Текст книги "Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы"
Автор книги: Андре де Нерсиа
Соавторы: Клод Годар д'Окур,Луи-Шарль Фужере де Монброн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
Наконец меня оставили в покое. Но я уже пребывал в состоянии совершенно невменяемом и был готов на любую глупость, лишь бы уязвить собственного отца: столь велика была моя на него обида. Я, не задумываясь, мог бы совершить даже бесчестный поступок, только бы осуществить свое намерение. И хотя по натуре я незлобив, оскорбление, нанесенное мне, было крайне чувствительным и болезненным. Неожиданно судьба решила преподнести мне подарок: избавив меня от необдуманных действий, она предоставила мне возможность отомстить весьма курьезным образом. Надеюсь, дорогой маркиз, вы по достоинству оцените ее подарок, коим я, разумеется, воспользовался без промедления. Это был настоящий кабинетный экспромт.
Я уже довольно долго сидел у окна, как вдруг увидел остановившийся возле нашей двери фиакр. Приглядевшись, я убедился, что сей экипаж ничем мне не грозит: как потом оказалось, он даже принес мне удачу. С тех пор, дорогой маркиз, как фиакр номер семьдесят один стал причиною моих несчастий, я стал запоминать номера экипажей. И этот номер я тоже запомнил: он состоял из единиц и буквы В. Возможно, если бы я задумался над подобным сочетанием номерных знаков, я даже сумел бы предугадать, какое приключение оно мне сулит. Нашим академикам следовало бы повнимательней отнестись к изучению судьбоносных свойств номеров фиакров. Солидный трактат по этому вопросу был бы полезен не меньше, чем предсказания Нострадамуса. Во всяком случае, тема сия явно нуждается в обсуждении.
Ехавший на запятках лакей осведомился у швейцара, дома ли мой отец, и, получив положительный ответ, помог сойти даме, с ног до головы одетой в черное. Судя по одежде, это была просительница. Я был любопытен, а посему захотел узнать, кто эта женщина, о чем она просит, а главное, хороша ли она собой. Несмотря на печаль, сердце мое всегда было готово к любовным усладам. С надлежащим почтением даму проводили в приемную. Там она осталась ждать отца. Я в чем был, а именно в халате из тафты, ночном колпаке и тапочках, спустился по потайной лестнице, прошмыгнул в смежный с приемной кабинет, откуда сквозь дверной витраж можно было прекрасно наблюдать за всем, что происходило в соседнем помещении, и принялся разглядывать прелести просительницы. Надо признать, она отнюдь не была их лишена. На вид ей было лет двадцать шесть – двадцать восемь, росту она была среднего, глаза живые, зубы белые, кожа несколько смугловата, грудь небольшая. Словом, впечатление она производила самое благоприятное; ножка же ее, кою мне также удалось разглядеть, была и вовсе очаровательна; свободно разместившись на софе, дама естественным образом приняла такую позу, в которой только при большом воображении можно было усмотреть скромность, хотя сама она, полагаю, об этом не догадывалась. Глядя в зеркало, она повторяла заученные фразы прошения, с коим собиралась обратиться к моему отцу.
Каждая женщина желает нравиться; однако не каждая делает это в открытую. Сия же особа была наделена кокетством сверх всякой меры; впрочем, ее муж-офицер был старше ее не на один десяток лет: ну как тут не стать кокеткой! Кокетка всегда старается очаровать мужчину. Чаровницу всегда легче запутать в любовных сетях. Если вы желаете завладеть подобной нимфой, действуйте напористо, и я ручаюсь за вашу победу. А дальше все пойдет как по маслу. Простая логика ухаживания, скажете вы. Да, соглашусь я, но добавлю, что законы ее столь же нерушимы, как законы математики.
Ничто так не возбуждает страсть, как созерцание женщины, которая, не зная, что за ней наблюдают, вертится перед зеркалом. По темпераменту своему я всегда был склонен к скоропалительным решениям, а в тот момент тем более: ведь всего несколько минут назад я замышлял устроить какую-нибудь каверзу. Зажмурившись, я решил действовать наугад. Выскочив из кабинета и сделав вид, что страшно удивлен, застав в зале посетительницу, я стал просить прощения за свой вид. Она вежливо извинила меня. Затем я поинтересовался, кто она и какое дело привело ее сюда. Она сообщила, что выступает ходатаем, но не за себя, а за сестру, у которой большие неприятности. Дело ее сестры должно рассматриваться в суде через несколько дней. Еще она сказала, что, хотя и не имеет чести меня знать, супруг ее тем не менее бывает в нашем доме почти ежедневно: его зовут господин Дорвиль. Тут я в изумлении воззрился на нее.
– Как, сударыня, – воскликнул я, – Дорвиль – ваш муж? Этот господин – мой смертельный враг, ибо именно он сыграл со мной злую шутку; надеюсь, он сделал это без вашего ведома? Но как бы там ни было, час расплаты настал, я должен отомстить!
С этими словами я заключил ее в объятия, изо всех сил прижал к себе, и мы вместе упали на канапе. Она попыталась позвать на помощь.
– Кричите, кричите, мадам, – усмехнувшись, проговорил я, – кричите громче: сейчас любой скандал мне на руку!
Тут я приставил к ее груди кинжал, и она потеряла сознание. Позабыв об открытых окнах и незапертых дверях, не обращая внимание на громкое шуршание нашей одежды, я начал баталию, пошел в атаку и восторжествовал. Возможно, желая поскорей избавиться от меня, мадам де Дорвиль не препятствовала моей победе. Я отомстил ее супругу, но не исключено, что у нее были и собственные основания для мести. Разве есть женщина, у которой не найдется повода пожаловаться на свою семейную жизнь?
Подобно разбойнику, я атаковал, круша все на своем пути; выстрелы мои были метки, и я, став победителем, стремительно покинул поле брани. Сражение заняло не более минуты: просительница даже не сразу поняла, что меня уже нет, к тому же она не видела, за какой дверью я скрылся.
Во всяком случае все произошло незамеченным; мадам де Дорвиль, несомненно, занялась приведением в порядок своего туалета. Отец заставил ее прождать еще около часа. Я же, вернувшись к себе, хохотал, как сумасшедший, и еще целых полчаса смаковал подробности своего подвига. Теперь-то я понимаю, что вел себя тогда крайне легкомысленно…
Наконец появился отец. Его задержала долгая беседа с господином Деду; сей служитель церкви являлся его исповедником и одновременно моим духовным наставником. Господин Леду вытягивал из отца немалые суммы на бедняков, первым из которых он почитал себя, впрочем, и последним тоже. После разговора с отцом, посчитав необходимым утешить меня, господин Леду поднялся ко мне и принялся читать мне мораль, старательно огибая все щекотливые углы.
Мадам Дорвиль предстала перед отцом; печаль в ее глазах и румянец на щеках отец почел за признак скромности благопристойной дамы, смутившейся при одной только мысли о необходимости обратиться с просьбой к мужчине. Любая иная женщина на месте мадам Дорвиль была бы потрясена случившемся: никогда еще падение не совершалось столь стремительно. Впрочем, если бы дамы без проволочек использовали предоставлявшиеся им возможности получить удовольствие, они бы не подвергали риску свою честь: ведь губит их вовсе не согласие отдаться нам, а время, кое мы теряем в ожидании этого согласия!
Супруга шевалье изложила отцу цель своего визита. После долгой беседы выяснилось, что на этом процессе отец выступает не в роли судьи, а всего лишь наблюдателем; я же состоял в следственной комиссии, и, следовательно, с прошением ей надо обратиться ко мне.
Отец послал за мной. Мне не хотелось спускаться, тем более, когда я узнал, что речь пойдет о даме, явившейся получить помощь в предстоящем судебном процессе. Однако приказ был суров, и я подчинился. Поначалу я думал, что разгневанная мадам Дорвиль разоблачит перед отцом мое поведение; я же, утолив жажду мести, уже не желал во что бы то ни стало наказать виновников своего несчастья. Ах, дорогой маркиз, куда только девалось мое знание прекрасного пола! Разве женщина может обвинить зачинщика любовной баталии? Ни за что! Тем более, что в душе она ликует, уверенная, что мужчины вспыхивают вожделением только к красавицам. А как можно жаловаться на того, кто доставил тебе столько удовольствия, да еще без лишних церемоний? К такому мужчине можно испытывать исключительно признательность!
Войдя, я почтительно приветствовал мадам Дорвиль – с таким видом, словно это вовсе не я познал ее пару часов назад. Она тоже не подала виду, что уже знакома со мной, и довольно связно изложила свое дело. Засим отец удалился, оставив нас одних. Тут мадам Дорвиль яростно набросилась на меня, выбирая самые крепкие слова и самые язвительные упреки. Она даже расплакалась. Но так как женское сердце, дорогой маркиз, давно не является для меня секретом, то гнев ее нисколько меня не взволновал: чем сильнее противник обороняется, тем скорее он готов сдаться. Подождав, пока она изольет свой гнев, я извинился, сказав, что не смог устоять перед ее очарованием. Извинения мои упали на добрую почву. А едва я пообещал нерушимо хранить нашу тайну, как из тирана быстро превратился в утешителя, чьим советам почтительно внимают. Когда женщина уверена, что похождения ее останутся в тайне, она перестает опасаться за свою добродетель. После моих слов в душе мадам Дорвиль воцарился мир: я понял это по ее глазам. Она встала, я проводил ее до дверей; на прощание она пожала мне руку, давая понять, что больше не сердится и прощает мне мою дерзость – при условии, что впредь я буду осторожней и стану закрывать окна и запирать двери. Я осыпал ее комплиментами и заверил, что знакомство с ней доставило мне неизъяснимое удовольствие.
Она села в карету, а я вернулся к себе в комнату, где меня ждал господин Леду. В мое отсутствие он разглядывал содержимое моих книжных шкафов. Не забыл он также и поинтересоваться горшочками с вареньем, стоявшими в углу на низеньком столике. А так как я уже давно вел светскую жизнь, то он не стал долее терзать меня своими проповедями, ибо понимал, что духовное попечительство надо мной выгодно прежде всего ему самому, ибо большинство его духовных детей были люди старые, хилые и хворые. Сам он также не всегда придерживался тех строгих правил, соблюдать которые призывал других. К примеру, он обожал всяческие сладости и варенья, а так как я тоже имел эту страстишку, то с уверенностью полагал, что моя душа исполнена благочестия не менее, чем душа моего почтенного духовника.
Господин Леду побранил меня за некоторые книги, особенно за романы. Я стал возражать, и он тотчас отступил, признавшись, что никогда не имел склонности к высокоученым спорам. Тем не менее он был убежден, что романы вредны: сам он их никогда не читал, но судил со слов других. Он также посоветовал мне сжечь мое собрание миниатюр и эстампов. Я ответил, что оно оценивается в две сотни луидоров с лишним; он возразил, что спасение души стоит значительно дороже; я продолжал упирать на высокую стоимость своих эстампов.
– Хорошо, – наконец заключил он, – тогда продайте их иезуитам, у них нет души, а значит, и спасать нечего!
Я обещал подумать над этим вопросом, и мой янсенист[62]62
Янсенисты – приверженцы ортодоксального течения в католической церкви во Франции в XVII–XVIII вв. Янсенисты проповедовали строгое религиозно-этическое самосовершенствование, а главного врага своего видели в иезуитах.
[Закрыть] посчитал, что я уже стал на праведный путь.
Постепенно мы разговорились, и я сам рассказал о своем приключении. Духовники – люди любопытные, но я не вижу в этом ничего предосудительного. Я поведал ему все без утайки, и он столь заинтересовался этим делом, что, как показало будущее, больше всех способствовал освобождению моей Розетты, а также помог мне добиться от отца всего, чего я желал.
Надеюсь, моя откровенность не заставила вас составить дурное мнение об этом человеке. Господин Леду не лицемер; он прямодушен, верный слуга церкви, однако простоват и его легко обмануть. Он прекрасно знает тонкости своего ремесла, но не обладает ни талантом интригана, ни прозорливостью. Во всех совершенных им оплошностях виноват я. Нельзя считать человека виновным, если заблуждения его искренни!
Было около восьми часов, когда господин Леду расстался со мной, и я вновь остался наедине со своими тревогами. Расхаживая большими шагами по комнате, я то и дело выглядывал в окно: Лавердюр еще не вернулся. Его опоздание я приписывал неточности часовых механизмов. Беспокойство мое нарастало с каждой секундой. Внезапно в комнату ко мне ввалилось некое существо, с головы до ног закутанное в плащ из дрянной материи. Не говоря ни слова, это странное существо швырнуло мне на бюро письмо, а само плюхнулось на канапе. Взглянув на адрес, я узнал почерк Розетты. Схватив письмо, я мгновенно проглотил его глазами; содержание его очаровало меня. Я непременно сделаю для вас копию, только сначала расскажу, каким образом оно ко мне попало и кто был посланцем Розетты, вторгшимся ко мне в комнату в столь странном одеянии.
Глава IV
Посланцем Розетты был Лавердюр. Раздумывая, как бы ему проникнуть в Сент-Пелажи, он решил переодеться женщиной. В этом замысле сама природа стала его союзницей. Лавердюр был небольшого роста, голос имел тихий, сложение хрупкое, густой растительностью на лице не отличался. Не будучи красавцем в мужском обличье, он и в женском не собирался изображать из себя красавицу. Разумеется, он многим рисковал, отважившись на подобное переодевание, однако мы нередко делаем для других то, чего никогда бы не сделали для самих себя. В минуты опасности мы гораздо больше беспокоимся о благе друзей наших, нежели о своем собственном. Не стану, милый маркиз, описывать вам наряд Лавердюра; чтобы вознаградить себя за все мучения, связанные с изменением внешности, он продемонстрировал мне каждую деталь своего нового туалета, и мы вместе посмеялись над ними. И хотя мне было не до смеха, я не мог не отдать должное его изобретательности. Главным союзником моего преданного помощника стал широкий плащ с капюшоном, который ему пришлось надеть, потому что целый день шел дождь. Плохая погода обычно раздражает людей, но нам она была как раз на руку.
Итак, Лавердюр отправился в Сент-Пелажи. После долгой беседы с сестрой-привратницей, чье любопытство вполне соответствовало ее должности, ему удалось обмануть ее своей внешностью, и привратница допустила Лавердюра в приемную матери-настоятельницы. Исчерпав все комплименты, Лавердюр, потупив взор, принялся излагать причину, приведшую его в приют. Он сказал, что вчера утром сюда по приказу короля – и ради ее собственного же блага – была доставлена девица по имени Розетта. Узнав об этом, он возрадовался, ибо девица эта – его близкая родственница, вступившая на путь порока; в этих же стенах у нее будет множество благих примеров, и она, несомненно, вновь вернется на стезю добродетели. Он рад, что нашлись добрые души, заключившие его родственницу в эту обитель, где за ней будут присматривать исключительно добродетельные особы; он и сам давно подумывал об этом, однако средства его не позволяли исполнить сие намерение. Лавердюр так блистательно исполнил роль сострадательной родственницы, что ему удалось растрогать сердце настоятельницы. Под конец он даже расплакался. Как известно, способность заплакать в любую минуту – великий дар для комедианта, а надо сказать, Лавердюр обладал им в полной мере. Когда слова бессильны, очень кстати дать волю слезам. Если одна женщина начинает плакать, вторая не выдерживает и следует ее примеру; вскоре к ним присоединяется третья, и так до бесконечности. Наконец Лавердюр рискнул попросить настоятельницу, чтобы ему было позволено поговорить с Розеттой, ибо он не терял надежды, что сия заблудшая овца вступит на путь истинный, и ему хотелось посодействовать ей в этом. В довершение он вынул из кармана два луидора и передал их настоятельнице для Розетты, дабы та выдавала из них его родственнице небольшие суммы для удовлетворения наиболее насущных потребностей. Он пообещал вносить таковую сумму ежемесячно. Щедрость его возымела действие; настоятельница, восхитившись великодушием мнимой тетушки, похвалила ее и пообещала прислать к ней Розетту, дабы та смогла воспользоваться ее благими увещеваниями. Забывшись, Лавердюр поклонился так, как обычно кланяются мужчины. Движение это должно было бы его выдать, но если уж тебе повезло, так везет до конца: настоятельница решила, что посетительница из скромности не сделала привычный реверанс, ибо движения этого вульгарного поклона, в сущности, совершенно неприличны и придуманы исключительно развратными особами.
В ожидании Розетты Лавердюр, не желая предаваться праздности, которая, как известно, является матерью всех пороков, занялся изучением картин, развешанных на стенах приемной. Сюжеты их были весьма поучительны, а все фигуры аккуратно выписаны. Однако он признался мне, что, несмотря на отсутствие щепетильности, он был поражен обилием фигур обнаженных молодых людей великолепного сложения. Разумеется, сии молодые люди были ангелы, тем не менее вид их вряд ли внушал обитательницам приюта ангельские помыслы.
Привратница привела Розетту. Судите сами, дорогой маркиз, в каком бедняжка была состоянии. Опечаленная, со следами бессонной ночи на лице, с заплаканными глазами, кои она не осмеливалась поднять, с измятой после нашего бурного свидания прической, где недоставало более половины шпилек, полуодетая, она шла, понурив голову. Ей понадобилось немало времени, чтобы узнать Лавердюра в таком странном одеянии. Удивление ее было столь велико, что она даже отшатнулась от него. Однако привратница вернула ее обратно; благообразная монахиня, не подозревая, в чем кроется истинная причина подобного поведения, назидательно изрекла, что подобного рода девицам не пристало пренебрегать милосердными родственницами, готовыми явиться к ним и поддержать их в несчастиях. Розетта всегда отличалась сообразительностью. Она живо поняла, что привратница лишь повторяет небылицы, сочиненные изобретательным Лавердюром. Молодая женщина расплакалась: мысль о том, что она предстала в своем нынешнем плачевном состоянии перед мужчиной, видевшим ее на вершине торжества, приводила ее в отчаяние. Как потом она призналась мне, в ту минуту присутствие Лавердюра необычайно тяготило ее. Невозмутимый и хладнокровный Лавердюр сурово отчитал ее за беспутный образ жизни, обрисовав его в самых мрачных красках; затем тон его смягчился. И он, как и подобает сострадательной родственнице, принялся утешать несчастную и даже пообещал передать ей немного денег. Также он сообщил, что уже вручил матери-настоятельнице некоторую сумму для ее первостепенных нужд; она же получит деньги только в том случае, ежели будет вести себя подобающим образом. Тут он вручил Розетте луидор и одновременно передал ей мое письмо. Жадно схватив записку, моя милая спрятала ее на груди. Ах, как бы автор хотел оказаться на месте своего послания! Затем Лавердюр потребовал от Розетты немедленно написать матушке, которая якобы находилась сейчас в Париже и была несказанно рада, что само Провидение позаботилось о ее дочери, поместив ее в такое место, где приложат все усилия, дабы Розетта смогла исправиться. Привратница пошла за бумагой и чернилами. Воспользовавшись ее отсутствием, Лавердюр вручил Розетте остаток денег и заверил ее, что я сделаю все возможное для ее вызволения. Также он приказал ей поскорей прочесть мое письмо. Нерасторопность привратницы позволила им наговориться вволю. Наконец, получив письменные принадлежности, Розетта, изобразив на лице неудовольствие, села за стоявший в углу столик. Писала она недолго; посланец взял письмо и покинул приют, предварительно отблагодарив любезную привратницу несколькими плитками шоколада. Затем Лавердюр поспешил ко мне. Его присутствие духа привело меня в восхищение. Не имея более денег, дабы вознаградить его, я осыпал его благодарностями.
Вот что писала моя Розетта:
«Милый друг мой, я получила Ваше письмо. В поступках Ваших я узнаю Ваше доброе сердце. О, разве я виновата, что полюбила человека, заслуживающего всяческого обожания? Не знаю, что ждет меня здесь: с момента моего заключения прошло еще мало времени. Сообщайте мне о себе. Я знаю, что Вы хлопочете о моем освобождении. Лавердюр совершенно неподкупен: он передал мне все деньги, которые Вы мне послали. Прощайте, я отправляюсь оплакивать свою участь.
Вечно любящая Вас Розетта».
Поверьте, дорогой маркиз, после этого письма я мог думать только о том, как бы мне поскорей освободить Розетту. Я отпустил Лавердюра, обещавшего не оставлять меня своими попечениями. Затем пришел лакей и сообщил, что ужин подан; я спустился вниз. За столом собралось изысканное общество. Было немало дам, которые в иные времена показались бы мне весьма привлекательными; впрочем, они действительно были таковыми. Особенно выделялись блистательная мадам Дюкервиль и ее подруга. Этим двум красавицам, никогда не страдавшим от недостатка любовников, было не на что жаловаться: более трети присутствующих мужчин смотрели исключительно на них. Благоразумная Розали, чей взгляд буквально источал переполнявшую ее сердце добродетель, следовала в фарватере своего супруга. Мы, конечно, любим добродетельных особ – когда они наделены талантом оборачивать добродетель к собственной выгоде. Выскочка мадам де Блазмон кокетничала как обычно. Однако сегодня в ее ужимках появилось нечто новое – подобно новым декорациям к старым спектаклям, коими нас нередко потчуют в Опере.
Украшением вечера служили две юные сестрички: одна обладала восхитительным голосом, а другая воспламеняла сердца невинными остротами. Из мужчин стоит отметить председателя и шевалье де Мирваля: к всеобщему удовольствию собравшихся, оба изощрялись в искусстве сочинять эпиграммы. Толстый математик прочел отрывки из трактата, посвященного винам Шампани; аббат Детуаль передразнивал жен откупщиков. Короче говоря, я отвлекся от неприятных мыслей и недурно повеселился. Мы были бы слишком счастливы, ежели бы могли распоряжаться нашими сердцами по собственному усмотрению. Моя душа сегодня решила позабыть о печалях. На ужине также присутствовал господин Леду. Воспользовавшись своим на него влиянием, отец помирил его со старой графиней Сент-Этьен. Полагаю, вы не раз слышали об этой невыносимой святоше. Некогда она была хороша собой и кокетничала напропалую. Теперь она стала отъявленной ханжой – как, впрочем, и многие ее товарки, – и господин Леду твердой рукой вел ее по дороге к вечности. У людей набожных, равно как и у людей светских, временами наступает охлаждение к исполнению своих привычных обязанностей, и, полагаю, вы не удивитесь, дорогой маркиз, узнав, что и те, и другие порой даже ссорятся со своими духовниками, – чтобы потом с еще большим рвением следовать их наставлениям. Нередко поссорившиеся из-за различия во взглядах вновь обретают должное единство на дне бутылки с шампанским.
Председатель де Мондорвиль только что прибыл из деревни, поэтому он ничего не знал о моих злоключениях. Но сейчас явно было не время и не место рассказывать о них. Он же, будучи в неведении, стал задавать мне двусмысленные вопросы, бывшие весьма забавными из-за того, что все, кроме него, были прекрасно осведомлены о моей истории. Гости смеялись. В душе я сердился на него, но виду не подавал; тем более, что, признаюсь честно, даже в подобных обстоятельствах председатель был на высоте.
После ужина я отвел в сторону господина Леду и попросил его оказать мне честь, явившись завтра ко мне по срочному делу. Он вообразил, что речь идет об исповеди или же о моем обращении к святыням веры. Господа духовники почему-то уверены, что во всем мире нет более интересных вопросов, нежели вопросы веры. Духовник пообещал быть у меня уже в девять утра. Я посулил приготовить к его приходу чашку шоколада, убедив, что мой шоколад значительно вкуснее того, который он привык пить каждодневно.
Спустя некоторое время ко мне в комнату поднялся председатель. Я рассказал ему обо всем случившемся; он извинился за шуточки, коими развлекал общество за мой счет, и пообещал – ежели, конечно, я захочу – вызволить Розетту уже завтра утром. И де Мондорвиль наверняка исполнил бы обещание, ибо относительно ряда вещей имеет у министров поистине неограниченный кредит. К тому же он был бы рад оказать мне услугу. Но я попросил председателя никому ничего не рассказывать и вместе все обсудить – только на свежую голову. Он согласился и, рассказав мне несколько презабавнейших историй, удалился.
Уснуть я не мог. Перед моим взором постоянно стоял образ Розетты. Желая хоть ненадолго отвлечься, я приказал принести свое собрание эстампов и принялся их рассматривать. Фривольные и забавные, они живо напомнили мне все сцены, кои воспроизводил я со своей любовницей, которую столь жестоко у меня отняли. Воспоминания эти немного притупили мое горе.
Наконец природа взяла свое: тяжелый сон забрал меня в свой плен прямо посреди разбросанных по кровати эстампов. Я часто засыпал в чужих объятиях; теперь я заснул, сжимая в объятиях призрак.
В семь утра меня разбудил слуга: он заявил, что домоправительница господина Леду принесла мне письмо от своего господина и она непременно хочет поговорить со мной. Я приказал впустить ее. Прежде чем войти, домоправительница громко постучала в дверь. Раздвинув шторы, скрывавшие мое ложе, я просунул голову в щель и увидел очаровательную мордашку. Всегда готовый полюбоваться хорошеньким личиком, я быстро вскочил с кровати. Откидывая одеяло, я уронил на пол несколько эстампов. Привычным движением девушка подняла их и принялась рассматривать отнюдь не без удовольствия. Я поздравил себя с тем, что, возможно, смогу удовлетворить то мгновенное желание, кое непроизвольно возникает у всякого молодого человека при виде любой миловидной особы женского пола, ибо я успел заметить, что изображения на картинках, которые она успела рассмотреть, нисколько не вызвали у нее отвращения. Когда у вас есть страсть, любой пустяк может ее выдать; а какая-нибудь страсть есть у каждого. Лицо является зеркалом души нашей и отражает малейшие ее движения. Нанетта – именно так звали домоправительницу, – присев в простом и изящном реверансе, подала мне письмо, на котором был написан мой адрес. Я взглянул на письмо, а затем на его подательницу: воистину, любому галантному кавалеру созерцание сего личика пришлось бы по вкусу.
Представьте себе, дорогой маркиз, симпатичную девушку среднего роста, однако хорошо сложенную, свободную в обращении и уверенную в себе; широкие черные брови, белоснежные зубы, щеки ослепительной белизны, единственным изъяном которых можно было считать отсутствие румянца. Грудь была тщательно прикрыта, однако любой внимательный наблюдатель немедленно догадался бы, что она достойна и восторгов и восхищений. Прическа и одежда девушки отличались простотой, как и вся ее внешность; она показалась мне благочестивой особой, а так как лет ей было, скорей всего, двадцать восемь – тридцать, то она, видимо, предавалась удовольствиям от случая к случаю – в зависимости от обстоятельств. Я предложил ей сесть, а сам стал читать послание. Господин Леду с прискорбием сообщал, что не сможет прибыть ко мне в девять утра, как обещал, ибо вместе с некой дамой, два дня назад торжественно отрекшейся от света, обязан идти навещать несчастных узников Малого Шатле. Однако едва он освободится, он тотчас поспешит ко мне.
Я поздравил Нанетту с тем, что она является домоправительницей господина Леду, человека почтенного и моего большого друга. Она чистосердечно призналась, что господин Леду действительно прекрасный хозяин и все три года, что она состоит у него на службе, она не нахвалится ни его ровным характером, ни его добротой. Так как панегирик прелестной дамы был краток, я сделал вывод, что никакие особенные отношения ее с хозяином не связывают. Размышляя, что же еще может привлекать ее в господине Леду, я незаметно увлекся разговором и, слово за слово, увел беседу в ту чащу, где женщины особенно любят блуждать, а заблудившись, краснеют, но только притворно. Цветы растут под ногами у всех, однако достаются они только тем, кто потрудится нагнуться и их сорвать.
Внезапно кровь бросилась мне в голову, я подскочил к девице, в ту минуту нехотя поднимавшейся с кресла, схватил ее за руку, белизна которой привела меня в восхищение, и, осыпая красотку комплиментами, с жаром поцеловал в обе щечки. В ответ на мою атаку Нанетта попыталась увильнуть, и мне пришлось поцеловать ее в губы. Не берусь утверждать, но мне кажется, что именно набожные девицы лучше прочих разбираются в тонкостях любовных наслаждений. Если это действительно так, я готов стать ханжой. Мое облачение отчасти извиняло мою дерзость: от человека в халате нельзя требовать того же благоразумия, что и от человека в судейском мундире. Руки мои пустились в привычное путешествие и вскоре откинули вуаль, открыв моему взору истинные сокровища. Неожиданно Нанетта, назвав меня по имени, упрекнула меня в том, что, когда она служила в лавке мадам Фанфрелюш, расположенной во Дворе Дофина, я даже внимания на нее не обращал.
– Так это вы, моя красавица! – вскричал я. – О, как я был несправедлив к вам! Позвольте же мне загладить свою вину и поцеловать вас от всего сердца!
Действительно, маркиз, тут я все вспомнил: во времена моей ранней юности она была подругой моей тогдашней любовницы, которую я обожал и с которой давно расстался, как, впрочем, и со многими другими. Упоминание о моих прошлых интрижках дало мне повод задать Нанетте вопрос о ее собственных любовниках, а также и дополнить их число, ибо за разговором я приступил к делу.
Напрасно очаровательная домоправительница пыталась убедить меня, что вот уже три года ведет жизнь исключительно благочестивую, кою я столь дерзко осмелился нарушить. Ее благочестие только подогрело мой пыл, а сообщение о трех годах воздержания убедило меня в полной для меня безопасности задуманного предприятия и придало мне новые силы. К тому же я старался не слишком измять ее одежду. Добродетель, энергично защищающая отглаженные складки, не станет слишком сопротивляться, особенно когда убедится, что платье ее – в отличие от добродетели – ничуть не пострадает. Такова была мораль Нанетты. Я крепко сжал красотку в объятиях, она вздохнула и вскоре забыла обо всем, кроме удовольствия. Отвечая на мои пылкие поцелуи, она даже заставила меня усомниться, действительно ли ее воздержание длилось три года. Мне показалось, что она совсем недавно оставила милую привычку дарить удовольствие своему ближнему. Впрочем, подобные рассуждения смешны и не имеют под собой оснований – разве следование природным инстинктам требует дополнительных и постоянных упражнений? Разбросанные по кровати эстампы сыграли свою роль: изображенные на них любовники одобрительно взирали на нас, когда мы пытались воспроизвести их позы. Наконец мадемуазель Нанетта вырвалась из моих объятий, в коих пострадали как ее благочестие, так и платье, перед зеркалом привела себя в порядок и, бросив на меня лукавый прощальный взгляд, изящно поклонилась. Я проводил ее до двери, пообещав подарить красивый чепчик и навестить ее, ибо мне, несомненно, понадобится покровительство такой чудесной девушки. Нанетта удалилась, и в глазах ее светилось удовлетворение, но, подозреваю, что иное место все еще испытывало определенную нужду, ибо я не настолько обуян гордыней и не считаю, что за один раз могу удовлетворить женщину, проведшую три года в воздержании как телесном, так и душевном. Хотя, милый маркиз, вам лучше, чем кому-либо, известен мой темперамент и вы понимаете, что, ежели бы я время от времени не находил возможности развлечься, жизнь моя превратилась бы в сплошную муку.
