Текст книги "Том 4. Маски"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Химияклич

– Ребята славнецкие: с ними легко; дай упор, – мы вселенную с оси свернем, – дроботнули два пальца.

– Упор этот дан!

Припечатал к столу кулаком:

– Мировою войной… Погодите, что будет; что есть уже!

Бросило в дрожь пред безумием этого лысенького господинчика; и Никанор посмотрел на него, будто полинезиец трепещущий на фетиша; так бы вот и орнуть на него:

– Куда? Стойте! Себя, свою партию, класс, да и нас – Серафиму Сергеевну, брата, Ивана, – свергаете в бездну!

А тот лишь стальными глазами блеснул:

– Независимого положения – нет: быть не может; эго: либо с нами, – вполне-с; либо – против: с мерзавцами; там – диктатура и здесь диктатура.

Впёр руки в карманы; и сдвигом морщины решение брата, Ивана, оставить в лечебнице – стер в порошок.

– Будет поздно!

Запырскало: снежный, сквозной, извизжался отряд кавалерии, снегом пропырснувшей на переулочек.

– Я – подставное лицо; – подбирал свои вырезки Тителев в дикую пятнами папку, – сигайте с Иванчиным-Писаревым, точно с торбою расписанной – по деревням: лыком шить по парче… Только… —

– пальцем настукивал. —

– Брат с поручителем встретится, – палец он выбросил в пол, – у меня-с!

И – товарищ Торборзов вошел; сталь – не мускулы; серый гранит – не лицо; Никанор его сразу узнал: тот рабочий, который на дворике Психопержицкой прислушивался, как ругали их; значит – подосланный… – «нашими», чуть не сказал он себе!

– Коли ночью сегодня, товарищ Торборзов, – оскалился Тителев, – что, то – ракетою дерну вам: с крыши… Валите тогда через Психопержицкую: в сломины; сталелитейщикам роздано?

– Роздано: в двадцать минут душ пятнадцать при бомбах слетится…

– Не думаю, чтобы сегодня, а все же: чуть что, – так? Торборзов, – как не было.

Тителев, локти расставив, схватись за подмышки, откинулся, переблеснул тюбетейкой; и, выставив красный жилетец, зевнул в дико-сизые стены, оглядывая Никанора, решавшего смутный вопрос, все недели тревоживший:

– Кто ж поручитель? Цецерко-Пукиерко?… В сущности, – новый полон?

Над окурком тиранничал: рвал и разбрасывал. Тителев, пряча портфели, портфель показал:

– Тут бумажки, которые ну-те, щипали из томиков вы в Табачихинском… Целы… Коллекция… Вам – не отдам; брату ценный подарок, – не вам.

В каждой хватке – орудие, в поте лица передуманное.

– Ну, а я, – Никанор; и – пошел.

Ему Тителев – вслед:

– Вы – окурки, окурки-то: вы их берегите-ка: торжище… – он показал на рассор. – Да вам, может, монет?

Никанор, разъерошенный, – взаверть:

– Как видите: сыт я по горло; обут и одет, – руку сунув в жилетный карман, перебренчивал, точно полтинниками, пятаками своими.

– И то: у меня куры тут, – перебренчивал он, – не клюют…

В коридор.

– Ну, – как знаете!

Тителев точно ломотой суставов страдал: простонал, по-тому что сквозь вой снеговой он расслышал, как – в стены бросается белое поле, дверями шарахая, точно оттяпывая толстой пяткою; вот «он» войдет, колыхаяся зобом – сееброволосый, под бременем болей заохавший.

– Он —

– Химияклич —

– старик!

И сжимая в грудях кулаки, он попросит опять, как просил уже (громким, грудным человеческим голосом), чтобы открытие взять от профессора, – ясным профессору сделавши; долг его силу открытия делу рабочего класса отдать; это дело Терентий Тителев, убегая в Лозанну, «старик», как ребенка, в колени сложил.

Если бы только «старик» догадался, – открытие уже в руках?

Почему утаил перед партией?

Интеллигент с сантиментами —

– Терентий Тителев!

Если старик догадается?

И – из бессмыслиц, качающих все, что ни есть под окном, чтобы все, что ни есть, разорвать, – человеческий голос:

– И «т ы» – меня бросил?

– И «т ы» – отступился, товарищ, друг, брат!

Если он, даже он зашатался, так – что же Леоночка!

«Бац» – крыша —

– «бац!».

И Леоночка

В двери – Леоночка!

Видела профиль его удлиненный и волчий: прижатые к узкому черепу уши; и нежною жалостью все передернулось в ней: он – овца в волчьей шкуре, которая травит… волков!

И, подкравшись, погладила:

– Брось ты, – Лизаша!

Но – знала: «овца» разнесет все препоны; ее разнесет, коли что!

– Ты бы лучше постукала мне!

Узкогрудой дурнушкой, бровки сомкнув, села; целилась в текст; дрезготнул «Ундервуд»; перещелкивали, как зубными коронками, клавиши; буквы плясали вприсядку.

И вдруг перестал: не слышался щелк.

Как вода рвет плотину и сносит стога с берегов, та, неслась она в прошлое; под неосыпные свисты; там пырснью отсвистнулся Козиев Третий, как занавес сорванный, из-под которого старая драма, – в который раз – пусто разыгрывалась; перед ней – промелькнули —

– Анкашин Иван,

– Кавалевер,

– Мадам Эвихкайтен!

Терентий же Титович, лежа на старом диване, наискивал лбом – не глазами, закрытыми книгой, которую, лежа проглядывал он; он ей – «муж».

Приподнялся на локте с дивана потертого-

– Что ж ты не пишешь?

Да как ей писать?

«Он», «отец» – невидимкою!

Мрак, одев фрак, из угла выступает двумя черно-синими баками, а не заостренными бронзовым черчем теперешней, перекисеводородной своей бороды, но все с тем же цилиндром; его громкий голос, – родной, – как густой фисгармониум.

Он в ней живет темпераментом негрским: она ж – негритянка!

– Опять все напутала?

И над машинкою, – клок бороды, желтой, шерсткой: е бронзовой!

– Нет, я уж сам!

Негритянские полчища

Двери остались открытыми; видели: Терентий Титович в тускленьком свете стоял – руки в боки, вперясь бородою в колпак «Ундервуда»; снял, сел; чистил клавиатуру; нацелился в текст; двумя пальцами задроботал.

Завернулась она от него занавесочкой черной; сугробы острились серебряно в голубоватом растворе; и – думалось: неописуемый ужас прошелся меж ней и отцом – вот уж два половиною года.

Из ротика – быстрый дымок; окно желтое из кабинета стреляло квадратами света; и крест проморчил в снега за окном; но в кресте теневом – вдруг очком встарантил… Никанор: точно сыщик!

Язык показала в окно; и – упала на черное кресло, чтоб Желтым ужасным пятном вырезаться с него:

– Знать, преступник: отец, – до рожденья!

Упала: но пав, раскосматясь, вскочила; и – бегала в Желтом халатике с крапами, в воздух стреляя дымками.

В открытых дверях кабинетика лихо могучие плечи упо-рились, жестко усы подымались; трещал «Ундервуд»: —

– тах-тах-ах!

Пусть «отец», изживающий высшие чувства свои детородными органами, – каторжанин! Пусть он гримасирует рожей, надетой на духе мятущемся, – пусть! И на ней – его маска: распухшие губы!

Преступны и он, и она – до рождения, – в мире, преступном еще – до творения!

* * *

Агния, злая, беззубая, сунулась в дверь перевязанным ртом:

– Самоварчик-то – вздуть?

– Как вот это морщавое тело, душа у меня!

Верещало: за окнами.

И полосатою шапочкой цвета протертых каштанов и желтым капотом в подушку зеленую коврика карего с креслица черного грохнулась.

Из-за окна бирюзовый прорыв, скалясь желтою тенью и черною тенью, – сквозь серые, бледные, бирюзоватые и серебристые прорвины фосфорами улепетывал, силяся с оси сорваться, как лошадь с оглоблей.

И вдруг: —

– как рукой теневой, по головке погладило

облако черное —

– скрылась луна.

Ей казалось, что это погладила черная тень деревянного негра, – того, под которым валялась на шкуре малайского тигра она. Ночь смыкала свои негритянские полчища.

Братец, сын?

Черненький котик с подушки ей руку царапал:

– Брысь, брысь!

И ногой оттолкнув Владиславика, стрелками глазок нацелилась, припоминая тот самый (увидела перед «тем самым») свой сон, —

– как явился чернявый мальчишка во сне; он с кривою улыбкою (и Владиславик, когда остаются вдвоем, улыбается так) – ей протягивал ножик: «Ножом ты его» – Показалось: «Ножом ты – отца»; оказалось: «Ножом ты – меня!»

Еще вспомнилось: видели ж лужицу крови пред дверью отцовской квартиры; и видели, как незадолго до этого сел черномазый мальчишка пред дверью.

Расслышалось, как, прилетевши к окну, Вулеву с Мер-дицевичем, с Викторчиком, с Эвихкайтен, —

– Ссс… Слушайте!

– Ссс… ссс… ужассно!

– Сс… С ней!

Снег!

Так во сне приходил до рождения к ней Владиславик с ножом, чтоб… его она… этим ножом, если он в ней посмеет зачаться; им в ней преступленье оформилось; так из нее он вломился насильно из бреда кровей – в эти комнаты; он не рожденец, – а – взломщик; и ей с ним конфузно вдвоем: может, – вырастет серебророгий такой же; и —

– кто же он ей? —

– Сын… по матери!

– Брат… по отцу!

Уронив подбородок на пальчики, с ненавистью на мальчишку глядела, своим животом, растирая ковер и бодаясь ногами, расставленными, точно кошка, которая кинется – вот: расцарапать мышонка!

А он, точно старец, с карачек косился, ее урезонивая:

– Успокойтесь, пожалуйста: вы, – как вас звать-то, – мамаша, сестрица?

И – в двери сигнул Никанор.

– Леонора Леоновна, – так чч-то!.. Я вижу… Я… я… Вы – меня… Происходит недоразумение: я – объясниться пришел.

Но увидел, что – кинется, прыг от нее, защищаясь ладонями и закрывая собой Владиславика:

– Нет, нет… Не буду… Я, собственно, даже совсем не о «том»…

Вдруг:

– Отдайте мне – эдак-так, – и к Владиславику, – «шишика»: я ведь могу его взять к себе; вам все же – некогда; и – эдак-так – и наставник; так чч-то: на бульвар поведу; и – там всякое… Я…

А она с живота, – к финтифлюшкам, калачиком ноги, спиной к Никанору:

– Вы… вы… вы ведете себя, как мой враг; и вы – враг-враг-враг!

Затрепетал подбородком и штаниками:

– Леонора Леоновна, – я ли ваш враг?

А фальцет «Ундервуда», который надзекивал громко, всхрапнув, оборвался; и, – клин бороды над ним выставился.

– Вы с добрыднями вашими вертитесь между ногами, мешаете мне добродетелями, донкихотствами!..

– Вы что же выдумали? – с перефырками он. – Добродетелен?… Я?!?

Быстрым корпусом бросился к ней – на аршин:

– Я же… Я непорядочность сделал – такую, что вам и не снилось!

Гримасу состроивши, подал – ладонью: с бородки – под носик:

– Терпеть не могу добродетели, – взвизгнул, как будто накрыв ее в добром поступке, летел, размахнувшись, на дверь, чтоб… прирезать за дверью кого-нибудь.

Уже за дверью свирепо он выбросил в сумерок:

– Делай добро, брат, – не бойся!

И воздух резнул этот всхлип; и простроились светами стены; прорыв бирюзовый явился из туч.

Черным ходом, – к себе, бормоча.

Бормотал пусто воздух.

Растаптывал жизнь

И она, как во сне, подборматывала.

Разрезальный свой ножик схватив, – скок-скок-скок: от подушечки, на Владиславика, как лягушонок: на корточках!

С визгом икливеньким – ну Владиславика, воздух зубами покусывая, – перекатывать и перешлепывать; и – закаталась с ним вместе.

– Давай…

– А?

– Не хочешь?

Он – вревы.

Рукою с ножом захватясь за юбчонку, как в танце, ее распустив, приподняв до колен, а другою скруглив над беретиком, – тонкими, худенькими, как у цапли, ногами, скруглив их, острея носочками туфель с помпонами: —

– вокруг мальчонка —

– галопиком:

дохленьким!

Тителев – в дверь!

Он в затылок, в загривок затиснул, а бразилианскую бороду выбросил под потолок; как корсетом затянутый, – вышел.

А руки – по швам: на нее!

Отлетела: затылочком – в стену, а ручку, которая с ножиком, – за спину; глазки задергались; и забагрилось то самое пятнышко: вспыхом скулы!

– Ты – чего?

– Я играла с ребенком!

К ней, выкинув ногу, – ей в нос: бородою; а руки свои – в кулаки, зажимаемые на груди

Продрожал, – не сказал:

– Так нельзя!

Она – руки к лицу; и – захныкала в угол: как будто в том месте, где шлепают маленьких, – шлепнули.

Он, подхвативши, младенца понес в кабинетик.

* * *

И слышались топоты: —

– Терентий Тителев с хмурым лицом в пляс пустился, стараясь растопать младенческий плач; но он будто затаптывал жизнь.

И – растаптывал ветер железную крышу.

И вьются, и вьются…

Четвертый уж день, как визгливые нежити, руки взвивая из улиц, безглаво неслись; и, как нежити, призраки серых прохожих: морочили.

Там, где над тумбою заколовертило, синий околыш с бородкой, тороченной снегом, – по грудь отмелькал; николаев-ку ветер трепал напрохват; перебором трезвонили шпоры; и тяпнула, лед оцарапавши, сабля.

И голос, – простуженный, лающий, – тяпнул.

– На мерзости мерзости едут!

Околышем красным проткнулось другое лицо:

– Успокойтесь!

– Я – с кем? С негодяем, которого бьют? Или я – с негодяем, который бьет? Все перепуталось!

Кипнем кипит, дрожит, дышит, визжит, извивается; и – угоняется; выскочил карий карниз, от которого ломкий хрусталь ледорогих сосулек повесился с низкого и черно-серого неба, где галка летела: к трубе.

Пшевжепанский под треск снеголома бежал; вон рукав, раздуваемый в ветер крылом от шинели, которую в бурю с плеча развернул Сослепецкий, худой, точно шест.

– Что, – сюрпризами встретила Ставка? – дразнился пан Ян. – Дураков генералы ломают?

– Сумели запутать: и – тут! Знать, не знают, что, собственно, есть Домардэн…

– А вы знаете?

– Я?

И тут город, как в облаке всплыл.

Пшевжепанский руками разъехался – в бурю:

– Допустим же, что Домардэн есть германский шпион.

– Коли так?

– Он – судим.

Сослепецкий ускорил свой шаг:

– Оказался же – американским шпионом.

– И это вам все перепутывает?

Ветер сваливал.

– Все же уверенность – есть.

– Вопрос совести: недоказуемый…

Молодцеватый квартальный, хрустя, канул в дым.

– Мерзость – в чем, – Сослепецкий в метель руку бросил, отдернув меха на плечо и царапаясь саблей о лед: – они думают, что похищенье открытия Соединенными Штатами вовсе не кража, а…

– Черная кошка, – у ног, хвост задрав.

– А услуга России?

– Откуда вы?

– Ну, Сухомлинов, – судим или нет?

– Он – судим.

– Коли так, то и кража бумаг у него есть услуга – Антанты Антанте.

И выскочила крыша синего домика.

– Лгут же – все, все… – сипел носом в меха Сослепецкий. – Мандро – Домардэн: установлено, что выжег глаз, изнасиловал дочь, крал бумаги… – они сомневались!

– Состав преступления в воздухе!

Где-то ворона откаркала из руконогов, друг в друге ныряющих:

– Ясно.

– А в руки взять – нечего, как вот… метель; крутит, вертит, а – воздух пустой.

Дверь шарахалась: стены ампирные белую каску показывали.

– Протопопов, царица, Распутин, Хвостов, Домардэны! – плясал под шинельным крылом, как в навозе воробушек, пан капитан.

– Тоже птица: ломает Савелья с похмелья, – проржало.

– С ним синий холера прошел.

Над забором вскочила папаха седявая:

– Кинуться сзади, да шашки из ножен; да – раз: людорезы они!

– Разом двух истребителей пусти на дно, – гоготало. И кто-то орал из-за снега:

– Дома, братец, – в слом: до костей; с кости мясо-то слаще: режь, ешь!

* * *

Сослепецкий, шинель распахнувши, по воздуху лайковым, белым своим кулаком саданул:

– Миллион чертей в рожу!

Взмахнув рукавами, крылами, мехами, шинель подскочила с плечей, как медведь, собиравшийся лапить; и рухнула в снег:

– Истребить!

Пшевжепанский набросил шинель, как ротонду на дамские плечи:

– Тсс!

Бросились.

– Стой, миляк, – стой, – проститутка за нами малиновоперая.

Нет – никого!

* * *

– Они метят в Цецерку-Пукиерку: этот – фанатик, – с идеями… Нет, – я из принципа действовать буду, скрывая его псевдоним.

– Но не стоит Цецерку ловить.

– Хуже: метят в профессора!

– А Домардэна, по-моему, просто отправить!

– Позвольте, – два лаковых пальца снега рубанули, – в Мельбурн Домардэн не поедет: мы в Ставку притащим его, – в запакованном ящике: да-с!

Сослепецкий неистовствовал.

– Вы хотите дичину напырить на вертел? Не стоит… А знаете что? Ровоам Абрагам – здесь, в Москве, в таком именно смысле хлопочет: но только: – он – за Домардэна; он хочет напырить на вертел профессора вместе с Цецер-кой-Пукиеркой.

– Гадины!

И Сослепецкий взлетел кулакми в метель из шинели распахнутой.

Место, где шли они, – стало: танцующий снег: вон-вон – синие линии —

– вьются и крутятся!

Точно из пара молочного

Каменным шлемом является белая статуя; дикая дева, над башенным выступом в небе.

Сиреневый колер сквозит; и сиреневый выступ балкона, подпертый колонной, как вздох, вылетает из роя снежинок —

– и —

– столбик снежинок над фризом винтит.

Выше, – в выси – зачесы, как в облаке, пырскают блеском на гривистом гребне.

И – резко рога верещат.

Как из пара молочного, —

– призраки дальних,

квадратов —

– и белых, и желтых и кремовых —

– в слезы ударились окнами!

Кубовый куб бременеет; и – крест колокольни, сквозной, вырезной – бриллиантами —

– плачет: из воздуха.

Выше, —

– из воздуха, —

– круглые и розоватые башенки,

сине-зеленая рябь черепицы и нежные вырезы ясных домовых квадратов; и – перст колокольни худой, как наперстницей, блещет; морковного цвета дворец; полуэллипсис красный Суда; и – корона на нем, как на блюде серебряном.

В небе стоит это все!

Прямо, рядом: на розовом выступе – стая, как сахарных, белых колонн; и – воздушная арка ворот бледно-розовых, – в веющем, – в белом!

И – львиные лапы; и – львиные морды…

Подъезд, где какая-то дамочка в серой ротонде звонится; и кто-то над нею глядит из окошка —

– в серебряной

блесни мороза —

– на мельк мимолетных саней; и – на мельк мимолетных прохожих.

Отчетливо, тихо и ясно.

То – миг!

Серебреи, вьюнки

Серебреи зареяли: засеребреили; заверещали из скважин забора…

И —

– арка ворот бледно-розовых смыта метельною лилией, в воздухе взвеянной.

Нет никакого окна; нет колонн; безоконный брандмауэр пришел; и глумится своей вышиной.

И вывызгивает, и высвистывает.

И —

– сиреневый выступ стены,

серебрея, бледнеет: свевается —

– в оры и в дёры пустых рукавов.

И сквозной синусоидой серые, синие

линии —

– вьются и крутятся —

– в месте далеких домовых

квадратов.

И – «дзан»!

Лишь —

– орел золотой над кремлевскою башней да каменный шлем бледной статуи —

– в небе —

– намечены: еле!

Чугунная, семиэтажная лестница торчем поставлена в небо: без стен; чернокрылый каркун машет крыльями; и – треугольником врезался угол трезвонящей крыши с обрывистым жолобом.

Странно моргает метель теневыми, домовыми окнами; и овнорогая морда бросается в бурю —

– с оливково-темного фриза —

– на —

– шапку мехастую с синей подушечкой

и на усы оголтелого кучера, —

– странно летящие: в воздухе!

Саночек – нет; коней – нет.

Людей – нет.

Белоснежный, гигантский клубок, зараспутничал от гор-босверта, рукав занеся над давимою крышей; вороны летели сквозь белую руку его; и прохожий согнулся под ней в три погибели, голову пряча под руки.

И – ррр: —

– батареями грохнуло в рожу распутинцу!

И сквозь летящую бороду, рот разорвавшую, желтым и жестким закатом окалилась даль.

Передергивясь над забором, качаются призраки розово-рыжими космами; снег, как стекло, дребезжит, разбиваяся свистом, как взвизги разбитых дивизий под Минском и Пинском.

И красною гривою врезалось в серо-лиловые линии поля и в сине-пунцовые линии леса – под ясною тучею, над —

– странно безглавой —

– Россией!

И трупы повылезли

Ночь.

Под вагонным окном генерал Булдуков ткнул в бумаги навислину носа, мотаяся черною лентой пенсне и седыми разгрызинами перетрепанных бак; пенсне – падало; и – не писало перо.

Тихо тикали часики; жаром и паром душило; и в желтую лысину блеск электрической лампочки бил.

Генерал Булдуков, перо бросив, похлопывая по серебряным пуговицам, – разогнулся; и, вставши, процокал кровавым лампасом, имея малиновым фоном вагонный ковер; шаг не слышался; выставив свой эполет, оглядел эксель-бант и поправил орла, серебрящегося на груди, генерал в Сослепецкого, ставшего – руки по швам, подрожал неживыми глазными мешками:

– Садитесь, пожалуйста!

И на окно подышавши, к глазочку приставился; мимо окошка свистели сквозные; воздух за воздухом раскидывал в воздух рукав без руки; на путях, точно звездочки, – стрелки; стреляла игла семафора вдали.

Генерал сел с прикряхтом, клокастою бакою – в дым:

– Тэк-с!

И пальцами по серебру портсигара побрякал:

– Так вы на своем еще? Что-с? Все же Киерку – ищут.

Дрожали мешки под глазами:

– Как вы говорите, его псевдоним вам известен? – на палец пенсне насадил.

– Точно так!

– Вы же, – влил с передрогом в стакан из бутылки бургундского, – не соглашаетесь, – тыкнул стаканом, – его псевдоним огласить? Ну… За ваше-с, – он выпил.

И ижицу сделал лицом.

– Ваше превосходительство, – наше ли дело?

– А Англия – что говорит?

Ухо выставил:

– Американцы – и те…

Сослепецкий вскочил:

– Ваше превосходительство, – Протопопов так скажет.

И тут генерал со стенаньем, в котором сказались усталость и долгий запой, – трепетавшими пальцами к лысине:

– Знаю-с: не спрашиваю-с!

И – кровавыми жилками сизого носа – в бумаги:

– Политика Франции в сем деликатном вопросе – иная совсем…

С хитрецою:

– С французами, стало быть?…

Битыми окнами дернулся поезд; из поезда грохали.

А генерал – рассердился:

– Меня не запутайте! – цокнул он ножкою в красном лампасе; заперкал, бутылку схватил; и в окошко ей тыкался:

– Армия-с!

Бросили светами мимолетящие окна; и поезд – который – бросался, на фронт: прочесал; и – мигали спокойные стрелки.

Бумажкою серенькой, – в нос Сослепецкому:

– Вот-с… – телеграмма. На фронте – бубукают: рвака пошла.

Телеграммою – в стол:

– Лопанули Россию – да так-с, что кишки ее вылезли; фронт стал – паршивое логово вшей… В полночь тронемся. А-с?… Англичанин погнал поездами… Бифштекс себе жарит… Которая катит дивизия… Кто и вернется, – так…

Налил бургундского.

– Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а – я-с… – лбом в бумаги; а пальцем – в ладонь:

– Знать не знаю-с!

Пристукнул; и – побагровел:

– Разговора такого и не было… Что-с?

– Точно так-с!

Сослепецкий вскочил – кругом марш: —

– «д з а н» —

– и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.

– Генерал – Бидер-Пудер!

– Просите!

И тотчас же —

– с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп – помесь карлы, шута и Кощея, – со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.

Лицо – проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.

Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:

– Нэ… вэ… мэ… квэ!

Вероятно:

– Ну вот, – я и к вам!

Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.

В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он – в ночь: из вагона.

– Кто это?

– Командующий пятой армией: новоназначенный!

– А из каких нафталинов «о н и» его вынули?

– Право, не знаю.

– Чем славен он?

– При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля [99]99
  Шамиль(1798–1871) – имам Дагестана и Чечни, организатор национально-религиозного движения среди горцев Кавказа.


[Закрыть]…

– И все?

– Нет, – еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает – для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!

– Трупы из гроба повылезли – к Константинополю

маршем победы вести: конец – близок!

И —

– в ночь!