Текст книги "Время ненавидеть"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

ЭФФЕКТ ПЛАЦЕБО

Застою…

«Какой идиот! Нет, какой идиот!» – было в мыслях у Гребнева, пока он сам прыгал со ступеньки на ступеньку вверх. Вроде энергичного припева, который годится каждому куплету – с небольшими вариациями.

Какой идиот!.. Нет, ну вот какой идиот придумал рыть канаву и менять трубы, отрезав таким образом поликлинику от автобусной остановки. А по наброшенным поперек доскам и на двух ногах перебегают опасливо, балансируют. Что же про Гребнева говорить с его временной одноногостью! И надо прыгать вдоль канавы, пока она не придет к своему логическому завершению – трясущемуся от жадности экскаватору, хапающему грунт клыкастым ковшом. Обогнуть технику и снова вдоль – обратно.

Какой идиот!.. Нет, ну вот какой идиот планировал размещение кабинетов в районной поликлинике?! Это надо было крепко подумать, чтобы травматологический пункт устроить на последнем, четвертом этаже!.. Прыг! Еще прыг! Очень выматывает. Через каждые пять ступенек – грудью на перила, центр тяжести перенести, отдышаться. И дальше, вверх. Попытался чуть приступать – никак!

Какой идиот!.. Нет, ну вот какой он, Гребнев, идиот, что лихо отмахнулся вчера, когда дед упредил: «Ты осторожней на лестнице-то. Горазд смешная лестница!». Смешного мало: сверзился Гребнев с нее, как гвардеец кардинала в кино. И в до-о-олгую секунду, пока летел, не вся его жизнь в мозгу пронеслась, как по легендам полагается, но зато этаким вспыхнувшим салютом возникли все и сразу передачи «Здоровье», которые когда-либо смотрел – где про переломы и уникальные сращения.

Сначала показалось – ничего особенного. Слава Богу, шея цела и остальное все вроде в норме. Мол, дойду.

Дош-шел!.. Врачиха была улыбчивой, бодренькой. Не потому, что травматологу наплевать, и не такое видел. Просто любая болячка – всего лишь болячка, пока она не у тебя лично. Но как только она обнаруживается лично у тебя, то моментально вырастает до невероятных масштабов. Ловишь взгляд знающего человека, который обсматривает и общупывает. И читается на лице пациента чуть ли не: «Жить буду?!». Мнительность по отношению к собственному здоровью – примета времени. Тут как раз очень нужен улыбчивый, бодренький врач, лучше – она. Который не делает из любой травмы трагедии, никаких ахов– охов. Лоб не хмурит, языком не цокает. А оптимизмом пациента заразить: не грипп, полезно.

Гребнев не был мнителен, как-то обошла его эта примета времени. Наоборот! У него была другая примета, возраста что ли: ну что со мной может случиться?!

Действительно, что может случиться, если тебе тридцать, если шесть лет монтажил, на какой только верхотуре ни работал – и скользко было, и ветром сколько раз чуть не сдергивало, а хоть бы хны!.. Или раньше еще, в армии. Когда сержант Бочкарев сказал: «Па-аказываю!». И показал – ведь предупредил заранее, чтобы Гребнев замахнулся по-настоящему. Так нет же, рядовому Гребневу захотелось свою искушенность продемонстрировать – и вылетел по невидимой касательной с матов. Грох-грох! На голые доски, а хоть бы хны! Или когда их, первогодков, к высоте приучали: разбежавшись по настилу с пятиметровой высоты – в рыхлую землю. Или потом, когда настоящие прыжки пошли: «Спружинил – и набок! Набок! И сразу стропы тянуть! Тянуть! Ясно?!».

Ну что с ним может случиться!.. Поэтому Гребнев удало подыгрывал травматологу-оптимистке – еще заподозрит в мнительности! Та поставила Гребнева коленкой на табурет, проследила пальцами голень:

– Как? – спрашивает, будто предвкушает восторг со стороны исследуемого.

– А-ага! – в тон ответил Гребнев. – Еще ка-ак!

Нет, не перелом. С переломом он бы вчера до дома не добрел. А он не только добрел, но и спать плюхнулся безоблачно – царапина, наверное, завтра отболит. В крайнем случае, связку чуть потянул. Но утром никак на ногу не ступить. Такая болезненная ерунда, что ни шагу. Вытащил с антресолей лыжную палку – подскакивал, подскакивал на одной здоровой, подцепил и вытащил. И поковылял. Ну что с ним может случиться!

– Частичный порыв ахиллесова сухожилия, – сказала врач. – Месячишко придется отдохнуть, а пока – в гипсовую. Через коридор. Доберетесь?

Вот эт-то да-а!

– Травма производственная или бытовая? – переспрашивают потом в регистратуре. – Какая же производственная?! – скептически. – Где вы так? На юбилее? Поня-атно!

– Да у меня работа такая!

– Ха-арошая у вас работа! – в карту больничную утыкаются. – Значит, Гребнев Павел Михайлович. 1952… Корреспондент. Ах, корреспондент? Тогда поня-атно!

Что им понятно?! Насмотрелись, начитались беспардонного вранья: журналист – это вечные беспробудные коктейли у зарубежной стойки; журналист – это глубокомысленные сигареты за непринужденной беседой с прогрессивной кинозвездой: журналист – это умелая зуботычина идеологическому противнику, если пристанет: а чтоб знал!

Только в «районке» у корреспондента несколько иная специфика, нежели у «золотых мальчиков»… Мотаться приходится неизвестно где. То есть известно! Кого, например, послать на строительство пансионата, если не Гребнева? Он же сам недавно монтажником был – он и разберется лучше всех! Это комплимент. Парин умеет говорить такие комплименты, глядя ясно и просветленно.

А до пансионата – километров семь, транспорта к нему никакого, редакционный «жигуль» на домкратах отдыхает. Степка, шофер, что-то с ним мудрит… Но не это главное. И даже не то, что ни одной попутки. И даже не то, сколько приходится искать предполагаемого героя – названного по телефону передовика. Ой, сколько искать!

– Вы не видели Канавкина?

– Вроде туда пошел! Спросите у мужиков на растворном…

– Вы не видели Канавкина?

– Был тут, да куда-то пошел.

– Как он хоть выглядит?

– О-ох, молодой человек, пло-охо! Очень плохо. Вчера еще получку получил…

– Слушайте, что же мне за ним – по всей территории рыскать?! Приметы у него хоть есть?

– А как же! Есть! В очках и в ватнике!

– В мае – ватник? Ну, ладно! А это не Канавкин?

– Не-ет! Какой же это Канавкин!

– М-да, приметы. Сколько ему хоть лет?

– Шестьдесят.

– Да ты что! – подключается еще один. – Не больше сорока!

– Кана-авкину не больше сорока?! Да он только у нас на участке лет двадцать пашет.

Самое удивительное, что Канавкина все же удается найти через пятнадцать минут. Действительно, в очках и в ватнике. И, перекрикивая баритональный динамик на столбе, Гребнев втолковывает передовику, что ему надобно. А динамик вещает:

«Мы, делегаты XIX съезда ВЛКСМ, выражая мысли и чаяния комсомольцев, всех юношей и девушек нашей великой многонациональной Родины, обращаем слова безграничной любви и сыновьей благодарности к родной Коммунистической партии, ее боевому штабу – ленинскому Центральному Комитету, Политбюро ЦК, лично Генеральному секретарю ЦК КПСС, Председателю Президиума Верховного Совета СССР товарищу Леониду Ильичу Брежневу…».

И Канавкин, косясь на столб с динамиком, нехотя бубнит:

– Наша комсомольско-молодежная бригада, встав на трудовую вахту «60-летию СССР – 60 ударных недель», активно включилась… Особыми успехами в деле монтажа конструкций решено отметить двадцать восьмую неделю, посвященную Ленинскому комсомолу… Вместе с тем, нельзя не отметить…

А когда Гребнев отрубает: «Вы можете нормальным человеческим языком?», – передовик смолкает, глядит тоскливо и мимо: что, мол, тебе от меня надо! Гребневу надо, чтобы ему лапшу на уши не вешали: ведь, пока шел семь километров, ни одной машины – ни туда, ни обратно. Арматура, песок, цемент – не грибы, сами вокруг пансионата не вырастут, их привезти надо. Значит, простаивают. Значит, пусть и по каким угодно объективным причинам, но валяют дурака. Вот оно главное: стройка-то в завале, а нужна румяная зарисовка в духе времени о трудолюбивом Канавкине, который вот уже четверть века…

Канавкин на самом деле – четверть века… а что он один может сделать?! Да ему этот кавардак во где!.. – и горло ладонью режет. Втягивается в разговор, почуяв в Гребневе знающего человека, начинает костерить проектировщиков, смежников, поставщиков и вообще всех этих… – и тычет пальцем вверх, в динамик на столбе, который:

«Бесценные уроки непоколебимой идейной убежденности, большевистской стойкости и принципиальности, мужества и доброты, умения жить и бороться по-ленински, по-коммунистически черпает молодежь в ваших замечательных книгах «Воспоминания», «Малая Земля», «Целина», «Возрождение»…».

Получается жестко и по существу. Только вот румяной зарисовки не получается. А позже, в редакции, Парин укоризненно качает седоватой головой: «Ну разве так можно! Так же нельзя!». Он точно знает, что можно, что нельзя. У него жизненный опыт, он заранее все знает.

Тогда Гребнев вскипает, ломится к редактору и, плюхнув отпечатанный оригинал на стол, говорит все, что думает. А Парин входит следом и за спиной успокаивает мимикой: молод, горяч – вы-то помните, как с «Филипповым отчетом» было…

Редактор помнит. Гребнев помнит. Еще бы! Первый большой материал – и такая лужа! Вопрос только – кто его к луже толкнул? Но это уже второй вопрос. Теперь же Гребневу предписано выйти из кабинета и подождать, пока редактор не поговорит со своим заместителем.

Говорят… Говорят… Кот, Костя Пестунов, высовывает в коридор свои бандитские усы, потом и сам целиком появляется. «Опять?» – спрашивает-утверждает. Гребнев даже не кивает, просто смотрит. Говорят… «Вот тебе наплевать на мои слова, а я тебе который раз…» – начинает Кот в который раз. И не заканчивает – Гребнев на него опять просто смотрит. Кот разводит руками: вольному – воля! Втягивает голову обратно, дверь прикрывает, чудом не защемив собственные усы. Говорят…

Наконец выходит Парин – не с видом победителя, с видом старшего товарища, удрученного промахом младшего коллеги. Добра ведь желает!

– Сейчас не время пока, – говорит редактор Гребневу. – Материал хороший, но сейчас пока слишком острый. И у нас же Пленум ЦК на носу, ты же в курсе… Пусть полежит, а строчки я зачту. Договорились?

Договорились, если можно так выразиться. И уже три недели интервью с Канавкиным – под спудом. И никаких коктейлей, никаких приятных бесед. А уж про зуботычины (чтоб знали!) – и думать забудь. Но так хочется… изредка.

Однако не будет же Гребнев обо всем об этом – в регистратуру вываливать! И про юбилей не будет объяснять, что иногда на юбилей идешь не «Поздравляю!» кричать со всеми сопутствующими действами.

Вчера Хинейко в последний момент письмо принес – прямо в летучку. Понедельник и так день тяжелый, и уже на исходе, а тут – пожалуйста:

«Дорогая редакция! Никогда не писал в газету, но послезавтра, 14 июня 1982 года, старейшему жителю нашего района восемьдесят лет. Я, как человек много лет уважающий и знающий Трофима Васильевича Авксентьева, считаю, что газета должна по достоинству…».

– Надо! Обязательно надо! – говорит редактор.

Послезавтра – так в письме. То есть, как раз сегодня, четырнадцатого. Уже припоздали, но если оперативно, если взяться, если приложить все силы, если… Кто?

У Бадигиной, конечно, дети из садика. К Молохову мастер должен прийти, холодильник чинить. Пестунов? Кот сначала навострил уши – бывало, Хинейко с очень уж курьезным письмом летучку перебивал. А у Кота хобби, он свой «маразмарий» собирает – из газетных ляпов и особо идиотических стишков в редакцию. Много накопилось…. На этот раз не то, а если так, то у Пестунова срочная-неотложная встреча с рабкором, вот буквально через час. Заранее договорились – рабкор ему обещал, и он рабкору обещал. Завтра с утра – сто строк, как минимум, уже на столе будут. Да-да, по продовольственной программе, естественно, а как же иначе, только так! (Врет! Просто в 19.15 по ТВ – Италия-Польша, а в 23.00 СССР– Бразилия. Чемпионат мира! Испания! Какой там юбилей старейшего!.. Врет, но завтра действительно положит с утра сто строк. Не ущучишь).

Сам Хинейко? С его-то ногами по проселку? Почти пять километров? Полиартрит, эндоартериит. Совсем расклеился. Всего год до пенсии.

Значит, кто остается? Гребнев. И… Парин. Но Парину необходимо быть на встрече избирателей с кандидатами в депутаты – в санатории. Расчет прост: юбилей – заманчиво, но встреча избирателей закончится явно намного раньше, чем какой-то там юбилей начнется. А с утра можно в полчаса надиктовать машинистке сразу набело. Первая полоса вечно «голая» – значит, с колес пойдет, строки в зачет:

«Началась 32-я неделя трудовой вахты в честь 60-летия образования СССР. Она посвящена Советам народных депутатов.

Радостное и приподнятое настроение было у…».

У Парина наработанные навыки. И чихать, что никто не поверит – мол, на встрече было веселей и интересней, чем на юбилее старейшего жителя этого района. Зато голову не надо напрягать, а после с апломбом проследовать в тот же санаторный восстановительный центр (финскую баньку в просторечии). И принимать все как должное: подчеркнутое уважение обслуги, подчеркнутое дружелюбие того же Долганова, априорного кандидата в депутаты. Еще бы! Парин же не напишет: «Было серо и скучно, работники дремали и во сне видели пляж. Наиболее нахальные вдруг вставали с озабоченно-виноватым видом, успокаивали тихим жестом: сейчас, сейчас! только утюг горячий выключу!.. Пробирались к двери, сгорбившись между рядами, и не возвращались вовсе». Нет, Парин напишет: «Радостно и припо…».

Гребнев отнюдь не жалел, что пришлось все-таки ему. Он еще не обрел усталой кокетливости профессионала: а, надоело все! Он еще с удовольствием сдавал зачеты и прочее на третьем курсе заочного отделения. Он еще с удовольствием шел куда пошлют.

Он еще с удовольствием лез в конфликт и, когда писал «давайте разберемся», всерьез старался разобраться. Он еще с удовольствием выискивал в человеке, о котором рассказывал, нечто. Ведь интересно!

– Любитель! – лениво уничижал Пестунов, лениво оглаживая свои бандитские усищи, – Был любителем, им и останешься.

– Кот! Ты только послушай! – заходился от эмоций Гребнев, вкатываясь к Пестунову после очередного «урока» Парина. – Нет, ты послушай, что он мне…

– И правильно делает! – зевал Пестунов напоказ, шевеля усами (Кот и есть Кот). Объяснял: журналистика – работа. Работа, понятно?! Очень интересная, а кто спорит! Сплошные новые впечатления. Но, между прочим, сколько их можно впечатывать?! Простой незакаленный турист за двухнедельную путевку так устает от этих самых впечатлений, что не только увлекательно рассказать, а и смотреть больше не желает на какую ни есть достопримечательность. Отдых, называется! Это только за две недели, а если из месяца в месяц – и смотреть, и записывать! Ладно бы еще: страны и континенты. Всяко хоть надеешься на что-нибудь новенькое. А если район? Газета – четырехполоска половинного формата. Ее четыре раза в неделю надо чем-то заполнять. Пусть край озер, пусть турбазы и кемпинги чуть ли не почкованием размножаются, пусть проблема отдыха. Но дальше четвертой… ну, третьей полосы проблему отдыха не протащишь. А первая полоса? А вторая? Ладно, сейчас время такое – сплошные «шпеки» в газете, сплошной официоз. Дальше-то, дальше? Свой материал нужен, местный. И откуда брать? «Рукава» у района немалые – полста километров от хозяйства до хозяйства. Каждый «рукав» за годы существования газеты хожен-перехожен, каждый передовик спрошен– переспрошен, каждый разгильдяй обсужден-обобщен. Такое дело!.. А, брось, Гребнев! Ему ли, Пестунову, не знать с его, Пестунова, красным дипломом! Только он, Пестунов, никак не ждал, что его сюда забросит распределением. Ничего, еще два года проваландаться, а уж тогда-а! Ему, Пестунову, уже два раза звонили из областной печати…

– По головке гладили? Хорошо, мол, валандаетесь? Да?

– Чего-о?!. А, брось, Гребнев! Л-любитель и есть!.. Глянь лучше, что сокурсник бывший прислал! – И Пестунов зарывался в папку, в свой «маразмарий», бурчал: – Ему вообще облом! В многотиражку влип! Вагоноремонтный завод, а свою двухполоску имеет. Ага, вот! Читай! Ты заголовок читай! «Главный двигатель плана – исправные тормоза!» – и ронял в усы мрачный смешок.

Гребневу было любопытно, но неинтересно. А вот выискивать в человеке, о котором рассказывал, нечто – было интересно. «Это пройдет!» – обещал Пестунов.

Вероятно. Но пока не прошло. И не надо. Пока Гребнев не жалел, что пошел. Эх, если бы еще не злополучный полет с лестницы!.. А с другой стороны: месяц отдыха, сказал врач? Можно спокойно подумать, не гнать строку. Парин над душой виснуть не будет: «Вы что, только очерк за целый месяц сдали? Один только очерк?!». Вот только сессия… Что-то вызова нет и нет. А если придет, то куда Гребнев на костылях?

Мда, проблема на проблеме, но одно очевидно – с юбилеем Гребневу повезло! Надо же, какой мельник! Какая биография! И никто не докопался! Понятно – далеко, глухо. Мы ленивы и нелюбопытны: ну, мельница! ну, речка Вырва! ну, сто пятьдесят строк на четвертую полосу!..

Ну, уж не-ет!

***

А без костылей, оказывается, никуда. Вот ведь, выяснилось, еще одна проблема! Где их доставать? И как? На одной-единственной прыгаючи.

В травматологическом пункте улыбчивая, бодренькая врачиха только бодренько улыбнулась:

– Я врач, а не снабженец. Сами мучаемся. Я вам сейчас нашу машину вызову, а дальше уж… В аптеку попробуйте позвонить. Или у знакомых…

Дефицит, надо же!

Хорошо, что Валентина внезапно наведалась по телефону:

– Ал-ле! Ну, как ты там?

У Валентины за целый год совместного с Гребневым существования выработалась такая привычка – звонить и узнавать «как он там?». Хотя они уже две недели не виделись после того, как… Словом, не виделись. И Гребнев убеждал себя, что и не увидятся. Но слышал он ее часто. Привычка у Валентины сохранилась. И Гребневу, ну, совершенно безразлично, кому она теперь звонит, только по инерции через раз старый номер набирает и сразу:

– Ал-ле! Ну, как ты там?

– Что со мной сделается! – регулярно отвечал Гребнев в нейтрально приятельской тональности.

Тут Валентина соображала, сдавленно хихикала и делала вид, что никакой ошибки, что Гребнев-то ей и нужен. Хотя весь скорострельный диалог раз от разу сводился к: «Все в порядке?» – «Все!» – «Ну, хорошо!» – «Да уж, куда лучше!». Действительно, расстались и расстались: не сквозь зубы же теперь говорить. Потом она вешала трубку и, вероятно, набирала другой номер уже правильно. Или в последнее время усвоила манеру – первой голоса не подавать, пока не услышит гребневское «Да-а?». И тут же – отбой. Мало ли еще ошибочных соединений.

Вот и на этот раз ее палец машинально набрал его номер, и она машинально:

– Ал-ле! Ну, как ты там?

– Да не особенно! – нарушил Гребнев однообразие реплик.

После привычного короткого смешка она вдруг осмыслила:

– То есть как это?

Вот так. Коротко, не посвящая в детали: связку надорвал. Каким образом?! Никаким! Порвал и порвал!

– Я так и знала!

Что, интересно, она знала?!

… Она вообще все знала заранее. Она знала, что Гребнев от нее никуда не денется. Как увидела год назад, так и… Ни-ку-да не денется!

– Смотрю, – говорила ему потом, – такой мужик! И не мой! Все! Будет мой! Такой мужик!

– Да какой – такой?!

– Уж мне лучше знать!

Валентине очень сильно стукнуло за тридцать, и ей было лучше знать.

Сорокашки, толковала она, выпятив губу, – сорокашки и есть! (Надо же, слово какое слепила!) Тоже мне, ровесники! – толковала она. – Как в школе: несоответствие полное между видимостью и сутью. Больше говорят, чем могут. Пыжатся, гонорятся! Мы еще ого-го, горы можем свернуть!.. А если до сорока не свернул, то уже не свернешь. Ни в постели, ни в карьере. В сорок решать поздно, да и не хочется ничего решать. Семью создать? Если до сих пор не создал, то так и плывет: а зачем? и без семьи неплохо! А если семейный, то тем более. Способен только на удрученные мужские сжатые челюсти, когда о своих речь заводит. И расстаться этим сорокашкам никак, даже если обрыдло. Как же можно расстаться, аргументируют: сыну скоро шестнадцать, какими глазами он на отца смотреть будет!.. Шкодить и кобелировать еще могут с натугой, но решать – уже нет. Мышцы пружинят и в волейбол мячи рискованные режут молодечески, а больше ни на что не способны! Сорокашки, одно слово!

Вот если ему за пятьдесят, толковала она, то другое дело! Он созрел, уже чего-то достиг, и видно – чего.

Здесь не ошибешься: не выбирать же среди пятидесятилетних еще и неудачника! Нет, конечно, удачника надо выбирать! Он и не должен уже никому ничего: если есть дети, то им уже под тридцать – свои проблемы решают; если есть жена, то она уже… на закат – и довольно снисходительно к приключениям мужа относится. Впрочем, морока это – нацепить себе пятидесятилетнего с нагрузкой! Нет, оптимальный вариант – без нагрузки, крепко стоит на ногах, своего добился и… седина в бороду, никакие сорокашки в подметки не годятся.

Или – чтобы тридцать… с небольшим, толковала она. Эти, если и хорохорятся, то у них и время есть, чтобы допрыгнуть. И энергии еще с избытком. Разной! Даже если с прицепом – не страшно. Разведенный, к примеру. Значит, так: бывшая жена – безусловная змеища, а детей он у нее непременно отсудит и воспитает как надо. Главное, не разубеждать его в этом. Все равно не отсудит! Ей ли, юристу, не знать! Ни одного случая за пятнадцатилетнюю практику. А потом, со временем, он своим умом дойдет, что – дохлый номер. Перегорит и решит, что надо начинать все сначала. Вот такому на самом деле как раз время: все сначала. Опыт есть, и – какие его годы!

Так Валентина толковала регулярно, и Гребнев регулярно накалялся тихой яростью, отдавая себе отчет: ее богатые теоретические рассуждения скорее всего базируются на не менее богатой практике. Но не задавал вопросов: что было раньше? кончилось ли все, что раньше? не будет ли впредь? Обидеть боялся, что ли… Но ярился бесконтрольно.

Она знала, определяла эту тихую ярость. И тем не менее, а скорее, именно поэтому и продолжала толковать, провоцируя.

– Вот! – говорила Валентина, поймав пик. – Вот такой ты первый раз и пришел! – Обезоруживала: – Все, думаю! Будет мой! И больше ничей!

– …Он пришел тогда к заведомому врагу: кто же ему юрисконсульт, как не враг?! Все они заодно, да! И Сельянов, начальник МСУ! И Шахов! И юристка эта – ноги, как на колготных пакетах; лицо… модное, с тяжелыми веками, с глазами умными, скулами тугими. А тут и большого ума не надо! С одной стороны – простой бригадир монтажников, с другой – заместитель главного инженера по технике безопасности и целый начальник МСУ!

– Я, как заместитель главного инженера по технике безопасности, настаиваю!.. – перекладывал на Гребнева Шахов.

– Так-так! – однозначно сопел Сельянов, как будто не было гребневских докладных, как будто не было гребневского ультиматума еще за три недели до: «Я не допущу своих людей на объект! Вы там перекрытия видели?! Пусть Шахов сам под ними работает, а угробится – туда ему и дорога!».

– Было, было грубейшее нарушение техники безопасности! У него двое без касок работали! И без касок! – продолжал перекладывать Шахов на Гребнева.

– Так-так! – сопел Сельянов и тормозил Гребнева: – Что ты горячишься? Главное, все живы?.. Ключица? У кого это? У Ерохина? А он в каске был? Что значит – какая разница! Ну, обвалились вместе с… Ну, месяц без премии посидят, ничего им не сделается! Что ты горячишься! Ведь и твоя вина, как бригадира, как ответственного, который должен был…

– Моя-а?!!

И чтобы уже все мосты сжечь – к юристу. Чтобы, выслушав непременные рассуждения – «с одной стороны… но с другой стороны», – иметь полное право на окончательное: «Ах, так?!!».

Но юристка с ногами-глазами-веками-скулами выслушала Гребнева, и рассуждения у нее не оказались «многосторонними». Юристом все-таки Валентина была классным!

– А в голове, – толковала она потом, – одно: все! Будет мой! Или я не я!

Она все знала заранее. Так и получилось. И Гребнев выиграл, бригада без премии не осталась. Правда, Шахов усидел. Не говоря уж о Сельянове. Тогда ушел Гребнев.

– Я же говорила! – было резюме Валентины. – Я предупреждала: зря завариваешь! Я так и знала! Выиграл, да?

– С твоей помощью. И не жалею, да! – огрызался он. Сначала просто бодрился, а потом действительно перестал жалеть.

Шесть лет отмонтажил, страну повидал. Вот квартиру однокомнатную получил здесь – ведь, можно сказать, сам ее строил. Ну и пусть первый этаж! Чем только первый этаж людей отпугивает?.. А за шесть лет масса публикаций набралась: в «районках», в областных – четыре раза, даже в республиканской однажды. Была не была! И подал документы на журфак, на заочное. Прошел! Никакой не Божий дар, вдруг обнаружившийся. Просто писал нормальным русским языком о том, что глодало, – много чего гложет на любой стройке. А если гложет, то куда? Известно куда – в газету!.. Назывался он рабкор и неожиданно для себя весьма ценился. Это он потом понял почему. Когда, уже будучи на втором курсе заочного, ушел из МСУ после своего «выигрыша». Когда определился в газету и стал не рабкором, а сотрудником. И обнаружил, что нормальный русский язык – редкость. Все больше «беззаветное служение делу коммунистического обновления мира лично дорогого…». Тот же Парин, учитель-наставник… А, ну его!

Чего жалеть? Работа ему нравилась. Квартира ему нравилась. Валентина ему… Валентина ему еще не раз помогала, когда он забирался в проблемные дебри. Только вот с «Филипповым отчетом» он здорово вляпался. Парин тогда впервые применил свой комплект: «надо было хотя бы посоветоваться!». Будто не знал всех подводных камней! Будто не знал, что посылает на верный провал. Зато теперь чуть что, и: «Вы помните «Филипповый отчет»? Вы помните, чем тогда кончилось?». Не так чтобы хрипло, но действенно.

С Валентиной тогда не посоветоваться – в Пицунде была, отпуск у нее. Вернулась – лоснится загаром:

– Я так и знала! Дождаться не мог, пока вернусь? Я бы тебе сразу сказала – безнадега! Ведь на поверхности лежит!

Гребнев отмахивался: переживу! Переходил в наступление: «Нечего без меня уезжать! Почему тебя не устраивал вариант совместного отпуска? Подумаешь, Пицунда! У нас турбазы не хуже! Та же «Крона»! Почему бы не…».

– Потому что! – толковала Валентина, и вырастали за снисходительным «потому что» перспективы отдыха в раздельных номерах, потаенные перебегания с оглядкой на коридорных дам, и все такое прочее.

Ведь по паспорту они никто друг другу. Хотя паспорта Валентины Гребнев и не видел никогда – некорректно. Мало ли, что там! Но что Гребнева там, в паспорте, нет – это точно.

– Так почему бы нам и не… – говорил он.

И Валентина туманно высказывалась в том смысле, что на одном и том же месте каждый раз падать – уже не трагедия даже, а клоунада, это уже смешно. Снова начинала теоретические рассуждения про «оптимальный вариант», пока не доводила Гребнева до тихой ярости. А потом… сразу обезоруживала. Имела средство. Так – весь год.

Но две недели назад она переусердствовала. Или решила, что время пришло. И когда Гребнев в который раз сказал: «Так почему бы нам и не…», Валентина растолковала:

– Дурачок! Я замужем давно.

***

За две недели Гребнев понял, что отнюдь не достаточно узнать о многолетнем стаже замужества Валентины, чтобы забыть и отрезать. Разве можно разлюбить волевым усилием? Только больше мучиться будешь.

Хватал трубку – телефон не успевал отзвонить дважды. Не то болтал, правда:

– Слушай, ты бы как-нибудь занесла второй ключ. А то может неудобно получиться. Ворвешься внезапно…

– О-ой, кому ты нужен! – толковала она скептически.

Нет, не то… А что в подобной ситуации то?!

– Как ты дальше жить будешь? – весело, но ждуще интересовалась Валентина.

– Нормально! – бодрился Гребнев. – Ты же знаешь, я умею жить нормально.

– Ты вообще не умеешь жить! – вздыхала в трубку.

Потом Валентина стала звонить, только если ошибалась номером и по инерции набирала гребневский. И второй ключ как-то по инерции все оставался у нее.

И вот:

– Я так и знала!

Лучше бы костыли помогла достать. Узнала бы в аптеке!.. Она узнала. В нашей аптеке нет, но есть еще одна аптека. Она узнает, она достанет. И вообще такие вещи лучше брать напрокат. Примета плохая – костыли в доме.

– Да хоть напрокат!

Хотя забавно: костыли напрокат. Кто-нибудь пробовал на костылях прокатиться? Богат наш язык… Словом, обещала.

А вот и она – звонок тренькнул за дверью. Гребнев заскакал на одной, цепляясь за стенки, за вешалку – обрушил. Отнюдь не достаточно узнать о… о чем угодно, чтобы забыть и отрезать. Валентина!

Это, оказывается, не Валентина. Правильно, зачем бы ей звонить – у нее ключ.

Это, оказывается, Сэм – очень дисциплинированный и застенчивый. Хотя так и не скажешь на первый взгляд. Ему бы кожаную жилетку на голое тело, цепочек навесить, жаргон в зубы и жевательную резинку туда же – цены бы не было такому статисту при съемках чего-либо из «не нашей жизни». Очень рельефный – каждая мышца. И челюсть рельефная – из тех, которые почему-то называют волевыми. Подобных парней ныне развелось немало, но они в силу непонятных причин больше работают не там, где рельефные мышцы нужны. Они в силу непонятных причин все больше в комиссионках стоят, в отделе многоваттной и многотысячной аппаратуры. Тот же Сэм – в «Стимуле», в макулатурном вагончике. Хотя для бесперебойного перешвыривания ежедневного бумажного скопища рельефные мышцы, вероятно, нужны. И работа престижная. Так почему-то считается. Метаморфоза произошла с престижностью. Впрочем, чего уж тут – метаморфоза! Книга, что ни говори, с каждым годом становится все лучшим и лучшим подарком. Даже если за нее выкладывается неимоверная сумма. И признательный восторг: «Ну-у! Спаси-ибо!».

Вот и Гребнев – не исключение:

– Ну-у! Спаси-ибо!

Потому что Сэм, посочувствовав гребневской ноге («Надо же так!»), вытянул из безразмерной чернокожей сумки тяжелую компактную стопку – темно-бордовую с золотом. Четыре тома.

«КЪ 25-ЛЬТЮ ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ МАВРИКIЯ ОСИПОВИЧА ВОЛЬФА ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ живаго

ВЕЛИКОРУССКАГО ЯЗЫКА ВЛАДИМlРА ДАЛЯ».

Гребнев сразу начал листать, старательно увлекаясь подарочным факсимильным, или, как еще называют, «маленьким» Далем. А Сэм старательно сосредоточился на заевшей «молнии» своей чернокожей сумки. Такие разговоры обычно ведутся, не поднимая глаз на собеседника. Разговоры короткие:

– И сколько?

– Сто… – разводит руками, вздыхает: мол, ничего по поделаешь.

– Да-а… – тянет Гребнев и цокает, сетуя непонятно на кого, собственно.

– Да-а… – тянет Сэм, цокая в тот же неясный адрес. Потом выкладывает очень веский с его точки зрения аргумент: – Ведь ему и госцена аж за тридцатник!

Аргумент, по идее, должен окончательно убедить Гребнева: ему еще повезло! Втрое дороже, но зато сотни связей, и не только в голове: их ведь, связи эти, поудерживать надо. И в городе, и на двух десятках турбаз. Кому что, кто кому. Учитывая еще ежесезонную смену клиентов: приехали, отдохнули, леса, озера – да к тому же с местным книголюбом познакомились, а у него как раз то, адресами обменялись и… уехали. Новые нагрянули. Их много – Сэм один. Связи ветвятся, прогрессируют геометрически. Просто ли? Непросто. На одну беготню сколько времени утекает! Так что любезность любезностью, но цену ей назначает Сэм.