Текст книги "Время ненавидеть"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Ни в какую Астрахань он не поехал, да и поезд давно тю-тю. Три дня выискивал «девушку» на Московском. Нашел. Хоть трезвую на сей раз. Привел за руку:

– С прежней жизнью, – говорит ей, – покончено. Живи у меня. Садись пока, почитай, музыку ■ послушай. А я в универсам сбегаю, поесть куплю. Ты что любишь?

Сбегал.

Ее, естественно, уже нет. И пластинок Петюниных нет, всех битлов. И кроссовок Петюниных, «адидасовских». И на кой ей сорок четвертый размер?.. Ко всему – в ванной, в ванне демонстративная кучка навалена. Горячую воду включил, дубинушка, смыть. Аромат на неделю!

И ведь что? Ведь снова пошел на Московский. Снова ее нашел, был отлупцован ее дружком (дружок в «адидасах», знакомых до боли, именно до боли – именно ими и отлупцован). И… снова пошел на Московский за ней.

Я понимаю, втрескался по уши. Я понимаю: обнявшись и в пропасть. Я понимаю, возраст, восстание плоти, невтерпеж, пришла пора!..

И ведь что? Ведь нет! Ему от нее ничего не надо, он по благородству, он бескорыстно, он от высоких помыслов.

Кончилось тем, что соплячка врубилась и со всем удовольствием записалась с ним, выжила из квартиры Петюниных родителей и продолжала активную, еще более активную деятельность на поприще жадного общения с кем бы то ни было. И чтобы Петюня не подумал чего, бешено имитировала бешеную ревность.

Он сокурсницу привел с химфака чаю попить, конспект сдуть. Пока попивали и сдували, жена в той же ванной, где нагадила годы назад, ныне затеяла вешаться. На шланге от стиральной машины. Он растягивается до бесконечности, последнему дураку видно – театр. Но Петюня дурачок за последней чертой, ему той картины хватило навсегда и всюду мерещится. То-то он ненормально воспринял мое: «Меня все равно уже не будет».

А к нам лаборантом пришел, когда со второго курса отчислили. На экзамене преподавателю нанес пощечину. Тот «шпору» засек у Петюниной сокурсницы, подошел и говорит, мол, поднимите юбку! поднимите-поднимите! очень меня интересует, что у вас там! Петюня безусловно вскочил, изрек свое «как вы смеете! не смейте!» и – не врезал, не стукнул, не ударил даже, а именно нанес пощечину.

Ну, а уж в лаборатории, где наш девичник моментально Петюню унюхал, – отдельная история! Виктимный ты наш!

… Вот и пришла! Видишь, Красилина, ничего с тобой не случилось. Видишь, Красилина, уже поезд. Уже метро. Видишь, твой вестибюль. Видишь, твой лоточек, жертвенно сработанный тем же Петю… НЕ!

НЕ вижу! Не-ту!

Был же! Здесь же стоял… Как это так! Что за жуть с ружьем! Может власть арестовала? Я ничего вроде не упустила! Патент еще только через месяц переполучать! Декларацию о доходах – регулярно, тик в тик! Все по закону! По закону же все! Я не нарушала ничего!..

В исполком! Звонить! И не Зверякиной, а Самому! Я все правила соблюдала, не имеют права! Все правила! Все правила! Все…

… правила. Мысль просачивается, я ее всячески не пускаю, всячески прижимаю, но она просачивается. «Вы помните, где ваше рабочее место? Хорошо помните?» – сказано мне по телефону. Намек непонятен? ИХ-то правила я нарушила…

Да нет, ерунда! Не может быть! Полная ерунда! Не настолько же ОНИ обнаглели, чтобы среди бела дня прилюдно красть недвижимость. Мою недвижимость! Здесь же и пункт милиции, и дежурная у пропускных автоматов. Не может быть. ИХ бы, минимум, спросили: куда? зачем? кем санкционировано?

– Дама! – говорю я. – Здесь лоточек стоял. Такой из текстолита, с крыльями, красивый такой…

– Увезли! – не поворачивает она головы. У нее дела поважнее: следить, чтобы все только с проездными шли, чтобы «заяц» не проскочил.

– Кто-о? На чем увезли?!

– На машине.

– На какой еще машине?!!

– На государственной! – презирает она меня. – На «Совтрансавто»! Гражданка, посторонитесь, вы мешаете проходу пассажиров!

Мыльников: «Да, учти: твой вчерашний абонент – шофер».

– Гражданка, вы отойдете или что?

Я отхожу. В том и в другом смысле. Я начинаю тихо, бестелесно оседать на мраморные плиты. В последний момент меня кто-то подхватывает под мышки со спины и не дает упасть.

Петюня…

Только Петюни мне недоставало!

– Вы муж?

– Муж я, муж!

– Что же вы так! Нельзя же так! Хороший хозяин и собаку не выпустит…

Сижу на скамеечке, привалясь к пронизывающему мрамору. Сквозь плащ пробирает, леденит… Сумка где?! С «дурилками»! Тут, тут…

«Муж» такси ловит. Темно. Час пик. Народ с работы пошел. Плотно, нескончаемо. Никому до меня дела нет. И – слава богу, и – раздражает. Сочувствие посторонних унизительно, оно мимолетно и неискренне: больше для себя, мол, нам милосердие не чуждо, мы готовы помочь, какие мы чуткие! Утвердились и дальше, мимо. Жди-дожидайся от них реальной помощи! «Надо на свежий воздух! Надо таблетку какую-нибудь! Надо нашатырь! Надо холодное на лоб!». Советчики! Страна советов! Надо – сделайте! «Так вот ведь муж, зачем нам вмешиваться?». В одном только поспособствуют – на свежий воздух вывести. Еще бы! Нейтральная территория, не их участок. Они, контролерши и милиция, за порядок отвечают. В пределах станции, вестибюля. Свежий воздух – за пределами. Порядок! Опять можно отвечать: порядок! И никому до меня дела нет. И слава богу!

А раздражает потому, что действительно помощь нужна! Ведь сперли лоток на глазах! «Заячий» пятак – дело государственной важности. Они не пройдут! В смысле, «зайцы». Бдительность, неусыпное око!.. Да-а? Где же мой лоток? Государственная машина и забрала, есть причины, наверное. Вам лучше знать, какие. Развелось вас, жулья, на нашей шее, скупили все – ни постираться, ни сахару… Вот и правильно, что лоток конфисковали.

Не конфисковали! Сперли!

Не зна-аем, не зна-аем…

В нашей замечательной стране можно спереть что угодно. Необходимые условия успеха – не прятаться, не тайком, а с официальным видом деловито уведомить: мы тут у вас сейчас будем спирать… Пожалуйста-пожалуйста! Помощь нужна?

Это МНЕ помощь нужна!.. Хотя ну вас всех! Ничего мне от вас не нужно!

Сижу на скамеечке… Под дулом пулемета в метро не пойду! Ради одной остановки давиться в час пик?! И опять эти рожи видеть?!

Петюня до ночи может такси ловить. «Муж»! Нужен он мне, как мертвому припарки! Примчался, додумался, в нужное место, в нужное время. Правильно, я сама ему сказала: буду на «Удельной», через пятнадцать минут. Не ему, а ИМ, но получилось-то – ему. ОНИ, кстати, не проявились.

«Мы вас заждались».

То есть проявились – лоток-то… Другого эффекта им и не надо – приходите, Галина Андреевна, гляньте. Нравится? На сегодня достаточно. Завтра продолжим.

Лоточек мой, лоточек! С крыльями… Вот и улетучился. «Совтрансавто», шофер. Не будут же они меня действительно утюжком прижигать, деньги выпытывать. Есть средство попроще. Погрузили, повезли. «Вы помните, где ваше рабочее место?». А я-то, психопатка, из окна прыгаю, сугробы примериваю, крюк делаю, по грязище чапаю…

Теперь придется обратно. Петюня меня бросил на произвол судьбы, я его еще должна дожидаться, такси и то поймать не в состоянии, «муж»! Запропастился, юноша бледный со взглядом горящим! Пойду-ка…

– Галина Андреевна! Куда же вы?! Я ведь просил всего пять минуточек посидеть!

Он мне указывать будет, попрекать!

– Домой! Надоело.

– Я же такси… Я же ловил…

– Поймал? Где твое такси?

– Не останавливаются… – виноватый-виноватый. И бестолковый. Верблюд сутулый!

– Тогда зачем вернулся? – если надо на ком-то злость сорвать, лучше Петюни не найти.

– Вы же здесь…

– Я здесь. А тебя дома ЖЕНА ждет. И на работе – Клавдия Оскаровна, тебе с ней завтра объясняться предстоит.

Ой, Клавка Петюню завтра вздует за самовольную отлучку в разгар смены! Учитывая еще и ее ко мне отношение и всему девичнику известное, кому Петюня что ни день названивает.

– Я провожу!

– Не надо. Не трогай сумку, она легкая. Донесу, справлюсь! – и примиряюще, жалеючи недоумушку, но безвариантно почти командую: – Езжай домой. К жене. Спасибо.

– Я про «мужа» сказал, чтобы не приставали лишний раз, – переминается, угрызается, самоуничтожается. Плечи под ушами. Если это можно плечами назвать.

– Поняла-поняла. Спасибо.

Неуверенно двинулся ко входу в метро.

Ну а я двинулась к переезду. Впереди знакомый путь на своих двоих.

Обернулась и слежу: Петюня у самого входа тюльпаны торгует у прибалтов. Те шеренгой выстроились со своими пластмассовыми аквариумами, со свечками внутри (и от холода берегут, и красиво… правда, у меня ассоциации: «на цепях хрустальный гроб»).

Правильно, Петюня! Жену надо цветами баловать, если провинился, если назвался мужем посторонней женщины – Фрейд не дремлет, Петюня! Пусть умозрительно провинился, но для него все едино – слишком всерьез жизнь воспринимает.

А мои-то розочки сгибли наверняка в квартире, никто им свечечки не поставил.

Прощай, Петюня. Достаточно резину тянули. Тюльпанчики для супруги-лошадищи я тебе не забуду. Не канючь больше по телефону – не подойду. И из прежней жалости не подойду. Отжалела! Кто бы меня пожалел…

– Галина Андреевна! Куда же вы! – он догоняет меня за переездом. Растет, мальчишечка! В руке цветочки для благоверной и, не моргнув, взывает ко мне, КО МНЕ!

– Это же вам! Сегодня же двадцать третье. Тридцать лет. Дата…

Ой, дубинушка! Кто же цифру женщине напоминает! Ума бы тебе побольше! Что ни сделает, все не то и не так.

– Мой день рождения был позавчера! – отбриваю.

– Я… я почему-то считал, что двадцать третьего.

– Позавчера. Все надо делать качественно и в срок, Петюня. Качественно, в срок и с меньшими затратами. Езжай к жене. Порадуй букетиком.

Иду, не оглянусь. Петюня неотвязно следом плетется, дистанция в десять шагов. Отвяжись! Не оглянусь! Оглядываюсь, остановившись, – тоже останавливается.

– Я не могу вас одну оставить. Здесь…

Здесь – то есть во тьме, в глуши, в непогоду (снова посыпалось с неба – дрянь полуфабрикатная, не снег, не дождь). И ни единой души на дороге.

Как хочешь! Передергиваю плечом, вольному воля. Вот и движемся, соблюдая дистанцию. Нагнать он меня не решается. Сейчас выберемся из деревенской, из природной зоны – посажу я тебя, дорогуша, на автобус и попробуй пикни.

Лесопарк миновали, спортбазу миновали, котлован кардиоцентра миновали. Уже церквушка. По склону бы свежезапорошенному не проехаться.

Петюня решился меня нагнать, вместе высматриваем – определяем, где меньше риск сверзиться, топчемся. Он меня под руку страхует несмело. Можно, Петюня, можно. Разрешаю. Лишь бы не сверзиться. А там и автобусная остановка.

– Ну ты, ка-аз-зел в клеточку! – слышу позади.

Вся сжимаюсь. А Петюня получает три резких стука – по хребту, по почкам и, когда приседает от боли, медленно поворачиваясь вокруг оси, досыл в лицо, в переносицу. Все в одно мгновение. Оно, мгновение, длится и длится. Я не только успеваю запечатлеть общую картину, но и тороплю чертово мгновение: заканчивайся, заканчивайся же!

Петюня увлекает меня за собой, мы падаем и катимся к такой-то матери, в тартарары, вниз по склону…

– Вы не ушиблись, Галина Андреевна? Экий у вас кавалер неловкий! – слышу голос с неба. – На ногах не стоит. А еще «черный пояс»!

С неба, не с неба – темная полоса, пропаханная нами с Петюней в снегу, упирается наверху в две фигуры, фигурищи! Уже темнотища чисто январская, но я угадываю и прыщавого, и «Брежнева».

– Вам не больно? – юродствует «Брежнев» (он по телефону говорил, он!). – А нам мучительно больно!.. За бесцельно прожитые годы. Вами… К вам спуститься? Подсобить?

И они оба демонстрируют готовность спуститься. Подсобить!

– Люди! Товарищи! Помогите! Убивают! – допускаю я стыдное безобразие, которое планировала на «Удельной». Какое тут планирование! Тут така-ая жуть с ружьем! Сверх плана белугой взревешь!

«Люди-товарищи» в сотне метров всего, на остановке! Восьмой час только, время детское – «людей– товарищей» дюжины две стоит. И никто! Ни один! Только глазеют: чего там? дерутся вроде? Коломяги, свой уклад, свои разборки! не вмешивайся, Борис (Костя, Сема, Шура)! И не вмешиваются.

– Не переживайте вы, Галина Андреевна! – слышу сверху. – Мы не нужны, мы уйдем… Только нервы, нервы берегите! Они вам очень и очень понадобятся. Мы завтра вас найдем, и нервы ваши будут как нельзя кстати.

Я безнадежно смотрю на далекую-близкую остановку. Потом поднимаю глаза наверх, туда где ОНИ.

ИХ уже нет.

Петюня пускает носом розовые пузыри, весь в кровище и в отключке, беззвучен и недвижим. Ой, недвижимость ты моя неподъемная! И тюльпаны вокруг разбросались. Ассоциации – кошмар! Мамочки– мамочки-мамочки! Как там медсестры бойцов с поля вытаскивали?..

«Люди-товарищи», когда я до остановки добредаю с грузом-Петюней, деликатно не замечают, не пристают.

Автобус пришипел, остановка опустела. Куда Петюне теперь автобус! Уж доберемся. До дома. До моего.

***

«Скорую» надо вызывать, ничего другого не остается! Ну не умею я, не знаю, как его в сознание привести.

Холодная вода на Петюню не действует, плескай, не плескай. Перекопошила от безнадеги ящичек с лекарствами – но-шпа, баралгин, аллохол, пектусин, инфекудин, аэрон. Ничегошеньки подходящего! Даже валидола… Зачем ему валидол, дура! У него, может шейный позвонок перебит. И почки. И покрывало у головы намокло, кровь долго не унималась, лицо всмятку. Валидол Петюне, что мертвому припарки. Ой, тьфу-тьфу, типун мне на язык! Ой, мамочки-мамочки– мамочки!..

Дышит? Дышит. Еле-еле.

Петюня, очнись, пожалуйста! Я тебя заклинаю, очнись! Нельзя же меня так изводить – два часа никаких признаков жизни не подавать. И все из-за меня! Я знаю, из-за меня!

ОНИ бы его не били, если бы не я. ОНИ бы его не так били. Ведь он же дохляк, сразу видно. Дали бы по шее или под дых и достаточно, ему было бы достаточно!

Петюня, очнись, очнись, Петюня!

Но это все я, все я! ОНИ его «мужем» посчитали, Мыльниковым, которого я вчера ИМ к телефону подставила. Черный пояс! Как бог черепаху! ОНИ и решили не рисковать (закурить есть?) и сразу покалечить, чтобы он ИХ не покалечил. И Мыльников бы так просто не дался, он бы справился, запросто справился, а Петюня…

Петюня, очнись, очнись, Петюня!

«Скорую» надо, «скорую»!

Рука не поднимается «03» набрать. Наберу, значит, отчаялась и передоверила тем, кто свое дело знает лучше меня. Значит, серьезный случай. Не хочу я, не хочу, чтобы с ним был настолько серьезный случай!

Петюня, очнись, очнись, Петюня!

Кто тебя дергал за язык «мужем» назваться в метро! ОНИ же где-то там были, точно были, где-то там в пределах слышимости и видимости наблюдали. Не назвался бы «мужем», отделался бы парой-тройкой синяков. Сам виноват!

Ой, не ври, Красилина! Себе не ври! Сама виновата – сама вместо Мыльникова Петюню шантажистам предъявила!..

Ну, получилось так, Петюня! Господи! Господи, ты же все можешь! Если можешь, прости!

Петюнечка! Петюнечка!

Холод в квартире – могильный. Выстудило. Розы сникли. Их к жизни уже не вернуть. А он… его надо вернуть!

Ну что, что сделать, чтобы ты в себя пришел?!

Окно!.. Нет, его лучше пока и не закрывать – ему сейчас свежий воздух нужен. Или наоборот – в тепло? Горячий компресс! «Скорую»!

Решайся, дура, – вдруг потом уже поздно будет, вдруг уже поздно! Приедут, скажут: поздно… Вот как раз этого боюсь. И не вызываю. Но надо! Хоть что-то, но надо!.. Что? Сейчас, Петюня, сейчас решусь. Сейчас, только нервы разгулявшиеся успокою парой затяжек и вызову.

На кухне, чтобы дым не в комнате, чтобы ему хуже не стало. Куда еще хуже! Гаси, Красилина, не помогает финская подачка бывшего мужа. Тут не ментоловый «Ньюпорт», тут самосад нужен! Что-нибудь крепко в нос шибающее, по мозгам моим куринным.

В нос. По мозгам. Шибающее. Тупица беспросветная! Стою же и гляжу на банки с реактивами. Рабочими реактивами. Догма недоразвитая! Все, что лекарство, – в ящичке, в комнате. А на кухне – все для работы… Вот же, вот! NH 3. В нос! По мозгам! Шибающее! Аммиак. Тот же нашатырный спирт! Если и он не подействует…

… Петюня дергается, как током ударенный, и бьется в кашле, сотрясая тахту. Банка чуть не выпрыгивает у меня из рук. Я ловлю ее мертвой хваткой и ладонью затыкаю горловину.

Химик дипломированный! Гнать таких химиков. Только будучи в невменяемом состоянии можно вот так под нос подсунуть двухлитровую емкость NH3, концентрированный раствор. Токсикат! Если меня аммиак по глазам долбанул, то каково Петюне! Мое счастье, что банку удержала, и даже не выплеснулось. Наше счастье. Лежать бы нам…

Глаза слезятся, фырчим оба, у Петюни снова кровь ринулась. Сейчас, мой хороший, сейчас. Все-все, мой хороший, все-все. Полотенце влажное на лоб, компресс. И на глаза, на глаза – чтобы не воспалились, чтобы отдохнули.

Мамочки-мамочки-мамочки, как хорошо, что ты очнулся. Все, мой маленький, мой замечательный, все. Самое страшное позади.

Он стихает, нащупывает мою руку поверх компресса и замирает. Ему очень-очень плохо и хорошо. Он, может, годами мечтал: геройски раненный, и я у изголовья.

Неси свою ношу, Красилина, сама провинилась и неси теперь. Успеешь разочаровать, а сегодня терпи. Дважды чуть не угробила парня – шантажистами и аммиаком – и терпи теперь. И правда, ведь чуть не угробила! Слава богу, самое страшное позади. Самое страшное позади. Позади, поза…

… ди! И слышу! Все ещевпереди… самое страшное… Я слышу, слышу… такая умиротворяющая тишина в комнате, что любой звук на слуху – слышу звук. В дверь кто-то скребется. Вкрадчиво, настороженно. Кто-то есть там, в подъезде, у моей двери! Затаенно сопит, скребется.

Добрались! Решились! ОНИ!!!

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

Петюне передалось, он мою панику кожей ощутил. Внезапно сел, полотенце с глаз спало. Ахнул от резкости. Больно! Вслушался и – полыхнул взором, опять на подвиг готов.

Я сразу поняла, но он вопреки моим утишающим жестам (скорее, благодаря им) еще упорней полез с тахты к двери. Вкрадчиво, настороженно. Сейчас он им… Ух, он им сейча-ас!

Скособоченный, скукоженный, но двигается чутким охотничьим ходом. Карикатура на зверобоя. Из боя в бой. Сейчас он им… Мало ему! Не добили, не поломали? Сейчас ОНИ все недоделки устранят. И за меня примутся!

Стой, дубина стоеросовая! Ты же не собой ради меня рискуешь, но и мной! Стой, замри, отзынь от двери!

Поздно!

Он, как часовой «стой, стреляю!», зычно вспугивает:

– Кто там!!!

Там, за дверью – секундный вакуум. Потом – порыв, вихрь и дверной хлопок – не из подъезда, а в квартиру. Рядом. У Лащевских!

– Гъ-гъ-гъ-гъ… – у меня реакция наступает. Не смех, нет, не слезы, не икота. Все вместе. Истерика.

За стеной у Лащевских кто-то что-то своротил второпях и впотьмах. Грай, крик, бу-бу-бу, хлесь– хлесь.

– Гъ-гъ-гъ-гъ! – задыхаюсь.

«Ты у меня сейчас!.. Я тебя сейчас!.. Я тебе покажу – за почтой! Я тебе на голову это мусорное ведро надену! О ребенке бы подумал!» – дает себе волю мымра.

«Ма-а-амы-а-а!» – ревет спросонок Дашка.

А лысик-Вовик только: «Бу-бу-бу!».

«Я эту давалку с милицией выселю! Кончилось мое терпение! Все, ей больше не жить!» – мымра кричит прямо в стену, чтобы я была в курсе.

Я в курсе…

– Гъ…

По каким же извилинам Лащевский произвивался, чтобы прийти к выводу: можно! Стоит бедной одинокой женщине сигануть в окошко собственной, кстати, квартиры, а соседу в исподнем засечь этот факт, как-то неожиданно у соседа в лысенькой головушке что-то смещается, и он в полночь скребется у порога: пусти, свой!.. Обмылок!

– Гъ-гъ-гъ!

Петюня все слышит сквозь стену, как и я. Петюня видит мою истерику. Он суров, оскорблен, неприступен и…

– Прекрати! Не смей!

… и властен! Петю-у-уня! Ничего себе, вареники! А у него-то что с извилинами?!

Не могу остановиться, не могу прекратить и не сметь. Еще безудержней захожусь.

Он плакатно, обвиняюще тычет пальцем в несчастные, почившие розы:

– Чьи?! Чьи, я ТЕБЯ спрашиваю?!

Бью себя кулаком в грудь, не в силах вытряхнуть гъгътанье; одновременно объясняя: мол, мои, чьи еще! Ну, государственный прокурор, ни дать, ни взять! Карикатура!

Петюня собирает погибший букет в горсть, как за горло, выхватывает из вазы и швыряет об пол: н-на тебе! И то же самое вытворяет со вторым букетом из второй вазы, хвать: н-на тебе!

Потом Петюня делает ко мне шаг и крест-накрест дважды хлещет по щекам.

Истерика запинается. Я сглатываю. Наконец-то вдыхаю долгожданный воздух и на сипящем, свистящем выдохе отвешиваю в ответ сипящую, свистящую затрещину. Ишь, возомнил!

Петюню отшвыривает в кресло. И снова становится тихо. Тихо-тихо. Он телячьи глядит из кресла синими брызгами – Есенин в худшие годы жизни! Если так, то бе-едненький! Не Петюня, а Есенин… как же ему жилось!

Заливается густой краской, жмурится, пряча, впитывая обратно проявившуюся слезу.

– Я ведь только хотел, чтобы кончился…

– Спасибо. Я поняла!

Я поняла, он хотел, чтобы приступ кончился. Но ведь – и не только, и не только! Петюня всю оставшуюся жизнь будет себя убеждать в обратном, истязаться будет, не сумев до конца убедить. Его проблемы! А меня последний раз по щеке били год назад. Последний и первый. Первый и последний. Красилин. И в каких бы разобранных чувствах он ни был тогда, для меня Красилин теперь только БЫЛ. Не – есть. Не – будет. Был. И сплыл. Перечеркнула и забыла, да! Забыла!

– Неужели ТЫ все забыла? – нищенствует Петюня.

Ох, несчастье мое! Что я еще могла забыть?! И о чем таком помнить! О чем, Петюнечка! О чем?! О че…

… м-м-м! Высверкнуло! Как тем аммиаком садануло! Я же с ним единожды таки… И напрочь из памяти вон. Не помню, забыла, хоть распни!

А он-то уже себе обширное одеяло в уме связал! Для него же – святое!

Вот жуть с ружьем!

***

Профкомовские двухдневные путевки, всем коллективом на выходные. По Золотому кольцу, на Валаам, в Прибалтику, в Новгород, Кижи. Наш отечественный профсоюз из элементарного самосохранения изредка делает вид, что проявляет заботу о трудящихся. Чтобы трудящиеся не ликвидировали его за ненадобностью, даже за вредностью.

Мы славно поработали и славно отдохнем. По принципу: возьми из миллиона рубль и ни в чем себе не отказывай. Товарищи, профком решил сделать нам очередной подарок!.. Бойтесь дары приносящих, особенно если дары – за счет одаряемых (из наших же все взносов, из наших!).

Мы славно поработали: тягомотина лабораторная, друг друга никто уже видеть не может, все одно и то же изо дня в день!

И славно отдохнем: та же тягомотина, те же физиономии, путевки только на группу, и все одно и то же. Дурной транспорт, третьеклассная гостиница или даже общежитие свободное на летние каникулы, комплексные обеды «не хочешь – не ешь», гиды с «фефектом фикции». И тоска-а-а!.. Сразу хочется обратно домой. А дома – тоска-а-а!..

Не надо только себя обманывать, голову морочить: мол, зато новые впечатления, новые места! Места все те же – Золотое кольцо, Валаам, Прибалтика, Новгород, Кижи. Из года в год. Других путевок нет, на других предприятиях и таких нет, благодарите и за такие, а то никаких бы не было, совершенно неблагодарный народ наши полимерщики!

Впечатления тоже все те же – хоровые безголосые автобусные распевки (мы веселы! счастливы! талантливы!), шараханья из магазина в магазин (вдруг тут есть то, чего у нас нет… ан везде ничего нет), кучкование мужичков наших, бряцающих бутылками: «К вам можно на вечерний огонек?». И пьяное по утру челомкание, братание: все-таки мы замечательный, дружный коллектив, одна семья!

В семье не без урода… Да, урод я, урод! Подобные стадные мероприятия мне вот где! Лучше я отойду в сторонку и не буду жить в вашей семье, где неизбежно подразумеваются еще и ТЕ САМЫЕ семейные отношения: под утро, когда настолько все породнились, что не грех и… вас проводить до номера.

«Вас проводить до номера?».

Нет уж, лучше я отойду в сторонку!

Но шаг влево, шаг вправо – побег! Коллектив, понимаешь ли, не по ней! Индивидуалистка! Наградили тебя за ударную работу, подарили от щедрот два дня полноценного отдыха тридцатипроцентной стоимости? И срывай цветы удовольствия, попробуй не сорви! Глядите, она их и нюхать брезгует! Клавдия Оскаровна на что начальник лаборатории, но наш парень, демократ, вон разгулялась – а Красилина нос морщит и, гляди-гляди, не пьет! Что вы, разве наша компания ее может устроить! Она же у нас ого-го, а мы все тьфу! Она что, совсем ни капли? Чи дюже больная, чи дюже подлая…

Залились бы вы все своими медовухами, «вана таллинами», «ворошиловками» (мужички сэкономленный лабораторный спирт нарекли: от «ворованное шило»). Не могу я по-свински стаканами глушить! Одно дело – что-нибудь вкусное типа «Мисти» ма-аленькими поцелуйчиками. А стаканами хлобыстать – не могу и не хочу!

Клавдия Оскаровна – ваш парень, демократ? И возлюбите вашу Клавдию Оскаровну! Тем более, что она только того и ждет. Накушается до кондиции и лишь о своей неотразимости все застолье долдонит:

– Она мне в парикмахерской говорит: «А с вас я возьму за две головы!». «Берите!» – говорю, потом думаю, чего вдруг? У меня все-таки одна голова! Не вытерпела, спрашиваю: «Чего вдруг?». «А у вас волосы очень густые! – отвечает. – Шампуня больше уходит и вообще!». Конечно, ей возня лишняя! Ей проще вместо меня двух лысых старушек завить! Всяко не то что мои кудри!

(Кудри у нее! Мочало у нее! Чтобы только расчесать, дюжину гребешков обломаешь. Химзавивка на химзавивке!)

– Ребятки, меня нечто преследует! Стоит мне раздеться у врача, сразу обязательно приходят какие– то маляры, столяры. То вот только разделась, а какой-то именно в этот момент стал табличку снаружи на кабинет прибивать – дверь и открылась. Или у терапевта сижу в неглиже, справка в бассейн нужна, и входят: «Где тут у вас окна на зиму заделывать?». Или неделю назад лежу на ЭКГ вся обвязанная датчиками. Лицом к двери и абсолютно голая, ну абсолютно. И работяга в самый раз появляется, дверь начинает снимать! Иного времени найти не мог. И застыл – бесплатная картинка. А бабка-врачиха спиной к нему, ничего не видит, за ЭКГ следит и мне: «Что вы так разволновались?! Прекратите сейчас же волноваться!». У меня на экране волны, наверное, – девятый вал! Лежу, думаю: пользуешься, паразит, что я в таком состоянии, от моей фигуры взгляд оторвать не можешь?!

(Фигура у нее! Бюст, как уши у спаниеля!)

– Я в одной компании вращалась. А там все время блистать надо было. И вот я изо всех сил блистаю-блистаю, потом гляжу: все уже пьяные и спят. А наутро никто ничего не помнит. И опять блистать приходится!.. Надеюсь, у нас сегодня не такая компания?

Такая, Клавушка, такая! И все твои распаляющие откровения разве на зэка могут подействовать, изголодавшегося за свой срок. На себя-то хоть глянь, лахудра с бездной вкуса! На шпильках и в носочках! Пуссер – «электрик», юбка красная. И не грызи меня глазами: да, я не раскисаю, и мужики ко мне липнут (только я их щелчками, щелчками), и стакана мне не надо для утепления атмосферы.

«Чи дюже больная, чи дюже подлая!».

Ладно, отстаньте, не сверлите! Нате! Довольны?

(Ф-фу, гадость!)

Нет, мне и одного такого стакана более чем достаточно. Крепче спать буду – и то утешение.

Бедный пацанчик вот только… Ему все в новинку. Он впервые с нашей «дружной семьей» выехал, недели не проработал, а профком его уже заодно со всем стадом облагодетельствовал. Виктимный ты наш Петюня. Ничего не остается, как оставить его на растерзание девичнику. От судьбы не уйдешь.

Клавка все равно зря старается – для него она Начальник, существо бесполое, на такой должностной вершине, что признаков пола не разглядеть.

Да уж кроме Клавки найдутся охотницы – и Светка, и Ларисия, и Марьямушка («Ой, девочки, какой он характерный!»).

Только на меня не реагируй, пацанчик. Не реагируй, не надо, не рисуй себе! Пойду-ка я спать от вас от всех, от ваших стаканов с гадостью и прочих гадостей без стаканов. Устала, от стенки к стенке мотает. В семье не без урода. Урод я, урод!

– Вас проводить до номера?

Не приставай к уроду, пацанчик! Вон сколько красавиц в твоем распоряжении – только и ждут. Не рисуй себе!

Нарисовал, лыцарь печального образа:

– Я женат! – гарантия от даже нескромных мыслей. С горчинкой, но, гордо: мол, как вы могли хотя бы заподозрить нехорошее?!

Ой, пацанчик-пацанчик!

И ду-ду-ду полночи, ду-ду-ду! Само благородство, незапятнанность, аристократизм духа. Вычитанный. Садитесь, д'Артаньян, сказал граф де ля Фер, я расскажу вам одну историю… про одного моего друга. Е-е-есть в старом замке черный пруд, там лилии цвету-у-ут!

И ду-ду-ду полночи, ду-ду-ду! И я со слипающимися глазами, как последняя дура, как последний д'Артаньян, вынуждена клевать носом и внимать историю про одного друга, альтер эго Петюни: про давнюю вокзальную историю, про бабушку-астраханку, про его лошадищу, которую ни до, ни после и никогда доныне в глаза не видела, про суицид посредством шланга, про изгнание из университета, про: «она просто несчастный человек, и я не имею права, морального права бросить ее на произвол судьбы», про: «даже если я, предположим, только предположим, встретил человека, который… которая… ну… понимаете?.. – я все равно не смогу ее оставить», про: «как в «Маленьком принце» – мы в ответе за тех, кого приручили, она же действительно повесится, вы понимаете, вы чувствуете? вы не можете не понять, не почувствовать…».

Ой, надоел! Ой, достал! Понимаю! Чувствую! Кто кого из вас приручил?! Да я бы сама повесилась от такого мужа, но не если бы он ушел, а если бы он не ушел! От меня-то ты чего хочешь?!

И ведь ничего! Платоник, Тургенев хренов! Нашел себе Виардо! Не рисуй себе! Я тебе не Виардо, я только одного хочу: чтобы ты наконец иссяк и дал мне хоть пару часиков поспать! Голова раскалывается от твоих изливаний и от стакана с вашей гадостью! Сплю я, сплю!

Ду-ду-Ау. Ду-ду-Ау.»

Ну хорошо! Я сама инициативу проявлю, да! Только уйди!

На!..

Было, не было? Боже мой, я даже не помню, где, куда мы тогда выезжали. Вроде Таллинн. Нет, Новгород! Или Кижи? Точно, Кижи! Иначе бы наша дружная семейка распивала, скажем, «Агнес», если Таллин. Или «медовуху», если Новгород. А мне «Ворошиловки» нацедили, из запасников… Или по Золотому Кольцу мы тогда?..

«Неужели ты все забыла?».

***

Все-таки мы, бабоньки, существа непредсказуемые. Супервирус Мыльников с чем пришел, с тем и ушел. А тут…

Бог с ним, с божьим наказанием. Теперь замывай, не замывай – проще сгрести в узел и выкинуть. Сейчас, только проснется, бедолага.

Надеюсь, прошедшая ночка его наконец отвратит от меня. Сам хотел, сам добивался? Получи! За все перенесенные тобой невзгоды по моей вине. А уж что получил – не моя вина.

Холодно-то как. Морозец, что ли, приударил? Да, минус семь за окном, на термометре. Стоило мне всю зимнюю клейку порвать, и морозец тут как тут. Вот напасть!

Кофе поставить? Петюня, просыпайся! Петушок пропел давно! На работу пора. Просыпайся же!

И не растолкать – боязно коснуться: живого места нет. Лицо-то распухло, ничего себе! Куда же он с таким лицом пойдет, на какую-такую работу? Его и за порог не выпустишь – сразу заметут, чтобы неповадно было. Да просыпайся, ну!