев.

Пестунов повесил трубку. Позвонили в дверь. Вот и гость! Оперативно! Допрыгал кое-как, открыл. Там – Сэм. И под мышкой у него – два костлявых костыля.

– Извиняюсь, Павел Михайлович. Я на секунду. У меня там толпа. Я опять про афористов не принес, зато…

Телефон снова зазвучал.

– Момент! – обратно к аппарату. – Это кто? О, привет! Бадигина, тебя по телефону не узнать!

– А кто это? О, Гребнев! Тебя по телефону не узнать! Как нога? Я как раз собиралась. Ты черноплодную рябину любишь? Тебе кто готовит? Ты с голоду не помираешь? Дотерпишь? Хотя бы до обеда? А то Камаев меня поймал – у него дыра на сто строк.

Я до обеда управлюсь, и жди. Тебе постирать не надо? А подмести не надо?

– Мне Пестунова надо! – оборвал Гребнев. Так вот какого гостя имел в виду Пестунов. Бадигину он имел в виду.

– Он уже смылся, только что…

– Павел Михайлович, я ведь на секунду, – напомнил о себе Сэм. – У меня там толпа. Вот…

Он положил перед Гребневым костыли, застенчивый и вежливый Сэм. А Пестунов, значит, смылся уже, найдет ли? В область, как Валентина, он не поедет. И смылся-то, Кот, не по причине, а по поводу. Теперь Сэм.

– Я как раз на работу иду. И как раз там, где вчера. Вдруг спотыкаюсь, а это они. Они просто в грязи утонули. Я думаю, как вы без них? И вот… сразу к вам. Только у меня там толпа. Сегодня абонементы пришли. Я и так опоздал. Чтобы вам костыли занести… Ну, я побежал?

Сэм побежал. Бадигина шепелявила в отставленной от уха трубке:

– Что Пестунову передать, когда придет?

Ничего не надо передавать. В крайнем случае, две пары подпорок у Гребнева будет. В самый раз объявление на заборе вешать: «Кто хочет ходить на костылях, обращаться по адресу такому-то к Гребневу П. М.».

– Тогда я трубку Парину передаю, – обрадовала Бадигина. – Он очень хочет.

– Павел Михайлович! – участливый голос у старшего товарища Парина, проникновенный.

– О-о! – приподнято сказал Гребнев. – Кого я слышу! Добр… – надавил на рычаг, -… рый день! – продолжал пустой трубке, симулируя разъединение. Надоел ему Парин дальше некуда.

Телефон опять зазвонил – Гребнев заалекал в ответ Парину, убедительно ругнулся, дал отбой. Опять зазвонило – опять, «не слыша» Парина, костерил телефон. Все, молчит. Отстал.

Гребнев дотянулся до костылей, придвинул. Это были его костыли. Умница, Сэм! Нашел-таки! И принес! С полдороги вернулся, невзирая на то, что у него там толпа… Где же он их нашел? «И как раз там, где вчера…». Как раз там, где вчера какая-то зараза толкнула Гребнева в спину и где Гребнев исшлепал ладонью всю слякоть, – так вот… не было там костылей. Он достаточно глух, когда ему не хочется слышать Парина, но он недостаточно слеп, чтобы в зоне собственного падения не найти ходуль, без которых никуда.