Текст книги "Том 4. Маски"
Автор книги: Андрей Белый
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
Куралесило.
Свист, свиристенье вьюров из пустых рукавов: в разговор подворотен: —
– «хлоп» – крыша; «дзан» – склянка; – и серые тени прохожих из белого дыма, —
– как издали! Провод дрежжит; свора борзая храпами бьется о красный забор; вырез серый прохожего гнется в него; жестяной жолоб ржет; подворотня ворот —
– без ворот!
И морковного колера выступ без стен, поднимаемый каменной мышцей, безглавой, безгрудой из снежного дыма; а вьюрчивый юркий вьюнок – подлизнул под колонну.
Сутулая шуба, без ног, пронеслась за колесами черной кареты в сухой и рассыпчатый дым; и ударилось звонкое что-то; от жолоба свесились гущи снегурьи.
Проткнулись: —
– фонарь, верх проснеженной будки и штык часового с казенного места, которого —
– нет.
И прошел инженер, пыхтя паром туда, где отцокала свора морозная —
– гривистых, нежных, серебряных,
снежных коней —
– сквозь забор, переулок, ковровый платок, полушубок, тулуп и сквозь стену, с которой, как рапортом, отбарабанила крыша.
Москва, —
– как на крыльях, без стен, перегрохами в воздухе виснущих крыш —
– улетает.
Их – нет.
Санок – нет; людей – нет; шелестение ботиков, цоки и поскрипы мерзлых полозьев; и —
– Ноо!
Головою мотается лошадь.
И сереброперой загривиной переострился сугроб, от которого юркий вьюнок, вознесясь, разрываясь, —
– сквозной синусоидой ширится: —
– синие линии вьются и крутятся!
Белая ведьмочкаТерентий Титович из-под ворот появился: лицо его светом стальным полыхнуло: —
– Леоночка: —
– все же предательски держит себя: в настроеньях – сума переметная; перекати-поле; совести нет ни полушки; садись на нее; и – катись: как в санях; и – пиши с ней восьмерки: налево, направо; едва «гильотина», уже – «лидер-абенды»; как в полуобмороке; эта лютость – жирок буржуазный; а рыльце в пушку: появились знакомства: какие-то Гелиолобовы, Флитиков-Пли, Тигроватко; ныряет куда-то; шпика привела: он, Мер дон, записной!
Это ж в их положении – выстрелил дымом – начало предательства!
И протончилось лицо, точно горный хрусталь; и рукою держась за калитку, не взглядом, а смером обвел: вон – колун стоит в снеге; песок для усыпа в ведре; и лопата, которою снег разгребают, в снег воткнута, перекрестятся с метлой; Никанор там с лопатой, как чорт с сатаной, то ужаснейше морщась под тяжестью кома, а то впереверт, мимо снега махал, проливаясь испариной.
Вдруг:
– Кровцу выпустим все же: с поры до поры – в топоры; вещь естественная!
Верещало; и – проволока дребезжала: и – белая ведьмочка, вылетев из-за трубы, вверх ногами и вниз головой, развизжалась икливыми криками в воздухе…
Леоночку – предупредить: дружба дружбою, а – служба службою: как же иначе? Стальная душа у него; не послушается, – он доложит о ней в комитете.
И – хлопнув калиткой, не слушая вздор о Цецосе, который порол Каракаллов, он упорной походкою меряя снег, жестяными глазами глядел на лысастое место, откуда пустым снегодуем, сквозным пустоплясом винтила, вихрами взлетев, коловерть на размой, наметы, канавы, поля.
Вдруг, присев, руки в боки; а нос – в Никанора:
– Совсем, как мамзель: вы полегче; а то накромсали тут рытвин, смудрили с подкопами.
Варежкой в варежку, валенок в валенок: точно приплясывал:
– Зря.
Накоробил гримас.
Из тулупа кровавою клюквой пылала огромная рожа Икавшева, тут же стоявшего: теркой, – рябая, как вспаханная; этот – рылом не вышел; и толст: натощак не объедешь.
Ему, с Никанора слетевши зрачком:
– Вот Икавшев-то – что говорит? Говорит, – и зрачком в Никанора, – что – «мамочкин» сын.
А Икавшев, взоржав, – «раз» метлой на него:
– Ну, чего вы лазгочете!
Рот – до ушей, хоть лягушку пришей.
– Ты, Акакий, – брыластый: тебе бы идти в трубачи!
Руки в воздух:
– О, интеллигенция! Что говорить, хорошо Чернышевского грызть; а вот эдак, – рукой в Никанора он, – мат; ну да из неврастеников быстро смассируем мускулы!
Быстрые смыслы мигнули пространствамиГарком – Икавшеву:
– Ты на ворота – замок…
Каракаллсву:
– Ну-те, – в обход?
Ясны действия: сила устоя – неведомая.
Под конюшней, где в снеге затоптаны щепки, он сметливо из-за сугроба разглядывал, быстро отрезывая:
– Утварь – вынести!..
– Дровни тюки подадут.
– Прова знаешь? – Икавшеву.
– Так их сюда.
И рукою в открытые двери конюшни показывал; чувствовалось: не свернешь.
– А тючок ты неси в кабинет; этот вот.
И следил, как Икавшев тащил:
– Осторожнее с ним.
Каракаллову, вскользь:
– Динамит!
И – задумался: видно, решенья свои проводил, как сквозь строй, разъедая анализом; но с простотою «дурацкой» выбрасывал.
Вдруг подпираясь руками, почти бородою лег в снег, побежав на карачках:
– Эге: следы дога…
– Ищейка… – прослеживал.
В криво затиснутом, скрытом усищами рте, – точно спорт: нос – собачий: с принюхом:
– А вы не смотрите, а вникните: вот, – да и вот!
Распрямись и спиною откинувшись, свистнул под форточку, где Никанор обитал и откуда трепалася синяя тряпка-махавка; пождал.
Как загаркает:
– Гей! Заросли у тебя, что ли, уши, – товарищ?
И тотчас из фортки взъерошились дыбом оранжево-красные волосы; и голова, спугнув двух голубей, выле зала усами и скулами; яркий румянец заржал во всю щеку: —
– Мардарий Муфлончик!
– Махавку убрать!
– Есть.
И пуще, и пуще отгрохало крышами; свистнулись свисты: ни дома, ни фортки; когда пронеслось, то трепаласи желтая тряпка в том месте, где синяя веялась.
– Теперь узнают, увидят; они, «наши», – близко!
Под черепом, как муравейник: мурашиков, мыслей, свершающих одновременные выбеги, – гибель: решения – многосоставные, многоколенчатые!
– Ну, – поехали?
И – на лысастое место повел; и зрачком облетевши сугробы, как будто свои диспозиции выметил.
– Вы скипидаром подметок не мазали? Смажьте при выходе… Я – уже мазал… Не в том вовсе сила, – на бревнушке сел, с силой топнув, – что, – ну-те, – кобыла сива…
И вскочил.
– А в том сила, она – не везет!
Стальным торчем с лысастого места он виделся: видели местность, кричавшую громким галданом солдатским.
Лишь тут, узкоглазый и верткий, склонясь к Каракаллову, быстро ответил на давешний, видно, его удручавший вопрос: о Цецосе:
– Цецос – пошел раков ловить: пузыри от него на воде!
Каракаллов:
– Что? Как?
Вкоренясь в точку трубочкой, – в воздух варежку сжал; и стальным кулаком погрозил в щелк железных листов, в дикий скрип подворотен:
– Цецос – арестован!
Смотрели на местность с лысастого места, где взапуски ветры, взадох – дуновенье, где в тихие дни прозияла Россия, – немая, суровая, где повисал сиротливый дымок и лесочек тоскливо синел.
Нынче – белое поле; и – заверть; и – нет ничего!
* * *
А когда опускались под дом, он – заказывал:
– Ну-те, с Мардарием из кабинета стащите тючок в это самое место.
И тут усмехнулся, представивши, как сапогами они прогрохочут в гостиную, дверь приперев; там погрохают; как языком их слизнет: рухнут в прорубь; припомнивши, как Никанор удивлялся и как на коленях исползал гостиную, стал похохатывать.
Да оборвался:
– А вы осторожнее; пахнет белой с динамитом: взлетим; коли пир – на весь мир; коль взлетать – с растарахами!
Чувствовалось: дай упор, – ось вселенной свернет!
– Пообедаем, – с милой, простой, безобидною ясностью; делалось жутко: что в ней?
И какие-то быстрые смыслы неслись; и какие-то быстрые вихри мигнули пространством сорвавшимся.
И, и, и…
– Ну-те-ка!
И Каракаллов уселся, диваном натрескивать, целясь пальцами в клавиатуру машинки; Терентий же Титович, взяв в руки списочек и зацепясь за расштопину карего поля ковра, клюнул носом, носком отцепился и светлым пятном, точно солнечный зайчик, мигнул на стене:
– Эк!..
– Валите же…
И – дроботнул «Ундервуд» —
– Колбасовкина,
– Мымзина; —
– и тюбетейка – запрыгала; пальцем отрезывал, точно щелчком: —
– Герцензохер, —
– Рехетцев-Гезец!..
– Это?
– Меньшевики: проживают в квартале у нас.
– Для чего этот список?
– Хватился Малах!.. Нужно знать – все, решительно: ну-те.
И – щелкнул:
– Эс-эры теперь.
И – трещал «Ундервуд» —
– Бомбандин, Вододонова, Агов.
– Вы знаете, – Сенекерим Карапетович?… Дальше…
Трещало: —
– профессор Нервевич, Кирилл Куромойник, Сергей Гусегурцев…
– Я, – ну-те, – сказал в Комитете – отчетливо, с цифрой в руке: большинство будет наше; противников, меньшевиков и эс-эров теперь же, —
– и всем выраженьем лица еде лал стойку, —
– учесть!
И пошел синусоиды строить ногами, отшлепывая в темно-синие каймы ковра: головою – вперед, темно-синие кайма отсчитывая и прислушиваясь; – и – там снегом визжало, как пулею.
Список швырнул Каракаллову:
– Сами справляйтесь: немного осталось! —
– Нил Стрюк, Нина Пядь, Юрий Песарь, Помыхом, Фуфлейко.
– А как с Циммервальдом сношения?
– На волоске…
В шелестениях снега несущихся взвизгнет Россия.
И —
– тысячами развернется знамен!
– Все же есть.
И уже там повизгивает из-за визгов: иными какими-то визгами; и – Зимияклич —
– «старик» —
– из Лозанны глядит.
Почему же – с густой укоризной? – И – он, стало быть? Нет же, – в руки себя он возьмет.
И как хватит по воздуху, взвив в воздух руку:
– И – меньшевиков!
– И – эс-эров!
– И… и…
Будет дело: разрушится этот квартал!
Треск: —
– Те-ка-ко-ва!
– Кончили? Пойдем обедать!
Суп с сальцемОбедали же у Леоночки, на круглом столике; столик качался; плохая посуда; Леоночкин ножик без ручки: с железным торчком; а тарелки – с потресками; вилки – не чищены.
Терентий Титович выскочил, бразилианскую бороду бросивши:
– Эк, – насосал папирос Никанор!
Передернул короткую курточку-спенсер; Леоночке – вскользь; мимоходом:
– Опять зажевала очищенный мел?
Желчь и зелень локтей оглядел:
– Износились!
И сел за обеденный стол:
– Ну-те, милости просим, Корнилий Корнеевич, – бросом руки; бородой, – желтым клином, – Леоночке:
– Гость: ждали – с гор; подплыл низом!..
Леоночке стало казаться: она, как на вешалке, виснет в развислыи дымок папироски, который проклочился в воздух из ротика; а Никанор подвязался камчатной салфеткою: с меткою «М».
Чтобы что-нибудь, – Тителев руку к бутылке, а бороду на Каракаллова:
– Эк? Кахетинского?
– Нет, благодарствуйте!
И – за графинчик с водою; но руку отдернул: отстой, —
не вода.
Леонора со скошенным ротиком передавала тарелку остывшего супа (с сальцем) Никанору, крича о каких-то разгласиях каждым своим изогнувшимся пальчиком; видом показывала, что наскучили ей раздабары его; глаз агатовый – в окна, где дым из трубы, выгибаясь, как чорт голенастый, в минуты затишья, выскакивал рывами в белые рывы; —
– в разрыв белых вей: —
– двор, забор: за забором дома деревянные колером вишневым и незабудковым, нежным, едва показались; но свисты засыпались снова.
Леоночка, точно косая: агатовый глаз за окно, а другой, зеленый и злой, наблюдал Никанора, который давился: как мерзлую кочку ворона, – долбит своим видом и лезет в глаза, как оса, Никанор; он сопел и отчавкивал громко (дух блюд подаваемых Агнией – сало свиное); он насморк схватил, нахлебав сапогами снежищ.
Каракаллов пытался опять завести разговор о Цецосе, но Тителев – сбил:
– Эк, метет!
Мигунками, сквозными вьюнками, забор и домок по мигали.
Наблюдательность с учетверенною силой, как десять поставленных автоматических камер; работала: мог крепко спать, все же зная, когда там Мердон, не по адресу при сланный, ходит заборами; глазом, как шилом, – в тарелку, в стакан, в Никанора, в Леоночку: видел, как злилась, как глазик, зеленый и злой, перепархивал: под подоконник, под скатерть, под руку.
И глазом забегал за глазиком: под подоконник, под скатерть, под руку; и – бегал за ними очком Никанор.
И тут ручка с салфеткой – салфеткою в нос Никанору:
– Несносный!
– Леоночка!
– Терентий Титович, я вас прошу… – Никанор.
А Леоночка:
– О, уважаемый наш Никанор: не разбейте тарелки мне!
И Никанор, закусивши бородку, прискорбно давился; и губы, сухие и черные, стали сухими полосками в серых усах.
– Ты, невзрючка, какая! – ей Тителев, переблеснул тюбетейкой. – Ты рожечек, ну-те, не строй: Никанор, он – хороший; – рукой трепанул, – трубадуры, голубчик мой, в нынешний век, – трубокуры; иначе они просто «дуры»; не будьте таким!
И как будто ему наступил на мозоль он, затронув какую-то тайну его отношенья к какой-то особе.
И тотчас – к Леоночке:
– Эк, закаталася глазками… Неохоть, что ли, тебе?
– Опаскудило, что ли, тебе наше дело? – пытался сказать его взгляд, потому что не губы, а – ржавая жесть; прожесточил усами; в глазах – добродушие.
Ровность подчеркнутая приводила ее просто в ужас; она – верный признак паденья барометра: знать, урагану ужасному, – быть.
Но она передернула плечиком.
Пискнула белая стая мышей: —
– за окошком взвилась шелестящая мантия нежно-серебряным просверком; и громокатный удар тарарахнул по крыше.
– Ну, ну, – и обеды же!.. Лучше в столовую бегать, – вдохнул Никанор; и – схватился за ножик качавшийся: ручка некрепкая; бросил.
Схватился за скатерть: суровая и с бахромою из синих павлинов; глазами рассматривал брюки, которые он растиранием пепла о них перепакостил:
– Лучше язык за зубами припрятывать.
И – облизнулся: ни звука.
И – ухнуло с неба.
Низринулась снегом на снег, промелькавши сквозь черч размахавшихся веток на бледном, оранжевом домике, бледная девочка, ножками дергаясь в черч размахавшихся веток, чтоб спинкой разбиться об острый сугроб; и ее пропорола ворона летящая; и все – взвизжало; и тотчас ей вслед прочесала свистящими космами баба хрипящая: снегом упала, как скатерть, на снег; и – бледкявый оранжевый домик с оранжевой силою выкровил в снеге; прислушивались, как мотор стал подпрыгивать.
– Кончили?
Тителев бросил салфетку.
– Пошли?
Но мотор у ворот профырчал, ход сорвав.
Как шутовка юродствуетЧерная шляпа, махаяся перьями невероятных размеров, влетела в калитку экспрессией бедер и таза, с лицом, злым и длинным.
За ней развевалася дымчато-серым отливом мехов, точно плащ героический, шелковая, шелестящая, черная, но, с гиацинтовым просверком, мантия, схваченная на груд и серебрящейся пряжкой.
За мантией иноходью побежал котелок.
И – звонок.
Из передней: походка с шумком, юбка с шуршем; слова закатались, как яйца; тотчас фонтанами страусовых черных перьев плеснулась на них; Тигроватко!
И – что-то: за нею.
И Тителев всем выраженьем лица сделал стойку, как гончая.
– О, моя девочка!
С желтого носа посыпалась синяя пудра: на Тителева.
– Не имея приятности лично вас знать…
Пертурбация перьев: поля черной шляпы закрыли лицо:
– Зная вашу прелестную женку, – моталась серьгами Коза, а не дама!
– Простите за стиль фамильэр.
Но он с верткою силою мускулов, перемуштрованных в нервы, ей кресло подвинул.
И тут:
– Ташесю!
Чисто выбритый, чисто одетый, душистый, но старый пижон, как букет, прижимая к груди котелок, подбегал – к Леонорочке, к Тителеву, к Никанору; и каждому, точно взапых, —
– Ташесю!
Он сел с видом невинным и розовым на кончик кресла, держа котелок на коленях и нежно любуясь им.
Каракаллов за ширмочкой сгинул: моргал из постели Леоночки: сел… на… постель.
И очками пылал Никанор на перчатку грачиного колера: руку схватила она вперетяг, до подмышек.
– А я, мон анфан, на секундочку: ждет – лорд.
И – пауза; и – с серенадой, с руладой:
– Везет на моторе нас, – долгая пауза, – к князю.
И быстро пустилась мишурить разбором, заветов, имен, ситуаций.
– Парбле, – ангажирую… завтра: приезжайте же… Прелесть, что будет: такой получила сервиз:…И – давайте сестриться!.. – И к Тителеву:
– Вы – не против?
И юбкою шуркнувши, – в креслице, выставив, как напоказ, неприлично икрастую ногу; и муфтой, которою бросилась в стол, половину стола заняла.
– Отнимаю ее; после вас у нее отниму; вы по слухам, – за глазками злость, – независимый, так что отнять – невозможно; и – наоборот…
Выходило, что он – отнимает.
– Из стаи ворон, закружившихся над Леонорой Леоновной.
И Никанор наблюдал, как она безобразничала искривлением талии, бедер и таза.
– Ведь я – маркитантка, хотя не при армии, но – тем не менее: мы, – Ник и я, – при заботах о страждущих; я появилась – за «ней» и за вами; за «ней» – для себя, а за вами – для дела: для общего, «нашего»… Ник – начинайте, – и муфтою, сняв с половины стола ее, – на Ташесю.
И поставила тощий свой локоть, согнула когтистый мизинец, чеснула им нос, облизнувши сухим языком губы кубовые; и жестокое, злое лицо ушло в нос – хрящеватый, большой, с масленистой площадкой, посыпанной пудрой, с горбком, круто сломанным.
И Ташесю полетел в котелок, собираясь сорваться и призамирая, до вздрога, от этого.
Вот-вот– Леокадия, – и к Тителеву, – Леонардовна к вам меня гонит; я, видите ли… Комитет, нами организованный, нам поручил пригласить вас читать в моем доме.
Он – путался:
– В пользу «Яичка»!
– Какого? – взусатился Тителев.
– Красного… Дьё!.. Для увечных…
– И раненых, – тут Тигроватко вмешалася муфтою.
– Воинов, – едва он кончил.
– О чем же, помилуйте!.. – Тителев: дымом стреляющим; и наблюдательность с учетверенною силой опять заработала в нем.
– Вы, – сгорал от стыда Ташесю, – всеми признанный, незаменимый знаток социальных…
– Вопросов, – вмешалась опять Тигроватко, которую звал он на помощь; и всеми сокровищами разбросалась: лорнетка в оправе молочного цвета дрежжала стаканом, перо щекотало Леоночку; локоть теснил Никанора, который заметил, как —
– пользуясь переговорами, эта «мадам», сцапав ручку Леоночки двумя перчатками, сжавшими верно цыплячьи, когтистые темные лапы, затискала ручку; и тиская втиснула в ручку конвертец; конвертец – исчез: во мгновение ока!
– О вас, – продолжал Ташесю, – говорил капитан Пшевжепанский: вы – знаете?
– Нет, я не знаю!
– Как?… Как?… Капитан Пшевжепанский!
Мосьё Ташесю перепуганно прядал плечами к мадам Тигроватко, к Леоночке с видом обиженным и говорившим:
– А вы говорили? Леоночка стала белей полотна.
Как назло, Ташесю смешал «Т и тел ев» с «Тателев» – «а»: буква «а» – разрушительна: – нюх розыскной ее всюду разыщет: не слежкою глаз, а ушами, которые слушать умеют, как мысли растут:
Вот —
– вот —
– вот —
«Капитан Пшевжепанский!» И – кончено!
И невзначай разглядела взгляд, брошенный от теневого дивана: взгляд грустный, сериозный, значительный: —
– точно в пучине кипящей спасительный круг —
– Никанор! Ташесю волновался, настаивал; свой котелочек от сердца бросал, точно вазочку с розочкой:
– Вы… вы… прочтите… Вы… Вы… просветите, пожалуйста!
Тителев весело дзекнул.
– Я не просветитель.
И – «ух»: отдышалась: «он» – нет, не ищейка: следов не разглядывал; ждет, что – покается; знала: жестокий и грозный ее ожидает о, нет, – не разнос, а – суд партии!
Но собралась: лишь в зубах дроботок оставался.
– Итак, решено, – интонировала Тигроватко, с мизинца свергая лорнетку молочного цвета: в стакан.
– Я же – не специалист: я – статистик.
И громким щелчком, как отрезал:
– Отказываюсь!
Не свернешь.
– Ник, – милорд?
И лорнетка прыжком из стакана на «Ника».
– Я – жду вас, – к Леоночке.
– Вы почему не бываете у Ташесю? – снисходительно: Тителеву.
– Извините же…
– Сделайте милость…
– Я… мы…
И все, встав, загремели и быстро прощались друг с другом.
И с силою, с натиском мускулов, перемуштрованных в нервы, он, ставши галантным, по-польски, ее выпроваживал; и шелестящая но, с гиацинтовым просверком, мантия легким полетом шушукнула в дверь.
И за мантией —
– выбритый, чисто одетый, душистый, но старый пижон, перещелкивая каблуками, летел с котелком.
И снежиночки, бледные цветики, падали, плача: все – минуло; все – прожитое.
Под черным моторомА черный мотор, тараторя дымком, у ворот передрагивал, черный шофер двумя черными стеклами ел колесо рулевое, вцепяся руками в него, чтобы стужей стальною не сшибло.
И сумеречно; двери огненным отброском бросили.
В черном, моторном окошке, склоняся на палку, следила а вьюгою бритая серо-базальтовая голова; еле сырые волосы злились под черным цилиндром.
Уже начинался закат; и над Козиевым полетели косматые тучи: в закат.
Тут калитка расхлопнулась. Перья мадам Тигроватко махнули к. подножке мотора; не двинулся лорд перевернутым корпусом; глазки открылись, которых и не было;
– протыки под череп, откуда белясо и фосфорно мыслью мигнула материя серого мозга; и воздух куснул электрический ток, когда —
– Тителев, скорчась, мадам Тигроватко за локоть подсаживал; выюркнул локоть; ладонь же осталась повешенной в воздухе; клин бороды глянул в вырез мотора, откуда лицо показалось.
И, точно железо к магниту, —
– два глаза – в два глаза —
– сверканием, произнесли роковой монолог.
И, как хвост скорпиона, расщербом морщина прожалила лорду базальтовый лоб: и прожалился лоб расколовшийся Тителева —
– потому что —
– потому что —
– он лорда узнал по портрету.
И кто-то ударил из воздуха – воздухом – в воздух; и снегом набился без вскрика разорванный рот; и он – шмыг: за калиточку.
Лорд —
– Ровоам Абрагам, —
– ставши серым, блиставшим мерзавцем, за ним головой прянул в вырез; и в спину глазами своими хотел —
– изомститься!
Но черный мотор, громко гаркнув, как десять козлов, фыркнул вонями; и тараторя, отпрянул.
И тотчас же прянул – вперед, перемаргивая на заборах расширенным диском; – фырчит —
– и —
– уносится…
