Текст книги "Кентавр vs. Сатир"

Автор книги: Андрей Дитцель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Железнодорожное

Проезжаешь мимо дома, в котором прожил всего какой-то год, – и попадаешь в шторм самых разных эмоций. Для меня переезд – окончание очередной серии. Досматриваешь – и кладёшь на полку, чтобы долго не возвращаться. Сознательная жизнь состоит из обрывков плёнки, а сам ты живёшь внутри катушки и редко припоминаешь, как было в прошлом фильме. Одна из моих серий компактно уложилась в год моего личного великого перелома, абсурдный и тем не менее счастливый – 2000-й.

Совсем не важно, как это получилось, кто пригласил меня на работу в железнодорожную пресс-службу и газету «Транссиб». На тот момент я уже лет восемь марал бумагу как журналист и убедился в бессмысленности данного занятия. Наступило состояние рутинного профессионализма, в котором уже абсолютно всё равно, о чем писать: о нашествии колорадского жука или убийстве директора шоколадной фабрики. Железнодорожники предлагали неплохие деньги – и после звонка из управления ЖД я бодро забрал документы на прежнем месте. Задуматься о прелестях нового работодателя нужно было, вообще-то, уже на следующий день, когда меня принимали на работу. То есть не приняли. Замначальника дороги, которому в обязательном порядке представляли свежую поросль, выковыривая из зубов остатки пирожка, изрёк: «Ты что, образованный? А в депо был? – и порвал моё заявление. – Напишешь три статьи о жизни депо – приходи через месяц…» Из раздумий меня вырвал горячий шёпот пресс-секретаря: «Возьмет, куда он денется, а на прерванный стаж забей, кому он нужен…» Это показалось мне довольно убедительным. Написать три статьио трудовых подвигах железнодорожников было как плюнуть – и вскоре я действительно стал сотрудником зверинца под названием Управление Западно-Сибирской железной дороги.

Редакция «Транссиба» состояла из настоящих персонажей. Мой ближайший коллега и сверстник Макс занимался социальной сферой – главным образом в виде пенсионеров и ветеранов. Дело в том, что самаритяне-железнодорожники «неустанно пекутся» о тех, кто от заката до рассвета пропахал всю жизнь на шпалоукладке или в вагоноколесных мастерских. Говорят, что под главным корпусом МГУ стоят гигантские холодильники, которые не дают поплыть грунту Воробьёвых гор. Точно так же и эти высосанные скорлупки людей: если лишить их иллюзии благосостояния и причастности к великому делу, человеческий оползень двинется, а с ним и оборонка, и перевозки на российский восток, и, не в последнюю очередь, виллы железнодорожных боссов, цветной металл для Китая и многое, многое другое… Так вот, Макс был одним из опорных болтов этой социально-суггестивной конструкции, штамповщик бесконечных публикаций на тему «Славная биография», «Жизнь на транспорте», «Трудовая династия». Я не сомневаюсь, что и до сих пор штампует – а материалы по-прежнему размещаются в ведомственной прессе и на откупленных газетных площадях.

«Не подохнет никак», – сокрушался Макс после очередного звонка ветерана труда – и поставлял типовое, вполне добросовестное количество знаков.

Алексаналексаныч Александров запомнился мне бесконечным курением, размышлениями о судьбах отечества и старинным компьютером, который он отказывался менять, потому что на нём была установлена шахматная программа и записаны все партии за десять лет.

Кстати, одно из первых ярких впечатлений о работе – соседство включаемых для раскладывания пасьянсов крутейших компьютеров и старинных печатных машинок, на которых чиновники продолжали набирать письма. Не знаю, как с этим обстоит сегодня, но тогда моя озадаченность высокими технологиями на ЖД оставалась стабильно высокой. Только с письменного разрешения на специальном бланке из здания, например, можно было выносить (тогда ещё широко распространённые) дискеты или другие носители информации. Чтобы не разглашать, сохранять режимность и т. д… И это при наличии на каждом рабочем месте безлимитной связи – перекачать по ftp или электронной почте можно было всё, что угодно!..

Александров специализировался на локомотивах, а ещё один коллега по имени Павлов – на путейцах. Практически в любое время года Павлов приходил на работу в ушанке и резиновых сапогах. На его столе всегда стояла банка растворимого кофе. Своей молчаливостью и незаметностью он был мне симпатичнее всех остальных сотрудников. О регулярно меняющихся редакторах ведомственной газеты с уверенностью можно было сказать лишь одно: их жизнями управляла непостижимая карма, они пили и редко появлялись на работе. Делами заправляла ответсек Круглянская – старая грымза партийной закалки, сразу заподозрившая, что я пришёл на работу с подобного поста в другой газете не просто так, а как будущий ставленник недоброжелателей на её насиженное место. Это обстоятельство, как ничто другое, повлияло на маршруты моих командировок и темы публикаций. Если в редакционной обойме появлялся занудный экстрим вроде проверки техники безопасности в каком-нибудь кузбасском или алтайском посёлке, обязательно с выездом на выходных и ночью в поезде, Круглянская тут же предлагала отправить на поле битвы за информацию самого юного и талантливого сотрудника.

Целью одного из таких бессмысленных выездов был Барабинск, где железная дорога (излишне добавлять, владеющая заводами, газетами, пароходами) отгрохала ресторан. Меня до отвала напичкали осетриной, но когда я поинтересовался у официанта, почему в здании упорно не отыскивается уборная, он отвел меня на задний двор, где за заборчиком из шлакоблоков была прокопана канава.

Впрочем, редакционная нервотрепка и редакционные маразмы постепенно отошли на второй план. Потому что состоялась Великая Битва Варениками, я был влюблён и вил гнездо.

Мне часто говорили, что я лишь позволял любить себя. Не знаю. Сейчас мне кажется, что я делал что угодно, но только не плыл по течению. «Я потеряла сына» – мама не разговаривает со мной несколько месяцев. Если не весь мир, то многие против меня. Первый совместный быт, – я снял квартиру в Академгородке, как хотелось моему тонкому еврейскому мальчику, – и каждый день полтора часа на работу в одну сторону. Так плохо ко всему приспособленный, – это потом в Гамбурге он будет тянуть нашу семью, пока у меня не появится стабильный доход. А в России – аспирантские 400 р. и ещё полставки уборщицы… Тогда я не особенно задумывался (удивительно разумно по российским меркам!), что кого-то, будь это родные, однокашники, соседи, шокировали наши отношения. Я чувствовал себя независимым и сильным в оболочке своих чувств. А на работе был ещё и первый отдел… Однажды во время телефонного разговора по рабочему: «Что мне захватить по пути домой?» – в трубке раздалось грубое: «Прекратить личный разговор». Гудки. Я не кричал на каждом углу, что живу с мужчиной, но и секретом за семью печатями это не являлось. Несколько месяцев подряд и.о. завотдела – но ставку необъяснимо отказываются передать. Гораздо позже мне намекнули почему: моральный облик, естественно… Сейчас мне самому странно, что я почти не боялся. Или семь-восемь лет назад православные хоругвеносцы ещё не завелись в лужковских, толоконских и прочих ретортах – и дышалось действительно немного вольнее?

Единственный раз, когда я со страхом подумал о потере работы, – после (хулиганского) выступления на подиуме «Сибирской ярмарки». К счастью, никто из коллег и начальников не видел выпуска местных новостей, где промелькнули мой торс и ещё кое-что. Я показывал дизайнерские жилетки из соломки. Символические шорты лишь фронтально прятали самое главное – попу мне оставили открытой.

Я рвал глотку в кабинете Круглянской, рвал когти на рейдах начальника железной дороги, рвал, выцедив крупицы информации, редакционную почту, потому что чувствовал, что у меня есть дом, а в нем ждёт любимый человек. Я играл по заданным правилам. Вот машинист электрички – на помощниках машинистов экономят – сваливается на выезде из города с сердечным приступом. Поезд-призрак проезжает, не останавливаясь, станцию за станцией. Единственное, что могут диспетчеры, – давать зеленый свет. Где-то за Искитимом, на сороковом километре, машинист ненадолго приходит в сознание и останавливает состав. Всё могло бы закончиться иначе. Журналисты обрывают телефоны. Разумеется, мы снабжаем их самой достоверной информацией. Самой успокаивающей.

К декабрю я всё чаще стал впадать в уныние. Мой парень собирался в Германию – это казалось невероятным недоразумением. Редакция мучительно рожала новогодний номер – первый цветной в истории газеты, дополнительный фактор стресса… В самый разгар этого в больницу попал верстальщик. Мне, как универсальному и техническому гению, заслуженному левше и человеку доброй души, предстояло доделывать обложку и везти газету в типографию. Две ночи на рабочем месте – и номер выходит. Вечер выходного дня – я чувствую себя героем отраслевой прессы и наряжаю елку, когда раздаётся звонок Круглянской. Начальник ЖД недоволен цветом праздничной ленточки на первой полосе. Будем переделывать. Заодно и новую заметку вверстаем. Вся редакция уже в сборе, ждут только… В этот момент у меня в голове промелькнуло, что моей семьи через неделю не станет; что эта многостаночная работа ненавистна мне; что Круглянская зарвалась и слишком смачно лижет чью-то жопу… И ещё пара мыслей, которые я не замедлил высказать.

«Хорошо, я действительно не могу заставить вас работать три ночи подряд. Повода быть недовольной вами у меня тоже нет. Пообещайте, что вы напишете заявление по собственному».

Когда я сдавал дела, Макс, Алексаналексаныч и Павлов выстроились выражать соболезнования – и я вдруг понял, что они навсегда останутся здесь, будут дрожать за свои задницы и даже на смертном одре бредить о значке «Почётный железнодорожник». А у меня больше не будет такой подневольной работы.

Чёрная полоса, по моим ощущениям, продолжалась ещё долго, но вот… вот я праздно шатаюсь по Москве, знакомлюсь с новыми людьми и даже что-то зачитываю на сборище авторов «Стихиры»; вот я получаю место в языковом центре; впервые прилетаю в Германию; сдаю в печать книжку; вот переводы; вот волейбол. Чёрные полосы нужны, чтобы понять, кто ты есть и чего ты можешь добиться, когда остаёшься один. В октябре случилась моя свадьба, – мы были первыми русскими мужчинами, зарегистрировавшими такой брак, – а в конце зимы я перебрался в Гамбург.

Мой 2000-й – это пачка публикаций, за которые теперь стыдно, но какой всё-таки опыт; это треугольник поездов Омск – Барнаул – Новокузнецк; это вечерние прогулки к Обскому морю за руку с любимым человеком, – не обращая внимания на вытянутые лица встречных. Это вкус скорых перемен, которые нельзя остановить.

Повесть о спартанцах

A (…)

Меня хотели назвать Андреем, как прадедушку Андрея Кондратьевича Дитцеля, добрейшего и очень красивого человека. Он был призван на фронт ещё до августовской депортации немцев из Поволжья. Точно не знаем, где он погиб – либо на войне, либо в трудармии, куда вскоре отозвали всех военнослужащих подозрительных национальностей.

И первые несколько дней жизни меня называли Андреем. Но отец неожиданно настоял на другом имени, в честь лучшего друга. Я рос, ходил в школу, поступал в институт. Но мне всегда хотелось быть Андреем. Постепенно это приняли друзья. И родители перестали удивляться, когда к телефону просили пригласить Андрея. В восемнадцать лет, отдавая в печать первую большую подборку стихов, я задумался, как их лучше подписать. До этого несколько текстов выходили за подписью Андрей Веселов или Андрей Невесёлов – по настроению. Подписался Дитцелем. Бабушка плакала. Прабабушка была ещё жива, но мало понимала родных. Когда я её навещал, она рассказывала, мешая русские и немецкие слова, что есть только одна сильная молитва – «Кристи Плют». Я был уверен, что она сама придумала этот страшный и путаный текст и к тому же меняет его каждый раз, рассказывая по памяти. Позже я узнал, что это стихотворение 1739 года, его написал граф фон Цинцендорф.

Имена сильнее нас. Моё со временем обзавелось всеми мелочами, которые требуются для решения иных формальностей с почтой, налогами, билетами и т. д. Перебирая бумаги, я на днях сложил отдельной папкой авторские договоры, выписки из типографии, заявки на сценарную работу, письма, переводы. Сейчас я могу подписывать любым из имён официальные документы, это невероятно здорово.

Школа

Бывшая учительница собирает книгу о городе и школе, просит что-нибудь написать. Ну хорошо, попробую, хотя не уверен, что ей пригодится.

Что меня больше всего удивило и что больше всего понравилось в первом классе? Совершенно не раздумывая отвечу: фонтанчики с питьевой водой. Любимой игрой, конечно, было зажать струю и неожиданно забрызгать проходящего школьника. Только пить из фонтанчиков нужно было осторожно. В любой момент кто-то мог толкнуть. У одного одноклассника навсегда осталась рассечённой губа. Столько крови я тогда видел впервые. И он, и я, и ещё несколько детей знали, кто толкнул, но не хотели быть стукачами.

Да, это одно из первых выученных в школе слов. А одна из наших веселых игр называлась в парашуили парафин. «Парашей» становился тот, кому подбрасывали половую тряпку или что-нибудь куда более грязное. Тот, кто его трогал, сам становился парашей или «парафинился». Но на деле это была бесконечная эстафета – вся школьная параллель носилась на переменах с тряпкой, пока её не отнимали учителя или дежурные по школе – парашей успевал побывать каждый, это не было большой трагедией. По крайней мере в младших классах.

Окончание младшей школы совпало с тем, что все фонтанчики опечатали. Вода теперь была только в туалетах или в умывальниках перед столовой – там никогда не мыли руки, но всегда стояла очередь пить. Школьный водопой. Сначала фонтанчики можно было тайком открывать ключом, но потом они насмерть заржавели. Ещё около года они стояли как мусорки и плевательницы, пока их одним прекрасным днем не выкорчевали и не сдали в металлолом.

Меня не переубедить, что пересохшие фонтанчики и конец детства как-то связаны с разрухой, новыми талонами – на туалетное мыло, макаронные изделия, чай, сахар… Наша безумная классная Надежда Ивановна ещё проверяла качество узлов и чистоту пионерских галстуков, между делом отмечая, что поляки предают коммунизм, – в третьем классе нам, кстати, разрешались только белые рубашки, – а на улице уже творилось что-то невообразимое. На фоне первых кооперативов и перестройки, но в особенности накануне перемен, невообразимо расцвел блат. По знакомству доставалось практически всё – дутые сапоги, бытовая техника, справки, путевки. По знакомству же можно было избавиться от унизительной физкультуры или бессмысленной школьной практики. Но мои родители, к счастью или несчастью, ничего подобного для меня не делали.

Мне было лет девять, когда я догадался, что система даёт сбои. Конечно, тогда бы я назвал это иначе. Чтобы как-то занять детей на летней практике (по каким-то причинам нас не могли вывезти, как всегда, в совхоз «Заводской») в школе объявили сбор лекарственных растений. Тут же во дворе. Выдали мешки и проинструктировали, как рвать подорожник и мать-и-мачеху. В одном из самых грязных и индустриальных районов полуторамиллионного города! Школьники старались побыстрее выполнить норму и освободиться. На полу в рекреации расстелили брезент и раскидывали травы для просушки. Каких сорняков там только не было! И это сено начинало медленно подгнивать. В последние дни «практики» я видел, как старшеклассники устроили на брезенте возню. Даже если «сырьё» и попало в аптеки, в чем я сильно сомневаюсь, то могло стать для больных источником разве только свинца.

За полчаса до звонка на первый урок класс, назначенный дежурным, выстраивался в живую цепь и блокировал школьный вестибюль. Чтобы ученики не могли без разрешения продвинуться в раздевалку и на второй этаж. Бывало, кому-то удавалось порвать цепь дежурных с разбегу, как в игре «цепи кованые». Но за четверть часа до звонка перед живой плотиной всё равно собиралась внушительная толпа. После открытия шлюзов в раздевалке и на лестницах, естественно, творилось смертоубийство. Кто и зачем придумал этот ежедневный спорт – было и остается для меня загадкой.

Школа – со спивающимися «трудовиками», отравлениями в столовой, тычками в спину – оставалась тем не менее одним из убежищ от ещё более абсурдного и жестокого окружающего мира. Все свое школьное средневековье я провел между домом и школой, по возможности не задерживаясь на улице. Библиотека № 59, ещё один опорный пункт, находилась в другом микраже, и добираться до неё было уже подвигом. Да, деньги трясли, но это было не так страшно. За яркий портфель или новую куртку могли и замочить, порезать. Как и за чуть более длинные волосы, за что угодно, выделяющее тебя из толпы.

При том, что я был заучкой («ботаник» в Сибири не говорили), ко мне довольно хорошо относились. Парни из местной банды подростков, в которой заправлял некто Бадырин, на два года старше, олицетворение животной жестокости, даже заступались за меня, «гения». Если кто-то из них дожил до двадцати, то наверняка не на свободе. Я откупался от них чертежами космических кораблей. Не знаю, кому из них и почему это пришло в голову. И что они с ними делали. Я рисовал очередные межгалактические крейсеры на фотонных отражателях, у меня просто забирали рисунки.

Сам Бадырин однажды исчез. Классная, с трудом подбирая слова, объявила на собрании, что он заставлял других мальчиков «лизать его переднее место». Могла бы и не стесняться. Мы все уже – по крайней мере теоретически – знали, что это называется «давать в рот». Как и много другого о половой жизни. Что, например, тёлка, которая у кого-то «взяла», потом становится «маститой», блядью, и с ней это могут делать все остальные.

Однако от самых глубоких знаний что-то меня берегло. Или я сам занял глухую оборону. В конце концов, я не был таким уж слабым. Я занимался беговыми лыжами, а потом конным спортом – в этом было, по меркам моих одноклассников, что-то почти небесное. Но не знаю, сколько я мог бы выдержать оборону в одиночку и вообще развиваться без каких-либо ориентиров, кроме журналов и детской библиотеки, в которой всё перечитал.

Если бы не пара учителей – на фоне невыносимой серости и тоски, – я бы, возможно, никогда не узнал, что есть другие люди и какая-то другая жизнь. Новая математичка, сразу прозванная Любашей, Любовь Владимировна, поставила класс – а не наоборот – с ног на голову. На её уроках парты сдвигали в круг, а выбор места (и само посещение занятий) были добровольным. Настоящая революция на тот момент – мы лишь незадолго до этого сняли пионерские галстуки. Успеваемость не пострадала. Любовь Владимировна приносила на уроки и зачитывала Карнеги – сейчас смешно, а кто его тогда знал в СССР, – Библию и, кажется, даже Борхеса с Кортасаром.

Потом мне повезло с учительницей немецкого – Софья Андреевна была на нашей промышленной Затулинке едва ли не единственной, повидавшей мир, четыре континента, соц– и каплагерь. То, что сложная судьба забросила её сюда, было для меня и моих друзей невероятным везением. Когда я спустя много лет стоял на стене крепости Кобленца, захотелось набрать её телефон: «Всё точно так, как вы рассказывали в шестом классе, вода на слиянии рек разного цвета, Мозель желто-зеленый, Рейн сине-чёрный…»

Что, пожалуй, даже важнее огромной эрудиции, Софья Андреевна – первый человек мира, которого я встретил. И первый человек без дома. Хотя дом, конечно, был – мы с парой одноклассников быстро стали там завсегдатаями. Я впервые пробовал там водку. Да. Я впервые выбрался с Софьей Андреевной на органный концерт. В клуб интеллектуальных игр. И многое ещё.

«Мы – дети того и другого века, поколение рубежа», – пишет мелом учительница литературы. Рядом с доской плакат: храм Христа Спасителя накануне взрыва и текст: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Это конец школьного средневековья, выпускные классы, такие же дикие, как и годы, на которые они пришлись. В наши головы хлынул неочищенный поток информации и политинформации, Агни-йога пополам с Зигмундом Фрейдом и Григорием Явлинским. Елена Львовна – одно из олицетворений противоречивого 91-го, чуть менее экстравертированный клон Валерии Ильиничны Новодворской.

Нина Николаевна вела экономическую географию (блестяще и светски) и добровольно-принудительные курсы русской религиозной философии (бестолково, с растущим православным фанатизмом). С ней я как самый умный десятиклассник области ездил на последнюю школьную олимпиаду СССР (вообще-то страны уже несколько месяцев не было даже на бумаге). Что-то случилось с нашими билетами, мы возвращались в Новосиб с приключениями, на переполненном поезде «Москва – Пекин», заплатив проводникам.

За один вечер мы с парой одноклассников расписали стену класса листьями и цветами – страшной мазнёй, по большому счету, – но нас только похвалили за инициативу и креативность.

Мы созывали школьный парламент и издавали эротическую газету. Мы, выпускные классы, практически самостоятельно выстраивали программу и выбирали учителей. (Кажется, теперь такое в средней школе снова невозможно?) И в результате получили аттестаты очень самонадеянными, очень начитанными, но не вполне готовыми к тому, что начнется после. Возможно, наше поколение сформировалось на волне потрясений таким деидеологизированным и лишённым каких-либо авторитетов, что просто навсегда остаётся в состоянии беспорядочного поиска.

Школа позволила физически выжить. В ней я встретил несколько людей, без которых не стал бы самим собой. А вот знаний и опыта она не дала. Скорее обеспечила множеством заблуждений. Так и вышло: половина страниц в книге детства чёрные или вовсе вырванные… Хотя самые важные части сохранились – оглавление, комментарии, списки замеченных опечаток. Хочется так думать.

Про Гамбург

В Германии провели опрос « Счастливы ли вы и довольны ли своей жизнью?». Самая высокая доля счастливых оказалась в Гамбурге – 77 %. Бавария отстаёт на целых 17 %. Хуже всего в Бранденбурге, там лишь каждый третий счастлив.

Какие теории могли бы объяснить подобное распределение? Только давайте не будем спорить об уровне безработицы – это было бы слишком просто. Вот ещё одна замечательная статистика. На среднестатистического немца в жизни приходится 6,3 сексуальных партнера. Гамбург лидирует не только по счастью, но и по числу партнеров – 10,4.

Weil kein Ich werden kann, wo kein Du bist

Вчера я наконец сформулировал этот вопрос. Нетерпение было таким сильным, что я сразу задал его близким людям. Всё равно нужно было спасать велосипед (самое спортивное занятие – останавливаться каждые десять минут и подкачивать колесо). Я бросил рюкзак на скамейку у канала Кайзера Фридриха и принялся рассылать sms:

Интересно: если сам не можешь быть счастлив, но можешь хоть кого-то сделать счастливым – чего ждёт от нас Бог?

Ничего удивительного, что ответы на такие вопросы не заставляют себя долго ждать. Тут же раздался звонок с острова в Северном море и пришло два текстовых сообщения. Единодушия между моими собеседниками не наблюдалось, хотя каждый по отдельности и был прав. Поэтому я умолчу об этом. Верно заметила фрау Керхер, ответившая, правда, не на этот вопрос, а на следующий, который ещё не был задан. В вольном переводе с немецкого: «Если твой конь подох – пора слезть с него».

Тадзио

Балет Ноймайера по «Смерти в Венеции» – рыхлый, распадающийся на хореографические номера. Как в фотографии рискованно смешивать солнечный и искусственный свет, так и в музыке – Баха и Вагнера. Но что меня потрясло, помимо предельной дозы гомоэротики, – передача переживания неуверенности и неловкости при встрече с красотой (и молодостью, но об этом лет через двадцать). Растерянность, страх жеста или слова перед лицом естественного, когда сам ты, – на девяносто процентов тела состоят из воды, – лишь социальная память, бесполезная и фальшивая. И если в чем-то остаётся смысл, то в том, чтобы продлить момент наблюдения, любования. Не обязательно самой любви, если ей некуда пустить корни.

Пляж

Пляж в Боберге – любимое место размышлений о тщете человеческого существования. Каждый раз меня поражает обилие старичков, кое-как ковыляющих по дюнам – в чем мать родила, следует понимать. Смотришь на такого и беспокоишься, что вот-вот испустит дух, – кардиостимулятор откажет на жаре или почечная колика случится… Но нет, этот Мафусаил подмигнёт тебе хитро, начнёт тереть свою пипиську – а та растёт, как у тинейджера. Одна старая сморщенная обезьянка бегала по соседству часа три подряд, то и дело почесывая свой стояк. Я не выдержал и указал: «Поделитесь секретом, как вам это удается, – виагра?» Кто-то услышал меня и заржал. Однако старичок не смутился, а с гордостью заметил: «Это у меня от природы!»

Встречи. Спустя два года увидел вернувшегося из Индии F. Амзеля. Мы поздоровались, он был в каких-то старомоднейших (либо суперстильных) купальных трусах в серую полосочку и в соломенной шляпе. С красивым и манерным мужчиной – а я думал, что он вернулся к женщинам или воздержанию. Бывает, что мы недоблагодарим. Реже бывает, что благодарность неуместна – зачем благодарить воду за то, что она мокрая, или ветер за то, что он свежий? Я мог бы рассказать F., что переломилось во мне к лучшему за пару недель знакомства с ним, но вряд ли его это хоть сколечко интересует. Он такой – прекрасный и неодушевленный.

Я разговаривал с видеооператором, который снимал и запомнил меня на европрайде в 2004-м.

И странное. Валяясь на своем пледе, я в какой-то момент зафиксировал, что меня внимательно рассматривают. Рядом на корточках сидел парень в безупречно белых брюках и строгой чёрной рубашке. Он не стал отводить взгляд. Я спросил: «И не жарко в строгом?» Парень на минуту задумался: «Да, жарко. Но ничего не могу поделать». Возникла пауза, мне нужно было обдумать message этого сообщения. И тогда он ещё внимательнее посмотрел на меня и сказал: «Если бы я выбирал тебе имя, то назвал бы тебя Тадзио».

Я озадачился: «Кажется, имя не подходит мне по возрасту…» – «А сколько тебе?» – «Мне тридцать». – «Вот не подумал бы». – «А тебе?» – по лицу я предположил бы, что ему не больше двадцати пяти: нежная кожа, в уголках глаз ни единой морщинки, чуть вьющиеся волосы, прикрывающие виски и лоб. «О, я гораздо старше тебя, – совершенно серьёзно ответил он. – Дело в том, что я и есть Густав, Густав Ашенбах». Я встретил его взгляд – серьёзный и спокойный.

«Знаешь, здесь необыкновенная природа. Когда я вижу всех этих людей и то, чем они занимаются, нисколько не удивляюсь…»

На это я, стараясь улыбаться, показал ему своё ободранное запястье: «Да, я тоже чувствую что-то в самом воздухе. Вот, мне захотелось залезть на дерево – такие хтонические силы здесь». – «Хтонические? – переспросил Густав. – Ты говоришь по-гречески?» – «Вообще-то я просто перелез по той большой ветке на другую сторону канала и спрыгнул; но это почему-то собрало зрителей, и я, болтаясь в воздухе перед прыжком в крапиву, представлял себя привязанным к жертвеннику, под которым вот-вот зажгут огонь». Теперь говорил я, а он молчал.

«Посмотри», – захотелось мне показать Густаву ещё что-то. Рядом со мной цвёл боярышник – в Боберге его много, и в эти дни всё пропахло его лёгким запахом. Я тронул ветку, на меня посыпались кремовые лепестки… «Как жаль, как жаль, что мне уже пора», – сказал Густав, протянул руку и провел мне по волосам, собирая опавший цвет. «Но подожди… Хочешь, я тебе ещё что-нибудь расскажу или подарю?» – я сделал, возможно, и немного дешёвый, но однозначно понятный жест: рука, записывающая на листке номер. «Нет, мне действительно пора. Но мы ещё увидимся, обещаю». Я больше ничего не успел сказать – он встал и, честное слово, исчез. Может быть, я смотрел против солнца и упустил момент, когда он слился с каким-то лучом или самим солнечным диском.

Он не приснился. Знакомая парочка, отдыхавшая неподалеку, завистливо отметила, что я, видимо, лично знаком с самыми красивыми мужчинами пляжа. Я не стал опровергать.

Друзья спорта

Сейчас мы живём в разных городах, вертимся на разных орбитах и общаемся лишь эпизодически, но раньше Оливер был одним из тех друзей, с которыми я ходил в воду и огонь, выбирался на крыши в Шанценфиртеле, крутил джойнты и всерьёз дискутировал о смысле жизни. Сексуально он меня не интересовал – наверное, потому, что из-под воротничка рубашки у него выглядывала рыжая шерсть.

В то же время знакомые жестами, полунамёками и намёками убедили меня подать заявку на вступление в сообщество «Друзья спорта». В нём состояло около тридцати мужчин в прекрасной физической форме. Для чего они самоорганизовались, постороннему наблюдателю не было понятно. Страница сообщества в Интернете выглядела довольно нейтрально. Но когда меня приняли, всё стало на свои места. Раз в две недели участники встречались в чьей-нибудь просторной квартире и трахались. В этом и состояла их главная миссия. Эти встречи были настоящими праздниками юности и здоровой плоти. К моему удивлению, чаще всего народ собирался прямо через перекресток от моего дома в Аймсбюттеле, у авиаинженера Алекса, стажировавшегося в конструкторском бюро Туполева и поэтому говорившего по-русски. С Алексом я уже успел переспать, но он ни о чём не рассказывал. Конспирация у друзей спорта была на высоте.

Каждый участник мог в течение двух суток наложить вето на приём новичка. Поэтому сообщество к моменту моего вступления уже почти не прирастало участниками: такой массе людей сложно сойтись во вкусах. Тем не менее заявки поступали. Пару раз я одобрял или не одобрял попадавшие мне в руки, вернее – просмотренные в разделе для мемберов, анкеты кандидатов. Но однажды на приложенной к формуляру фотографии оказался Оливер. Я задумался. Раздеваться в его присутствии мне не хотелось. И вносить в нашу дружбу некий порнографический элемент тоже, – она мне была дорога другим. Но мои представления о взаимопомощи, доверительности и прочих высоких материях давали трещину.

Так я, вполне в своём амплуа, – подобные ситуации случались и до и после, – принял самое честное и глупое из возможных решений. Я воспользовался правом вето и гарантированно провалил вступление Оливера в «Друзья спорта» (хотя вряд ли мой голос против был единственным). Вместе с тем я пригласил Оливера на чай и признался ему, что не могу принять решение, то есть что уже пару месяцев состою в том самом сообществе, куда ему так хочется попасть, но не хочу разрушить наши высокие отношения и поэтому поступаю так… Оливер даже не дослушал выкладку до конца. По его мнению, я предал эту дружбу. Не говоря о том, что вообще, как человек чуткий, мог бы давно обратить внимание на его интерес и трахнуть без всяких друзей… спорта. А теперь всё кончено.