Текст книги "Австрийская площадь или петербургские игры"

Автор книги: Андрей Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

"Так было или нет у этого Кошелева родимое пятно?" – уже проваливаясь в сон, вяло подумал Петр.

Потом он увидел свой старый дом на Тучковой набережной и завуча Евгения Ивановича, вошедшего в класс посреди урока. Грохот парт услышался живо, как будто он снова вставал вместе с одноклассниками. Молчание было тяжелым и мрачным, каким бывает только во сне.

– Дети, дети, – тихо шевелил губами Евгений Иванович, – умер Сталин... Идите по домам, бедные вы мои, по домам, ничего больше не будет.

И вот они с Мишей Поляковым, соседом по парте, бегут через замерзшую Неву. Сзади и сверху ревут заводские гудки, истошно звенят вставшие на мосту трамваи, а им надо, непременно надо добежать до другого берега, пока не кончится этот страшный, дерущий всю страну вой – хоронят Сталина. А над ними – весеннее, яркое небо и вокруг снег – белый-белый, до рези в глазах.

Петр проснулся от бьющего в лицо солнца – ложась, он не задернул шторы. Тело и голова были легкими, он чувствовал забытую бодрость и редкое теперь вдохновение, когда слова возникают одно за другим, без раздумья и не вымучиваясь.

Выпив холодный позавчерашний чай с куском бородинского хлеба, он сел к столу. Писал начерно, не заботясь о стиле, добавляя к тому, что слышал от брата, слышанное от других:

"Войну помню смутно – мне только исполнилось пять. Было очень холодно, потом нас увезли. Поезд остановился, все бегут, кричат – кругом взрывы, как потом видел в кино. Мама внизу кричит: "Прыгай, прыгай!", а я боюсь, пока меня не толкнули и я упал из теплушки прямо ей в руки. Она меня куда-то тащила, потом бросила на землю и легла сверху, я чуть не задохнулся. Жуткий ужас, вы слышите – я до сих пор чуть-чуть заикаюсь. Скажу как врач – от такого шока я мог вообще потерять речь...

Но то, что было в год смерти Сталина, намного страшнее. Все началось осенью. Мама преподавала в вузе, а 1 сентября осталась дома – ее выгнали с работы. Через несколько дней они с отцом объяснили – их могут в любой момент арестовать, а меня с Петей отправить в детдом. Я должен заботиться о младшем брате– больше некому.

Нас всегда учили, что арестовывают и высылают шпионов или космополитов. Но почему врагами вдруг стали мы, я не мог понять.

У нас были две самодельные котомки, побольше – для меня, поменьше для брата. Сверху пришиты белые тряпочки и по ним химическим карандашом наши имена, фамилии, даты рождения. Родители каждый день напоминали, чтобы ни в коем случае не забыли. Я их вижу, как сейчас, – скукоженные на двух больших стульях у двери...

В день смерти Сталина весь день по радио играли траурную музыку, детей на улицу не пускали. Мы с братом легли рано, утром я проснулся. Горел свет, родители сидели за обеденным столом и больше молчали. помню, мама тихо сказала: "Теперь хуже будет, некому теперь жаловаться". До смерти помню эту предутреннюю тишину..."

Устав писать, Петр позвонил матери, терпеливо ожидая, когда она возьмет трубку.

– Как себя чувствуешь? – И выслушав обычный ответ, попросил: Напомни, за что вас с папой хотели арестовать в пятьдесят третьем?

– Зачем вдруг, это так давно было, – удивилась она.

– Да, хочу записать, вдруг пригодится.

– Все очень просто. Я тогда была деканом на химическом факультете, и у нас работал некто Костылев, плохо работал, приходил к студентам пьяный, благо спирт всегда под рукой. Я его несколько раз предупреждала, а когда надоело – уволила. А на свободное место взяла Якова Михайловича Кедрина. Очень талантливый ученый, ему потом дали ленинскую премию. Его оформили быстро – фронтовик, вся грудь в орденах. Он сразу после победы демобилизовался, где-то в Германии. Там была такая неразбериха – ему по ошибке в паспорте написали "русский", а он на самом деле еврей. Очень веселый, он часто шутил, что времени нет снова стать евреем. Ты его любил он опыты с фейерверками детям показывал. И совсем не был похож на еврея.

А Костылев всем этим воспользовался, – написал заявление в партком и МГБ, что я скрываю сионистов и сама – космополитка. Я всерьез не приняла, была уверена, что никто не поверит. Когда на партком вызвали, шла и про себя улыбалась: дескать, надо же, какая чушь. Так с улыбкой и выслушала решение об исключении из партии.

Потом папу вызвали и потребовали, чтобы немедленно развелся. Он-де коммунист, участник гражданской войны и должен понимать.

Только тогда я поняла, что всех нас ждет. На коленях его умоляла, чтобы послушался, – тогда всех вас не тронут. Но он даже слышать об этом не хотел – видно, не мог через себя переступить. Хотя понимал, что иначе нельзя, но не мог. Вот так мы и жили почти год со сложенными вещами.

Они посмотрели другу на друга и рассмеялись, вспомнив про молодого сотрудника, которому дали отработать письмо читателя про перебои с автобусами. Ничего не добившись, тот понурый пришел к Чернову. Рубашкин случайно оказался рядом, и оба уже в хорошем настроении.

– Покажи ему, Петя, как начальство в шеренгу ставить, – сказал тогда Чернов.

Петр не долго думая набрал прямой номер Яковлева.

– Выручай, Владимир Анатольевич, – сказал он в трубку, – читатели заели, "десятка" совсем не ходит, а Горин из "Автотранса" с нашим корреспондентом даже говорить не хочет...

Через несколько минут удивленный и пристыженный Горин позвонил, что автобусы 10-го маршрута будут ходить точно по графику. Так оно и случилось, о чем вскоре узнали все, так как только "десятка" ходила от редакции до ближайшего метро.

– Ну, ладно, – допив пиво, спросил Чернов, – про площадь готово?

Петр дал ему отпечатанный материал.

– Опять ты меня рогом ставишь, – упрекнул Чернов, – проверь, как Кошелева зовут. Константиныч он, а не Васильич.

– Чтоб не спорить, вычеркни отчество, – нашелся Петр, – короче будет.

– Добавить бы до планерки, – грустно предложил Чернов.

– Возможности у нас есть, – согласился Петр, доставая деньги, – зови стажера, пусть бежит на уголок, где три ступеньки вниз!

– Сколько ж они бабок угрохали в эти церемонии?– задумчиво спросил Чернов, подписывая репортаж в печать.

О том же думал и Петр, но решил, что ничего интересного из этой темы не вытянешь – слишком все на виду. Тут прибежал стажер с полным пакетом и очень обрадовался, когда Чернов по-свойски налил ему полстакана.

* * *

В это же время глава Петроградского района Кошелев просматривал сводку затрат по мероприятиям на Австрийской площади, подготовленную для мэрии. В валютном исчислении итоговая цифра выглядела неправдоподобно круглой – ровно 250 тысяч долларов. Иное дело в наших, деревянных. Тут расходы сложились с аккуратной, бухгалтерской точностью – 1 миллиард 351 миллион 153 тысячи 586 рублей.

– Многовато на шары и гирлянды – больше трех миллионов, – усомнился Кошелев.

– Так ведь они гелием надуты, а гелий дорого стоит, – пояснил подчиненный.

А в департаменте по содержанию жилищного фонда утреннее совещание неожиданно прервалось звонком по "вертушке" – так с незапамятных времен называли телефон правительственной связи из Смольного. Трубку взял замначальника департамента Серов. Начальственный голос укорял:

– Это вы должны думать, Константин Алексеевич, как найти подходы к Кравцову. От него зависит если не все, то многое. Тем более – выборы на носу. Нужна ему квартира – черт с ним, сделаем, пусть обосрется. И про бюджет не забывайте – надо держать под контролем. Если с депутатами не договориться – все по миру пойдем...

1.7. УЗЕЛКИ СУДЬБЫ НА НИТЯХ АРИАДНЫ

Утро началось, как обычно, со ста граммов и чашки черного кофе.

– Ну ты даешь! Разбогател, что ли? – удивилась буфетчица Надя, когда Петр попросил два бутерброда с икрой и мясное ассорти.

Рубашкин понимал, что деньги попали к нему не случайно и что рано или поздно Степанов о них напомнит. Но думать об этом не хотелось, и все случившееся уже отходило в забытье, сменяясь повседневными заботами.

В редакции еще никого не было. Заваленные бумагами столы в пустых комнатах и тишина в коридорах– Петр любил эти краткие минуты, предвещавшие скорую сутолоку, азарт и коллективное возбуждение, все это вместе таинственно давало огонек и напряжение колонкам газетных полос.

Вчера он так и не написал заказанного репортажа, надеясь, что утро вечера мудренее. Откладывать было некуда, и, вздохнув, Петр взялся за дело.

"Решение присвоить безымянной площади в самом центре Петроградского района имя дружественной европейской страны было принято мэром Петербурга и австрийским правительством еще осенью 1992 года, – быстро писал он. – А в минувшую субботу эти намерения наконец-то обрели материальное воплощение таблички с надписями на двух языках заняли свои места на церемонии открытия Австрийской площади.

В этот торжественный день горожане собрались задолго до начала незабываемого праздника. С раннего утра на площади звучала музыка в исполнении оркестра Объединенных австрийских железных дорог, сводного оркестра штаба Ленинградского военного округа и молодежного ансамбля "Югенд Стиль" из Вены".

Ох, как пригодилась подобранная под трибуной программка! Изредка заглядывая в нее, Петр писал "на автомате", не останавливаясь и не перечитывая написанное.

"С приветственной речью к петербуржцам и гостям обратились канцлер Австрии доктор Франц Враницки, мэр нашего города Анатолий Собчак и его венский коллега г-н Свихалек.

Открывая торжество, глава администрации Петроградского района Павел Васильевич Кошелев сказал..."

– Сказал, сказал... Что же он мог сказать? – замялся Петр и через секунду продолжил:

"...Павел Васильевич Кошелев сказал: "Символично, что имя государства, прославленного своим миролюбием, получила площадь, на пересечении которой находится улица Мира!" Парадный танец на площади исполнили юные артисты балета Красногвардейского района и народный ансамбль Исторического театра из Пушкина. К танцующим присоединился Анатолий Собчак. Он первый подал пример и, когда зазвучали "Сказки Венского леса", пригласил на тур вальса супругу австрийского канцлера, госпожу Кристину Враницки..."

Поставив последнюю точку, он отнес репортаж в наборную и вернулся в кабинет.

Распахнулась дверь, и вошел Алексей Чернов. По его должности ответственного секретаря – ему был положен отдельный кабинет, но он пустил к себе Петра, потому что они много лет работали вместе и дружили.

– Ну что, болезный, поправляться пора, – сказал он, проходя к своему столу.

– И у нас с собой было, – в тон приятелю ответил Петр, потрясая двумя бутылками пива.

Пили без стаканов, радуясь светлому горьковатому напитку и приязнью друг к другу.

– В пятницу, ты ушел, подруга звонила. Ну, та черкешенка знойная, которая шефа на презентации вусмерть упоила...

– Альфия? – лениво спросил Петр.

– Она, – подтвердил Чернов. – Говорит, у нее в жэке полная лажа. Якобы сделали капитальный ремонт всех труб, деньги списали, а там и конь не валялся. Спрашивает, не напишем ли мы, чтобы этих паразитов зажравшихся прищучить.

Альфия была директором магазина. Во время обвальной приватизации на нее стали сильно давить, но Петр врезал жесткую статейку, и ее оставили в покое. В отличие от многих она добро не забыла и постоянно сообщала Петру всякие любопытные новости. Про себя Петр называл таких знакомых коротко источники. Как и у всякого хорошего репортера, их было у Петра много, в самых неожиданных учреждениях, ну а про мэрию и говорить нечего. При необходимости Петру сообщали даже, кто в Смольном с кем чай пил и чем закусывали.

– Да, если раскрутить, то слабо не будет, – сказал Петр, – в жилищном хозяйстве вообще черт-те что. Кто как хочет, так и ворует.

– И ведь с народом не делятся, суки прошмандованные, все себе и себе, – подначил Чернов. – Позвони в этот сраный комитет, интересно, чем отбрехаются?

– Там у них новый начальник, Клименко...

– Откуда же он взялся? – удивился Чернов.

– Говорят, Яковлев из района вытянул – раньше вместе работали.

– Тогда погодим, чтобы на работу пешком не ходить.

Они посмотрели другу на друга и рассмеялись, вспомнив про молодого ш I тишься.

– Господи, ну что ты пристал, зачем тебе это? – вздохнула Катя, но Петр уже понял: она расскажет все, что знает. Он молча сел напротив и стал слушать, запоминая самые важные, узловые моменты. В конце концов он понял суть дела.

Идея зрела давно. Еще года три назад Катины хозяева сговорились с мэрией о передаче целого квартала на Петроградской стороне австрийским фирмам для представительств, офисов и тому подобное. Передачу зданий планировалось провести не как обычную продажу недвижимости, а под прикрытием культурно-благотворительной акции международного характера. Шумиха в зарубежной прессе должна была стать бесплатной рекламой для привлечения клиентов. Возможно, планировалась и продажа, но по исключительно льготным ценам. Петр сразу же предположил, что львиная доля денег по этим сделкам, скорее всего, предназначалась отнюдь не городскому бюджету, а непосредственным участникам.

Видимо, Катя действительно не знала, а по ее положению и не могла знать, подробностей – кому сколько причиталось. С другой стороны, подобные аферы проворачивались в России сотнями, особенно в Москве. Доходы от них исчислялись миллионами долларов. Поэтому такая версия казалась Петру очень правдоподобной.

– Ты с одним человеком встречалась или с разными? – спросил Петр.

– С одним, и всего один раз. Он не похож на этих, ну, которые в кожаных куртках и с бритыми затылками. Совсем не такой, но, мне кажется, еще страшнее. Сам худющий, одет в дрянь за копейку, но чисто, а на брюках стрелка в лезвие наглажена. Только взгляд у него какой-то мертвый. И говорит, как командует. Зовут Глеб Васильич.

– Телефон оставил?

– Нет, сказал, найдет меня сам.

– Утро, конечно, вечера мудренее, – Петр задумался. – Но все к тому, что надо сдать ему информацию. Потихоньку, частями, без деталей. Лучше всего начать с каких-нибудь совещаний, где было много народу. Ведь ты говорила, что делала переводы...

– У меня даже протоколы есть в компьютере, я их и печатала.

– Участникам разосланы?

– Конечно, сразу же.

– Сколько их там было?

– Когда?

– Ну какая разница! Последний раз или предпоследний...

– Человек десять, точно не помню. Собчаковская Людмила, она там тон задавала, Уво...

– Уво – это кто?

– Мой непосредственный босс, – Катя чуть покраснела и отвела глаза, потом юрист, архитекторы, депутат, – этот, ты его знаешь, – с нерусской фамилией...

– Ягья?

– Да, он. Потом Кошелев из райадминистрации и Геппер, совладелец нашей фирмы из Вены. Остальных не помню.

– И этого хватит. Никто не установит, откуда к твоему Глебу Васильичу попала копия. А отдать ему надо именно копию, и ни слова больше.

– А потом? Он ведь на этом не отцепится...

– Потом? Не знаю, – честно признался Петр. – Но время выиграем, а там видно будет. Вдруг ты уволишься или уедешь за границу. Да мало ли...

– Ох, Петруша, ты все-таки очень умный. Если бы не пил и занялся делом!.. А, может, все образуется? – Катя совсем по-старушечьи развела руками, посмотрев на Петра. – Я тебе покушать принесла, там – в холодильнике. Думала, ты тут без меня бедствуешь.

Она скоро ушла, и Петр не стал уговаривать ее остаться. Из окна он видел, как из громоздкой темно-вишневой машины вышел шофер, чтобы открыть Кате дверцу.

А через некоторое время пришла Ира, и Петр почувствовал такой покой на душе, что все заботы и страхи сразу стали казаться мелкими и как бы позавчерашними.

– Я не знаю почему, чувствую себя счастливым, только когда ты рядом, позже говорил он.

– Ты забыл. Я же честно призналась, что колдунья,– сонным голосом отвечала Ира. – У твоих дверей налила в блюдце дождевой воды и порог обрызгала. Теперь ты без меня – ни шагу...

– Почему без тебя?

– ...потому, что этой же водой я тебя окропила, тебя – спящего. А блюдце закопала черной ночью, в черном лесу, у Черной речки, под Черной горой.

Алые сполохи близкого рассвета летели с востока над тишайшим зеркалом Ладоги, дробились в озерах и протоках между сосновыми сопками Карелии и блекли в лабиринтах темных домов спящего Санкт-Петербурга. В этот же час над холодным со свинцом разливом Невы дрогнули и медленно поползли вниз исполинские крылья Дворцового моста. Подступало утро.

* * *

Неделю спустя полковник Микин, морщась, вскрыл конверт с разработочным рапортом, доставленным ему лично, без подписей и атрибутов положенной регистрации.

"Проведенными оперативными и специальными техническими мероприятиями установлено, – читал Микин, – что в 1992 году по предложению мэра Санкт-Петербурга Собчака и супруги канцлера Австрийской республики К. Враницки было принято решение предоставить один из кварталов нашего города для размещения инофирм. Среди организаторов этот план кодировался выражением "уголок Австрийской столицы", сокращенно– "уголок". В качестве места реализации проекта выбрана площадь на углу ул. Мира и Кировского (Каменноостровского) проспекта.

<...>

Рабочая группа подготовила технико-экономическое обоснование относительно размещения в прилегающих зданиях отделений фирм, представительств, бизнес-центра, казино, кафе, ресторана и гостиницы европейского класса. С австрийской стороны реализацию проекта взяла на себя фирма <...>, по заданию мэрии осуществлявшая реконструкцию аэропорта..."

1.8. А БЕДА С ТОГО ЖЕ ДНЯИЩЕТ ПО СВЕТУ МЕНЯ

Внизу бухнула дверь, и донеслись удары острых каблучков по лестнице. Петр путаясь в штанинах, быстро натянул брюки на голое тело. Но шаги затихли этажом ниже.

Он прошелся по комнате. Здесь царило особенное холостяцкое запустение. Даже зимой, когда дочь была дома, жена к нему почти не заходила, а летом, отправив ребенка к ба бушке, вообще исчезала, оставляя Петра одного в пустой квартире. Он не мог точно сказать, когда начался их разлад. Видимо, после того, как Катя окончательно поставила на нем крест неудачника.

– Какой же ты муж? Я зарабатываю раз в десять больше, – как-то сказала она после того, как стала работать в этой фирме. Сперва переводчицей, прежде она преподавала и язык знала хорошо, – а потом ее сделали то ли менеджером, то ли какой-то начальницей. Катя стала жить другой, отделившейся от него жизнью – с жужжащим радиотелефоном, дорогой одеждой, приемами и "мерседесом", стоявшим по утрам у подъезда. Петр никогда не спрашивал, есть ли у нее кто-нибудь. Он чувствовал – есть. Но ей, видимо, удобней сохранять все, как было. Впрочем, и ему в последнее время стало все равно. Он понимал: что-то в нем сломалось и, несмотря на сутолоку, десятки новых людей, с которыми он ежедневно встречался, его жизнь опустела и текла как бы по инерции, без надежды и перспективы.

Ее приход он скорее почувствовал, чем услышал, и распахнул дверь прежде, чем Ира нажала кнопку звонка. Она оказалась еще меньше ростом и моложе, чем Петр ее помнил. Поздоровавшись, протянула ему пластиковую сумку с рекламой Аэрофлота.

– Я все выстирала и погладила, – еще раз сказала она, проходя в комнату.

– Жарко, хотите шампанского? – спросил Петр. – Я его в морозилку заложил, чтобы остыло. – Она кивнула. Тут он ощутил неловкость – ведь не поблагодарил за возвращенную одежду. Поспешил на кухню и вернулся с двумя бокалами.

Пока он думал, что сказать, Ира отпила почти половину. Она устроилась в его рабочем кресле у письменного стола, а Петр, не зная куда деться, в конце концов сел боком на неприбранную тахту.

– Как у вас тихо... – Она как будто не замечала его смущения.

– Вы говорили, что живете на Зверинской. Вроде тоже тихая улица...

– На улице-то тихо, да у соседей такой ремонт – целые сутки грохочут, и машины под окном так ревут– не уснуть ни днем, ни ночью. За стенкой Кравцов квартиру получил, так теперь у нас стройка века.

– Это тот Кравцов, из законодательного? – машинально спросил Петр.

– Да, он. Я его как-то раз стригла, у него вся голова потная.

– Это как – голова потная? – засмеялся Петр.

– Потная! И вообще он какой-то скользкий, неприятный. Вчера встретились на лестнице, даже не поздоровался, хотя узнал. А охранники у него – двое спереди, двое сзади – где он их набрал, от одного вида тошно.

– Подождите, я шоколад принесу, – спохватился Петр.

Вернувшись в комнату, он увидел, что Ира стоит у стола и смотрит прямо ему в глаза.

– Вот шоколад, – сказал он, – очень хороший, с орехами...

Несколько дней спустя он пытался объяснить, что и в мыслях не держал, что даже не думал. По ее удивленному взгляду понял: не верит, а если поверит, то смертельно обидится.

А тогда он только почувствовал мягкость и теплоту ее губ, и что под платьем у нее ничего нет. Она приняла его, не стесняясь своего желания и ненасытности. В конце он едва сдержался и очень удивился, когда она сказала, скорее прошипела:

– Это в последний раз, если хочешь быть со мной.

– Но мы не успели... ты же можешь забеременеть,– Петр еще улыбался.

– Ты, наверное, не понял. – Она брезгливо стряхнула его руку и ушла из комнаты.

Он лежал, бездумно глядя в запыленное окно, пока не услышал, что Ира просит полотенце. Она уже выключила воду, но капельки еще мерцали на ее золотистой коже. Никогда прежде Петр не видел такого красивого, женственного тела. Он не знал и не мог назвать охватившее его чувство, но счастливо ощутил ее мягкость и прохладу.

– Не сердись, – сказал он, – обещай, что не уйдешь...

Петр торопливо сменил постельное белье. Оно пахло чистотой и свежестью. Такими же были ее поцелуи с льдистым привкусом холодного вина. Они ласкали друг друга, и Петр чувствовал, как тает и растворяется в ее нежности.

Остатки шампанского они пили из одного фужера, и Петр уже точно знал: она – самое дорогое, что было и есть в его жизни. Он обнимал ее все крепче и крепче, пока не почувствовал, что готов отдать ей последнее, и странное полуобморочное состояние охватило их одновременно и вместе.

– Если бы ты знала, как трудно найти слова для действительно важных вещей, – шептал он, – да и есть ли на свете слова для выражения этого. Говорят: любовь, ненависть, счастье. Разве это что-нибудь значит?

– Ты только не уходи, не оставляй меня одну, – отвечала она, – хочу, чтобы ты был рядом, вот так, всегда во мне...

Он снова обнимал ее так, что между ними не оставалось ни малейшего просвета и их тела соединялись в одно целое, как края нечаянно надорванной ткани. Потом она долго и влажно целовала его руку, и Петр чувствовал теплоту ее слез.

– Я даже не подозревал, что белые ночи существуют специально для этого, – говорил Петр, – так не бывает, так никогда не было. Ты слышишь, как тихо? Как будто город вымер, будто все кругом заколдовано.

– Я и есть колдунья. Бросаешь в блюдце с ключевой водой три спички они должны быть совсем сгоревшие и прямые – и смотришь. К какому краю их прибьет, то и сбудется.

– И откуда ты это узнала?

– Меня бабушка научила, а она от своей бабушки запомнила. У нас в роду все женщины такие. Прапрабабушка была монашкой, но кого-то встретила и полюбила. Ее из монастыря выгнали, она стала жить на болоте, там одна-одинешенька родила близнецов – сына и дочку. От нее и пошла наша фамилия – Монаховы, и еще... одно старинное кольцо осталось, я его тебе потом покажу... Когда я тебя стригла, сразу решила... Нет не сразу, потом ты мой!

Они уснули, когда совсем истончились голубые сумерки и под окном тяжело прошуршал первый утренний троллейбус.

1.9. СОЧИНИЛ ЖЕ КАКОЙ-ТО БЕЗДЕЛЬНИК,ЧТО БЫВАЕТ ЛЮБОВЬ НА ЗЕМЛЕ!

От жары и невыносимой духоты одной из продавщиц стало дурно. Петр с жалостью смотрел, как ее, обмякшую и грузную, под руки уводили в подсобку. В винном отделе он быстро рассчитался за две бутылки шампанского, шоколад и пожухлые яблоки.

Придя домой, Петр сразу залез под холодный душ. Не вытираясь, прошлепал босыми ногами на кухню, налил в тут же запотевший стакан водку и разбавил остатками лимонного сока. До прихода Иры оставалось чуть больше часа. Он лег в неубранную с ночи постель и тотчас же провалился в тревожное забытье. Мешало какое-то беспокойство, он не понимал его причины, но чувствовал ясно и остро.

"Я же не услышу звонка", – вдруг подскочил Петр. Взглянул на часы – прошло не больше десяти минут. Он встал и выглянул на лестницу. Там было тихо, полутемно, тянуло сыростью. Петр оставил дверь приоткрытой на цепочке, давая понять, что дома. Но сна больше не было, хотя лежал с закрытыми глазами, заставляя себя расслабиться.

"Ладно, угощу ее шампанским, поболтаем, а провожать не пойду, еще не поздно, – думал он, чувствуя недовольство от предстоящей встречи, которая теперь казалась совершенно ненужной, – а потом позову Витьку Кокосова, чем пить в одиночку".

Внизу бухнула дверь, и донеслись удары острых каблучков по лестнице. Петр путаясь в штанинах, быстро натянул брюки на голое тело. Но шаги затихли этажом ниже.

Он прошелся по комнате. Здесь царило особенное холостяцкое запустение. Даже зимой, когда дочь была дома, жена к нему почти не заходила, а летом, отправив ребенка к баш I CCный крик, едва переступил порог.

– По синему морю на белом пароходе, – сказал он, целуя бросившуюся к нему дочку. – А если крепко закрыть глаза, то на ковре-самолете.

– Ты все шутишь, а я серьезно, – сразу надувшись, обиделась Настя.

– Здравствуйте, Евгения Васильна, – обратился Петр к теще.

– Катя звонила, ей срочно нужно с тобой поговорить, телефон оставила, – она скривила лицо. – А ты все пьешь и пьешь. Каждый вечер с залитыми глазами! Хоть бы о дочери подумал.

– Ну не каждый же вечер, Евгения Васильна, – примирительно сказал Рубашкин, стараясь не дышать в ее сторону. – Сегодня день рождения у нашего Андрея Петрова. Он не композитор, но журналист очень талантливый...

– У тебя все такие. С кем наберешься, тот и Мусоргский. Ужин на кухне, Кате потом позвонишь. – Она протянула Петру тетрадный лист с двумя десятками цифр и, обняв Настю, увела ее в комнату.

Петр не стал ужинать. Облив голову холодной водой, насухо вытерся и сел к телефону. Несколько раз он ошибался, потом загудели длинные гудки, и на пятом Катя сняла трубку.

– У меня все хорошо, устроилась на две работы: в фирму и переводчицей в магистрате, – ее голос показался Петру молодым и радостным. – Позавчера переехала в новую квартиру. Три комнаты, окна в парк. Представляешь, просыпаюсь, а рядом в озере лебеди плавают. Насте здесь будет просто здорово, я ей уже школу выбрала.

– А я? Как же я? – внезапно охрипнув, спросил Петр.

– Ты? – удивилась Катя. – Ты будешь приезжать. Один раз в полгода я смогу оплатить тебе дорогу. Нет, один раз в год.

– Ты даже не спрашиваешь моего согласия. Уже все решила! – разозлился Петр.

– Неужели ты будешь возражать? Подумай о дочке, что ее ждет там у вас, какое будущее? В нищете, без матери и с отцом-пьяницей.

– Почему без матери? – растерянно спросил Петр.

– Потому, что я не могу вернуться. Боюсь, понимаешь, боюсь! Да и не хочу. Лучше здесь кружки в пивной мыть, чем возвращаться. А Настя через год будет говорить без акцента, станет нормальным европейским ребенком. Вырастет, получит образование, выйдет замуж и все забудет. Пойми, я ей только счастья хочу. Что для тебя важнее? Неужели счастье дочери ничего для тебя не значит? – Петр услышал те особые, вкрадчивые интонации, какими жена прежде убеждала деловых партнеров. – В конце концов, мы получим гражданство, тогда и ты сможешь сюда переехать. Я подожду с разводом. Продадим квартиру, твоей доли на первое время хватит. Я помогу, мы же все-таки не совсем чужие.

У него закружилась голова, и Петр устало сказал:

– Ладно, я подумаю.

– Только поскорее, надо успеть до Рождества. Позвони ко мне на работу, спроси господина Шварца. Передай ему документы, он сделает визу и купит билеты. Если будут проблемы, сразу сообщи. Я сказала маме, чтобы она дала тебе денег на всякие расходы.

– Не надо, у меня есть, – машинально ответил Петр. Он чувствовал, что теряет все, и неотвратимость потери заполняла душу гнетущей пустотой. Хорошо, я подумаю, – повторил он.

Несколько минут Петр оцепенело сидел у замолчавшего телефона, пока не понял, что нужно выпить. В спрятанной за книгами бутылке еще оставалось; он жадно выпил все, не замечая вкуса. Стало тепло и легче. Чуть-чуть поколебавшись, он все же набрал Ирин номер. Там долго никто не подходил. Наконец соседка сняла трубку.

– Извините, Надежда Петровна, что беспокою. Пожалуйста, попросите Иру.

– Ну что вы, Петя, она давно спит, – еле слышно ответила она.

– Мне очень, очень нужно, – Петр тоже стал говорить тихо, прикрыв трубку ладонью. Некоторое время слышались шорохи и треск. Потом Петр услышал шаги и Ирин голос.

– Можно к тебе приехать?

– С ума сошел! Второй час, я только легла. У Коли температура, он еле-еле уснул.

– Я очень прошу...

– Ты русского языка не понимаешь? Мне через пять часов вставать, в поликлинику за врачом, – в ее голосе ясно послышалось раздражение.

– Извини, – безнадежно сказал он перед тем, как положить трубку.

Выкурив несколько сигарет, Петр разделся и залез в постель. Но сон не приходил. Что-то слепило глаза, как будто комната наполнена каким-то странным сиянием, и в его свете, оседая, дымяться пылинки.

Проворочавшись полчаса, Петр встал и подошел к окну. Прямо над ним, как большой молочно-белый фонарь, висела луна. Расчерченная тенями улица была пустынна и призрачна.

"Сегодня же полнолуние", – догадался Петр и подумал, как давно не видел ночного неба. Потом он вспомнил, что где-то лежал альбом с Настиными фотографиями, и ему нестерпимо захотелось его найти и посмотреть.

Включив свет, он подошел к полкам и, не глядя, стал вытряхивать на пол книги и папки со старыми бумагами. Альбома нигде не было. Устав искать, он нагнулся за выпавшей газетой, и его взгляд неожиданно выхватил знакомую фамилию – Кошелев!

Газета пожелтела и надорвалась по краю.

"Георгий Михайлов – один из тех, кто, по сути, определял культурную атмосферу в "великом городе с областной судьбой". Физик и педагог, он стал еще и собирателем уникальных произведений современной живописи, бесстрашным устроителем знаменитых "квартирных" выставок в то время, когда все не одобренное парткомом считалось антисоветским и жестоко каралось. Судьба Михайлова при коммунистическом режиме была изломана КГБ. И одним из тех, кто участвовал в преследованиях Михайлова и других представителей русской интеллигенции был гэбист Павел Кошелев..." – читал Петр.

На том месте, откуда он поднял газету, лежала папка из полупрозрачного пластика. Сквозь него просвечивало слово "Мемориал". Петр вспомнил: когда-то он брал интервью у этого Михайлова. Материал не получился, но черновик должен был лежать в этой папке. Он вывалил ее содержимое, и нужная бумага тут же попалась ему на глаза:

"...и тут в жизни Георгия Михайлова появился новый персонаж, знаменитый Павел Кошелев, кадровый офицер КГБ, вне стен которого называвший себя Коршуновым. Этот чекист давно хотел познакомиться с известным диссидентом, а тот отсутствовал. Валил на Колыме лес! В один прекрасный день Кошелев-Коршунов заявил, что отныне "органы" меняют свое отношение к молодым художникам и берут их под свою отеческую опеку.