Текст книги "Том 4. Маски"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Цецерко

Вошли.

В алых лапах, в лимонных квадратах, усыпанных белой ромашкою, кубовый, темный диван; и такая же ало-лимонная радость на кубовом ситчике кресел, как бы растворяемых в кубово-черных обоях, —

– не комнаты: космосы; —

– в кубово-черных обоях едва выступают павлиньи, златисто-вишневые, с искрою, перья, как перья далеких кометных хвостов.

Пестроперою тканью покрыта постель; и горит, как фонарики яркие, многоочитая, чистая ткань занавесочек в блеск электричества; белая скатерть на столике; фыркает пар самоварный: печенья, конфеты, сыр, булочки; и репродукции с —

– Греко, Карпаччио, и Микель-Анджело светлою рамой светлеют со стен.

– Вот сюрприз!

– Ах!

– Игрушка, – не комната!

– Все – Леонора Леоновна, – с кресла вскочил Никанор.

Леоноры Леоновны – нет.

* * *

И профессор разахался.

Вдруг оборвался.

Став в гордую позу и руки подняв, но глаза опустив в чубучок, с глаз сорвавши очки черно-синие, – на ногу павши подтопом и точно фехтуяся желчью волос, подаваемых, точно с тарелки, с ладони под зубы профессора, ярко крича, – ему Тителев бросил сквозь зубы:

– Сезам, – отворись!

Было видно, что он исплеснулся в таком-то испанском, ему, вероятно, несвойственном жесте, и все ж, вероятно, его двойнику где-то свойственном жесте и в чем-то знакомом профессору, так как профессор, выпучивая свое око и точно оскаляся, ахнув без axa, присел под ладонью.

Ладонями – как по коленкам зашлепает!

Друг перед другом, присев, замирали они, точно два петуха, собираясь носами в носы закидаться; казалось, что будет скакание друг перед другом сейчас петухов разъерошенных.

– Но —

– «ха-ха-ха» – скалил рот до ушей, приседая до полу профессор.

И – руки в бока, плечом в поднебесье, закинув над ним свою шерсткую, бразилианскую бороду —

– Тителев!

– Это же…

Тителев вышарчил:

– Пере…

– Цецерко! – профессор рот рвал.

– Расе: – и Тителев вскачь перед ним: с подлетаньем ноги – носком вверх…

– Рас-пу-ки-ер-ко?! – бил по коленям профессор.

И писк Серафимы, и крик Никанора Иваныча.

– Киерко?

– Николай Николаевич Киерко —

– с тем же испанским аллюром пред всеми пред ними, пройдясь – впереверт, вперещолк, впересвйст, – замер в позе испанского гранда, как вкопанный.

Выбросив руки и выбросив бороду с рыком и с ревом – за плечи друг другу – сжимали друг друга в объятиях, в объятиях трясясь, как в борьбе; но руками обеими руки профессора скинувши с плеч, Николай Николаевич Киерко, Руки руками схватил; —

– и —

– направо,

– налево,

– направо —

– они – бородами, усами, носами,

губами —

– отчмокались громко!

И гракал, и гавкал руками махающий брат, Никанор; приседая, дугой выгибаясь и носик в коленях щемя, Серафима с отчаянным писком свалилась в диван, башмачишками дергаясь.

Стул откатился: и – сдернулась скатерть; и – вспых:? Никанор папиросу свою уронил на бумагу; и —

– красное пламя пожара вчернило их тени в мерцавшие стены.

Но, сгаснувши, черно-лиловый морщочек отвеялся.

Точно фонарики

Комната —

– в ярких, опрятно кричащих, приятно морочащих

пятнах, —

– малиновых,

– палевых; —

– точно фонарики:, в кубово-черные фоны дрожат, драгоценно играя!

Нет, с радости, с холоду, с блеску, – малютка, как пьяная.

А Никанору высказывает все такие простые и трезвые вещи:

– Все – к лучшему!

И Никанор, встав на цыпочки:

– Эдак, так!

Нос протянувши к носам, озабоченно юркает он:

– Видно будет: авось образуется!..

– Что?

Серафима – мальчуга какой-то: привздернет с веселым прищуром смешное личишко свое: как по клавишам, пальцы порхают ее пред предметиками: расставляет предметики.

И – наставляет предметики: здесь, – в этом месте, – любитесь и множьтесь!

С прыжками, с гримасками и с перезертами моль на ходу – «щелк-пощелк»; на скамеечку – «прыг», чтобы яркую шторку поправить.

Мяукает песенку.

Видит: профессор, сев в кресло, сигает усами: пред ним Николай Николаевич Киерко, сгорбясь, взусатясь, нащелкивает лихо в линии сине-малиновых ситчиков:

– Старый товарищ, – как встретились: а?

Вот – растискулись пальцы; в какие-то задние мысли уходит – за темные фоны обой, —

– на которых вишневые перья, как перья запевших, далеких кометных хвостов, угрожают вселенной: космической гибелью.

«Старый товарищ» трехрогой космой – враздрай, усами – в лукавые заигры, с видом таким приседает, как будто с большим удовольствием сладкую манную кашу уписывает, потопатывая сапожищем; на цоки и дзеки икливенького белорусского говора.

Как же-с!

Бывало, Пукиерко это придет; и – висит прибаутка из дыма, смешная, —

– уютная, —

– жуткая!

Киерко ж – локтем в колено:

– А кто бы мог думать, что эдак все кончится?

Клином волос – в нос.

Ему Серафима, затопавши ножкой:

– Нельзя так! Мотает головкой.

Профессор мотает запрыгавшим задом:

– Какой, чорт дери, этот самый Цецерко хитряга!

Блаженствует носом с Цецеркой-Пукиеркой.

– Очень забавная штука – я? – Киерко!

Тут Серафима – на помощь к нему: плутовато похлопать глазенками и шутовато скорячиться:

– Вы, – точно хочет сказать она видом, – в какие-то игры пускаетесь? Ну, – я готова: в разбойники?… Что ж?

– Вот смелачка какая! – ей Киерко.

Трубкой – в профессора: меряет он смышлеватою бровью своею какое-то, что-то: свое:

– Эка!

Пальцами пряжку подтяжки награнивает.

Ярко, жарко, —

– из черного морока угол, как уголь пылающий,

выбросил там этажерку!

Повизгивая, мимо них, с поцелующим взором ребенка, по синеньким ситчикам – в кухню: поднос – на ладонь; локоть – в талию; носиком водит; и песню мурлыкает. И изумрудные складочки, пырская искрой, плескуче несутся, за ней завиваясь.

Дон Педро

А комната бросила лай: профессор, толкаясь лопаткой, зацапывает на ходу карандашики, щипчики, ложечки, чтобы метать их над носом:

– А что, – в корне взять, – ты, коли тебя – в корне взять?

Киерко, в лысинку ловко всадив тюбетейку, с притопом шарчит, переблескивая, пятя желтую бороду: плечи – торчмя; руки – за спину.

– Что я такое себе?

Руки – врозь; головою махает в носки, будто видом бросает:

– Бери, каков есмь.

«Пох» – из трубочки:

– Спрашивал: «Киерко, вы – социалист?» А профессорша думала: в «Искре» пишу. И – писал-с: прошу жаловать!

Трубкой затиснутой и докрасна закипает; и кубово-белесоватые хлопья бросает косматыми лапами, напоминая лицом императора —

– бразилианского, —

– Педро!

– Что же ты: Никлалаич, – войну отрицаешь?

Профессор, как пес, с угрожающим грохом за ним вытопатывает.

– Да и я-с, говоря рационально…, к тому же пришел.

Николай Николаевич взмигивает.

– Отрицаю я – все!

И бросается голубоватым отливом коротенькой курточки-спенсера —

– из-за узориков в тени.

Профессор – за ним:

– Говори рационально, – правительство…

Брат, —

– Никанор, —

– как морской конек, в ярко-лимонных квадратиках, в аленьких лапочках синего ситчика, сигму завинчивая, между ними – бочком, тишменьком:

– Эдак-так: гниль правительство!

Легкими скоками —

– эдак-так, эдак-так, —

– взаверть: от них!

Перестегивает пиджачок.

Ярко-красный жилет из-за тени бросается в свет, точно тнгр на тапира.

И – цок:

– Гнилотворни – правительства, всяки: были и есть! А их тени на пестрых обоях летят друг сквозь друга. Смешно Серафиме!

Мяукая и расплеснув за собою зеленые пряди, как веер, сиренево-серой шалью, которую венецианскою шапочкою закрутила она на головке, из кухоньки выбежала на – шарчащих, взъерошенных, лающих, трех мужиков.

И ей весело пырскают в ноги от пестрого коврика алые брызни азалий и синие дрызни зигзагов —

– игольчатых, кольчатых,

– как —

– перещелк колокольчиков.

А энтропия [108]108
  Энтропия– числовое соотношение, свидетельствующее о росте рассеяния энергии.


[Закрыть]?

– Трудов!

– Э… э…

– Равенство.

– Э, – иготало: в бряк «брата» и в рявки профессора:

– Нет, брат, – шалишь, – брат: системы трудов не построишь на эквивалентах!

В лиловые лапки узориков ставила: одеколон, валерьяновы капли.

– И – лаяло:

– Только-с в поправочном, – ясное дело, – коэффициенте: к валентности.

– В несправедливости, – что ли? Э-э-э! – на черной завесе, пестримой бирюзеньким крестиком, брякало: брюками Дымного цвета.

Под тумбочку – (тумбочка в кубовых кубиках) – туфли!

На креслице – цвета расцветного переплетение веток – халат!

– Разрезалку, – пролаяло.

– Вот разрезалка!

Вложила в ладонь; и – подумала:

– Ну, разговор, – на часы!

А профессор, схватив разрезалку, кидался на красные крапы ей, точно мечом.

Куда – борную?

И… где… —

– уборная?

– Жизнь, – раздавалось из светлых колечек.

– Слова-с!

– Не скелет рычагов, говоря рационально; – лупил разрезалкой себе по ладони профессор, шарча от стены до стеньг, – жизнь – в толкающем мускуле, в силе химической.

С силой толкался.

– А не в плечевом рычаге, – эдак-так, – Никанор заюрчил меж носами спиралью свиваемой.

– Ты не мешай, в корне!

– Мненье имею и я, – улепетывал в ряби в рдянь брат от брата, откуда шарчил (руки – за спину) красный жилет из-под дымной завесы, в которой, как дальними пачками выстрелов, горлило горло:

– Э… э…

Голова закружилась: и пырсни, и пестри, и порх Ника-нора, и поханье трубки.

Как белочка, беглым бежком, с перевертом: рукой теневой – по теням, по носам теневым и по кубовым кубикам; переставляла предметы средь желтых горошиков, карих колечек, ковровых кругов!

И просила глазами Терентия Титыча Киерко (иль – Николай Николаича) прекратить этот, спор; даже: с юным задором к нему приступив, перетаптывалась, и смешная, и маленькая, вздернув круглую мордочку.

Где там?

В сердцах носом – в угол: казалось, что ситцы сорвет; и морщинки, как рожки, наставились с лобика в этот отчаянный лай:

– Равномерность трудов!

– Параллельность равно отстоящих и равных друг другу движений!

– Инерция?

– Ну-те-с: итог?

– Энтропия!

– А Киерко цели имеет какие-то!

Склоном лица с отворотом на руку, поставленную острым локтем на спинку, она замерла, как без чувств: в складки платья зеленого:

– Господи!

Обов-Рагах рявкал

– Жизнь… – с кулаками.

– Лишь там… – по носам.

– Где… – за носом летал разрезалкой, – комплекс!

– Не валентность, – за разрезалкой ноги бежали.

– Она – в перекрестном, – крест-накрест рубил он.

– А не в равномерном движеньи колес, параллельно разложенных! – лаял из пламенных лап.

Как вертящийся гиппопотам, затолкался плечом, прирастающим к уху, —

– в «так чч-то!».

– Не мешай!

Завертелись на черненьком ситце лиловые кольца из кубовых кубиков, – пырснь, на которой, хохлом, всучив руки в карманы, – и носом бросаясь на пятки свои, —

– Никанор – с пируэтцами фалды раскидывал; – и перекрикивал брата.

Но оба поперли: на Киерку!

Даже малютка присела, чтобы извизжаться: на Киерку!

«Дзан» – пал стакан; «кок» – враскок!

– Чорт!

Глаза – вкруговерт; в ротик – муха влетит.

– Это – к благополучию, – Киерко.

Точно кузнец, ударяющий молотом в кузне, без грома пришлепывал валенком он.

* * *

Но – схватился за грудь, чтоб ощупать конвертец: «открытие» прошелестело листками над сердцем!

Как сеттер, сторожкую стойку держа, скривив рот, свой зевок подавивши, профессору выбросил спор он; разглядывал их из-за спора; ведь спор кружит голову; точно подкрадывался, притопатывая, вобрав голову в плечи, награнивая двумя пальцами в пряжку подтяжки небесного цвета, но вглядываясь из-за спора в свое мирозданье, в котором не космосы с перьями певших комет, а тройными космами бросил седой Химияклич под бременем болей и лет свои вопли:

– Рабочему делу – рабочее дело!

К окну: синероды открытые выпить; о, – как полулунок несется, как звездочка искрится!

Как басовым, тяготящим, глухим, укоризненным гудом, не солнечной орбитой —

– Обов-Рагах, Бретуканский, Богруни-Бобырь, Уртукуев, Исайя Иуй и Ассирова-Пситова, Римма, – протявкали в уши:

– Что делаешь, – делай скорей!

И припомнился вечер, когда Химияклич в Лозанну чесал наутек и когда незначай лоб о лоб с Никанором столкнулись они в коридоре, когда друг, товарищ, «Старик», – в его сердце, как в люльку младенца, вложил: для рабочего дела «открытие» приобрести!

Оно выужено!

И когда б догадался «Старик», из-за бремени болей стенающий, – он усугубил стенания б, он разразился б глухим, проклинающим рявком:

– Предатель!

* * *

Открытие – выудить! Но – добровольно: простроенным спором; он – интеллигент с компромиссами!

– К делу!

Из красных квадратов и лап, притопатывая, залихватским щелчком – бросил: в кубовый угол.

Ум, что жучище; силеночка, что комаренок

– Постойте-е!

Застопорил; вытянув шею:

– Вы спорите же с механическим материализмом! Усы у профессора сделали:

– Ась?

– Ну по адресу!

Замысловато словами забил:

– Энтропия – понятие не социальное!

В синюю синь притопатывал валенком:

– Ваша материя есть переменное разных условий, а вовсе не вещь!

И предметы дрожали, а пятка не шлепала:

– В качестве этом она есть – ничто же!

Подбросились руки к небесного цвета подтяжкам:

– Не ваша материя – наша материя.

Между разрывами дыма оскалился:

– Наша – реальна: «в себе» ваша – в зубы буржую идея.

Профессор боднулся усами:

– Лоренц [109]109
  ЛоренцГендрик Антон (1853–1928) – выдающийся голландский физик-теоретик, создатель электронной теории.


[Закрыть].

– Он – механик.

– Максвелл [110]110
  МаксвеллДжемс Клерк (1831–1879) – выдающийся английский физик, один из основоположников теории электромагнетизма.


[Закрыть].

– То же самое…

– Прежде всего-с – мировые ученые-с!

– Не диалектики.

– Факты науки, – позвольте-с!

– Без логики – нуль; ну-те; механицисты сидят на бобах, подаваемых идеалистами; с ними материя в прятки играет.

– По-вашему, нет энтропии? – манжетками, как кастаньетами, щелкал из света на тьму Никанор.

Из расплещенных вееров Киерко голову – набок; а руки – разбросом:

– Максвелл, ваш механик, – с поклоном хохочущим, – к чортовой матери слал энтропию.

Из кубовых дымов жилетом малиновым в рукоплескание красочных пятен он бросился:

– Демончик эдакий-де сортирует молекулы; теплая, – щелк: есть, попалась; холодная – в нуль абсолютный лупи; эдак демончик, с рожками, копит энергии где-то: буржуй!

– Это же, – взлаял профессор, – простой парадокс!

– К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!

Серафиме же весело: —

– демончик —

– с рожками!

И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:

– Перевертыш какой!

Там-то, там-то —

– Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, – не пускал; а сам – лез:

– Диалектика? – носом запрашивали возбужденные братья.

– Закон диалектики, – рвался профессор, – утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.

– Всякий?

– Всякий, – и носом показывал брату кулак:

– Ты не суйся.

– Не суйся ты сам.

Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:

– План в социализме хорош.

– Плохо то, что…

– Он план…

– Не мешай…

– Брат, Иван, не дает говорить!

– Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…

– Эдак, так-эдак…

– Коэф…

– Фициентах!

– Коэ…

– Коэффи…

– Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их – это дознано в гидродинамике!

Киерко:

– Эк, крикуны, – к Серафиме.

К профессору:

– Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, – в круге диалектических, ну-с, антиномий.

– А данность природы?

– Она обусловлена…

– Как-с? И – материя?

– Да-с: социальною данностью; молекулярная данность – вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики – раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, – два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело – с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, – тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, – ну-те-ка, – нашей, не вашей, – действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать – скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы – проценты; иль сделаться мячиком демончика, – по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора – в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом – ну-те – столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!

Вдруг к Серафиме:

– Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.

Рукой на профессора:

– Дюже кричит: его к чаю тащите!

Как гиппопотама пыхтящего, – приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:

– Прекрасная-с комната!

Глазиком на Серафиму:

– Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.

Коснулась волос; и – погладила.

– Эк, набалуете, – Киерко ей, – мне его.

Улыбнулась в колени себе:

– Не беда: не балован.

– И то!

И профессора хлопнул в колено он:

– Ум-то – жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже – поправки; твоя математика – шахи и маты тебе.

Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик – на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»

– Ну, – не буду, не буду!

Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и – властвовать любит.

И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:

– Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, – так и все – злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!

И – вдруг:

– Не подумайте, что я – так чч-то: против дружбы, – так чч-то – Николай Терентьича с братом, Иваном, – Терентия то есть!

Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:

– Вы-то чем озабочены?

– Я? Да – нисколько!

Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:

– Как видите, – я тут себе: околачиваюсь!

Варвар, вандал, – окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и – ахнул: на Киерку.

У Николай Ильича Стороженко

– Да ведь… же… мы?

Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:

– Как же-с!

– Встречались?

– Встречались…

Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:

– У… у?

В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:

– У Николай Ильича Стороженко.

Горошину желтую с креслица снял.

Никанору припомнилось, —

– как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; – не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —

– покуривает!

– А как здравствует Дмитрий Иванович?

– Дмитрий Иванович?

Киерко – в цыпочки:

– Дмитрий Иванович…

Пал на носки и фермату носками поставил:

– Да – здравствует!

Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:

– В шахматы?

– Да-с!

– Со мной сядешь? По-прежнему?

– Да-с!

Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.

– Простите, профессор, за «ты»: оно – с радости; сколько воды утекло; эк, – твоя борода-седина: бородастей раскольника.

– Да-с!

– Эк, – моя.

Лихо вытянул клин бороды, своей собственной:

– А? Бородой в люди вышел: косить ее можно.

– Да-с!

– Желтою стала: из русой!

– Как-с?

– Перекисью водорода ее обработал.

– Ну вот-с!

– Нелегальный: скрываюсь я.

– Да-с!

– Оттого и в очках приходил.

Наблюдательность – щелкала; скрытые мысли: о люке, Лозанне, Леоночке, лаборатории.

– В Питер поеду: события близятся.

И рукава перевертывая:

– Эк износились.

И зелень, и желчь.

– Вы бы к Тителеву приучались, профессор: к Терентию Тителеву.

И отсел, и присел:

– Зарубите себе на носу: – Николай Николаевич, – дернулись уши, – в Лозанне живет.

Что тут скажешь? Профессор помалкивал.

– Коли его, – лапой к горлу, – поймают…

И лапа, сжав горло, взлетела над горлом, зажавшись в кулак:

– Вот что, – глянули бельма, – с твоим «Николай Николаичем» сделают.

Черный до корня язык показал, искажаясь лицом, как с покойника снятой маской, в молчание, полное ужаса.

У Серафимы лицо пошло пятнами.

Мрачно чернел процарапанным шрамом профессор на пламенный лай лоскутов: с Никанором зачавкавшим.

В ржавые рыжины сипло залаял; и сжатый кулак почесав, зашагал с угрожающим грохотом, точно его, взвесив в воздухе, бросили в пол, разбивая подошвы.

А злая, разлапая баба, —

– тень, —

– бросилась: из-за угла.

Нос, как дуло орудия, выпалил в алые лапы:

– Европу проткнули войной-с!

– Что же, – Киерко, – делать?

– С войною проткнуть нам Европу!

– Есть!

Тителев точно взлетел на пружинах, а брат, Никанор, озабоченным очень очочком стрелял в Серафиму; и в синие ситчики густо молчали – все четверо.