Текст книги "Том 4. Маски"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

В коричневом американском орехе

В коричневый американский орех удивительно мягких диванов не строились придержи поз, сервированных, поданных точно на блюде; размление тела, которого бляблая кожа – рук, ног, живота, отвисающих ягодиц, – пуговицами штанов перетянутая, точно клейкое тесто; оно, точно кляклыми пальцами, капало из-под костюма, которым когда-то парижский портной прошикарил.

Сияющая минеральным бессмертьем эмаль, – не лицо, – точно пломба, на корне зубном.

Коли снять, – будет яма, – из шерсти: меж умными мигами глаз, нижней челюстью, двумя ушами.

И – без парика!

Запыленный парик красный отсверк, как на смех, разбрасывает в фешенебельный лондонский штамп – с канде-лябрины: – под бронзой ламп!

– И – каемочка марли!

Танцмейстер, потрепанный и захромавший на обе ноги да, да: вид – гангренозного!

Нагло разинувши рот, снял с корней, точно бонза, под Буддой обряд совершающий, челюсть; ее положил под парик, чтоб она досыхала под лондонским штампом.

Тут – Англия, Франция, с их «друаделом»,

«друаде Ром» [113]113
  друаде Ром (фр.)– право Рима.


[Закрыть] —

– «друадемор» —

– а не остров Борнео, – не чащи, в которых макаки, боа, какаду и которые рог носорога ломает.

Здесь все же отель, – где – под зеленоватое зеркало сдавши портфель, котелок, пальто, трость, из передней летит коридором Велес-Непещевич в разблещенных лаках, засунувши руку в карман; в нем – битка.

Уши слушают: точно бутылка огромною пробкою бохает рядом, в двенадцатом:

– Англия!

– Франция!

О, —

«Малакаки, Мандро, Домардэн, доктор

Про, проктор Дри, —

– или Дру —

– друа де мор», —

только визы транзитные на истлевающем листике: паспорта.

Молодо светом играли глаза, нарушающие впечатленье; «ничто», осознавши себя с облегченьем, с огромным, без штампов и виз, упиралося задницей в крепкое американское кресло; открылись вторые глаза, на себе разорвавшие первые, точно сорочку, в прекрасные фоны диванов, прислушиваясь, как в двенадцатом хлопает голосом этот Велес, – вероятно, кидаяся корпусом, черным квадратом; и – пяткою по полу щелкает.

О, суета сует!

С Наполеоном

О, радость свободы, – не есть или есть, испражняться иль не испражняться, пред блещущими писсуарами! Или, – отщелкнуться дверью с «ноль-ноль», щелком выкинув «занято», с кряхтом согнуться, – затылочной шишкою под потолок, точно кукишем, броситься: в корень вглубиться речений: царя Соломона!

Не бить двумя пальцами дробь; безо всякого страха о губы помазаться пальцами: эта привычка Мандро выдавала; теперь уж привычка не выдаст, когда «Мандро» – выдан.

О, счастье быть телом!

Эпоха притворства, история древних культур, – Вавилона, Египта, Ассирии, Персии, – через которую он, «Фон-Мандро» проходил, свою длинную выкинув руку с сияющим перстнем финифтевым, в пальцы зацапав портфель, чтобы шкурой песца голубою овеять могучие плечи, – прошла! И столетия новых культур отчесал уже он, как «Друа-Домардэн», нанося свой визит этим – Наполеону, Маркизу де-Саду, Филиппу Красивому, – перебегая историей, как коридором по каймам эпох: от блистающих касс до блистающего: писсуара!

Довольно: пора с откровенным комфортом вращаться меж атомами – Гете, Канта, Тиглата-Палассера, – атомами Домардэн!

Не спросят:

– Чьи атомы?

Дела нет, – чьи.

Пусто небо над трубами: разве есть знак пролетающей птицы? Над этой трубой летел дым; били крыльями – галки, вороны: и проверещал раз пропеллером: Сантос-Дюмон; он – Лизаше понравился.

Небо – пустое; никто не отметит, куда улетел: так собравшее ветер в пригоршни, в одежду связавшее воды, пустая иллюзия, —

– Я-

– свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет – «ничто»!

Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.

Они же не кинулись

Скакавшее тело губами писало губернии в странных усилиях передержать ерзы тоненьких, как у караморы, ног, зацеплявшихся, точно крючками параграфа, дергаясь под бронзой лампы; и вывесилось в коридор вопросительным знаком, затылочной шишкой торча в потолок, и лицо, оброненное в грудь, укрывая в муар отворотов визитки. Как плечи, не двигаясь, руки повисли, загнувшись кистями, поддерживая упадающие из визитки манжеты, которые уж не пристегивались.

Но глаза, выражающие величайшую пристальность, – смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель – небесного цвета.

Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.

Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался – к Мандро:

– А танто! [114]114
  А танто! (фр.)– До встречи!


[Закрыть]

А Лебрейль изощренным мизинчиком – к горлу:

– Ассэ: жюск иси! [115]115
  Ассэ: жюск иси! (фр.)– Довольно, сыта по горло!


[Закрыть]

И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.

– Компреансибль! [116]116
  компреансибль (фр.)– понятно.


[Закрыть]

Геометрией корпуса, – справо налево, – к Мертетеву Тертию.

– Тертий?

И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, – ударился: в спину!

И – остановился: в задохе; «они» же не кинулись.

Как писсуары блистательны!

Как писсуары блистательны!

Перед одним – Дормардэн; Тертий – перед другим, пятя ноги; меж ними – дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах – он мыслил, страдал и любил.

– Суета сует все; ветер ходит кругами; и – воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:

– Все мы родимся от похоти в – в похоть, – расставил он ноги.

– Течем, как струя из сортирных пространств.

И с прикряхтом застегивался.

– Даже имя, – два шага к фарфоровой чашке, – сотрется; скажу – а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.

Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:

– Их же дезинфицируют.

И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:

– Как не бывшее бывшее: несколько лет, – и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и – мыслили здесь.

Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:

– Караулимый вами, – пунцовые десны беззубо оскалил, – спокойнее вас; и – свободнее вас.

И заикою став, продрожал:

– Негодяй я ужасный, – попал, – эдак скалясь, похабничают, – негодяю ужасному в лапы.

О, странно живые, – ужасно живые, – мерцающие над беззубым оскалом глаза!

– Вы, почтеннейший, – тише, – Мертетев ему, подходя к умывальнику:

– Этот Вадим Велемирыч – откормленный скот, – «непщевати вины о гресех», – так его называем, – чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.

Свои руки вытер:

– Пренэ: сэрвэ ву [117]117
  Пренэ: сэрвэ ву (фр.). – Берите, к услугам.


[Закрыть].

Передал полотенце:

– Прискорбная штука есть жизнь.

Но ударило, как по щеке: это – чмокнули губы:

– Мэрси!

Что-то вроде неистового поцелуя!

– Не мучайте: сразу, – глазами хотел приласкаться, – убейте!

С неистовой ненавистью:

– Задразненье!

И Мандро, понимая, – за все отольется, – простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.

– О, – ненароком – профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:

– Ну?

– Как?

Бросил руки сочувственно и патетически:

– Вот человек? Ему лавры срывать, – а он вот что!

Мертетев же в ухо Душуприю:

– Плох!

Но Душуприй свои золотые показывал зубы:

– Вы знаете?

И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:

– Я – старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.

И – пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, – руки помыть; —

– да, —

– кордон —

утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и – надежнее кандал.

* * *

Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали – бры, бры, – каблуки – над историями: древней, средней и новой;

а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;

и ерзавшим задом свой корпус качал.

Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:

– Кривая не вывезет: и – кривизной кривизны не исправите. Непротивление, – я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.

И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:

– О, да! Суета сует! И – честь имею.

Защелкал в двенадцатый номер.

Мандро же затылочной шишкой – в тринадцатый; и – налетел на Жюли де-Лебрейльку.

Убит публицист Домардэн

Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, – застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.

Как? Корреспондирует?

– Акикуа?

А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:

– А-а-а!

С перекатами: про «Фигаро».

Что? Кому?

Вопрос – праздный, – как если бы спрашивать, – кто он: Иван, Каракалла, Нерон, – питекантропос?

В доисторической бездне сидели.

Схвативши за плечи Лебрейльку, ее протолкав за альков, он ей лиф зашвырнул, чтоб оделась:

– Лэссе муа сёль [118]118
  Лэссе муа сель! (фр.)– Вот созданье!


[Закрыть].

– Крэатюр! [119]119
  Крэатюр! (фр.)– Оставьте меня!


[Закрыть]Он услышал:

– Саль сэнж! [120]120
  Саль сэнж! (фр.)– Грязная обезьяна!


[Закрыть]

Надев лиф, ставши взаверть, бросая блеснь черноче-шуйчатой талии, юбку рукой захватив, точно вставшая на лапки задние ящерица, шустро шуркнула, точно сухою осокой, в двенадцатый номер, не видя его, будто он и не воздух, которым он все еще дышит; лизнувшись, одернувшись, дернувши носиком, – дверь за собою на ключ; офицерам чеканила твердо головкою, рукою, зажатою бровью.

* * *

Мандро же, забытый, блокнотный листок зачитал; и в глазах у него заплясали французские буквы:

– О, о! О, лала!

Там стояло: «Такого-то, там-то» (но – пропуски; не обозначено)… – «Пулей шальною убит публицист Домардэн».

– Дьё де дьё! [121]121
  дьё де дьё (фр.)– бог богов.


[Закрыть]

Дом ар дэн – существует!

В эфире он, отображение прошлого, легкой волной световой, километры отчесывающей от нашей земли: триста тысяч таких километров в секунде; и скоро уже: Домардэн будет зрим в телескоп с Волопаса: с созвездия Солнца – он стерт. Все же: он виден в эфире!

В его физиологии, все еще мысль истощающей, психики нет: психа психика.

Мысль далека, как…созвездие Пса.

Ждали случая стибрить

Мертетев в двенадцатом номере громко докладывал перед Велес-Непещевичем, Миррой Миррицкой, достав портсигар:

– Силы нет!

С треском бросил на стол портсигар.

– Поскорее!

Велес, вздернув плечи, оправил субтильно визитку, над пепельницей тупо дуясь.

– Имейте терпенье.

Почтенный свинух, пережевывал что-то кровавою челюстью, тонус тупого молчания для; и Лебрейль – ногу вытянула, свои икры разглядывая:

– Бьен пикан: са шатуайль! [122]122
  Бьен пикан: са шатуайль! (фр.)– Пикантно: это щеночек!


[Закрыть]

И он выбросил:

– Случая нет: пока этот торчит Кокоакол, – воняет английским посольством.

Лебрейль, тряся белой копною волос, подавилась, как дымом, от смеха:

– Фэ рьен! [123]123
  Фэ рьен! (фр.)– Ничего!


[Закрыть]

Но Мертетев шагал и рукою зацапывал, тыкая пальцем с сигарой в тринадцатый номер:

– Он – мучается!

– Надо длить!

Непещезич бычиную шею с надутою жилой показывал, ухом разинувшись:

– А то придут: и – украдут.

И тонус тупого молчания – длился.

– В чем дело?

Мертетев брезгливо подергал мизинцем, над пеплом сигары, которую в пальцах зажал он:

– Сэрвис милитэр? [124]124
  сэрвис милитэр (фр.)– военная служба.


[Закрыть]

– Нет, – печать не приложена, Тертий, – Велес помигал, точно боров, с корыта топыривший рыло.

– А мы-то? Вторая неделя. Да он безопасен теперь: не ворующий вор!

Но Велес помотался:

– Коли англичанам отдать, они спрячут его в Полинезию… Маленькая табакерка недавно еще продавалась; в ней чортик: откроете, – чортик пружиною дергает под потолок.

Щелки: глазиков – нет; а в них жил – умный глаз:

– Он и выскочит из Полинезии: к Грею; а Грец – к Клемансо.

И тут —

– глаз осьминога, преумный, —

– из глазика: вымерцал.

– Пусть он один погибает, коль, – пусть ненароком, – узнал слишком многое; вбить в это дело осиновый кол, чтобы прочная точка была.

Он пошлепал губой кровожаждущей.

– Дочь же насиловал, глаз выжигал, – приводила резоны Миррицкая Мирра.

– Пустяк-с! – Непещевич пошлепал губой кровожаждущей.

– Суть в разговоре Бриана и Грея, который он знает.

Лебрейль, сломав руку, пропятивши впалый живот, неприлично расставивши ноги, хваталась ладонью за перекисеводородные космы, дымочком выстреливая: нетг куда провалились – мадам Тилбулга, Тотилтос, Лавр Монархов, которому можно… показывать…; «эти» – не смотрят.

– Итак?

Положили убить; ждали случая стибрить, чтобы тибримый, ставши невидимым, точно секретный пакет, ускользнул от английских агентов.

* * *

Был «тибримый» не запечатан пока; и ему принес завтрак лакей; повязавшись салфеткою, вынувши челюсть, ее положив на тарелочку, кокнул яйцом: слизевидная вытекла в рюмочку жидкость, как глаз, – за желтком.

Он – расплакался дрябло на каре-оранжевых каймах, бросивши в лоб жестяные какие-то руки: условный рефлекс, – вероятно.

Свернувши на сторону рожу и точно привязанный к креслу, из кресла висел, разорвавши свой рот, точно в крике, – на каре-оранжевой пляске с наляпанной дикою, синею, кляксою.

Крик был немой.

Полусон, полубред поднимал точно дымку, сгущаясь томительно в сон, ударяющий с катастрофической четкостью.

Верчи железные

Пушка; ядро, – шар железный; расхлопнулось дверцем; и в нем, как кабина; и узник – под локоть введен; ядро вставлено в пушку, которая – хлопнула – в небо! Планета огхлопнулась; пол – потолок; потолок – пол; закон притяжений – не есть.

Узник, чувствуя кожу в местах, где понятие «кожа» есть бред – с ароматной сигарой в руке – пред стеклом, за которым развержены звездные бездны дождей и баллистика быстрых болидов по Коперниканским пустотам фланирует, – уже отклеившись кожей от мест, где «Манд-ро» созерцает иллюзии распространения волн световых, без иллюзий доваривая из «ничто» свои дряни, – имея, – дох, пот, перетуки сердечные.

Видит же он —

– механические происшествия быта эле ктромагнитных субстанций, которые можно двумя пузыря ми глазными окидывать, но о которых сказать уже некому.

Быть без иллюзии!

Психика, – страх, угрызения совести, – ноль; физиоло гия переживается цифрищами, напечатанными в миллионах сплошных километров; один, —

– ноль, ноль, ноль, ноль,

ноль,

ноль, —

– и

– так далее,

далее, далее, далее, далее!

Есть ощущения: выдулись, выпухли, точно перины в окне; палец – бычий пузырь; губа – аэростат

Не Мандро, —

– a —

– popо —

– верч осей: механическая пертурбация!

Еще отрыжка сознания: заботы о болях, которые буду когда разлетится в кабине стекло, и «ничто», как живо чудовище, перевалясь, раскусает варящие органы; желе зы – ее живые; зубной корень дергает; жахала страхом не смерть, – акты тела: чем? Ломом в висок? Биткой носу?

Штык протыкает пальто; протыкает пиджак; и, наткнувшись на пуговицу, раздирает белье; под пупком холодочек от острого кончика; рвут эпидермис; и – гранное вводится что-то – в кишку: о!

Внимание сосредоточилось на палачах: и событие с выжигом выбухло, как световою кометой слетающий перст сквозь кольцо из созвездий: палач – он!

И солнечно выблеснуло из ресничатой, как фотосферы багровое, злое и острое око профессора, перекосясь в яму мира еще до создания мира, – коситься туда, когда мира не будет! Огромный профессор, железный, скрежещущий выгнется с кресла, – в ничто из ничто, – провисая сюртуч-ною фалдой: хвостом, из которого хлещет циан, все наполнивший.

О, бесполезный железный близнец с очень странным телесным составом – заглотанным воздухом, принятой пищею, переполняя атомные поры, пройдет разреженным кометным хвостом сквозь сквозного Мандро, разбухающего в разреженную орбиту мира развалами атомов, перетрясаемых взрывами сил электронных.

«Мандро» —

– пертурбация,

– или – градация гибелей!

* * *

Сон: —

– сели в кабину они, проницая друг друга, лупя к своим гибелям: в странном согласии опытно переживать свои гибели: точно над трупом орлы! Юбиляром профессор сидит; он напялил цилиндр Домардэна, и скинувши тело, пропоротое, как лакею потертую шубу, – с плеча: на Мандро: «Вы закутайтесь!»

Температура ужасна!

Профессор показывает на окошко, в которое ломится кубово-черное чорт знает что! А Мандро, головою зашлепнувшись в спину, трясется, поставивши клин бороды, с горькотцой кисловатой губами нажвакивая, потому что он знает: в сиденьи, под задницей, нечто подобное яме фарфоровой с надписью фирмы, испанской, откуда спускается все что ни есть, стоит дернуть за ручку.

Профессор же радуется:

– Говоря рационально, еще неизвестно, – рукою в кошко показывает, – что вас, ясное дело, там встретит.

За ручку хватается, чтоб Мандро, точно воду, – спустить:

– Человек я жестокий: жестоко караю!

* * *

Словами такими, вскричав и проснувшись, Мандро сиганул над приличьями света из кресла.

Вскочили в двенадцатом номере.

Понял он, что – цоки шпор; в коридор; к де-Лебрейль кто-то шел, кто являлся как будто за телом: был кто-то, кого он не видел среди офицеров; являлся – за телом; но тела ему не давали; и он уходил без него.

Кляксины, или кровавый канкан

Из портьеры ударами пяток, защелкивавших, точно бичи, на него головой, как биткой, Непещевич, Велес; с ним – Миррицкая; с ней – оперстненные пальцы Мертетева, воздух хватающие; с ними всеми – такой офицер приходил – Кососоко.

Вердикт?

– Вы кричали?

Но сели, глаза опуская:

– О чем?

Он же ногу согнул, схватя кресло; и серою, светлою брюкою выуглился, ее крепко обцапав власатыми пальцами и в нее влипнув углом подбородка клокастого; смыслил живыми глазами под темное с бронзовым просверком поле обой, на которых заляпаны кляксины, черные кольца в оранжево-ржавый квадрат; зауглились лопатки; визиточ-ка черная – стягивала, как корсет.

– Нет, о чем вы кричали?

– Он знает, о чем я кричу, потому что он знает, кто я, – на Велеса оскалился.

Тучный Велес, вынимая сигару, не видел его: только кресло; и воздух: над креслом; бесило, что он называет себя Эдуардом Мандро, – не Друа-Домардэном, хотя состав букв и количество их – одинаково; установили врачи: паралич; почва – сифилис; что же, – одних превращает болезнь эта – в Ману [125]125
  Ману– мифический законодатель Индии.


[Закрыть], других превращает – в «Мандро»!

И Мертетев взорвался; ладонь над щекою занес:

– Издеваетесь?

Пальцы, щипавшие воздух, не дернули уха; они заигра. ли в дрожалки; казалось, все вместе сорвутся и будут вы. крикивать хором багровые ужасы —

– в лондонский тон, в бронзу ламп, в жирандоли и в черно-лиловые шторы!

Один Непещевич никак не дрожал.

И Мертетев, отставши от уха, стыдясь, растирал о ладонь свой кулак:

– Сумасшедший вы есть: сифилитик несчастный!

«Несчастный» сказал, отвечая на жест заушения, а не на слова, внимая себе, как другому:

– Я правду сказал.

И казалось, что он подавился, схватившись за грудь, на суровое поле обой: с красным просверком; не понимал: коли пишут, что пулей убили, – зачем де-Лебрейль чемодан собирала на фронт?

– Чего медлите?

Спинами все повернулись и громко кричали о нем: точно то, что сидело и громко икало в рот Мирре Миррицкой, – . сидело, зашитое в куль.

– Невозможно ему в таком виде являться в курительную: его издали надо водить.

Он подшучивал:

– Я точно мамонт, показанный в дали времен!

Так кончалось общенье: с животным, растительным царствами; мир минеральный остался: железная проволока, гвозди, штопоры!

– В далях времен: с павианом мандр…

Руку отвел, – ту, которую Тертий на рот положил:

– Виноват: говорю, – с павианом мандрил.

Задышал (точно били), вперяясь в Велеса, который ведь был безоружен, – сутуло и тупо шарча, дуя губы сплошной шансонеткой, чтобы над оранжево-карим ковром, заглушающим шаг, на котором разляпана дикая, синяя, кляксина, и – с места сорваться в кровавый канкан!

Это чудище встало: и вышло с попышкою, их уведя за собой.

* * *

Есть в паноптикумах перед пыльною шторой доска: «Просят дам и детей не вводить»; но вы входите; и натыкаетесь на восковые, холодные куклы, одетые в пыль и протреп сюртуков, со вставными глазами; и – с идиотическими, удивленными, детски невинными, но бородатыми лицами, в галстухах, в черных жилетах, в очках, с обнаженной рукой или с пяткой, покрытой прыщами, гангренами, – сделанными