Текст книги "Том 4. Маски"
Автор книги: Андрей Белый
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
Дверь – расхлопнулась: ручка с дымком папироски явилась!
А посередине – стояла —
– юбчонкой вильнув, как раздавленная, плоскогрудая, широкобровая девочка, выпучив губки и мелкие зубы показывая.
– Вы?
И – круглое личико лопнуло:
– Какое… право…?
Как мертвенькая, подкарачивала под себя свои ножки: под юбочкою.
Он, прижав две руки, выпадал из косматых мехов; голова, сохранив свои очерки, ахнула; выкинула изо рта столбы пара опалового; мех зажав, в него длинное рыло зарыл, скривив шубу, плечо подставляя морозу.
Стояние друг перед другом, под блеском созвездий, невидимых днем, – страшный суд!
И скакало вразгон, из груди выбиваяся, сердце; казалося: шлепнулось в лед, точно рыба, хвостом колотящаяся, выпузыривая свою кровь в леденцы голубые; рука сиганула под локоть профессора, а подбородок – на ахнувшего Никанора, – которому он – неестественно длинный язык показал: и слюною покапал!
Профессор, ногою о ногу тарахнув и рявкнув, из шубы пропяченным носом ходил под носами, как пес; но очки запотели; не видел их; руку схватив, – Мандро к дочери дернул и даже коленкой наддал под крестец ему:
– Врешь, брат, – попался!
А сам, отстранясь, – со ступенек, чтоб глазиком недоуменно на братца моргаться; и – братец: моргался с ним.
– Ты, Никанорушка, ясное дело, – еще, чего доброго, думаешь, – и оборвался.
Лизаша лишь дугами широкобрового лобика дергалась, бросивши брови к созвездьям, открывшимся ротиком с сердцем своим говоря, – а не с тем, кто стоял перед ней.
И, как глаз осьминога, из глаз ее вымерцал глаз, потому что она уже знала: откуда пришел, с чем, зачем!
И, сурово блеснув на профессора («кажется вам, что возможно? И – пусть!»), захватив кисть руки, оковав, как клещами ее, ничего не прибавила; в двери отца, как в дыру невыдирную, уволокла.
А профессор на брата орнул:
– Ты – чего? Не твое это дело: не суй ты свой нос меж отцом и меж… корнем!
Рукой показал:
– Ты иди-ка себе…
И в дыру за исчернувшими, как телок, нашлепывая своим ботиком в пол, —
– в дверь прошел.
И цепочку защелкнул от брата.
НапакостившиРаз… два… три… пять… шесть… семь…
– Тише, тише!
В темь шаркали мыши.
Скорее, чтоб все искажения жизни снеслись, выметаясь в подъезд, точно листья:
– Не я, а… отец!
– Сердце – как в медный таз: бам-бам-бам! И припомнилось: раз ей Анкашин, Иван, говорил:
– Сицилисточка, барышня, вы!
«Бам» – ударило (в солнечный диск таза медного): сердце!
* * *
Отец же, осклабясь мандрилиным ужасом, точно на гада боясь наступить, на ковер, на котором затерты рябиновые, голубые и ярко-зеленые пятна, припомнила забытую песенку:
– В мерзи меня не отверзи!
– Раз слышал ее он:
– Напакостивши, – у могил: как, как?…
– Жил!
Не довспомнилось!
Знать, слабоумие эти белиберды продиктовало отравленному его мозгу: —
– ползет паралич: от ноги по спине, как по мачте матрос: —
– вот он и влезет под череп, и, «я» отопхнув, меж бровями и носом его, руки в боки, —
– усядется!
Дочь и отец, ставши спинами, не поднимали своих испугавшихся глаз друг на друга.
Как замертво носом и шубою в кресло свалился, пришамкивая:
– Рядом?…
– С… с.!
– Как прежде!
Она – не расслышала: пела в ней вокализация томного голоса: прежде, затянутый в черную пару, зажав свою гниль, сребророгим насупленным туром стоял перед нею он.
Хрип: гнилой гриб!
* * *
А профессор пред замкнутой дверью, схватив половую косматую щетку, держа караул, с нею стал выжидательно, как часовой с алебардою, носом – в щетину, которая над головою качалась.
И, как на вершину, —
– глядел: на щетину.
«Я снова с тобою, мой друг!»И – Лизаша подкладывала что-то мягкое под дроби бьющие локти:
– Давайте-ка я, – продвигала скамейку под ботики.
– Вас – подоткну.
Тридцать месяцев! Точно стеклянный колпак разлетелся на ней!
– Вам уютненько?
Сила, раздельность и четкость движений.
В ответ – что-то чмокнуло.
– Ах!
Объяснить? Не словами: он мыслями мыслям ее в переулке ответил; приход – объясненье.
Не вытолкала!
– Вот так функт, – развел руки фарфоровой куколке, кланявшейся на кретоном завешенном ящике.
Жутя, отсевши от дочери, волос усов пережевывал: это сутулое, озолощенное туловище, в розовый луч подоконника лысиной выгнулось; жмурясь от солнца, – рассматривала; и ей врезался лоб – костяной, в синих жилах, невидящий врезался глаз: застеклелый, как у судака!
Уже вечер огромно багровое солнечное покатил свое око:
– Я, я – это!
Все – ярко-красное стало; диван – ярко-красный; и – ламповый даже колпак; все предметы стеклились проглядными глянцами.
Вот какой он?
Все такой: —
– долгорукий; гориллою с нею сидит: лысый, прыгает глазом ей в глаз, —
– чтоб…?
– Лизашенька!
Точно нарочно трясется, повесившись клином козлиным.
Трясухою с холоду бьет попадающих в баню; и бьет полагающих, что – миновали страданья, прошли испытанья!
– Я шнова ш тобою, мой друг!
Оборвал: реготаньем, картавеньким, как курий крик:
– «Кхи-кхо-оо-ооо!»
Рот – пасть.
– Ничего.
– Простудился.
– Пять суток не спал.
Борода кричит краской; нет, – он не опасен ей!
Нет – никогда!
«Соломон» с куском салаНет, было же – бешеное поколенье; казалось, что он, Соломон, с «Песнью песней» к ней крадется; но перемазанный салом, он салом обмазал!
А правда, как сеном набитое чучело, шишкой затылочной в кресло толкается; внутренности – догнивают в помойке.
И как хорошо это знать!
Сердце тонет в восторге при виде его, потому что…
– Урод мой, – взблеснулось.
Глаза, как открытые раны, слезами наполнились:
– Нет же! Отец мой!
Округлым движеньем свой палец (большой с указательным) соединил на губах:
– Я тебе не мешаю?
И – палец о палец размазывал:
– Ну, я – пойду.
– Вы? Куда? А я думала…
Что?
И – не думала, – «что»; ведь не жить ему с Тирою, с ней и с профессором.
– Я… я… теперь только понял, Лизаша… Кхи-кхо, – как ворона, расперкался в рваный ковер, – понял… – сладко с тобою мне
быть, —
– домолчал!
И хватался за сердце в восторге больном и слезливом, его обуявшем.
Попахивало: прелой плесенью; издали слышался: хрюк Владиславика…
И – отстранилась: прижалась к стене, ручки за спину, четко чертясь чернокудрой головкой с открывшимся ротиком в каре-оранжевых пятнах и в желтых – из черных роев, точно мух, танцевавших в глазах (это – крап), – узкота-зая, бледная!
* * *
Но – крики, топы: под дверь:
– Цац!
Удары железные.
– Что это?
Кто-то там бьет кочергой: и визжит, и дерутся; как из кумачей балагана, в бывалое он безобразие выставил ухо; и – пеструю, плюшевую финтифлюшку схватил со стола, как паяц.
Точно в бубны ударили!
– Что это?
– Ах, это – время: кузнец.
Оба бредили.
Вспомнился сон о кабине: —
– в кабину завинчивает их косматый профессор, чтоб он с узкотазою дочкой, в пустотах вращаясь, меж древних созвездий, – в «конкур сидерик» [133]133
Конкур сидерик (фр.)– звездные гонки.
[Закрыть], состязаясь с болидами, первую премию взял; —– у Пса [134]134
у Пса– созведие Пса.
[Закрыть]-– будет станция!
– Снова, мой друг… —
– оборвал он себя, —
– мы… летим!
* * *
Поднесла папиросу к губам, шею вытянув; бросивши ручку от ротика вверх, дым глотала; стояла с открывшимся ротиком; в ржаво-рыжавые шторы, в растреск потолка, обвисающий копотью, в замути зеркала, в рой синих птиц, как в свой сон, померцала глазами; и выпустила бисеря-щийся, млечный дымок над, как черный чугун, черной бездной, в которой вертелся соблестьем огонь папиросочки.
Все, как охлопочки черных бумаг; пепелушка – слетела; «он» – так вот слетит.
A – куда?
И – повеяло горклым прискорбием; и – нежным тлением каре-оранжевых выцветов: желтых, протертых кретончиков.
НежноеОн же старался ей выразить что-то: быть может, – о вместе сидении этих двух туловищ; медленно к ней поворачивал ухо, скосив добродушный свой глаз на нее; и – услышал легчайше прикосновенье мизинца: к затылочной шишке:
– Вот здесь я сидела неделями, думая только… об И – подавилась: —
– «об этом» —
– кивало из глаз переглядное слово ему…
Обеззубленный рот как-то хило губою соленые слезы ловил, губу выпятив:
– Ты?
– Нет, не пробуйте: просто, так, – молча… не лгаться…
И, как перезваниваясь колокольчиком, подхихикивали, – идиотики!
А слезы – капали, а – паучок из его рукава побежал к паутиночке:
– Вот… вот…
– Смешной…
Это – спрутище, прежде сосавший его, передергивается в сребристых струиночках: да, и чудовищность выглядит нежно, когда перетлеет она; когда скажется ей:
– Нет!
Спрут есть волосатое и восьмилапое тело его; убежит от него; он, сквозной, невесомый, пребудет: надежда не вера; а больше надежды – любовь!
Из вечернего, красного мига до ужаса узнанным ликом он ей улыбался; какие-то ей кипарисовые, как протезы, отцовские руки бросал; начинало: кричать, плыть и пухнуть.
Как ревом мотора, ударило в черный, огромный чугун, что не может быть речи ни о благодарности, ни о прощении; тридцать же месяцев было дрезжание!
Голос:
– Отец!
А что голос икающий, – кто не икает?
И падали спинами в бездну Коперника, ноги подбросив, как все, москвичи, —
– потому что —
– земля – опрокидывалась: грудью вверх взлетал – американец!
Головку свою положила к нему на плечо; он – откинулся; сдвинулись строгие брови над носом, как руки ладонями вверх – точно ей он молился, жуя жесткий волос.
Вдруг, —
– он, —
– ей виски защемивши ладонями, в скорбном наклоне коснулся губами холодного, им оскорбленного, лобика: тридцать же месяцев мучился он! И отблещивала стеклянеющим перлом и капала с кончика носа слеза.
И покорно свалилося саваном личико: к сердцу; к жилету приплющивал мокренький носик, катая головку; и плача.
Отдернулась; и оправляла, загорбясь, сваляху волос; кулачишком, – ходившим морщинками личиком, – еле причмыхивала: все отхлынуло: плавно в воздухе; воздух – сияющий!
И как из волн —
– из веков, —
– он, вставая, ей длинные выбросил руки; и голосом, как петушиным раскриком, будил.
Офицерик!Схватяся за руки, глядели в окошко и слушали, как мелодично пропела рулада, как издали, фыркая и рокоча обещающим смехом, счастливый мотор, подтаракивая, подлетел.
Распахнулась калиточка; розовый мальчик, блестя серебром, шел в снегах: офицер, он прикладывал руку к фуражке; конфузясь, Мардария спрашивал что-то: такой симпатичный! Мардарий руками развел: офицер поглядел на окошко; в окошко глядели они: их одно разделяло стекло.
Предстоящее виделось, как представленье: за стеклами междупланетной кабины, в которой засели:
– Какое созвездие?
– Дева!
О, сколько надежд дорогих!
– Мы – втроем!
– А куда?
– Никуда.
– Как?
Едва вылепетывалось.
И не знали они, что у Пса – остановка с буфетом; он – вылезет, бросивши дочь; разыграется с ним инцидент, не весьма для него симпатичный, подобный заходу к зубному врачу, залезающему в рот клещами железными.
Все – миголет, мимопад.
Заревой купол облака встанет над местом, где в нижних слоях атмосферы смерч крышы срывает и валит деревья; под куполом – тьма; град – с яйцо; и выше ужаса – встал онемевший, зареющий розовато-белый – во все бирюзовое – купол.
Пока еще миг, заключающий вечность, оконным стеклом отделяет, не глупо ль заботиться, что там?
* * *
– Вот радость!
– Штраданье!
– Шошнание шовешти!
Шамкал: без челюсти: и как подкошенный, задницей пал, ушибивши крестец; и – смеялся:
– Коштыль заведу!
Но весь стиснулся; в каре-оранжевой рвани растиснулся; в каре-оранжевой рвани: рыдал.
Укокошит егоНиканора мы бросили в тот неприятный момент, когда братом обиженный, чуть не упав на сугроб, засигал и рукой, и ногою под домик, чтобы Серафиму поставить в известность, – брат – раз; негодяй – два-с.
Влетел.
Серафима, простершаяся на диване, с компрессом на лбу, не повертывала головы на него; Никанор перед ней, сломав корпус, к ней выбросил нос: на аршин.
– А!
И стала испуганной серной; и – «фрр» – шелестнула юбчонкою, перекосяся: на локоть.
– Брат!
Вывалилась из подушки; компресс, описавши дугу, пал: на пол.
Никанор, распрямившись, откидываясь – с перепыхом, с задохом: – Вернулся! И – взаверть!
Подпрыгнула: одной ногой – на полу; а другой – на диване; лиловые тени пошли под глазами; согнулась дугой.
– Не томите!
В колени уставилась; рот растянулся; и – зубила; и – передергивала башмачишком.
– Да вы… – подскочил к ней с рукой Никанор. – Он – здоров.
Закипела: задорная, маленькая, – туп-туп-туп, – потопа-тывая и размахивая локоточком, слетела к нему, шею вытянув: все, все – навстречу размечет она!
Никанор, сжав бородку свою двумя пальцами, тыкая в нос ее кончик, с пожимом посапывал; выпятив грудку колесиком, победоносно ее оглядел:
– Брат, Иван – не один: с негодяем!
– С каким?
Ставши девочкой, глупо попавшей впросак, дерябила зеленое платьице: ах, – тяжело состоять при больном!
– Протаскавшись с отпетым мошенником чорт знает где, – наставлял Никанор с таким видом, как будто в Ташкенте урок объяснял второклассникам он, – брат явился: таскаться с ним здесь!
Отлетев на сажень, как к доске, чтоб на ней классный вывод торжественным мелом наляпать, рукою он тыкался в стену, как будто на ней негодяй из обойных узоров простроен; и вновь подлетел он; и палец – к губам; губы – в ухо; глаза же – на дверь:
– И они: затворились уже!
Но малютка вцепилась в плечо: перетрясывала:
– С кем?… Какой?… Затворились – куда: кто? Да – толком, да – ясное: не белибердите!
– Иван, брат, – так чч-то – утверждает, что этот отпетый мошенник, – отец.
– Чей?
– Да – ну те же: Элеоноры Леоновны! Чей же еще?
– Как? Мандро?!
– Кто?
– Как кто: тог, который… ну глаз же!
И стиснула пальцы; и вновь их растиснула: белые пятна остались на них.
* * *
Никанор вспомнил все:
– Укокошу его!
И Пабло ПопулорумЗахватив кочергу из-под печки, он – в дверь: был таков. Серафима же, простоволосая и неодетая, выбросив локоть, как щит, захвативши юбчонку другою рукою, с оскалом, – за ним: через снежины; блеск золотых волосят с красно-розовым просверком бросила в золотоватые, солоноватые уже вечерние блески, пылающие из вишневых дымов.
«Фрр» – скорее, скорее, скорее, и локтем – направо, налево: по воздуху!
А изумрудные складки и крылья сиреневой шали, запырскавши искрой, плескались за ней.
Впереди – благой мат:
– Фу, фу, фу!
Кочергой по ледовине:
– Я!
Никанора поймав за рукав, перепрыгивала чрез алмазные ребра загривин; увидев Мардария, несшего кислый кочан через двор, руку вырвав, рукою – на дом, а очком – на него: Никанор:
– Помогите, – он выорнул, – вор, выжигающий глаз!
Перенесся; и – фрр – Серафима за ним: перепырснула блеском из блесков.
Мардарий, напучив глаза, бросив кислый кочан, точно бомбу, в сугробину, дернувшись красно-оранжевой гривой и красно-оранжевым усом, толкаясь локтями —
– за ними: —
– и бросив тюфяк на снега,
баба-Агния, шамкая и клюнув носом: —
– за ними! —
Икавшев – за всеми!
И сахарным хрустом, и треском, как рыбьих чешуек, отхрустывало десять ног.
Распахнулся ледник: из него повалили рабочие, как вырастающие из кочанной капусты: явился на свет, чорт дери, забастовочный весь комитет, заседавший бессменно в подпольи под домом, который искала полиция, – то есть: Сей-женко, Гордогий, Богруни-Бобырь, Умоклюев, Франц Узи-ков, Саша Шаюнтий.
За ними – Пабло Популорум: из Пизы!
А из-за заборов торчало в дыре гнидоедово рыло; и выпуклое и багровое, как голова идиота, свалилось огромное солнце.
Бой братьевВлетев в коридор друг за другом, – наткнулись они на препятствие!
– Ай!
– Осторожней!
Во мраке, держа караул при дверях, с половою огромною щеткою, как с алебардой, профессор Коробкин стоял; увидавши махающего кочергой Никанора, ведущего в бой —
– Серафиму,
– Мардария,
– Агнию, —
– он, —
– точно
бравый солдат, выпад делающий в неприятеля, выкинул щетку в лицо Никанору.
И братья Коробкины, вооруженные друг перед другом, пылая готовностью, – брат, Никанор, – нападать, брат, Иван, – защищаться, – сопели друг в друга, вперяясь друг в друга.
И вдруг брат, Иван, – как затявкает, бросившись усом на темь коридора, откуда пылали кровавые космы Мардария:
– Можете переступить через тело мое, говоря рационально: и только-с!
Брат, – серенький, рябенький, – фалдой вильнув, передергивая кочергою в тетеричной ряби, моргался на брата, Ивана.
– Я – эдак-так – я, – передергивал он кочергою, – из принципа: к двери пробьюсь!..
Он ногой, как копытом, махал:
– Я мерзавца…
– И – «цац»: кочергою, клочочки обой отцарапывал:
– Ты? Никогда-с!
– Он тебе – глаз!
– Да-с?
– Глаз!
– Никогда-с!
И Коробкины, яростные, закатали друг другу глазами: затрещины.
– Что он, – грудной, женский вой, – сделал с дочерью?
И появилась рука: Серафимы; тут Никанор на Ивана пошел; но малютка, схватив за пиджак Никанора, ногой опираясь о стену, тащила назад; Никанор, протянул нос к носкам, кочергой подъезжая к щетинистой щетке, – как вылетит да как крючком кочерги – «бац» – по щетке, стараясь крючком зацепиться; и выдернуть.
– Эка?
Профессор, заплатой отдернувшись, – сам не дурак, —
с перекряхтом скривился; и – бросился на грохотавших пустыми бочонками очень коротких ногах, точно в бой барабанов:
– Ну что же, – давай, брат, тягаться!
Щетиною он кочергу зацепил, сковырнул, вырвал: грохнулась:
– Есть!
И – ногой на нее наступил:
– Дело ясное: дальше-с?
Из тьмы на него передернулись пальцы, но – без кочерги: кочерга – под пятой!
Где Мардарий, где Агния! Трусы: сбежали.
Как тыква, пропученМалютка с лиловым от злобы лицом, сложив руки, на них с оскорбленным достоинством выпучилась, точно рыба, – глазами: огромными, синими; вдруг: руки – в боки; лоб – в бод: на профессора; точно Эриния!
– Как вам не стыдно? – гром арф. – Что вы тут натворили?
Но ей перед грудью поставилась щетка:
– Молчать, в корне взять!
И профессор ударил в пол щеткой.
Она – от него: он – за ней:
– Двадцать ведьм!
К Никанору:
– Не жег!.. И – не он-с, – говоря!.. А – отец; публицист из Парижа: и – все-с!.. Дочь проведал!..
Здоровье, знать, им поморочило: неизлечимый!
– Я-с, – да-с, – сам привел… И я-с, – да-с, – не позволю: гостей моих трогать!..
– Изволь, Никанор, – оскорбительные выраженья убрать!
– Он – больной! – Серафима на щетку полезла.
А он ей с оскалом страдальческим, жалуясь точно,
пузырь из плевы показал, —
– глаз, —
– метающий фейерверк!
Верить просил!
Она – руку под сердце: так будет, как было; за ухом ему протереть, потому что ум – дыбом; и – волосы: дыбом, седины, протертые одеколоном, по-прежнему лягут в колени ей:
– Путаюсь!
И – дикий отсвет улыбки явился в лице: свои руки
локтями сведя, вся сжимаясь, холодные пальцы затиснувши в пальцах, прижав подбородочек к ним, – подогнулась над щеткой, под щетку нырнула; и – стала с ним рядом; и – руку ему на плечо положила.
Малютку свою – оскорбил!
Она – села в ногах, зажимая ручонки в коленях, прислушивалась к его сапу; и бледную мордочку вздернув, она наблюдала за щеткой, как он, ей любуясь; чрез все улыбнулась ему; залилась как цветами миндальными, чуть розоватым, но странным, румянцем.
Как бы говорила ему:
– Со мной делай, что хочешь, коли – решено: суждено
Золотистые слезки закапали.
– Что?
Бородою, как облаком, нежно головку покрыл ей:
– Я – путаюсь!
Гладил, но выставил щетку, следя, чтобы брат, Никанор, – не… взять в корне!
А, брат, Никанор, ему спину подставивши, – плакал и стало им тихо.
* * *
Стоял, как солдат караульный, надув свои губы в кулак нос, —
– как тыква: —
– пропученный и перепученный!
ПроволоклиСтавши желтым, Акакий, и ставши зеленым, Мардарий,
с глазами катавшимися, бледно-белыми —
– поволокли на них —
– Тителева!
Он, едва выбиваясь повесившейся головой, с разъерошенною бородой, являл странное зрелище; рот закосился, когда, завалясь к паутинникам, еле мотнул:
– Туда, ну-те!
Грудь дергалась:
– Что с ним? – малютка: к Мардарию.
Стиснувши щетку, профессор присел и тревожно вкатился в глаза: изнемогшего.
– Ты, брат, что – а?
Но больной, помотал головой…, и – к Акакию:
– Ну-те, – туда!
И Акакием вшлепнутый в кресло, глаза закрыл он.
А Мардарий, сцепясь с Никанором, рукою – ко рту:
Орьентировали о Мандро… Надо это, – на дверь, – поскорее, того, потому что машина явилась.
Профессор же щетку свою на плечо – под Мардария и Никанора:
– Что-с? Что-с?
– Да за вашим «мусью» прикатила машина; какая-то виза!
Растерянно:
– Если являются к нам, откровенно, то нам, – мне, Терентию Титовичу, – улепетывать надо!
К профессору:
– Вы нам на шею его привели; вы и выпроводите!
– Так-эдак, – Иван, брат!
– Да-с! Сейчас!
И приставившись ухом, под дверь, – тук-тук-тук!
– В корне, – вас: вызывают; пожалуйте-с!
Дверь распахнулась: сутулое туловище выходило; профессор – ему:
– В корне взять!
Но поправили:
– Виза.
Малютка следила, чтобы Никанор, увидавши Мандро, вновь не выкинул штуки; она кочергу забрала; Никанор все внимание сосредоточил на брате, Иване: так чч-то – рецидив!
Брат, Иван, повернул эфиопскую морду к Мандро; будто даже не он приволок его, бросив свой палец в переднюю:
– Выход – вот здесь.
И к Лизаше:
– Так все, говоря рационально, – по предначертанью.
Спиною ее защищал от Мандро, силясь увидеть глаза: они – сухо безумные!
– Эдакие – происшествия в круге возможностей, высших-с, – обычное дело!
Как кукла, моргала она.
– Уходите, – Мардарий к Мандро.
И Мандро, с пустотою в глазищах, с оскалом – в переднюю, даже не бросив прощального взгляда на дочь: уж ничто не касалось его; и – ничто не задерживало; путь – свободен и легок; казалось, – уходит, чтоб снова вернуться, и зная, что радость, – огромная, рвущая душу, – на крыльях его переносит: куда?
