Текст книги "Кентавр vs. Сатир"

Автор книги: Андрей Дитцель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Амзель

Иногда я чуть-чуть грущу о маленькой и тёмной квартире в Аймсбюттеле – далеко от порта, но зато в старом доме с прекрасными соседями, не мешавшими моим занятиям. Нынешние жильцы не идут с ними ни в какое сравнение, хотя тоже редко ворчат.

Моим ближайшим соседом по площадке был престарелый рок-музыкант и байкер Петер, иногда громкий, иногда пьяный, – но и мою музыку, гостей, любовные стоны принимавший как должное. Напротив нас жила (и до сих пор здравствует) фрау Герман, глуховатая – невероятное везение для нас с Петером, – очень добрая и общественно активная. Собственно, наша hausmeisterin, хаусмастерша, управдом.

Фрау Герман каждый день физкультурно проходила тряпочкой шесть этажей лестничных пролётов, заботилась о цветнике, руководила районной благотворительной лотереей, пекла пироги и ездила на историческом велосипеде на танцы «для тех, кому за сорок». Ей самой при этом было уже за восемьдесят. Фрау Герман родилась и жила рядом, на улице Садовников. «В этот самый двор попала бомба, ровно посередине, я приходила смотреть», – рассказывает она у меня в гостях. Колодец двора до сих пор выглядит так, как будто его ремонтировали наспех – кладка лежит как попало, балконы перекошены. А фасад дома аккуратный, лепной и свежий, хотя год постройки – 1909-й. «Знаете, почему здесь всё так плохо растёт? – продолжает фрау Герман. – Здесь не земля, а сплошной кирпич, обломки».

«Фрау Герман, вам не помешал тот молодой человек, который прошлый ночью стучал во все окна и звонил во все звонки после того, как я его выгнал?» – «Что, wie bitte? Говорите в мой слуховой аппарат пожалуйста… Нет, я хорошо спала, как всегда. Я крепко сплю».

Накануне я выставил на улицу одно кратковременное увлечение, болгарского студента. Он вылез ночью из постели покурить на кухне, что было строго запрещено. У меня дома не курят. Правда, через полчаса я проявил сочувствие – к своим соседям прежде всего – и заказал ему такси до дома. Кстати, номер гамбургской службы такси легко запомнить – дважды 666. Как специально для таких случаев.

Фрау Герман я до сих пор навещаю. А вот Феликс F. Амзель потерялся – так же неожиданно, как возник. Материализация, как можно догадаться, произошла в «Кире». В клубе ко мне подошёл длинноволосый и небритый мужчина в пляжных тапочках из соломки на босу ногу.

«У тебя футболка белая», – обратился он ко мне. «Что ты имеешь в виду?» – не понял я. «Что на ней нет никакого рисунка, просто белая, ты здесь один такой – чистый».

Я попросил у бармена что-нибудь пишущее: «Если хочешь – нарисуй или напиши что-нибудь!»

Он обошёл меня по кругу – насколько позволяла заполненность помещения – и написал что-то на спине. Я поежился от щекотки и перекрутил майку так, чтобы рассмотреть текст. Текст был таким: «HELLO – sagt Felix der Glückliche» – от Феликса Счастливого.

Тогда и я представился. Только у меня уже был один друг Феликс-Филя и ещё один Феликс-коллега, и я стал называть нового знакомого по фамилии – Амзелем. Она ему досталась очень точная, Амзель – это чёрный дрозд.

 
Eins, zwei, drei, vier, fünf, sechs, acht…
Nach dem Tag kommt frische Nacht.
Wer versteckt sich im Gebüsch?
Das ist Amsel, schwarzer Bursch!..
 
 
Десять, девять, восемь, пять…
Птицам тоже надо  спать.
Чей в траве мелькает хвост?
Это Амзель, чёрный дрозд.
 

Мы вышли из душного – никаких запретов курения ещё не было в помине – помещения на улицу. «Упс, кто-то поставил свой велосипед так, что мне сейчас не вывести со стоянки свой». – «Это я не нашёл другого места, – сказал Амзель, – но, честное слово, не знал, кому помешаю». – «Так поедем вместе?» – предложил я.

Амзель отучился на чём-то вроде социологии или социальной педагогики, но по жизни был фотографом (для души) и велокурьером (чтобы немного зарабатывать). Его способ перемещения в городском пространстве сразу покорил меня – все светофоры последовательно игнорировались, для сокращения пути использовались тёмные парковые дорожки и территории строек. Ничего по части освещения на велосипеде при этом не было. Пока мы гнали, я сконцентрировался на самой езде – и шею свернуть не хотелось, и файглингом, трусом, я прослыть не мог – и не понял, как мы оказались на нижней набережной канала Кайзера Фридриха, среди местных просто «Кайфу», – то есть я часто бывал на верхней, с деревьями и клумбами, но дорожку у воды видел впервые.

Над каналом нависала ежевика, в воде плескалась рыба. Мы нарвали ягод и перепачкались – темно всё-таки было, – футболка окончательно потеряла невинность. Я сказал, что тоже покажу Амзелю любимое место.

В моём доме не закрывался чердак. По приставной лестнице можно было с некоторым риском выбраться на крышу, которая соединялась с другими аймсбюттельскими домами. Кое-где по брандмауэрам на высоту пятых-шестых этажей забирался плющ. На востоке, за телебашней и философской башней университета, начинало светать. Мы стояли над городом, держась за руки, а потом спустились вниз и любили друг друга в моей комнате.

– Представляешь, на Хольстене меня хотел остановить полицейский («Что, из-за светофора?») Я сделал вид, что не заметил и поехал дальше. Тогда он погнался за мной на машине.

– Тебе впарили штраф?

– Nee, я ушёл. Свернул на Альзинкплатц в боковую – и через дворы. Только восьмёрку на колесо поставил, когда прыгал на тротуар.

– Снимай рубашку, ты вымок.

– Я знаю. Я гнал со всех сил. Там ещё и дождь начинается.

Мы пьём дешевое красное из тетрапака и валяемся в постели. В Гамбурге гроза, ливень. Амзель тащит меня на балкон, усаживает на перила перед собой, обнимает, держит в руках, держит на руках, входит в меня. На улице то и дело становится светло от молний. По нам текут дождь и пот. Перед оргазмом я чуть не лечу вниз.

Утром Амзель выбежал за круассанами в kleine Konditorei на углу дома. И вернулся почти со слезами на глазах: «У меня велосипед ночью увели…»

Амзель без велосипеда – как птица без крыльев, как человек без детства. Бывают же сволочи, подумал я… А на таких велосипедах нужно ставить специальные знаки – принадлежит хорошему человеку. «Он у тебя был на замке?» – «Да, только я торопился, поставил лишь на раму и заднее, не пристегнул к столбику…»

Поиски не дали результата. Велик был старый, никак не застрахованный. «Ну что же, новый куплю», – вздохнул Амзель.

«Фрау Герман, у нас тут часто велосипеды крадут?» – позвонил я соседке. «Неет, это где-нибудь в Санкт-Паули, а у нас хороший район, – отвергает саму возможность фрау Герман. – Да и я сама присматриваю из окна». Стоянка – несколько металлических перекладин – действительно находилась прямо под её кухней.

Вечером я приехал утешить Амзеля к нему домой – он снимал комнату в WG, жилищной коммуне, практически над каналом. «Покормишь меня?» – после бессонной ночи, поисков велосипеда и рабочего дня на голых нервах у меня разгорелся нешуточный аппетит. Амзель открыл холодильник, общий с соседкой, которая в отъезде. «Сейчас посмотрю, что у меня есть!»

В холодильнике есть молоко, две плитки горького шоколада и тарелка клубники. Мясо и рыбу Амзель не ест, да и вообще его мало занимает пища. Только кофе много пьёт. «Ты такой прожорливый, – погладил он меня после того, как я опустошил запасы. – Видел уже мой новый? Вернее, он немного подержанный, по объявлению, но мне нравится. Есть в нем что-то стремительное». В комнате, в которую и помещаются-то всего матрац с книжной полкой, к стене прислонён велик со снятыми колесами. На полу лежат инструменты.

Амзель меняет камеру на переднем колесе, мы выезжаем кататься в порт, спускаемся на Эльбштранд, сидим в кафе у воды. Чтобы ночевать у Амзеля, мне нужно захватить дома пару вещей. Да и дождь опять начинается, стоит утеплиться. На пять-десять минут я по привычке оставляю свой велосипед под окном фрау Герман без замка. Выхожу на улицу с натянутым на лоб капюшоном дождевика. Шайссе. Где велосипед? Кто у нас повадился воровать? Должно быть, кто-то, живущий рядом – надо ведь было уследить. И конечно, какой я сам растяпа, после вчерашнего…

«Надеяться на полицию не будем, – сказал Амзель, – разберёмся сами». И мы придумали план.

На следующий вечер Амзель оставил под окном фрау Герман свой новый велосипед, зашёл ко мне домой, включил громкую музыку, покинул квартиру, спустившись с балкона и спрятался на углу улицы. Если бы кто-то из соседей отслеживал велотрафик, то наверняка бы остался уверен, что и я, и мой гость дома. Я же сидел на скамеечке в кустах через дорогу от Амзеля.

Прошло несколько часов. Я нервничал и скучал. Пытался играть в арканоид на мобильнике, но ничего не получалось. Погода стояла хорошая. «Давай просто гулять», – позвал я Амзеля. «Ну, мы ещё завтра повторим», – с облегчением сказал он. Никто в этот вечер так и не клюнул на оставленный без присмотра велосипед.

Играть в шпионов под моросящим дождиком, ещё и вечером в пятницу, когда столько приглашений посидеть у друзей или совершить что-нибудь клубное, совсем не хотелось. Но и велосипеды требовали мщения. Мы заняли те же наблюдательные пункты.

Мне уже становилось прохладно, когда из подъезда, прикрывая волосы от дождя ладошкой – как будто это могло помочь, – выглянула фрау Герман. Она подошла к велосипедам – кроме нашего на стоянке были ещё два, но пристегнутые к металлическим трубам. И тут меня пронзила догадка. Вот кто это, старая недобитая фашистка! У неё наверняка не только благотворительные лотереи, но и маленький бизнес по сбыту краденого!

В подтверждение моей мысли восьмидесятилетняя фрау Герман одной правой подняла новый велосипед Амзеля на плечо. И, придерживая левой рукой дверь, исчезла в дверном проёме.

Ко мне подбежал Амзель: «Tja. Ты всё видел?»

Мы влетели в подъезд. Невозмутимая фрау Герман поднималась из подвальчика, в котором стояли мусорные баки для пластика и стекла. Прожив в доме полгода, я как-то и не исследовал его подземелья. А может быть, там ещё и склад краденого?

– Мальчики, – опередила нас фрау Герман, в её голосе неожиданно слышался упрёк, – вас совсем разбаловало общество потребления. Полетело колесо – покупаете новый велосипед. Вы хоть знаете, сколько моему? Мне его покойный муж при Аденауэре подарил. А почему он так долго ездит? Не оттого, что раньше делали лучше. Я его от ржавчины берегу. Всегда спускаю в подвал, fahrradkeller. Имейте в виду, в моем возрасте уже тяжело заботиться о других. Я несколько раз и ваши прятала от дождя. Думаете, мне легко?

Последние вопросы оказались сняты сами собой, когда мы спустились по лестнице. За железную дверь возле мусорных баков я никогда не заглядывал, а большинство жильцов хранило велосипеды именно там, в велоподвальчике. В ряд стояли и велосипед рок-музыканта Петера, и исторический велосипед самой фрау Герман, и наши с Амзелем. И ещё, как позднее выяснилось, несколько велосипедов соседей по дому, гостей соседей и каких-то неизвестных людей, – фрау Герман частенько «помогала», только не считала нужным об этом говорить – ведь очевидно, что велосипед должен стоять в подвальчике, а не на улице. Особенно в дождь.

Мы сдержанно поблагодарили фрау Герман за заботу, пообещали быть хозяйственными и отпраздновали возвращение наших велосипедов походом в «Страус», соседнее кафе с нехитрой рустикальной – жареная картошка, салатики – кухней и напитками. (Да, да, спонсор этого текста.) Влияние Амзеля на меня в эти дни стало уже таким сильным, что и в моем холодильнике можно было найти лишь яблоки и шоколадную пасту.

Шоколадную пасту съели, перепачкав постель, ночью. «Хочешь, я буду тебе верным?» – спросил я Амзеля. «Какой ты старомодный», – улыбнулся он.

Следующую ночь мы просидели (и немного поспали) на Эльбштранде. Валялись на мокром и тёплом песке, потягивая «Смирноф-Айс». Я, как бывалый русский, учил Амзеля обходиться без открывалки. С одной бутылкой удалось (крышка о крышку), а у второй я отбил горлышко и порезался. Оказалось, Амзель очень боится вида крови.

А потом Амзель уехал в Индию. Так же внезапно, как и всё, что он, человек не очень предсказуемый и не очень оседлый, делал. Я люблю таких. Они не собирают сокровищ на земле, где моль и ржа, где подкапывают и крадут воры. (Велосипед сокровищем не считается.) И поэтому могут себе позволить сосредоточиться в жизни на чём-то главном.

С фрау Герман мы, как я уже говорил, дружим. Она в хорошей форме. И свой велосипед я берегу от дождя, это само собой.

Грех первородный

Бог взял немного земного праха и сделал из него Анди в конце последней войны, когда англичане сожгли Гамбург. Анди ещё помнит пустыню на месте Верхней Гавани, где стоял дом родителей, и редкие зубья уцелевших домов на улице Садовников в Аймсбюттеле, где жили добрые родственники.

Анди рос, руины разбирали или присыпали землёй, чтобы разбить парки. Улицам и площадям давали новые имена. Новые имена брали себе люди. И сам Анди придумывал в детстве имена морским кораблям, небесным самолетам и полевым тракторам. Имена были такие: Соломон, Ровоам, Аса, Езекия, Амон.

Анди не любил солдат и пообещал Богу уйти в Святую землю, если тот избавит его от призыва в армию. И когда Анди исполнилось восемнадцать, Бог ввёл в ФРГ альтернативную гражданскую службу. Анди, правда, пришлось доказывать, что у него коммунистические убеждения, такой был порядок. Всем, у кого были другие убеждения, давали в руки оружие.

Анди ухаживал за инвалидами войны и начал их урывками рисовать. Сначала он пытался как можно точнее передавать выражения их лиц, но быстро накопил столько страдания, что постепенно стал смазывать рисунки, а потом и вовсе изображать людей в виде цветных пятен.

Через полтора года Анди записался на курс рисунка, но бросил и уехал в Эрец-Исраэль. Анди стал работал в кибуце Эйн-Геди. В последние времена стоило жить именно там, где в Мертвое море впадает чёрный Кедрон – чтобы получше рассмотреть Страшный суд, когда он начнется. Что это произойдет вот-вот и где-то поблизости, сомнений не оставалось.

Но кончился Карибский кризис и ещё несколько кризисов, прошло пять лет. Ни рабби, ни православные монахи в соседнем монастыре, ни старый лютеранский пастор, с которым Анди переписывался все эти годы, больше не видели тревожных знаков. В мире вообще творилось что-то странное. В кинозале кибуца показали «Желтую подводную лодку», и Анди кольнуло чувство, что он теряет время. Он вернулся в Гамбург и поступил на искусствоведение и философию.

В эту прекрасную пору европейского образования семинары выбирались и посещались по настроению. Клаузуры и экзамены принимались в свободной форме. Университетская жизнь концентрировалась в кафе, клубах и дискуссионных клубах, комитетах по улучшению мира, кружках медитации и т. п. Не говоря о всём том, что происходило каждый день под открытым небом.

Анди, как и все остальные, требовал больше свободы и демократии, меньше государства и полиции. Жил в тесном углу снятой на восьмерых квартиры неподалеку от кампуса. Выращивал на подоконнике коноплю, читал Маркса и Ульрику Майнхоф. Лишь в одном он отличался от других, счастливых и шумных, проповедующих революцию и новое сознание. Анди не был ханжой, не стыдился наготы, но не знал плотского соития. Почему-то ему делалось очень страшно от мысли о чём-то подобном. И даже рукоблудия Анди не знал.

Он продолжал рисовать людей в виде цветных пятен. Свои работы дарил философскому кафе или в бар «Пони» на Борнплатц, которую позже переименуют в площадь Сальвадора Альенде. У Анди появились единомышленники.

Война Судного дня разразилась, когда Анди числился в университете уже на десятом или одиннадцатом семестре, но ещё не слишком далеко продвинулся в учебе. Анди вдруг показалось, что он слышит голоса, укоряющие его за то, что предал Святую землю. Он мгновенно убедил четырех друзей-художников ехать в Израиль. Они собрали денег и с приключениями добрались в Эйн-Геди. В день, оказавшийся последним днем войны, им разрешили основать там международную колонию художников.

Анди не боялся трудностей. К тому же он знал все местные плоды, деревья и полевые травы. Но солнце Мёртвого моря – совсем не солнце Италии, другие художники быстро разочаровались и уехали. Анди поначалу не хотел возвращаться, но не протянул среди людей с пыльными лицами больше нескольких месяцев. В кибуце ничего не происходило.

Когда Анди вернулся в Гамбург и восстановился в университете, его снова стали преследовать голоса. На шестнадцатом семестре Анди начал писать магистерскую, в которой размышлял о религиозной подоплеке учения Кандинского о цвете и форме. Она осталась неоконченной. Анди всё чаще рассказывал о голосах, а однажды забаррикадировался в своей комнате. Он отказался от пищи, воды и речи. Соседи узнали об этом из его записки.

Анди стали лечить. Его одели в белое и увезли в белый дом среди зеленых полей – психиатрическую лечебницу Тётензен.

Тогда даже Бог наконец заметил, что Анди нехорошо быть одному. И сотворил ему помощника, какого смог. Только не стал его сразу являть в Гамбурге.

Помощник родился в Коста-Рике и был назван Эдди. До двадцати пяти лет он не знал, что будет жить в другой стране. Коста-Рика очень похожа на Россию: тикос, местные жители, убеждены, что являются носителями особой духовности. Только армии там, в отличие от России, нет. Тикос её просто отменили, чтобы не раскалывать общество и немного обуздать коррупцию.

Эдди окончил обычную среднюю школу города Сан-Хосе, работал продавцом, случайно устроился крупье в казино, сделал стремительную карьеру и стал управляющим. В его компетенцию теперь входило и улаживание отношений с «крышей», под которой следует понимать совсем не гуманитарное ведомство Господа нашего Бога. После одной щекотливой истории Эдди заплатил все свои сбережения посреднику и вступил в фиктивный брак с гражданкой Германии Еленой Гельман. Но это произошло лишь через двадцать пять лет после того, как Анди бросил почти готовый диплом.

Анди пропустил в больнице немецкую осень терактов 77-го и ещё один год. Голоса перестали его смущать. Анди покинул клинику и развил немыслимую активность. Он убедил банк выдать ему маленький кредит и открыл магазин художественных товаров. В нём же он продавал свои полотна, а потом и работы других художников. Это дало ему немного денег и очень много свободного времени.

Одни из бывших сокурсников Анди стали буржуазными, успешными и аккуратными, другие ушли в левое движение. Анди болтался где-то посередине, пока ему не показали пустующие квартиры на Хафенштрассе. Эта старая улица на берегу Эльбы возле Ландунгсбрюкен готовилась под снос. На её месте должны были вырасти новые дома и бюро. Постепенно в пустующие квартиры стала въезжать чудная публика – студенты, музыканты, художники, красные террористы. Эту ползучую экспроприацию не удалось остановить собственникам. А когда дело дошло до вмешательства полиции, улицу уже защищали баррикады. Жители Хафенштрассе выбрали самоуправление и объявили законодательство Федеративной Республики недействительным.

Своё сорокалетие Анди праздновал в мансарде под крышей Хафенштрассе, двадцать четыре, с видом на гамбургский порт. Четырехэтажное здание в честь этого события раскрасили в красный горошек. Благо, краски у Анди было достаточно. «Kein Mensch ist illegal» («Никто не нелегален») было выписано двухметровыми буквами на торце дома. На Хафенштрассе часто не работал водопровод, всегда нужно было быть готовым к провокациям полиции. Бывало, и грабили. Но здесь, среди сквоттеров, «автономных», Анди чувствовал себя привольно, как нигде. И даже почти перестал думать о своем одиночестве. В искусстве Анди полюбил монументальные формы. Он расписывал фантастическими и абстрактными сюжетами фасады Хафенштрассе. Часто Анди рисовал поверх своих собственных мотивов, но ему не было жаль.

Так прошли восьмидесятые и девяностые. Городской сенат решил, что нелегалов действительно не должно быть, и признал самоуправление. Эдди стал законно владеть аварийной, но светлой и наполненной бесчисленными художественными артефактами квартирой в три комнаты с высокими потолками. Потолки, кстати, тоже были расписаны красным горохом.

Одну из комнат Анди сдал студентке философии Елене Гельман. Факультет давно переехал в новый корпус, но Анди иногда заходил посидеть в философское кафе. Там же собирались и друзья прежних лет вроде безумного музыканта Нэнни Отто Вернера. Это Нэнни обратил внимание на объявление девушки. Вообще-то Нэнни собирает и рассовывает по карманам всякую дрянь: объявления, программы, буклеты, письма счастья. В детстве он был музыкальным вундеркиндом и до сих пор уверен, что о нём пишут газеты.

Угол и отдельная прописка были Елене нужны главным образом для демонстрации независимости другу (другу с определенным артиклем, то есть её парню). Она нечасто ночевала на Хафенштрассе. Но когда оказывалась на одной территории с Анди, они замечательно общались.

Анди всецело поддержал её проект заработать двадцать тысяч марок, или, по-новому, десять тысяч евро, на фиктивном браке: «Обманывать государство, аппарат подавления человека, совсем не стыдно».

Так Анди встретился с Эдди.

Эдди быстро учил немецкий. «А можно мне рисовать?» – спросил он, побывав в арт-магазине Анди. Получив краски и холст, Эдди набросал преувеличенно пышную зелень, пёстрые цветы и закат над океаном.

Анди улыбнулся и вывесил работу на продажу. Она ушла через несколько часов. Коста-риканские колосья и цветы очень хорошо продавались в Гамбурге, а в детской манере Эдди знатоки обнаруживали отголоски то Анри Руссо, то Нико Пиросмани.

Эдди стал рисовать по паре картин в месяц. Денег вполне хватало, чтобы снимать отдельное жилье и проводить целые дни в конструктивном безделье. До обеда можно было спать, потом пойти в фитнесс-студию. Вечером – кино, кофейни, друзья. Ночью – клубы. В хорошую погоду Эдди объезжал на роликах половину города или выбирался на природу. Мы познакомились с ним на озере в Боберге – уголке под Гамбургом, который славится дюнами и сексуальной раскрепощенностью отдыхающих. Эдди пересекал нудистский пляж как смуглый бог, прекрасный и естественный в неведении своей красоты. Эдди добивались женщины и мужчины, а он этого искренне не замечал.

Анди казалось, что к шестидесяти годам у него появился сын – или лучший друг, он не мог разобраться в своих чувствах. Почти каждый день они с Эдди пересекались хотя бы на несколько минут, на чашку кофе. Эдди подробно рассказывал о своих делах.

Так продолжалось год или даже несколько лет – никто не сможет точно сказать сколько, ведь счастья не замечаешь.

От Эдди не было вестей пару дней. Анди беспокоился и зашёл к нему, воспользовавшись своим запасным ключом. В комнате стоял плотный запах спиртного. На полу валялось несколько бутылок от дешёвого красного. Эдди посапывал на кровати. Вроде бы всё было в порядке, лишь сильно пьян. Что такое происходит с ним в последние дни, спросил себя Энди. Проветрив комнату, он присел на кровать. Эдди не хотел просыпаться. Эдди лежал без майки, с чуть приспущенными брюками. И Анди вдруг отчего-то затрясло. Ему очень хотелось гладить эти плечи, грудь и живот. Он гладил их, хотя дрожь от этого становилась ещё сильнее.

Анди разделся и лёг рядом. Эдди был такой тёплый и гладкий, что от него нельзя было оторваться. Анди с закрытыми глазами плыл или скользил по нему, как по реке. И вскоре ему захотелось кричать. Может быть, он и закричал.

У обоих открылись глаза, и они увидели, что наги. Эдди ничего не сказал, только извинился, что не звонил, и пошёл принимать душ. Анди уехал к себе домой. Ночью к нему вернулись голоса – «в поте лица твоего будешь есть хлеб», обещали они.

Давние и недобрые предчувствия Анди сбылись. В галерее перестали продаваться картины. Краски, рамы, холсты – вообще ничего не продавалось. И Анди усматривал в этом не влияние экономического кризиса, безработицы и политики Герхарда Шрёдера, а свою собственную вину. И вину Эдди, который ввёл его в искушение. Дома же, на Хафенштрассе, нужно было ремонтировать аварийный потолок. Везде требовались деньги.

Анди горько плакал, но продал за смешные деньги свои мансарду и магазин, снял маленькую квартиру в Аймсбюттеле и выкупил старое кафе на углу кампуса. Старое кафе «Цумир», «Ко мне», «У меня» – только пишется одним словом. Эдди он пригласил работать официантом.

Эдди стал зарабатывать, но этого не хватало на жилье. Вскоре он перевёз свои вещи в подсобку «Цумира». Его кровать стояла теперь в окружении коробок и ящиков. Неотапливаемое помещение освещалось лампой дневного света. Перед этим Эдди просился к Анди, но тот отказал ему.

Я шёл по кампусу ночью. Заведение пустовало, только за стойкой грустно протирал бокалы Эдди. Он сделал мне чашку кофе «Бейлис» за счёт заведения – как всегда. Стойку украшала запылившаяся модель желтой подводной лодки. Столы и стулья представляли собой полный разнобой. С потолка свешивались ёлочные гирлянды, стены утопали в выцветших бумажных цветах. Казалось, что здесь кто-то недавно умер.

Около половины второго, шаркая и спотыкаясь, зашёл сам владелец, Анди. В свете красных и синих фонариков он выглядел уже почти стариком. Ввалившиеся морщинистые щеки, дрожащие руки. Обведя глазами пустое пространство, Анди стал подходить к каждому столику и приветствовать воображаемых посетителей. С некоторыми призраками он составил весьма содержательные разговоры. Мне стало жутко, я вжался в своё кресло и просидел в неспокойной полудрёме до четырех утра. Потом помог убраться Эдди и зашёл с ним в холодную подсобку. Мы забрались под двойное одеяло. «Только у меня нет презервативов», – прошептал Эдди. «Выеби меня так», – не терпелось мне.

– Ich muss dir was sagen, – прошептал он ещё тише. Я едва понимал его, так тихо и ещё с его акцентом… – Ich bin positiv. Schon seit Jahren. Ich bin H.I.V. positiv. – Я должен тебе что-то сказать. Я позитивный, у меня давно ВИЧ.

Я обнял Эдди и заплакал.

Уже год, как Анди вернулся в прах, из которого его сделал Бог. В сорок третьем году после того, как за одну ночь сгорел Гамбург, на пустырь возле кладбища Ольсдорф привезли тридцать семь тысяч трупов. Английский адмирал Артур Харрис, кстати, дал своей операции кодовое имя «Гоморра». Там же, на тринадцатом квадрате Ольсдорфа, до сих пор закапывают неопознанных покойников. И пепел тех, кто сам захотел остаться без имени, разбрасывают там же. Анди устал и хотел просто вернуться в прах. Кроме того, он придумал за свою жизнь слишком много разных имён и думал, что будет хорошо, если хотя бы одно исчезнет.

Эдди работает официантом то в одном, то в другом кафе Санкт-Георга, гамбургского гей-района. Живет с каким-то пожилым, но крепким мужчиной. Ходит в фитнесс-студию. Угощает друзей кофе «Бейлис».

Я тоже хорошо живу.

Сейчас я смотрю из своего окна на Эльбу и корабли. Совсем как Анди в лучшие годы.