Текст книги "Время ненавидеть"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Никакой он, конечно, не Сэм. Свои репортажи и отчеты с заседаний и мероприятий районного общества книголюбов подписывает «Г. Семиков». Так оно и есть – Григорий Семиков. Сэм – производное от фамилии. Его все так и зовут. Только Парин – Гришей. Очень покровительственно и снисходительно у Парина получается всегда: «A-а! Гри-иша пришел!». Никак ему не смириться, что Гребнев рабкора перехватил: книголюбы тоже в широкий профиль Парина попадают. В «районке» сотрудников – наперечет. Потому, если ты в промышленном отделе, это совсем не означает гарантированного «невмешательства» в сельхозпроблемы, культбыт. И наоборот. Вот помимо основных тем, которые разрабатывает отдел, попутно прихватываются и другие. Юбилей у мельника, кстати, никаким боком не касается ни промышленности, ни строительства. Юбилей, кстати, на совести Бадигиной, – но ей в садик за детьми. Так что… получилось то, что получилось.

Но с Сэмом получилось по-другому. Просто Парин был в отпуске, а тут приходит Сэм в редакцию и первым делом натыкается на Гребнева: «Я, знаете, заметку вот…». И была такая тонкость, которая как раз у Гребнева рвалась: соотношение строк по итогам месяца должно быть – сорок на шестьдесят. Сорок процентов собственных, шестьдесят – авторских, рабкоровских. По каким сусекам скрести эти проценты Гребневу с его стажем – без году неделя! Благо, за долгий срок пребывания в газете Парин давно подобрал всех мало-мальски прилично пишущих по району. И получалось: только Гребнев набредал в письмах на интересный слог, на нестандартную тему, как Парин уже ел Хинейко: «Зачем же вы Гребневу это письмо передали? Это же мой рабкор! Я его, можно сказать, научил писать. Мы с ним уже пять лет сообща работаем». Хинейко удрученно пожимал плечами: не разглядел толком. Да и не отдавал он – Гребнев сам ухватил. Хинейко всячески утрировал свой предпенсионный статус. Старость – не радость…

Вот интересно – а молодость?! Когда Парин говорил в потолок: «А некоторым молодым нелишне бы и в поле побывать, и на строительной площадке! Успеют еще пылью редакционной надышаться!» – тем самым загребая в союзники старичка Хинейко.

Так надо понимать, что Парин только и делал, что дневал-ночевал в поле и на стройке! Да Гребнев в Красноярске сутками!.. Да он в Нижневартовске при минус тридцати!.. Да хотя бы здесь! Два санатория своими руками! И дом культуры! И… Впрочем, когда человеку за пятьдесят, когда по Валентининой классификации он «созрел», то уже не переделать, не переубедить. И не очень-то хотелось! Будет еще Гребнев Парина переделывать!

Только ведь Гребневу тоже – не юношеские двадцать, у Гребнева своя система взглядов, свой словарный запас, все свое. А у Парина – все свое. И на здоровье! Пусть не пристает! Но ведь пристает – как старший товарищ. Ему когда-нибудь исполнится восемьдесят, а Гребневу шестьдесят – и Парин по– прежнему будет приставать как старший товарищ… если сил хватит. Пока хватает. И не только на Гребнева.

Но рабкора все же Гребнев у Парина перехватил. Хотя что значит – перехватил?! Разве Гребнев виноват, что Парин решил сходить в отпуск, а Сэм как раз тогда решил сходить в редакцию?! И «вербовал» Гребнев автора сам. В традициях… трудно сказать, в каких – лучших ли, худших ли. Но в традициях. Тут и осененность неожиданной удачной идеей была: «О! А вы бы попробовали критический обзор по книжным новинкам сделать!». Тут и горячая убежденность была в ответ на категорический испуганный отказ: «Почему же нет?! Это интересно! Новую рубрику можно открыть! А я вам покажу как, помогу!». Тут и бессовестная лесть была: «Об-бязательно получится! Вы же образованный, интеллигентный человек!».

Потом Гребнев облегченно отдувался, выцарапав согласие. Потом получал вымученные три странички от руки, всячески ободряя: лиха беда – начало! Потом глядел тупо в эти странички: действительно – беда лиха! Слог – как в инструкции из финской бани: «В целях интенсификации потоотделения пребывание в суховоздушном отделении более целесообразно после предварительного мытья с мылом в моечном отделении». Вместо того, чтобы коротко и ясно написать: «Грязным не входить!».

Одно дело, когда такую инструкцию тайком сдирает Кот для своего «маразмария», а потом мрачно веселит редакционные чаепития. Другое – когда такую, подобную филологическую гнусь выдает образованный, интеллигентный человек, который и словарь Даля может из любезности достать. Образованный, интеллигентный человек, у которого дома – сто погонных метров книг. (Относительно новая мера объявилась! Книги выстраиваются на полках, и общая протяженность корешков высчитывается складным метром!.. Нет, в самом деле, какая-то метаморфоза происходит!). Образо… интеллиге… И в правление общества книголюбов входит, и в газету пишет. Правильно, как же Сэму не входить, не писать! Можно это назвать «легализацией», можно еще как-нибудь назвать. Ясно только, что иначе быть ему банальным спекулянтом– книгобором, пусть и высокого пошиба. А так вроде – книголюб, дальше некуда! Чихать Сэму, что Гребнев думает о его образованности, интеллигентности, о его бумажках, накаляканных кое-как. Нужны Гребневу эти бумажки? Пусть получит! А уж как их Гребнев перекраивает, перетряхивает – Сэму дела нет.

Впрочем, на этот раз Сэм никаких строк не принес – даже «банного» уровня. Очень извинялся, очень. Все-таки у них отношения не «продавец-покупатель» – это так, по случаю. Главное: «рабкор – штатный сотрудник». Но так получилось – замотался, закрутился. Вот завтра – обязательно! У них, у книголюбов итоговое собрание секции афористики прошло, и завтра он всенепременно…

Ладно, ладно! Далем искупил… Откланялся.

Гребнев еще повозился с четырехтомником, переставляя с полки на полку, корешки погладил – оставил «на сладкое». Хватит! Надо браться за мельника! Пока свежо, пока сохранилось послевкусие от общения. Иначе получится бадигинский выношенный материал: когда Бадигина планирует себе очерк на моральные темы. Загадочно утверждает: «Материал у меня давно собран!». Потом носит этот материал из редакции домой, чтобы там вдохновиться, а то в редакции не пишется. Потом носит из дому нетронутым в редакцию, чтобы там вдохновиться, а то дома не пишется. Так она ходит неделю. И носит. Так его и называют мотом, когда обтреплется и обветшает: «выношенный материал».

Ну, Гребнев не очень-то и походит-поносит – с ногой загипсованной… Вот и хорошо. То есть плохо! К мельнику он бы еще сходил: поговорить, договорить. Благо, и атмосфера там на мельнице совсем не юбилейная, не нафталинная. Если бы Гребнев не сообщил Трофиму Васильевичу Авксентьеву о дате, тот бы и не вспомнил. А вспомнил – и продолжал работу и, не отрываясь от нее, попутно рассказывал, вспоминая: «Горазд давно было, не вспомнить…».

***

«Так что с тех пор еще я тягу, видно, чуял к теперешнему делу…».

Теперешнее дело, теперешнее дело! Вот Гребнева его теперешнее дело, то есть отстуканный на машинке текст, не так чтобы устроил. По нескольким соображениям. Тяга… Тяга-то была хорошая – дров не хватало. А потому, как ни балансируешь, все одно – оступаешься в эпически-этнографическую былинность. В духе времени…

Да-а, не договорили на мельнице, сошлись на том, что днями встретятся. Знал бы Гребнев, так соломки бы подстелил. Впрочем, и соломка бы не помогла, когда он с лестницы загремел. «Горазд смешная лестница!».

А теперь получалось «кино»: эпизод отыграть – остальное доснимем в павильоне. И неважно, что концовка в середине, а начало в конце. Еще и оглядка была: надо, обязательно надо позвонить, пока хоть кто в редакции есть.

– Кот? Слушай, Кот! Дай редактора!.. Потом… Ну, потом!.. Давай!.. Добрый д-д… вечер то есть. Это Гребнев. Из дома звоню, откуда еще. Ах, да! Вы же не в курсе… Нога, одним словом…

И пока непременные сердобольности, ахи-охи, Гребнев под этим соусом аккуратно проговорился про очень ему нужный «разворот». Да, про юбилей. Только совсем не про юбилей – Авксентьев и думать про него забыл. Но фактура хорошая, «разворот» необходим.

И начинается торг. Дело обычное. Любую фактуру можно втиснуть в двести строк, стрижет редактор заранее. Тем более Гребнев должен понимать – комсомольский съезд только-только отгремел, майский Пленум местных откликов требует, выборы вот-вот! Но Гребневу нужен «разворот»! Мало ли кому нужно! Сказано: двести строк! Пусть еще «спасибо» скажет – запланировано жестко сто пятьдесят, и те слетят, если более значимое поспеет. Торг продолжается.

И когда Гребнев убито говорит: «Ну, хотя бы полосу?!», то слышит: «М-м-ладно! Все равно Молохов не успеет «кирпич» по Продовольственной программе сдать». А большего Гребневу и не надо. Что ни говори, а хорошая бригадирская школа за плечами: раствор выбить, арматуру… «Нам три машины с верхом позарез нужно!» – «Три не дадим, – с хитрым видом говорят, – но две берите!». Ага, а Гребневу с бригадой одна нужна. Эх, сколько раз! И пригодилось. И не раз.

– … Да, месяц точно пролежу. Ну, что вы! Когда я месяц материал мусолил? Через три-четыре дня сделаю, пусть заедет кто-нибудь! – и, пользуясь временной льготной ущербностью: – Я ведь как-никак левую ногу повредил, а не голову. Это если бы у Парина левая нога отказала, тогда бы вы из него ни строчки не выжали… А что я сказал?! Что – ладно-ладно?!. Рядом стоит? Ну, передайте ему что-нибудь. Привет, что ли…

Дался Гребневу этот Парин! Дался не дался, а давит. Гребнев потому и храбро хамил – чувствовал: давит. И когда горбился над машинкой, отставив загипсованную ногу, чувствовал: давит. И зарежет. «Я не я, – мелькало у Гребнева, – если не зарежет! Парин не Парин, если не зарежет!». Черт побери! Нет ведь никаких ГОСТов в журналистике! Плохо, хорошo – кому определять? Тому, кто старше, опытней и вообще твой зав. отделом. Получается, что определять Парину. Несмотря даже на упреждающий звонок редактору. Все равно, определять Парину.

Редактор – дядька неплохой, но образование у него педагогическое, журналистикой не занимался. Предложили газету – «Я же не справлюсь, я же не знаю!». Вот и вздрагивает ежеполосно: вдруг сгущено? вдруг частное обобщено и таким образом святое-неприкосновенное очернено?

Бадигина тоже оттуда – начальные классы вела.

Молохов – крепкий, но улитой пишет, ему бы не в газете, а в ежегоднике работать, даже в ежевечнике.

Камаев – ответсек, из технарей: нарисовал макет, заслал. Хвостов нет? Дыр нет? Упаси Господи, заставка не вверх ногами? Ничего полоса смотрится? Вот и ладушки! Для Камаева важнее, как полоса смотрится, а не как она читается. Особенно после того, как предшественник с треском вылетел. (Кто же так макетирует: на первой полосе фото ТАСС, где дорогому товарищу очередную «блямбу» на грудь цепляют, а под фото репортажик о славном молодежном вожаке строителей с ба-альшим заголовком: «НЕ УРОНИ СВОЮ ЗВЕЗДУ!»).

Кто еще? Хинейко? Хм-хм…

Еще Пестунов. Но Кот не встревает, Кот знает цену Парину, но не называет ее. Зачем? Добарабанит свои три года, а уж в областной-то ого-го! Зачем Коту с Париным ссориться?

Кстати, это и невозможно. Гребнев пытался, и не однажды. Невозможно поссориться с Париным! Доброжелательный увещеватель. Хами не хами – стекает, как с прорезиненного. И улыбка до-обрая, укоризненная – все равно ведь по его будет. Он подскажет, если нужно. И редактору подскажет – за плечами столько лет многосложной журналистской работы! И чтобы не повторилось ЧП типа «Не урони свою звезду!» в 1976-м, когда одного сняли, а нынешнего поставили, Парин ему специфику профессии разобъяснит и от неприятностей гарантирует. Если бы не Парин, то за тот же недавний «Филипповый отчет» такого бы нагорело газете, ой-ей! Он, Парин, чистосердечно в этом уверен и всех в этом уверил.

Давит… Была оглядка у Гребнева, была. Выстукивал текст, а вторым планом проборматывалось, как плохо стертая запись на пленке, – и не слышно почти, а мешает, давит…

Тут Гребнев на нее и наткнулся – мысленно скандаля с Париным, который непременно упрется по тексту в «горазд», в «бурат», «постав», «невпрогреб», «вкрасне»… «Это не нужно, это изыски. Надо проще». Куда проще?! Вот же он, Даль! Словарный запас – более двухсот тысяч слов. Словарь – Русского! Живого! Языка! Вот ведь: «гораздо или гораздъ – довольно, очень…». Вот ведь: «вкрасне – в лучшем виде…». Вот ведь: «поставъ мельничный – снасть, станъ, каждая пара жернововъ». Вот ведь: «бурат…». Нет, бурата не было! Но ведь говорил мельник – бурат, именно бурат: «Для пеклевки бурат нужно мастерить. Гляди, такой штырь железный метра два, и крестовины на концах крепят, внизу и наверху. А на крестовины ме-елкое сито натягивается, шелковое. Получается такой… цилиндр. Его внаклонку ставишь в ящик. Ящик к поставу подтаскиваешь. К бурату – привод, чтоб вертелся. Мука из постава сыплется: горазд мелкая, пеклеванная, сквозь сито просеивается, в бурате, в цилиндре этом, остается. А что покрупнее – мимо. Тогда ее снова на помол, пока не изотрется».

Тут Гребнев на нее и наткнулся – закапызясь в словарь, выискивая нечто созвучное «бурату». Мог и не дослышать там, на мельнице? Мог.

«Буравъ – стальная полутрубка, желобокъ съ винтовымъ носкомъ и поперечною колодочкой…». Пусть и для сверления, но похоже. А если не «б», если «п»? Нет, нету такого! А, вот!

«Пурить – бурить, цедить…».

Тут Гребнев на нее и наткнулся. Ищите и найдете, да! Иногда, впрочем, совсем не то, что ищете. Из тяжелого тома высунулся уголок листка. Мысль стрельнула, бабахнула: никак древнее, пожелтевшее, раритетное, с «ятями» и «ерами»! Но та же мысль сразу же срикошетировала: какой, к чертям, раритет, если издание 1982 года, просто факсимильное!

Это был самый обычный листок, сложенный вдвое. В обычную клеточку. Из обычной ученической тетрадки. Только текст был не самый обычный:

РАСПИСКА

Я, Звягин Николай Яковлевич, 1912 года рождения, получил 18 декабря 1981 года от Крайнова Евгения Дмитриевича, 1913 года рождения, сумму в 12.000 (двенадцать тысяч) рублей и обязуюсь вернуть названную сумму Крайнову Е. Д не позднее 18 июня 1982 года.

18. декабрь. 1981 Н. Звягин».

Ничего себе получился словарный запас! Запас на 200 тысяч слов и на 12 тысяч рублей!

Весьма пикантно, что листок был заложен между теми страницами словаря, где значилось: «Прятать, прятывать -… класть въ сохранное мЬсто, убирать, укладывать куда для цЬлости, сбережения. Скрывать, таить, уносить куда тайно, чтобы не вЬдали, не знали, гдь вещь лежитъ».

Перебив. Листочек и листочек. Но мысли виснули и зарылись глубоко – никак не хотели возвращаться к мельнику. Расписка! Расписка!..

Ну и расписка, внушал себе Гребнев. Ну и что? Для него, во всяком случае, лучше бы десятка оказалась. А то после отъятия сотни в пользу Сэма теперь придется и с кофейком поджаться, и не только… Тут и нога еще – когда-а бюллетень закроют! Тем более когда-а оплатят!

Расписка!.. Живут же люди, дюжину тысяч друг другу в долг дают. Что же это за люди такие? На монтаже доводилось и по тысяче в месяц зарабатывать – разлеталось все непонятно куда. Нет, если копить и копить, то почему же?.. Или откладывать. Получает ведь Гребнев теперь раз в пять меньше. И хватает, в общем, на все. Даже на сторублевого Даля, которому и госцена аж за тридцатник.

Даль. А внутри – словарный запас на двенадцать тысяч. Листочек и листочек…

Но для некоего Крайнова и для некоего Звягина – далеко не просто листочек. На что может человеку понадобиться такая сумма? Машина? Дача? Обмен комнаты на многометражную квартиру по так называемой договоренности?.. В конце концов, это дело некоего Крайнова и некоего Звягина – и может быть, не очень чистое дело: расписка без печати нотариуса, хотя сумма мало сказать приличная. А если эти оба – хорошие друзья и решили обойтись без нотариуса? Тогда бы они и без расписки обошлись. М-может быть…

Что Гребнев знает?! Заявится завтра Сэм, отдаст ему Гребнев расписку. Да, но Сэм все-таки Семиков, уж никак не Звягин, не Крайнов. А в расписке сказано: 18 июня, а сегодня – 15 июня. Как себя сейчас чувствует некий Крайнов? Пожалуй, плохо чувствует. А Звягин? Этот – хорошо. В том случае, если знает, расписка неизвестно где, неизвестно у кого, вообще потерялась – и лучше бы насовсем.

Только Сэм-то при чем? Застенчивый и дисциплинированный Гриша Семиков, скромный работник «Стимула», отъявленный книголюб, у которого «сто погонных метров книг», собранных не без влияния фактора того же «Стимула». Гриша Семиков, у которого чисто книжный «Стимул» – не единственный стимул: за макулатуру выдаются не только абонементы, но и копейки. А кто их, копейки, берет? Даже если прилежно отсчитать и пододвинуть, машут рукой: «Да ну! О чем речь!». Так может немало набраться. Но не двенадцать же тысяч! И всяко Гриша Семиков – не Звягин, не Крайнов.

А вот найдет Гребнев номер Сэма в записной книжке, а вот наберет Гребнев этот номер – и сейчас все и выяснит.

Выяснил Гребнев только одно – посредством ответных тягучих гудков: Гриши Семикова нет дома. И правильно! Откуда ему быть дома в разгар рабочего вечера в условиях макулатурного бума? Тут люди с ночи переклички затевают, а Гриша Семиков вдруг дома отсиживаться будет, очередь ярить своим отсутствием. Вот и нет его дома. В «Стимуле» он. Так надо полагать.

Но, однако, расписка… Никаких ассоциаций не вызвали у Гребнева фамилии – ни Звягин, ни Крайнов. Казалось бы, корреспондент «районки», вдоль и поперек, и район изучен до колик: центр в сорок тысяч, десяток совхозов, рыбоконсервный комбинат, хлебозавод, институт закрытый – изучающий и производящий нечто особо точное: «ящик», о нем в газете ни-ни! Нет, не встречались Гребневу две эти фамилии. Вполне возможно! Газету иногда интересует самое неожиданное, но мало иметь двенадцать тысяч, чтобы только этим заинтересовать газету.

Сложнее, если Даль достался Сэму через приезжую клиентуру. Турбазы, кемпинги – россыпью. Все– таки край тысячи озер, как пишет Парин. Оригинал! Карелия – край тысячи озер, Латгалия – край тысячи озер, Псковщина – край тысячи озер. Здесь, конечно, тоже край тысячи озер. Свежо! Шут с ним, с Париным… Но если Звягин и Крайнов – из отдыхающих, то Гребнев, естественно, может их не знать. Вернее, не может знать. А Сэм? Сэм может. Крайнова, по крайней мере, должен знать. Логично: расписка от Звягина – значит, у Крайнова… была. Не гуляют же они вдвоем, взявшись за руки в лесах среди озер только потому, что один занял у другого…

Вот кончится рабочий день у книголюба Семикова, прозвонится к нему Гребнев… Или даже не так. Зачем взбалтывать? Явится завтра Сэм с обещанного собрания секции афористики – Гребнев у него и спросит. Или нет, не спросит. Сначала поглядит, каков завтра будет Сэм: хватится, сам спросит? Если же не подозревает о вложенной расписке, то Гребнев ему и… Не нужна Гребневу чужая головная боль. Хотя слукавил: нужна. Как бесплатное умственное развлечение в период вынужденной недвижности – чего только ни напридумываешь, дабы заглушить подступающее одноногое безделие. Впрочем, завтра. Завтра!

Спать. Всего ничего – по квартире попрыгал туда-сюда, а вымотался, как в авральную ночь перед сдачей на монтаже. Устал. Непривычно. Спать.

А Валентина так и не пришла. И не позвонила. А ведь обещала. И не…

Да! Бурат нашелся-таки! Гребнев пролистал для очистки совести словарь иностранных слов. Вот он!

«БУРАТ – (ит. buratto – букв, волосяное мельничное сито) – мельничная машина для очистки зерна просеиванием и для сортировки продуктов, перемола».

Мельник-то полигло-от… И хорошо. Спать!

***

Какие-то наждачные отношения возникают, когда две недели не виделись. Гребнев разлепил веки – сидит Валентина перед ним, носом хлюпает, глаза с тарелку, как у собаки из «Огнива», и… на костылях!

Ужаснулся было со сна: и у нее с ногой?!! Ф-фуф! Сообразил, что это обещанные, что это ему. Просто она на них локтями оперлась, кисти свесила. Сидела и ждала, когда проснется. Второй ключ при ней, вот и вошла. И сидела. И ждала. Хлюпала.

Недостаточно узнать о… чем угодно, чтобы охладеть: искра проскочила между ними. По-прежнему. Но отношения наждачные, абразивные – искра нипочем. Потому Валентина хлюпнула носом уже не тишась и досадливо скривилась:

– Насморк проклятущий. Между прочим, – обвиняюще, – по твоей милости! Из-за этих ходуль в область пришлось ездить. Продуло зверски. У тебя галазолин есть? – Отмахнула: – А, откуда! У тебя вечно ничего нет!

И Гребнев глянул хмуро, руку протянул: дай-ка. Вроде и даром ему не нужны костыли, а вот принесли, навязывают. Недовольно стал их обсматривать, общупывать: железные… м-мда, железные… м-мда, деревянные бы лучше… так, низковато, неудобно… слушай, поройся там на антресолях – плоскогубцы должны быть.

Валентина порылась на антресолях, сотрясая табурет, чуть не сломала каблук, удерживая равновесие, принесла.

– Это не плоскогубцы.

– Ну, ты скажи мне, какие они!

И когда Гребнев, зло дыша носом, заскакал к антресолям, Валентина зло говорила ему в спину:

– Ты что, не можешь сказать, какие они?!

И когда Гребнев с треском и грохотом зашуровал вслепую, хлопая ладонью по невидимым снизу инструментам, когда он вернулся в комнату с плоскогубцами, Валентина зло говорила:

– Ты что, не мог мне сказать, какие они?!

Гребнев занялся костылями: ослаблял гайки, вытаскивал штырь, переставлял повыше. Хотя прекрасно понимал: Валентина ездила в область – автобус три раза в сутки и два с половиной часа ходу. Вчера позвонила после четырех – значит, только на последний автобус попала, а обратно – ночным. Из-за него. И насморк – из-за него. Даже если это не совсем насморк – из-за него…

Но насморка у Валентины уже как не бывало, она тоже приняла тон. Предложенный Гребневым тон.

Да никакого тона Гребнев не предлагал! Так получилось! Однако, поздно. Раз уж начали… И ничего не поделать, не перестроиться на скорости.

– Могу ли я еще быть чем-то полезна? – морозно произнесла Валентина.

– Да! – произнес Гребнев, не поднимая глаз от невероятно сложной костыльной конструкции, просто никакой возможности нет оторваться! – Мне нужна консультация. Юриста… – и, кряхтя над зажатой гайкой, бросал фразы: – Если есть расписка… На много тысяч… Резьба сбита, с-скотина!.. И вот расписка одного другому… Без нотариуса… Не-ет, я тебя выверну, скотина!.. Для чего она может быть, если в обход закона? Ага, я сказал тебе, паразитка, что выверну! – И, подняв наконец голову: – Понятно?

Ничего не понятно. Кроме того, что Гребнев опять куда-то влезает. Так она ему и сказала:

– Опять ты куда-то влезаешь? – прежним тоном давней давности. Снова проскочила искра.

Но Валентина прочла в гребневском лице: «А тебе-то что?!».

Действительно, ей-то что?! Консультация нужна? Хорошо!

– Криминальное значение расписки, – снова заговорила морозно, – если именно это тебя интересует, может заключаться в следующем… Большая сумма денег берется для покрытия крупной недостачи в магазине на время пребывания там ревизоров. Не меньшая сумма – в виде расчета между партнерами по валютной или крупной спекулятивной сделке. Разумеется, это уже не долговая расписка, а просто деловая. Так… Еще! Расписка в том, что деньги получены за… за действия, предусмотренные статьями кодекса. Когда дающий сумму не хочет быть запачкан и нанимает людей. Так… Еще. За лжесвидетельство… Ну, вот и… Да! Сама по себе расписка не много значит, но если она дается на крупную сумму, а сумма идет на нечто незаконное – тогда другое дело. Но в расписке ни один дурак не будет отражать цели, на которые будут затрачены полученные средства.

Гребнев сосредоточенно кивал, прикидывая варианты Валентины к «словарному запасу» из Даля, изображая погруженность в свои мысли.

– У тебя ручка есть? Кстати, о расписке! – и голос у Валентины стал морозным до поскрипывания. – Возьми ручку, пиши… – Хотя Гребнев не взял ручку, не стал писать, заторопилась, задиктовала: – Я, Гребнев Павел Михайлович, 1952 года рождения, получил от Артюх Валентины Александровны, возраст не установлен, костыли металлические, количество – два, по цене – пять рублей сорок копеек… Сумму прописью, будь добр… 16 июня 1982 года, и обязуюсь…

Еще бы чуть-чуть, и расползлись бы оба в улыбке и… кто знает? К тому шло. Но тренькнул звонок.

– Я открою, Павел Михайлович! – громко и официально сказала Валентина.

И когда вошел Сэм, мусоля в руках очередную «банную» продукцию, Гребнев пригласил: «Проходи, проходи!». А еще громко и официально сказал:

– Посмотрите еще раз, Валентина Александровна. Подумайте. Я вам там отчеркнул… – и впихнул ей свой вчерашний текст про мельника Авксентьева.

Правила, которые никто из них не устанавливал, но они тем не менее установились: на людях – только знакомые. Мало ли вопросов возникает по работе! Где журналист, там и юрист. И наоборот. Так что, «посмотрите еще раз, Валентина Александровна».

Валентина Александровна тут же стала «смотреть», грызть кончик авторучки, взявшейся неизвестно откуда. А Сэм… Сэм застенчиво и виновато выдавил, что он почти сделал, буквально последнее предложение осталось, но оно никак не получается. Он сейчас, он вот прямо здесь сядет и сейчас доделает. И сел. Прямо на секретер. А Валентина на тахте устроилась за журнальным столиком – плоскогубцы задела: скользнули они с тахты, брякнулись об пол.

Гребневу как-то и места не осталось. Тихо, рабкоры на него спину гнут, а он стоит, как гипсовый гость, в центре – чего, спрашивается, стоит?! Дали тебе костыли, даже расписки за них не взяли?! Вот и расхаживай, тренируйся, осваивайся.

– Я пока чай заварю! – нашел себе занятие, поковылял на кухню, осваиваясь на подпорках.

Не спросил Сэм про расписку. Не спросил. У него дело поважнее – последнюю фразу дописать. Чтобы Сэм когда-нибудь проявлял подобное рвение?! Поглядим, решил Гребнев.

Потом Валентина пришла на кухню. Не просто так пришла. Надо же помочь временному калеке. «Где у вас заварка?.. Чашки какие брать?.. У вас песок или кусковой?».

Гребневу показалось даже, что она переигрывает: ей ли не знать – где, какие и что кусковой. Все-таки, показалось. Ведь для Сэма, который не в курсе их отношений (прошлых и нынешних) все естественно: нормальная, очень женская хлопотливость, будь ты рабкором, юристом, хоть кем. Он бы и сам помог, только вот последнюю фразу дописать надо. Очень надо. Как там, кстати, Сэм?

Валентина уставила поднос, пошла в комнату. Гребнев – следом, Сэм втискивал на место… Даля, сминая соседствующие книги, спеша. Незаметно не получилось, тогда он сразу переориентировался, вынул один из томов обратно, плечами недоуменно пожал:

– Ничего не понимаю! – листнул. – «Аббревиатура» через одно «б» или через два?

– Через два, – не моргнул глазом Гребнев.

– Вот и я… – не моргнул глазом Сэм. – А тут, у Даля, – через одно. У меня фраза последняя как раз с этим словом.

– Сто лет назад писали так, а теперь так. Обычное дело, – объяснил Гребнев нейтрально. – Лучше справляться по орфографическому словарю.

– Так что у вас получилось? – все внимание Гребнева на отображенном собрании секции афористики. Угу… Угу…

Нормальная рабочая обстановка. Однако почерк, в отличие от хозяина, недисциплинированный и беззастенчивый. Абсолютно наплевать было хозяину почерка, прочтут или нет, и возможно ли такое прочесть в принципе. А в Дале Сэм копался, ворошился. Ну и почерк!.. А про расписку Сэм так и не спросил… Ну, хоть одну букву разобрать – уже подвиг!.. Аббревиатура ему нужна! Тут одна сплошная аббревиатура!.. Не спросил про расписку-то!

Чай стынет. Уткнулись в бумажки, как последние… А Валентина для них – пустое место. Для Гребнева Валентина – пустое место. Сидит, как последняя дура, пятый раз про какого-то мельника перечитывает. Мельник, мельник! И тут – мельник! Дался всем этот мельник!.. Если Валентина здесь не нужна, то она пойдет. Чай стынет. Если здесь нужна не Валентина, а Валентина Александровна, то тогда:

– Павел Михайлович, отвлекитесь на минутку. Еще по поводу суммы в несколько тысяч…

Как Валентина Александровна она здесь тоже не нужна – осек ее Гребнев досадливо:

– Потом, потом!

Потом так потом. Если будет это «потом». До свиданья. А он еще и:

– И не забудьте связаться с Крайновым. Или – пожалуй, так будет надежней, – со Звягиным.

Кретин! Какой Крайнов! Какой Звягин! Хватит с Валентины и того, что она с ним, с Гребневым, связалась! Дерг – сумочку. Оттуда – врассыпную мазилки, таблетки, ключи, флакон. Не надо ей помогать! Сама соберет! Не нуждается она в помощи ни Гребнева, ни бугая с бумажками! Сама соберет, сказала! Если Гребневу бугай с бумажками важней, чем она, пусть Гребнев и занимается бугаем. А ее не надо провожать! Пусть Гребнев сидит и тетешкает свою ногу.Неужели не чувствует: не надо ее провожать!

– Что-о-о?!. Ну, и дурак!

… Гребнев сам не ожидал от себя той резкости, с которой оборвал («Потом, потом!»), когда Валентина вдруг заговорила о тысячах, а у Сэма что-то дрогнуло, мигнуло. И Гребнев сразу оборвал Валентину на полуслове – не объяснишь ведь, да и что объяснять? Вот он, Сэм, – тут, рядом. Слушает внимательно. Гребнев понял, что Валентина уходит, и решил «ковать железо»: ляпнул про Крайнова, пока было кому ляпнуть при Сэме. Расписка от Звягина Крайнову, расписка в Дале, Даль у Сэма, Сэму словарь мог достаться от Крайнова. Ну?!

На фамилию Сэм не отреагировал никак. Зато когда Гребнев по инерции, уже довырабатывая жилу, назвал Звягина, Сэм отреагировал – снова дрогнуло что-то, снова мигнуло.

И Валентина отреагировала: встала, завернулась в свою крупноячеистую шаль и – в коридор на выход. Все это одним движением. Не одним, конечно, но так. у нее получалось: один жест плавно переходил в другой – неуловимо, пантерно. Даже мелочевку чисто женскую, разбежавшуюся по полу из сумочки, слизнула горстью, как завершающее коронное па. Чего чего, а изящества ей было не занимать. Да, умела!!!..

Гребнев, во всяком случае, очень ей проигрывал, наверное, когда зашкандыбал, пытаясь проводить. Долг вежливости… И уж совсем для самого Гребнева непонятно, как у него сорвалось с языка:

– Мужу привет! – вполголоса и весьма ехидно.

Хотел браво пошутить…

– Ну и дурак! – сказала губами Валентина, уронила тяжеленные веки. Ушла.

А Гребнев вернулся в комнату и остервенело сказал Сэму:

– Н-ну?! Чай будем пить?!

Очень дисциплинированный и застенчивый Сэм не стал пить чай. Сэм вообще заскочил только на секунду. Сэм вообще лучше материал пока заберет, а завтра– послезавтра принесет готовый. А то это только наметки и не очень разборчиво – он сам знает. Он посоветоваться хотел только, как композицию выстроить. Сэму еще в три места надо.

И Сэм отправился в свои три места, хотя Гребнев с удовольствием отправил бы его только в одно.