Текст книги "Австрийская площадь или петербургские игры"

Автор книги: Андрей Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

"Вот бы подольше: ехать и ехать", – сонно подумал он, и в этот момент уличное освещение погасло.

– Ого, уже час, скоро мосты разведут, – водитель включил дальние фары. В их пронзительном свете багряным глянцем засверкала кромка Александровского парка, а дальше, в глубине, все укрыла черная, непроглядная мгла.

– Поверни на Зверинскую, к дому сорок два, – неожиданно для самого себя приказал Калинченко. Машина остановилась, чуть не доехав, и Калинченко пришлось пройти полсотни метров. Улица казалась вымершей, только в одном из окон того самого дома, где обосновался Кравцов, колебались тусклые отсветы, как будто горела свеча, странным образом завораживая и маня. Калинченко застыл, глядя на этот единственный в темноте огонек. Он то разгорался, то мерк, но не угасал и в конце концов раздвоился, высветив еще одно окно.

– Это в подъезде, у двери кравцовской квартиры,– определил Калинченко, вспомнив много раз виденную план-копировку здания. Водитель несколько раз мигнул дальним светом. – Так и до психушки недолго! – чертыхнулся Калинченко, возвращаясь к машине.

1.19. В КРОМЕШНОЙ МГЛЕПОКОЯТСЯ ЗАДВОРКИ

Через час и тринадцать минут после полуночи дежурный межрайонной подстанции Ленэнерго Сергей Белобровкин заметил резкий перепад напряжения в кварталах 18, 19 и 21. Система аварийного отключения бытовых потребителей и уличной сети сработала незамедлительно. Но, казалось, никто не заметил, что треть территории Петроградского района погрузилась во тьму. Даже действия дежурного были маловразумительны и необъяснимы. Вместо того чтобы принять надлежащие меры согласно пунктам накрепко вызубренной инструкции, Белобровкин сладко зевнул и погрузился в странное забытье. Он отчетливо воспринимал окружающее, понимая, где он и что с ним, но все это – как бы со стороны.

В четыре пятнадцать внезапно зашкалили стрелки приборов на пульте управления, защелкали силовые реле, и режим электроснабжения сам собой восстановился. Белобровкин подошел к стенду с контрольными самописцами. Вычерченные ими линии были прямыми, как полет стрелы. Судя по ним, можно было заключить, что никакой аварии вообще не было.

– Чертовщина какая-то, но дотерпеть надо – приду домой и допью, пробормотал Белобровкин. Во время ночных дежурств он всегда думал вслух, но напрочь забыл о происшествии, едва дойдя до рабочего кресла.

Ох, как бы изумился неутомимый исследователь природных аномалий, окажись он тогда в зоне, ограниченной Кронверкским проспектом, улицами Бармалеевой, Введенской и Зверинской. Но истинно значимое всегда случается вне сфер объективно научного наблюдения. И в ту ночь ничьи шаги не потревожили спящих улиц. Никто не видел бесшумно скользнувшую на лестничную площадку женщину. Оплывающим от горячей свечи воском она опоясала окружье у порога 81-й квартиры и вылила внутрь слабо светящегося круга вязко-тягучую жидкостью из принесенной склянки. Плеснув остатки на дверь, она четырежды прошептала в темноту невнятную скороговорку, неумело плюнула на дверь и через мгновение исчезла.

* * *

Надев свежую рубашку, Ира легла на самый краешек кровати и прижалась к тепло спящему Петру. До рассвета оставалось пять с половиной часов.

Разные сны видели в это время жители Петербурга. Журналист Виктор Кокосов в генеральском мундире медленно вышагивал вдоль строя почетного караула. Как в детстве, перепрыгивая через рытвины и канавы, неведомо куда бежал наперегонки со своей собакой (она сдохла лет двадцать назад) майор Глеб Калинченко.

Мрачен и неспокоен был сон мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака. Будто он запутался в прозрачной душащей паутине, которую не разорвать и не распутать.

– Что с тобой? Ты так сильно храпишь, – толкнула его в бок жена.

– Не сушите колготки, где попало, сколько раз говорить! – приходя в себя, раздраженно буркнул Анатолий Александрович.

Давешняя пенсионерка-учительница явилась в сновидения Павла Кошелева, участливо расспрашивая про невзгоды и административные тяготы.

– Видите, Надежда Петровна, вот люк не заделан, здесь трубу прорвало, там крыша прохудилась, а я один,– го ворил он, проводя старушку по глухим дворам-колодцам. – Все только говорят, что плохо, но никто ничего не делает.

– Надо держаться, голубчик. Кто не с нами, тот против нас. Наша задача: не отступаться от принципов чекизма, – ласково поучала его собеседница. – Хоть на волосок отступим – потеряем все. Ни шагу назад!

А сон председателя Законодательного собрания Юрия Анатольевича Кравцова был свежим и безмятежно счастливым. Новая квартира источала умопомрачительные запахи гладко рихтованного дуба, ароматы эссенций и дезодорантов, а также что-то особое, еще не нашедшее адекватного отражения в русском языке. Однако всякий знающий толк в вопросах бытового комфорта безошибочно определял дух только что законченного евроремонта. Под стать благостному настроению были и разноцветные сны, в которых председатель запускал переливчатые мыльные пузыри. В мальчишестве Юрий Анатольевич не знал себе равных в этом занятии, неизменно выигрывая в дворовых состязаниях по части размера и дальности полета радужных шариков.

Утром на кухне Кравцов чуть не расшибся, поскользнувшись у двухкамерного холодильника "Филипс". Под ним натекла огромная красноватая лужа. Открыв морозильник, Кравцов отшатнулся от ударившего в нос зловония: несколько рыбин принесенной накануне речной форели начисто протухли. Протухли равномерно, каждая от головы до хвоста!

Допивая кофе, Юрий Анатольевич неожиданно вспомнил вчерашнего олуха, не уступившего ему дорогу у входа. Молодец охранник! Хорошо шарахнул наглеца о дверной косяк. И эта пигалица, что живет в соседней квартире, так смешно голосила. Вроде даже угрожала. А ведь прав Собчак, что сам подбирает в свой дом подобающих жильцов. Надо будет тоже сказать помощникам, чтобы придумали, как выселить отсюда всякую шелупонь.

А женщине, спутника которой обидел Кравцов, снилось, будто она взлетает вверх, к густеющим сумеркам закатного неба, на краю которого бьется пламя жарких костров. Брезжил дождливый рассвет, когда ее разбудили настойчивые прикосновения.

– Нельзя, Петенька, сегодня нельзя, – шептала она, ласково отодвигая его руку. – Смотри, у тебя плечо распухло. Больно? Но он свое уже получил. Не будет ему теперь на земле покоя. Я все, все для тебя сделаю. Ты, конечно, не веришь, ну и пусть. Только не оставляй меня, не оставляй меня одну...

Косой серый дождь хлестал по окну. Капли стекали на ржавый подоконник и оттуда тоненькой струйкой сливались вниз, на землю, загаженную строительным мусором, среди которого затерялись маленькая склянка из мутно-зеленого стекла и неприметный огарок дешевой сальной свечи.

1.20. НАД ГЛАВОЮ ТУЧИ ХОДЯТ ХМУРО

С утра позвонил Крутинин. Он не пошутил, как обычно. Скорее, был неприветлив.

– Шеф недоволен: слишком тянешь с Австрийской площадью, – сказал он. И Людмила Борисовна жалуется – поручила тебе подготовить мансарды для Бродского, Неизвестного, Ростроповича и прочих великих людей, а ты ни в зуб ногой.

– Как это – ни в зуб ногой? – удивился Кошелев.– Еще в сентябре сам передал ей всю сметно-планировочную документацию...

– На х... нужна твоя документация! Повесь ее в сортире на стенку. А Людмиле Борисовне отдай ключи от готовых помещений. Ты что – первый год работаешь?

– Ну ты пойми, Витя: там только показанная – понимаешь, по-о-казанная, – смета миллиарда на полтора тянет. И это всего по двум объектам! А у меня на счетах – круглый ноль. К тому же Кудрин затраты по церемонии на Австрийской площади зачел как подготовку к зиме и больше – ни копейки.

– Кстати напомнил. Ведь это ты навесил на Путина – взыскать с австрияков денежки? Так он копытами от злости стучит. И настучал на тебя справочку. Вот послушай, купюрами зачитываю, только основное: "За время, прошедшее с начала реализации проекта, большинство предприятий, расположенных на площади, было приватизировано. В частности, здание института "Гипрометиз", где планировалось разместить австрийский бизнес-центр, сменило собственника. Новое руководство категорически отказалось от ведения каких-либо переговоров об освобождении помещения. Такая же ситуация сложилась и по другим помещениям.

В создавшихся условиях австрийская сторона отказалась от реализации второй и главной части проекта– создания уголка австрийской столицы в нашем городе.

Комитет по внешним связям считает, что вина за срыв запланированных мероприятий лежит на администрации Петроградского района, халатно отнесшейся к работе по реализации проекта, имеющего большое социально-политическое значение".

Ну и так далее, менее существенное. А в конце: "По данным, которыми располагает Комитет по внешним связям, австрийская сторона не будет оплачивать расходы, связанные с реконструкцией Австрийской площади. В связи с изложенным сообщаю, что решением мэра Санкт-Петербурга вопрос о возмещении указанных затрат с контроля комитета снят",– скороговоркой закончил читать Крутинин и, тяжело вздохнув, спросил: – Понимаешь, как складывается?

– Считаешь, мое дело плохо? – сразу осевшим голосом спросил Кошелев. Может, я к тебе подъеду... хоть сейчас, хоть вечером?

– Ну что ты, Паша, все сразу переводишь в материальную сферу, Крутинин с полуслова понял намек, – ты же знаешь – я тебе всегда друг. Тут вроде освобождается место директора в гостинице "Москва". Хорошее место, желающих – пруд пруди. Но я его для тебя поберегу, только ты не задерживай с решением.

Кошелев понял, что его будут снимать. Он ни на секунду не поверил в дружелюбие Крутинина, ясно, что звонил не по своей инициативе. Решил сам мэр, и никто другой. Вероятно, не без Людмилы Борисовны. И его, в общем, можно понять. Дело с Австрийской площадью завалено. Обещанных и ожидаемых денег нет. А за авансы – скорее всего полученные, и немалые, – отвечать надо. Так что объективный фактор налицо. Но после стольких лет в администрации предлагать ему, офицеру КГБ с опытом и связями, работу в каком-то бордельном отельчике? Нет, это мэр явно загнул.

Примерно так размышлял Кошелев, а его руки как бы сами собой приступили к работе. Документы сортировались, складывались в папки, а папки – в два больших черных баула.

– Я что-то не очень хорошо себя чувствую. Вызовите машину и отмените на сегодня все дела, – велел Кошелев секретарше.

Водитель молча унес сумки. Проходя через приемную, Кошелев услышал, как Валентина Николаевна говорит в трубку: "Да, заболел, ...позвоните, ...наверно, через неделю".

"Через неделю? Ждите!" – усмехнулся про себя Кошелев.

К вечеру ему стало плохо, а на следующий день он лег в больницу. Врачи спорили: ограничиться консервативной терапией или трактовать состояние больного как показание к сложной и опасной операции?

* * *

– Давай, Петруха, кони ждут! – закричал на весь коридор Чернов, как то лько Петр вошел в редакцию. Рубашкин подумал, что приятель намекает на магазин, но оказалось не так. Он не успел снять пальто, как прибежала секретарша:

– Вы где пропадаете? Главный с утра спрашивает, из Смольного каждые пять минут звонят...

– Задержался, – раздраженно буркнул Петр.

– Не раздевайтесь, вас машина из мэрии уже час ждет. Внизу стоит, номер ноль-ноль-восемь. Пока вы спускаетесь, я позвоню, предупрежу водителя.

В Смольном Рубашкина без промедления провели к Степанову.

– Заходи, заходи, не стесняйся, – сказал он, увидев входящего в кабинет Рубашкина. – Подожди минутку, а то собьюсь.

Заместитель мэра считал доллары. Отслаивая купюры от пачки толщиной в полкулака, Степанов раскладывал их перед собой в три аккуратные стопки.

Средняя была вдвое выше соседних. Петр ничем не выдал удивления, но чувствовал себя очень неловко, как будто случайно подглядел что-то нечистоплотное.

– Ну вот, вроде сходится, – облегченно вздохнул хозяин кабинета и, улыбнувшись, пошутил: – Это папе, это маме, а это...

Он ловко вытянул несколько стодолларовых бумажек из самой толстой стопки и, добавив поровну из двух других, протянул Петру.

– ...а это детишкам на молочишко!

– Да надо ли, что ты, как-то неудобно... – невразумительно забормотал Петр.

– Бери, бери – заслужил. Нас "Папа" недавно собирал. Мне за тебя особая благодарность и поощрение. И не поделиться – грех. – Заметив, как Рубашкин посмотрел на пачки денег, Степанов ухмыльнулся: – Это – из другой оперы. Нас не балуют, но заработать дают. В нашем деле какое главное правило? Знаешь? Правильно: заработал – поделись! Вот я и делюсь. На том, как говорится, стояли, стоим и стоять будем. – Степанов начал раскладывать деньги по хрустящим конвертам. Одна из пачек не уместилась, и он завернул доллары в лист плотной белой бумаги.– Ты, кстати, обедал? Пойдем, там Танечка уже приготовила.

Стол был накрыт в соседней комнате. Смущение, которое в первый момент почувствовал Петр, прошло, как только они уселись.

"Сколько же там – тысяча или больше?" – подумал он, ощущая содержимое нагрудного кармана.

– Скромно, но со вкусом, – сказал Степанов, разливая коньяк. – Давай, чтобы не по последней.

За кофе Степанов вроде бы невзначай спросил:

– Ты ведь Кошелева знаешь?

– Конечно, знаю. Как раз интервью с ним закончил. Оно у меня для постоянной рубрики о работе мэра в районах. Все готово, только согласовать не могу – главный положительный герой заболел.

– Положительный, говоришь?

– А как иначе? – удивился Петр, слегка осоловев от хорошего коньяка. Он же в мэрии, районом руководит.

– Понимаешь, какая штука, – задушевно понизил голос Степанов, – народ на него жалуется. К зиме не подготовился, в домах холод, на улицах грязь. А люди недовольны, и, скажу по секрету, мы его наказать собираемся, крепко наказать. Да и вообще, что это за мэр, который никого не снимает? Люди этого не поймут. И ясно, что недовольны. В общем, к тебе просьба: покопай на него заранее. Чтобы в нужный момент шарахнуть из всех калибров, залпом. Пусть народ увидит, что мэр не только пряники раздает. К тому же Кошелев не из наших. Вот был у нас в торге один директор, Кузьма Семеныч, нормальный, правильный мужик. А к нему куратор из райотдела КГБ прицепился сверх положенной меры. Семеныч месяц терпел, другой, третий, а после надоело от себя отрывать – послал того подальше. Через неделю ревизия, за ней другая. Никто и крякнуть не успел, как наш Кузьма загремел под фанфары, к собственной, кузькиной матери. Сказать по правде, не люблю я этих гэбистов. Крапивное семя! Да и менты не лучше. Всем только дай и еще дай. Так что не жалей Пал Константиныча. Он бы тебя не пожалел!

Петр дернулся сказать, что знает про аферу с Австрийской площадью и про возню с квартирой Кравцова, но не успел.

В комнату тихонько скользнула миловидная Танечка:

– Юрий Григорьевич, вас Анатолий Александрович к селектору!

– Ну ладно, после доскажу, – вставая, сказал Степанов, – а ты уж подготовь все, как договорились. Две недели имеешь!

1.21. В СПЛЕТЕНЬЕ НЕЖНЫХ РУК СМЫКАЕТСЯ КОЛЬЦО

– Ну и кавалер у тебя появился! – сказал Петр, увидев на столе огромный букет в переплетенной серебристыми нитями корзине.

– Иностранцев принимали. У одного немца залысина была – на полголовы. Я ему так все уложила, что кудрявым стал, как мой Колька. Он хотел отблагодарить, но я взять побоялась. Он, видно, подумал: раз не беру, значит, гордая. Вот и расщедрился на этот веник, – беспечно хихикнула Ира. – Даже адрес узнать не поленился.

– Кстати, про Кольку. Ты говорила, ему зимняя куртка нужна...

– Лучше не вспоминай. И куртка, и сапоги. И штаны каждый месяц чиню.

– Купи новые, а что останется – на конфеты, – Петр протянул Ире пять стодолларовых бумажек. Ему было приятно видеть, как меняется ее лицо – от изумления к неожиданной радости.

– Господи, как я счастлива! – Она благодарно поцеловала Петра.

– Лет десять назад, – помнишь, когда в магазинах ничего не было, жена приятеля, француженка, совершенно серьезно сказала мне, что завидует советским женщинам: как им просто стать счастливыми, достаточно получить в подарок новые сапоги.

– Ты думаешь, что-нибудь изменилось? – Ира на мгновение задумалась. Всюду все есть, а попробуй купи! Зарплата – только не умереть с голода. Мама надрывается, возит картошку с дачи, а я ей даже помочь не могу дорога в оба конца столько стоит, что никаких денег на билеты не хватит. Хорошо, хоть пенсионерам бесплатно.

– Ну, все как-то живут ...

– Я недавно подружку встретила, раньше со мной проводницей работала. Была такая серенькая, колготки штопаные, каблуки стоптанные. А теперь – не узнать. Вся расфуфыренная – Пьер Карден с ног до головы. Спрашиваю: "Ты, что, наследство получила?" Она отвечает, что после того, как я ушла, ее перевели на южный ход. Сперва фрукты-овощи возила, потом этих стала пускать. Кого на час, кого на больше. С каждого рейса меньше тысячи не привозит. Говорит, вроде бахвалится, а у самой слезы. Муж ее выгнал, испугался заразу подцепить. Она с дочкой осталась, та неделями одна-одинешенька, совсем от рук отбилась.

А у нас, на объекте? Девчонки только и ждут, когда клиент клюнет. Тем более если иностранец. Наши-то поблагодарить не спешат. Особенно из мэрии. Каждый под самого важного выделывается. Трахнет, отряхнется и пошел. У самого вместо х... – мизинчик, а туда же, осчастливил! И не пожалуешься. Вмиг выгонят, а куда устроишься?

– А ты? Как же ты? – Петр ощутил неприятный холодок.

– Я? – переспросила Ира. – Меня не трогают, я как бы за Степановым числюсь. Юрий Григорьевич не злой, справедливый, его у нас уважают. Если б я его тогда не встретила... Спасибо, что устроил меня на объект.

Жуткое предчувствие охватило Петра. Он знал, каким будет ответ, но не хотел слышать и знать правду, просто не мог ее вынести. И не стал спрашивать.

– Объект? Анекдот такой был: "Субъект поехал на объект...", – сказал он.

– Не говорить же каждый раз "спецрезиденция мэрии Санкт-Петербурга для приема официальных делегаций". Язык сломаешь! – возразила Ира. – Объект и есть объект. Все так говорят.

Темнота скрадывала жуткую ветхость и убогость малюсенькой комнатенки. За одной стенкой капризничал Ирин сын, Колька, а за другой скрипели половицы и что-то бурчала соседка.

– Бедная, – сказала Ира, – опять с сыном разговаривает. Столько лет прошло, а она все ждет и ждет, не может поверить. Он был очень хороший, с двумя моими подружками переписывался, обеим жениться обещал, когда вернется. А последнее письмо оттуда мне прислал. Там фотография была, последняя. Стоит серьезный, с автоматом и какими-то железками, а уши из-под каски все так же торчат, как в детстве. Я его ушастиком дразнила. Письмо пришло, а его уже нет.

Было тепло и грустно. Но это была особая, сладчайшая грусть, когда физическая близость становится второстепенной, уже ничего не добавляя.

"Так сердце рвется от любви на части", – вдруг вспомнил Петр. Он крепко обнял Иру, и она сразу откликнулась влажным поцелуем.

– Ну что же, судя по всему, с полмесяца у нас есть. Даю тебе на все мероприятия в усиление трех человек, включая Авдеева. Отзывай его с этих гребаных курсов. Учти разницу во времени и срочно отправь туда шифрограмму. Я с военными из округа договорюсь, возьмут его своим бортом. Завтра будет на месте. Развернутую справку по всем оперданным – мне на стол через десять дней. Пиши пограмотней, думаю, сразу наверх пойдет.

Близилось к полуночи, когда Микин вышел на улицу. Большой дом Главного управления на Литейном навис над ним черной громадой, без единого светящегося окошка.

"Дожили, служить некому! Все торопятся, к телевизору с футболом спешат да с пивком холодненьким",– подумал полковник. Садясь в подъехавшую "Волгу", коротко приказал:

– Поехали!

1.22. Я В КАЖДОМ СЛОВЕ СЛЫШУ ПРИГОВОР

– Папа, папа, мы едем за границу! – услышал Петр восторжен е было. Устав искать, он нагнулся за выпавшей газетой, и его взгляд неожиданно выхватил знакомую фамилию – Кошелев!

Газета пожелтела и надорвалась по краю.

"Георгий Михайлов – один из тех, кто, по сути, определял культурную атмосферу в "великом городе с областной судьбой". Физик и педагог, он стал еще и собирателем уникальных произведений современной живописи, бесстрашным устроителем знаменитых "квартирных" выставок в то время, когда все не одобренное парткомом считалось антисоветским и жестоко каралось. Судьба Михайлова при коммунистическом режиме была изломана КГБ. И одним из тех, кто участвовал в преследованиях Михайлова и других представителей русской интеллигенции был гэбист Павел Кошелев..." – читал Петр.

На том месте, откуда он поднял газету, лежала папка из полупрозрачного пластика. Сквозь него просвечивало слово "Мемориал". Петр вспомнил: когда-то он брал интервью у этого Михайлова. Материал не получился, но черновик должен был лежать в этой папке. Он вывалил ее содержимое, и нужная бумага тут же попалась ему на глаза:

"...и тут в жизни Георгия Михайлова появился новый персонаж, знаменитый Павел Кошелев, кадровый офицер КГБ, вне стен которого называвший себя Коршуновым. Этот чекист давно хотел познакомиться с известным диссидентом, а тот отсутствовал. Валил на Колыме лес! В один прекрасный день Кошелев-Коршунов заявил, что отныне "органы" меняют свое отношение к молодым художникам и берут их под свою отеческую опеку.

И действительно, после процесса над Михайловым художники-неформалы получили возможность устраивать свои выстав ки. Тайная полиция искусно трансформировалась в конструкторское бюро "человеческих душ". А сам Кошелев, будучи неплохим психологом, фактически стал руководить творчеством "андерграунда". Многие поверили ему, а некоторые даже стали прислуживать. Он тоже не сидел сложа руки – выискивал и лелеял сторонников. У сравнительно молодого, честолюбивого чекиста были свои, далеко идущие цели. Возможно, он их добился, став в постперестроечные времена депутатом и главой Администрации Петроградского района.

А тогда он делал все, чтобы запретить художникам любое общение с иностранцами. За это им разрешалось рисовать, играть и писать все, что вздумается. Хотел этого Кошелев или нет, но джин был выпущен из бутылки. Почувствовав дуновение свежего воздуха, молодые люди пошли дальше того, что было задумано в прокуренных кабинетах Большого дома.

Одним из тех, кто сорвал планы идеологических надсмотрщиков, стал уже отсидевший Георгий Михайлов. И вскоре он вновь попал за решетку. Начался новый уголовный процесс, как будто списанный со страниц Кафки. И возглавил его все тот же гэбэшник Кошелев, он же Коршунов. Михайлову вменили статью 93 Уголовного кодекса. Больше года Михайлов просидел в "Крестах", подвергаясь изощренному психологическому давлению..."

Петр морщился, читая сырой, неотделанный текст. Он попробовал отредактировать, но фразы разваливались. Немного помучившись, Петр стал писать все заново.

"На этот раз уж никто не помешает – напечатаю",– злорадно подумал он.

1.23. ВЬЕТСЯ НАД ГОРОДОМГОЛУБОЙ ТУМАН

Статью о Кошелеве Петр писал до утра, прерываясь только на то, чтобы сварить очередную чашку черного кофе. В текст удачно вписались отрывки интервью с правозащитником Юрием Вдовиным, которое обнаружилось в той же старой папке.

"– О Кошелеве-Коршунове уже сложена легенда, как о великом спасителе русского искусства, – говорил Вдовин, – но вклад чекиста "новой формации" в подавление инакомыслия и вольнодумства еще ждет своего Орфея...

<...>

Комментарий к послужному списку Кошелева полон шумными историями об обыденных для той поры гнусностях против самых достойных людей, против тех, кто внес весомый вклад в отечественную культуру последнего периода тоталитарного строя. На счету Кошелева – организация идеологической удавки для питерских рок-музыкантов, а созданная им организация молодых литераторов "Клуб-81" держала под контролем умонастроения нонконформистских поэтов, писателей и начинающих драматургов.

Павел Константинович, он же Павел Николаевич, был автором новаторской затеи – судебного приговора над полотнами неугодных режиму художников. Да, в мировой истории полно случаев уничтожения произведений искусства, но, исключая эпоху инквизиции, никогда такие акции не выполнялись во вполне законном порядке – по приговору суда!

Особая заслуга Кошелева в превращении политических заключенных в обычных уголовников. Ведь наши тогдашние "вожди" очень трепетно относились к букве Хельсинкских соглашений и даже издали секретную инструкцию, определявшую, как превращать инакомыслящих в уголовных преступников. Дескать, пусть западная общественность знает: политических заключенных в СССР нет и быть не может! Есть только уголовники. Такие, как Михаил Поляков, получивший 8 лет за "самиздат". Его выследил, арестовал и с помощью хорошей судебной режиссуры посадил в лагерь именно Павел Коршунов.

А история с поэтом Львом Савельевичем Друскиным? Под видом поиска наркотиков Кошелев-Коршунов произвел у больного литератора обыск и, представьте, нашел... запретную литературу!

Впрочем, хорошо, что нашел именно литературу. В противном случае мог бы и наркотики найти! Долго ли из рукава, умеючи?

Да, много тайн хранят архивы КГБ! Ведь были, были и загадочные смерти молодых художников и не менее загадочные пожары в их студиях. Ревнители чести голубых чекистских погон наверняка скажут: мол, это все в прошлом. Теперь другие времена, теперь офицеры ФСБ стоят на страже демократии.

<...>

Но Кошелев-Коршунов гордится своими былыми заслугами. Об этом он постоянно говорил на заседаниях райсовета, председателем которого стал в результате вполне демократических выборов. Продолжает говорить и сейчас, на посту главы районной администрации. Самое удивительное, среди благодарных слушателей – наш признанный демократ, мэр Санкт-Петербурга Анатолий Александрович Собчак. Его заслуги в ниспровержении осточертевшего коммуно-советского режима неоспоримы. Но почему же, почему под его руководящим взором в Смольном свили гнезда десятки гласных и негласных гэбистов последнего призыва? Куда ни сунься – всюду полковники и подполковники КГБ. Кто в отставке, а кто – в так называемом действующем резерве.

Кошелев среди них – не первый и не последний. Мы часто видим его по телевизору. То он радеет о пенсионерах и ветеранах, то поздравляет детвору на празднике по случаю открытия дворовой площадки с качелями-каруселями и садовыми диванами.

Но тем, кто видит в Кошелеве спасителя и защитника обездоленных, стоит прочесть "Спасенную книгу", посмертный труд поэта Л. Друскина. Быть может, тогда жители нашего города задумаются – может ли стукач и руководитель стукачей, верой и правдой служивший бесчеловечному и безжалостному режиму, принести пользу людям, даже если он втайне решил спасти свою душу несколькими действительно добрыми делами.

Есть много людей, которые считают необходимым судить задумщиков и исполнителей антинародного террора. А я не кровожаден. Мне бы хватило, если бы все коршуновы-кошелевы ушли из своих теплых кабинетов поработать на лесоповал. Кто на десять, кто на пятнадцать, а кто и на двадцать пять лет! Рубили бы лес и сами подбирали свои щепки! За пайку хлеба с опилками и миску баланды с рыбьей чешуей, конечно, при выполнении положенной нормы! Точно так же, как их жертвы".

Последний абзац Петр пометил: "Выделить курсивом, полужирно, печатать в подбор на две колонки!"

* * *

Собираясь в школу, что-то бурчала Настя, ей отвечала теща. Было уже светло, и Петр чувствовал необычную ясность и легкость. Он вышел в прихожую и крепко обнял дочку.

– Дорогу переходи осторожней, – он поправил ей шарф.

– Я после школы погуляю, – сказала Настя, – мы договорились мальчишек снежками закидать.

Уже переступив порог, она остановилась и, глядя на Петра, тихо спросила:

– Хочешь, я останусь?

За несколько дней до смерти Петр вспомнил ее грустный взгляд и тихий, по-взрослому серьезный голос. И вспомнив, понял, что хотела сказать ему Настя.

А тогда он беспечно улыбнулся и на прощание махнул рукой:

– Тебе только бы школу прогулять! Бездельница!

Теща ушла досыпать. Петр пошел на кухню, но кусок не лез в горло. Он налил в стакан остатки холодного кофе и вернулся к себе.

Шесть аккуратно выправленных страниц лежали перед ним. Он еще раз перечитал написанное. Кое-где морщился, но исправлять не стал, по опыту зная: статья должна отлежаться. Время было: без вмешательства мэрии Ефремов побо ится ее печатать. Через несколько дней Петр скажет Степанову, что задание выполнено. Юрка не станет вникать, позвонит главному редактору и, не слушая объяснений, устроит тому хорошую выволочку. Ефремов – трус, тут же подпишет статью в номер.

Петр хорошо знал тонкие механизмы разоблачительных кампаний. Скорее всего, статьи, обличающие Кошелева, появятся одновременно и в остальных газетах. Так что его статья ляжет на стол мэра уже в подборке с другими. Может быть, даже не сами статьи, а короткая справка, что и где опубликовано на заданную тему.

Он еще раз перечитал абзац про гэбистов, которых пригрел Собчак.

"Скажу Степанову, что это нужно для объективности. Не захотят же они, чтобы в статье торчали мэрские уши, – загодя придумал Петр правдоподобное объяснение. – А в самом деле, почему в Смольном так много бывших чекистов?"

Ира позвонила, когда он уже надевал пальто.

– Миленький, прости, что я так с тобой говорила,– сказала она. Колька совсем расхворался, капризничает. Мама тоже жалуется, наверное, давление повысилось, а мне, как назло, нельзя дома оставаться.

– Ладно, бывает, – Петр оттаял от ее голоса. – Ты же знаешь, я на тебя никогда не обижаюсь.

– Я тебе нахамила...

– ...значит, сам виноват. Когда ты свободна?

– Не знаю. Три дня – сплошные приемы. Американская торговая делегация. Какие-то очень важные, Юрий Григорьевич сам приезжал инструктировать.

Петр почувствовал, как кольнуло сердце. Он представил Иру вдвоем со Степановым, и красные круги пошли перед глазами. Он никогда раньше не испытывал такой жуткой ярости, даже не верил, что такое может быть.

– Позвони, когда сможешь, – передохнув, хрипло сказал он.

– Хорошо, в четверг.

– А если дождика не будет?

– Какого дождика? – переспросила она, но тут же рассмеялась. – Ты всегда так зло шутишь, я часто не понимаю, думаю – ты всерьез...

Он положил трубку и вышел на улицу. Светило редкое в декабре солнце, с бледно-голубого неба сыпались мелкие снежинки, и его следы черным впечатывались в сверкающий снег.

1.24. МОИ ДРУЗЬЯ ЩЕДРЫ ТЕПЕРЬ НА СЛОВО

– Ты чего налепил, уродище? – закричал с порога Чернов. – Это вообще не статья, а приговор Нюрнбергского трибунала. Кошелев нас по судам затаскает, а тебя – прямо в казенный дом.

– За что? – вяло спросил Рубашкин. Второй день после прощания с дочкой тяжелая тоска давила ему сердце. Он физически ощущал этот тянущий душу гнет и безнадежность разлуки.