Текст книги "Том 4. Маски"
Автор книги: Андрей Белый
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
И – «ффр»: шелестнула юбчонка…
Ее захватя, – муфту вверх, пред собою, как щит, – в куралесицу быстро неслась; и развив золотой волосят в фонаре просиял; а мехастая муфта покрылась звездинками.
– Вот он какой?
Громкорогий позвал за забором.
Казалась всердцах.
Представлялся «Терентием Тителевым», домовитым хозяином; тонкая штука; и – трудная; и – с перемудрами!
Точно в сердцах, когда сердцем кого понимала!
И бурной походкой прошла: от восторга, что все, что ни есть, раскидает навстречу.
Зачем не писала давно Николаше?
– И все в ней кипело: сплошным состраданием; как ей писать; когда нечего думать о будущем.
И – рот суров; и, как рожки, морщинки; на лбу яркий блеск волосят пырснул бурей: —
– как лебеди, переливаясь в темноты, алмазно взвились из темнот завывающих: точно несется навстречу до ужаса узнанный; и —
– решено, суждено!
– Что?
Представилось: дома письмо Николаши – из Торчина, с фронта; она разрывает его; он ей пишет, что он возвращается; и предлагает ей —
– руку и сердце?
– А!
* * *
Жизнь будет трудная; жить с мужиками седыми, – втроем; без мамуси она не жила; не сумеет она!.. —
– Вытаращивая свое черное око, прошел черноусый в шинели, при шпаге; и – дама; – белеет боа, как змеей; веет белыми перьями…
– Нет!
С Леонорою трудности – будут: она – человек раздражительный; то, что сказал на ушко Никанор, ей ломает ось жизни; трагедия – будет.
За сердце схватилась.
И – беглые взгляды; и – руки; она походила на отрока быстрого, когда бежком побежала в танцующий блеск и хрустела серебряным бархатцем; —
– фрр! —
– в кружевные винты ей блиставшие в непереносное счастье и – в космосы света, —
– подняв свою муфту, как щит на руке, защищался им от предчувствия.
Свертом, направо: к мамусе!
Серебряная Домна ЛьвовнаБыстрехонько, не раздеваясь, в шубчонке, в шляпенке, – под цветик, под скворушку, – в пестрый диванчик: головкой.
– Мамуся!
– Что, ласанька?
И небольшого росточку серебряная Домна Львовна зашлепала к ней.
– Нет, мамуся, – скажите: как быть?
Села, ручки зажав меж коленок, дыханье тая и прислушиваясь, как старушка, молчала дыханьем: подтянутым ртом и очками.
Головкой ей в грудь: в платье каре-кофейное, с лапками белыми; и подбородком легла на головку малютки старушка, руками ее охватив; и прижала к пылавшему сердцу.
И ей Серафима отрывисто: с пылом:
– Была фельдшерицею…
– Стала сиделкой…
– А думала, – докторшей буду!
Старушка вдавилась в диванчик веселых цветов; и глядели в обои: веселого цвета.
– Дитя мое, – благословляю тебя: труден путь, да велик; обо мне и не думай; я – здесь: с Мелитишей моей; Николашу ты любишь…
И – носом дышала; и после молчания:
– Истина – в этом пути: он – прямой.
И проснувшийся скворчик: «чирик!»
– Ну, а платят – солиднее: дров прикупить, вам на платье, посуду какую…
– Правда и солнце! – сказала, в снега принахмурилась. И грязные космы всклочились.
Дама в ротонде прошла.
И лицо, —
– как раскал – добела – интеллекта, огромного волей.
Чувств – нет!
* * *
Ледоперые стекла, сквозь ясное облако. – пурпурные лампочки; пурпурно-снежные пятна ложатся на снеге.
Он – мудрый, а все же – больной.
Кто, какой!
Николаша? Профессор? Иль… – кто же?
Профессору – нет: не понравятся стены.
Скорее бы «это»? —
– И «это» —
– скрипучие ботики: шуба; усы хрусталями; огнец, – а не нос.
Снеговые вьюны рассыпалися; ясная пляска алмазных стрекоз и серебряных листьев ей пырснула в веко: кипела под веком.
– Так вот он какой?
Николаша?
Который из двух, или… трех, или…
– Путаюсь я!
Из глаз – жар; во рту – скорбь: от узрения всех обстоятельств; но в блеск электрический; блеск электрический: блеск золотых волосят.
А мехастая муфта, —
– направо —
– налево, —
– по воздуху!
Не думала: жизнь отдает без остатка: так все, совершенное ей, от нее отпадало, как сладкое яблоко с дерева; пользовалась не она, а – другие.
И – нет: —
– не любила она сердобольничать!
Нет же, —
– любила пылать!
И – согласием лобик разгладился:
– Буду сиделкою!
Тихо!
Старушка глаза опустила в пестрявенький коврик; блеснули очки очень строго; в дыханье – покой; а из глаз – золотистые слезы; и бабочка зимняя бархатцем карим порхала под лампою.
Нет!
Уверяла себя, что верна Николаше.
С мамусей прощаясь, мамусе она говорила какие-то трезвости, ластясь прищуром на все.
Домна Львовна вязала чулок:
– То-то будут жалеть на дворе; ты – любимочка ведь у собачек, мальчишек…
И —
– знала: —
– у «гулек»!.
* * *
– Мелькунья!
Старушка, качаясь, на кухню пошла, проводив Серафиму; а ложкой махала она Мелитише:
– Да, – мал малышеныш…
– Любуется, барыня, – солнышком, небом, котенком.
– Самую малость показывает, – Домна Львовна грозила ей ложкой своей, – от великого, что в ней творится!
– Уж, – иий… – Мелитиша отмахивалась. – Ее знаю: слова – пятачки; рассужденья – рубли…
– А сердечко – червонец, – ей ложкою в лоб Домна Львовна.
– Дарит свою милость; – прихныкивала Мелитиша, – а – как-с? Без огляду!
И бабочка каряя бархатцем —
– перемелькнула —
– под лампою.
* * *
Бурею ринулась в бурю.
В глазах – совершенство; во рту – милость миру; и белые веи на щечке огонь раздували; на муфту – звездинки.
Звездинка лизнула под носиком.
Снежные гущи посыпали пуще; и – нет – не видать; лишь блеснули и сгинули искры из искр – не глаза!
Да серебряной лютней морочила пырснь.
Саламандровый БарсВыключатели щелкали; планиметрические коридоры бледнели; и блеск электрических лампочек злился.
Профессор —
– седатый, усатый, бровастый, брадастый —
– бродил коридорами.
Ждал Серафиму, вздираясь усами на блеск электрических лампочек.
Плечи прижались к ушам: одно выше другого; с лопаткою сросся большой головой; с поясницей – ногами; качался лопатками вместе с качанием лба; серебрел бородою; оглаживал бороду, с черных морщин отрясая блиставшие мысли.
А издали виделась комната: склянки, пробирки, анализы, записки; там – Плечепляткин; студент.
И оттуда дежурная фартучком белым мигнула; и – скрылась.
Туда оттопатывала.
Точно давно не имея пристанища, странствовал он, разлетаясь халатом, с которого оранжеватые, белые и терракото-карие пятна на кубовом и голубом разбросались.
Он думал о том, что открылось ему, как другому, и что, Как другому, себе самому пересказывал; глаз разгорался, как дальний костер из-за дыма.
А там —
– из палаты в палату, —
– став в пары, халаты прошли, предводимые Тер-Препопанцем, врачом, ординатором, дядькою, профиль Тиглавата-Палассера долу клонившим.
И – кто-то оттуда шептал; и – показывал:
– Он – стоголовою, брат, головою мозгует.
– Губою губернии пишет!
* * *
Он помнил, пропятяся носом, – что именно?
– Каппу, звезду? – нос, как муха, выюркивал.
– Математическую, – чорт, механику?
Нос уронил в земной пуп: вырастает из центра на точке поверхности!
– Сколько же было открытий?
– Одно?
– Или – два?
Он с отшибленной памятью, паветром схваченный, жил.
– Или ж, – нос закатил он в зенит, – наша память не оттиск сознания, а – результат, познавательный-с!
Нос говорил, как конец с бесконечностью, жары выпыхивая.
В бесконечности планиметрических стен саламандрою пестрой на фоне каемочки синей выблещивал.
Вдруг:
– Поздравляю вас!
Кто?
Пертопаткин.
– А что?
– Уезжаете?
– Это еще – в корне взять…
– Ах, оставьте, пожалуйста: следует, знаете ли, павианам иным показать, извините, пожалуйста, нечто под нос, и вы – мужественно показали; от всех – вам спасибо!
Кондратий Петрович вспотевшими пальцами руку горячую тискал; но кто-то взорал в отдалении:
– Не скальпируйте меня!
– Полюбуйтесь же, что происходит под игом тирана.
И – нет Пертопаткина: блеск электрических лампочек: шаг – громко щелкает.
* * *
Помнишь не то, что случалось, а то, что – случилось бы, носом, как цветик невидимый, нюхал.
Ресницы прищурил на блеск электрической лампочки; луч золотой, встав в ресницы его, распустил ясный хвост, как павлин; глаз открыл; и – павлин улетел из ресниц.
– Дело ясное, – он показал себе точечку в воздухе, – памятно то, чего не было
Целился носом на точечку.
– Воспоминание-с воспламененное в совесть сознания, – повесть!
И точечку взял двумя пальцами; точно пылинку, разглядывал.
– В корне взять: вспомнить – во всем измениться, чтоб косную память утратить!
| И точечку бросил, закинувши нос; точки – не было: перекрещение воображаемых линий она!
На скрещении двух коридоров стоял с разрезалкою, точно с зажженною свечкой, плеснувши полой, на которой малиновые, темно-карие, синие и терракотовые перетеры, серея износом, всплеснулись, когда перед воображаемой точкою, ставшей профессором, в точке, такой же, всплеснув желто-серым халатом, Хампауэр Иван, с костылей своих свесился:
– Очень жалею я вас, потому что меня, – и тут руку с гнилою картошкой, которую грыз, с костыля в потолок, – вы лишаетесь!
Желтую спину подставил; вскомчил седину, костыли гулко тукали за поворотом.
Профессор же носом, которым кончалось лицо, показал с сожаленьем, добрело лицо, утопающее в бороде, успокоен-но доброй, серебряной, мягко спадающей в кубовые, в желто-красные пятна; казался седой саламандрою; крупный, стенающий воздухом, нос защищался усами.
И вдруг, точно барсы, усы полетели прыжками, почуя добычу.
«Открытие», – вспыхнули щеки огнем, отчего борода побледневшая бросилась в бледную зелень.
«Открытие – сделано», – барсы-усы залетали.
Открытие —
– «сделано» —
– «мной!»
«Не одно-с, – убеждал он себя же скачками своей бороды, – два открытия сделаны мной: Серафима открылась! И – „Каппа“, звезда!»
И пошел, торопясь коридором, искать Серафиму – в отбытую дверь своей комнаты; из глубины коридора затыкались в пеструю спину – два пальца; слова раздавались о том, что губою губернии пишет и что – стоголовой башкою мозгует.
Мелькнули халаты пяти ассистентов: за пузом Пэпэша.
Как морда разбитого сфинксаВошел.
И увидел – предметы стояли сплошной перебранкою: стол проливался потоками слез, а не скатертью; кресло закормило рожу; мурмолка сидела под столиком красною жабой. Профессор боялся восстанья предметов и стен, из которых застенныи сумбур нападал; Серафима ему укрощала предметы; казалось, вокруг нее воздух зыбеет улыбками; а без нее стол слезился; и кресло гримасничало.
Серафима – открытие, вышедшее из удара оглоблей, над ним разразившегося, потому что события жизни, которые бьют, как оглоблею, – благодения.
И – залетал разрезалкою: жало вонзил в свое прошлое, – в то, от которого он выздоравливает.
Залетал его нос за концом разрезалки:
– Да-с, жало вонзил!
Руку он уронил, распрямился; и – замер:
Припомнить, – опомниться, вырваться: с корнем исторгнуть!
И – руку вознес: как бы с пальмовой ветвью торжественный ход вытопатывал:
– Память – восторги живого ума.
Его лоб нарастал, точно снежная шапка; в сплошных мускулистых морщинах ходили огромные, лобные кости, волнуя седины свои; имел вид, как в венке из ковыли.
Тут – свечку увидел; и – вспыхом жегнуло; морщины, скрестясь, как мечи, поднялись; и повисли – угрозою; он пепелил свое прошлое, точно зажженной свечою, бумагу; наткнулся на свечку; поправил заплату квадратную.
Сел, положив на груди свои руки; покрыл бородою; и – замер; как умер, – от дум: —
– если только —
– не ткнули зажженной свечою его во сне им увиденном?
Страшным отсверком выблеснули сквозь усы его зубы.
Видел во сне: —
– из дыр вылезал на него очень тощий, кровавый, седой мексиканец, весь в перьях, с козлиного, узко пропяченною бородой, над которой всосалися щеки; и пламенником, размахнувшись в жестокое время, – огонь всадил: в глаз!
И – взвизжал.
И – все сделалось красным затопом, расправившим землю.
– Слепцы – прозревают, а зрячие – слепнут, – взблеснулся он глазом.
Так «Каппа», – звезда, —
– опускалась кометой в глаза! Ослепительный глаз, ослепляющий глаз, но слепой, вобрав блески, ушел за пределы миров, как комета, взорвавшая орбиту солнца, свернувшая с оси систему вселенной И ставшая даже не точкой, а – местом ее в черной бездне. Чернела заплата, как глаз, ставший углем, который, в алмаз переплавленный —
– чиркнул: —
– по жизни!
И жизнь, как стекло, перерезалась: надвое!
Да, эфиопское что-то в лице; голова, точно морда разбитого сфинкса; щека – расколупина, нос – глядит дырами.
Встал, – заходил: в повороте выбрасывал руку – направо и вверх, как весло; и потом опускал, как весло, глубоко, как веслом, ей загребывая свое прошлое; и на Загребе, с подскоком, повертывался – на прошлое.
Жил прозябанием – в мороке серо-зеленых обой; вырывался в поля; старый, серо-зеленый туман, – как обои, – в полях настигал.
Не улыбка, а отсвет улыбки явился в лице, потому что припомнилось, как —
– в котелке, в черноватой крылатке, под желтою тучей бежит он из серо-зеленого поля; а кто-то, седой, догоняет: в зеленом, прокрапленном желчью, – его —
– как себя!
Страшным отсверком выблеснули сквозь усы его зубы; и – выблеснуло стародавнее, – то, чего не было в жизни!
Открытие – дома, в – бумагах, рассунутых в томики! Надо спешить в Табачихинский! Надо – скорей, поскорей, – в них изрыться!
И – к двери: в дверях —
– Серафиму!
* * *
Они как бы замерли, не замечая друг друга; и вдруг – бородою, как облаком, он к ней навстречу вскочил за рукою летевшей, расширяясь полою, как пестрым павлиньим хвостом.
И – ударил серебряным громом ей в уши:
– Я – сделал открытие!
– Вы?
– И – забыл!
Бородою – вразлет; тормошами – враздрай.
– Скажите мне, – где оно?
Ноги и руки разъехались; стал буквой «ха»; глаз – с лицо; а лицо расширялось в исполненную выражения, просиявшую плоть:
– У кого?
* * *
В двери пузом вдавился Пэпэш, передрагивая, точно лошадь, сгоняющая оводов, красной кожею:
– Тише, пожалуйста: здесь – не кофейня-с!
Тогда, отступая, две руки на груди в кулаки зажимая и выбросив голову, мрачной Эриннией, точно щипцами, затиснула вдруг Серафима в морщинах тяжелого лобика взгляды Пэпэша.
И – лобиком в бод!
Два шажочка, с притопом, как в танце, – на согнутых
твердо коленях; в позицию – встав, помотала головкою: —
– и —
– Николай Николаевич прочь ушлепал.
Глава шестая
«Пырснь»
Цитаты– Па-па, – Никанора за руку схватил, изловчившися, Тителев.
– Стой-ка – попались: идемте-ка!
И – в кабинетик: «топ-топ»!
Никанор же, на пуговицы застегнув пиджачок, переюркивал.
Тителев стал над столом; руки – фертиком: вметился в мысли какие-то; бросавши их, стал хвататься за дикие пятна папки; одну он рванул; шлепнул в сизое поле стола, развернул: и – посыпались вырезки.
Все это – хватом.
– Вырезки из иностранных газет; – он показывал, – о вашем брате; открытие: видно, унюхали рыбу, – он зубы показывал.
– Это строчат: для французов; что же, – Яков кивает на Якова… Вот – «Тагеблатт» [97]97
«Тагеблатт» (нем.)– ежедневная газета.
[Закрыть]… На досуге, – потом: дело плевое.
– Вот «Фигаро», прочитайте, – ткнул пальцем… – Да что вы тут все топощите… Оставьте трепак!
И пошел синусоиды строить ногами, вышлепывая в темно-синие кайма, – вперед головой.
Никанор же – прочтет, ужаснется; и – вскочит; и – сядет.
– Прочли? Ну, – Антанта старается дело поставить иначе; открытия – нет: почему?
Замигал Никанор.
– Трепетица не дошлая, – вникните! Да потому, что – расчет на открытие; значит, – прицелились: шуба была бы, – вши – будут!.. А прежде писали, что – есть.
Никанору казалось: в мозгу вырезает, – простым сочетанием вырезок.
– Версия третья, – и новая пачечка.
– Ну-те?
Глазами блеснул; и, закинувшись под потолок, похохатывал.
Лунные пятна за окнами тускли; кисейно летали снега; голосили, бренчали, качались, курились, клочились.
– Прочли?… Эге!.. Выскочил, как чорт из ада, кинталец, Цецерко-Пукиерко, парень-ловкач; он открытие выжал из брата – рабочему классу, ведомому в бой Гинденбургом; и это-с, конечно-с, немецкие денежки-с!.. Вот до чего англичане додумались: Энгельс и Маркс полстолетием ранее, выдуманные немецкой армейщиной, для Гинденбурга рождали Либкнехта!.. Да вы трегубительно так не смотрите… Вы – вникните: и ароматы ж!
Взусатился:
– Американцы при помощи Англии хапают… Мало: им все – недохап… Ну-те, – прежде писали о воре, Мандро.
Топотец Леоноры вдали.
– О том самом, который… Я вам говорил…
Никанор, перестегивая пиджачок, стал узехоньким; а топотец приближался.
– Теперь нет Мандро; англичане не верят-де: вор-то – Цецерко…
Скрипение цыпочек остановилось у двери.
– Французы ж молчат на иных основаньях: нащупали; нет-де Пукиерки: две орьентации!
Выскочил из-за стола; ухо выставил: он – многоухий! Леоночка, с тихой опаской глядевшая в двери, – вошла.
– Брось, Леоночка, – брось: не мешай… Негораздо!
Снял руку с плеча; взгляд сказал:
– Коли ложь, – лги вовсю.
И она их оставила: он ей казался опасен: во всякое время; и он ей казался сугубо опасен теперь; а спасителен был в роковые минуты.
И вспомнила первый его на нее рассверкавшийся взгляд: с этим взглядом в «Эстетике» встал перед ней: взгляд опасный!
* * *
Конвертец, ей сунутый (от Тигроватки), достала; опять перечла содержание: «Не поминай меня лихом, Лизаша. Я все же – отец».
И прочтя, с горьким плачем записку она растерзала.
* * *
Луна рвала тучи, как фосфором; в голубоватых сугробах – какие-то тени; оранжевый вспых бросил луч; и его перерезала тень; фонаришка маячил далеко звездочкой: знать, у заборика.
В Пензе– то…Тителев выпохнул новую паческу дыма:
– В российских газетах.
Прислушался к шуму под окнами.
– Что я сказал? Да; об этом о всем – ни гугу, потому что ваш брат – русский подданный; стало быть: дело полиции, дело разведки.
Под окнами – топоты, шурки:
– Ведите…
– Валите…
– Идем?
И наставилось ухо: на окна.
– Нас держат в прицеле; у них данных нет… Вы оставьте трепак: мы окровавников этих повесим…
Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец
вертел, была силища.
И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, – точно выдернут.
– Правда – из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении – «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!
В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.
Падала —
– кондовая, неживая Россия,
«Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.
Но чтобы вид показать?
Воротник – торчея; нос – торчок; грудь – колесиком: гордость, величие, пренебрежение!
Дергал словами, как блошками.
– Чч-то-с? Мировое значение, – плечи взлетели. – Терентия Тителева – эдак-так, эдак-так, по «Лаврову» [98]98
ЛавровПетр Лаврович (1823–1900) – русский социолог и публицист, идеолог народничества.
[Закрыть]– не так-то уж каменно!
Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.
В кресло сел:
– Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?
Будто страдал ломотой всех суставов.
Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:
– Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…
– Да, – слышал: что в Пензе-то… в Пензе…
– Дубинушку пел, – так-чч-то: Маркс – про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым – про другое, – так что!
«Вззз» —
– сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,
И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.
– Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!
И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, – тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.
А Никанор – наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?
– Я думаю, – чч-то: оба лучше!
И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта – так что? Задопятова, брата, Ивана, – обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!
Не Тителеву – тюбетейке, лежавшей на серых руках: видимо, Тителев спал; тюбетейка слетела: глядела открытая лысинка и закрывала под черепом – лабораторию взрывов.
Решил Никанор очень твердо, что после открытия люка, в который проваливаются «они» и в который Иван, брат, еще, чего доброго, свалится, – так – чч-то: противиться будет тому, чтобы брат – переехал.
А кто-то в окошко царапался: там – тень тулупа.
Терентий же Тителев – значит, не спал, – вдруг квадратной спиною взлетел, вырезаясь из синего кресла, как серенький зайчик; глазами, как шилом, хватил:
– Сила – сила!
Защелкало: свистнуло; с дворика на перламутрово-снежном коне пролетел в переулок невидимый воздух.
И – резкий звонок.
И – ввалились рабочие с грохотом, с кашлем; в переднюю: Тителев мячиком – к ним; разлетаясь рукою, прощелкавшей в мраке передней:
– Здорово, товарищ Жерозов, здорово, Трещец: ну, – и как? Боевая дружина?
– Как видно, – басило.
– Запомните: синяя тряпка – валите; а желтая тряпка – ни-ни!
– Есть, – басило.
– Товарищ Торборзов?
– На улице: у ледника стражу держит.
– Так вы позовите…
Ушли.
