Текст книги "Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы"
Автор книги: Андре де Нерсиа
Соавторы: Клод Годар д'Окур,Луи-Шарль Фужере де Монброн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)
Однако же вернемся к господину барону. Я с удовольствием отметила про себя, что моя миловидность и грациозные движения погрузили его в некое подобие восторженного экстаза и что благодаря моим маленьким хитростям рыбка крепко сидит на крючке. С начала и до конца репетиции он не сводил с меня глаз, вернее, он пожирал меня глазами, словно легавая собака добычу, и казалось, находил невероятное удовольствие уже в одном только созерцании моих прелестей, ибо на лице у него постоянно блуждала какая-то блаженная улыбка, как у юродивого. Видя подобное преклонение перед своей особой, я оказала барону при выходе из театра высшую милость тем, что согласилась, чтобы он подвез меня до дому в своей карете, а при расставании я столь же милостиво пригласила его отужинать у меня. Бедный барон совсем ошалел от счастья! Спустя четверть часа к нам присоединился господин де Гр., задержавшийся в Опере по каким-то неотложным делам, и так как я не желала разочаровывать барона и хоть в малейшей степени разрушать тот образ, что он нарисовал себе в соответствии с тем, что наплел ему обо мне господин де Гр., я в тот вечер вела себя исключительно сдержанно и скромно и столь успешно и натурально сыграла взятую на себя роль чувствительной девицы, что бедный простофиля окончательно уверовал в то, что я, в отличие от многих других актрис, вполне способна воспылать глубокой и искренней страстью к своему воздыхателю.
Природа обычно восполняет недостаток ума у того, кого она обделила сим необходимейшим качеством, то есть у глупцов, тем, что в избытке одаривает их самомнением и самолюбием, превосходящими все границы разумного, и чем эти дураки смешнее, глупее и уродливее, тем более они почитают себя светочами разума и писаными красавцами. Такова была и маленькая слабость моего барона: он ни на секунду не усомнился в том, что меня его красота и ум сразили точно так же, как и мои прелести сразили его. Я со своей стороны всячески старалась поддерживать в нем это приятное заблуждение, пуская в ход маленькие хитрости и оказывая ему во время ужина знаки внимания. Когда же он стал откланиваться, я, глядя ему прямо в глаза своими невинными глазками, в коих, как мог бы поклясться каждый, кто в них бы заглянул, светилась великая любовь, сказала, что жду его на следующий день между десятью и одиннадцатью часами утра, чтобы выпить чашку шоколада. (Именно в то утро я хотела подвергнуть испытанию его щедрость.) Он был столь пунктуален, что явился, когда я еще нежилась в постели. Слуга доложил мне о приходе гостя, и я торопливо накинула домашнее платье; как и большинству наших барышень, мне нечего было опасаться, что я покажусь визитеру так, в естественном виде, не прибегая к белилам и румянам, и без особых украшений. Итак, я приняла его запросто, в простеньком неглиже, однако же не забыла про все гримаски, ужимки и общепринятые фразы, каковые положено произносить в подобных ситуациях.
– Ах, господин барон, как это мило заставать людей врасплох! Но, Бог мой, который же час? Нет, нет, господин барон, не может быть, что уже одиннадцать! Ваши часы спешат! Всенепременно! И в самом деле, уже так поздно? Господи помилуй! Что же это со мной случилось? Как я, наверное, ужасно выгляжу! Признайте же, барон, что вы находите меня отвратительной, гадкой… Ах, я так раздосадована, что вы застали меня в таком виде… А знаете ли вы, что я ночью не то что не спала, а даже глаз не сомкнула? На то были особые причины, и вам бы следовало о них догадаться… Ах, какая же у меня мигрень, просто голова раскалывается! Но как бы там ни было, я надеюсь, что удовольствие видеть вас избавит меня от сего недуга. Лизетта, поторопись и скажи, чтобы нам принесли шоколад, да помните, что я люблю погуще и послаще.
Лизетта повиновалась беспрекословно, и через минуту шоколад был подан. В то время, когда мы ублажали наше обоняние и наш изысканный вкус сим приятным пенистым напитком, мне доложили, что меня хочет видеть мой ювелир.
– Как? Что? – воскликнула я с деланным возмущением. – Этот надоеда опять явился мне докучать? Но я ведь велела говорить всем, что меня нет дома ни для кого! Ах, право, престранные люди эти слуги! Можно их просить о чем угодно, можно отдавать им какие угодно распоряжения, они ничего не слышат, ничего не помнят и сделают все по-своему, разумеется, во вред хозяину. Нет, я положительно вне себя от гнева! Но, господин барон, раз уж он пришел, то, с вашего позволения, я приму его и выслушаю. Пусть войдет, так уж и быть. Доброе утро, господин де Лафрене, но позвольте узнать, что привело вас в мое скромное убежище в столь ранний час? Ну, как обстоят у вас дела? Как идет торговля? Готова поклясться, у вас припасено что-то новенькое, что вы желаете мне показать!
– Мадам, – учтиво поклонившись и обращаясь ко мне так, как обычно обращались к актрисам Оперы вне зависимости от их семейного положения (во избежание экивоков) все посвященные, заговорил ювелир, – именно данное обстоятельство и заставило меня взять на себя смелость нарушить ваш покой в столь ранний час Находясь по делам поблизости от вашего дома, я решил, что вы не рассердитесь на меня, если я явлюсь незваным для того, чтобы показать вам одну прелюбопытную вещицу. Речь идет о крестике, что заказала мне одна очень набожная особа, супруга ростовщика с Вандомской площади. Могу сказать без хвастовства, что уже давно в Париже не делали столь изящных вещиц!
– В самом деле, господин де Лафрене, вы так любезны! Да, вы очень галантны, вы не забываете своих верных друзей. Я так вам признательна за сей знак внимания с вашей стороны. Ну что же, давайте посмотрим, коли уж вы так предупредительны… Ах, нет, господин барон, вы только посмотрите! Какая прелесть! Какая красота! Какая тонкая работа! Нет, вы оцените изящество оправы! А камни, камни каковы! Они великолепны, изумительны! А огранка сколь превосходна! Как они играют! Каким дивным огнем они горят! Вы не находите, что это истинное произведение искусства?! Какая досада, что это чудо достанется какой-то дерзкой ростовщице! Нет, правда, нынче эти нахалки носят все самое лучшее! Поверьте, я просто с ума схожу от мысли о том, что такая вещь предназначена для богатой простушки такого сорта! Это просто ужасно! А сколько же стоит сия красота, господин ювелир?
– Восемь тысяч франков, мадам, и это последняя цена, – низко кланяясь проговорил после непродолжительного молчания (словно он размышлял) Лафрене.
– Ах, если бы я была при деньгах, я бы не позволила вам унести это чудо из моего дома! – вздохнула я.
– Вам известно, мадам, что я всегда к вашим услугам. И стоит вам только слово промолвить…
– Ах, нет, не в моих правилах брать что-либо в кредит…
Барон, как я и предвидела, пришел в неописуемый восторг от столь неожиданно представившейся возможности выказать свое великодушие и угодить мне, он ухватился за крестик, как утопающий хватается за соломинку, тотчас же выложил за него 60 луидоров звонкой монетой и вручил ювелиру расписку на остальную сумму со сроком погашения на следующий день. Сначала я для приличия поломалась и даже сделала вид, что разгневана, короче говоря, повела себя как честная и порядочная и, что самое главное, абсолютно бескорыстная девица, движимая самыми благородными чувствами.
– Ах, дорогой барон, говорю вам по совести, чистосердечно и прямодушно, вы поступаете неразумно! Вы переходите все границы великодушия! Поверьте, так не годится! Говорю вам чистую правду, своим поступком вы не доставили мне никакого удовольствия, более того, вы меня огорчили! Да, я признаю, что не возбраняется принимать пустячные безделушки от персоны, к коей питаешь уважение и приязнь… Но это… нет, это уж слишком! Я не смогу решиться принять от вас такой дар…
Пока я произносила сии речи, мой простофиля взял да и надел мне крестик на шею. Тогда я удалилась в свою комнату якобы для того, чтобы посмотреть, идет ли мне украшение. Барон, хоть и простак простаком, а своего не упустил и тотчас же последовал за мной. Я не стала долее мучить беднягу и заставлять его изнывать от желания, а немедленно выказала ему мою признательность (ровно на восемь тысяч франков). Однако же я проявила при этом столь неподдельную нежность и страсть, что сей балбес счел, что осыпала я его милостями не за щедрый подарок, а за его высокие как внешние, так и внутренние достоинства. Короче говоря, барон уверовал, что я влюблена в него по уши. Разумеется, выводить его из сего приятного заблуждения я не собиралась…
Господин де Гр., коего я накануне предупредила о том, что имею намерение подвергнуть кошелек знатного немца небольшому кровопусканию, присоединился к нам после полудня и получил в благодарность за оказанное содействие в таком тонком деле роскошную золоченую шкатулку, как я смею предположить, далеко не пустую. Так как в Опере в тот день спектакля не давали, мы славно пообедали вместе; каждый из нас имел все основания полагать, что заключил очень выгодную сделку, а потому мы были очень веселы, и это веселье служило превосходной приправой к яствам нашего пира. Барон пребывал в особенно хорошем расположении духа, он терзал наш слух грубыми немецкими шуточками, свое же горло он столь усиленно и часто услаждал нашим добрым французским вином, что в конце концов утратил ту жалкую каплю здравого смысла, коей обладал. Он пришел в такое состояние, что слугам пришлось его, ничего не соображающего, мертвецки пьяного, нести на руках в карету, чтобы отправить в гостиницу.
После столь удачного испытания баронской щедрости я сочла, что вытяну из немца гораздо больше, если продолжу разыгрывать перед ним роль влюбленной девицы и не стану устанавливать определенную сумму содержания. Надо сказать, что мои успехи превзошли все мои ожидания: не прошло и месяца, как я получила от него кучу колец, браслетов, диадем, серег, брошей, бутоньерок и ожерелий, золотых, прекрасной работы, с великолепными бриллиантами, изумрудами, сапфирами и рубинами, да еще и целый сервиз из чистого золота! И хотя утверждение, что благодеяния, коими нас осыпают, гораздо чаще внушают нам к благодетелям не любовь, а равнодушие, в целом справедливо, еще бы немного, и я бы всерьез влюбилась в господина барона.
Велика, очень велика сила привычки, господа! Привычка заставляет нас примириться и в некотором роде даже сжиться с недостатками тех людей, с которыми мы постоянно видимся, общаемся и вообще имеем дело. Так вот, сколь ни был груб, глуп, туп и неприятен мой гамбуржец, я уже начала было находить его менее противным, чем он показался мне вначале, когда одна допущенная им ужасающая бестактность внушила мне непреодолимое отвращение к нему. Как я уже говорила, у него была привычка напиваться до неприличия, до потери сознания; и, к несчастью, именно в таком состоянии его более всего одолевали плотские желания. И вот однажды вечером, после того, как он просидел весь день за столом в весьма дурной компании, он заявился ко мне, когда я уже собиралась лечь спать. Этот обжора и выпивоха, не чуявший под собой ног от всего съеденного и выпитого, а также и от сжигавшего его огня похоти, был столь неловок, что, войдя, зацепился носком сапога за порог и, потеряв равновесие, грохнулся на выложенный мраморными плитками пол. Остается, право, удивляться, как он вообще остался жив! Прибежали слуги, подняли и усадили несчастного пьяницу; он был почти недвижим, лицо все в крови. Если бы у меня было в запасе побольше времени, я бы непременно упала в обморок от сего зрелища, но моему золотому тельцу требовалась немедленная помощь, и я, опасаясь, как бы он в самом деле не умер, бросилась опрометью, словно на крыльях полетела, в свою туалетную комнатку, откуда и вернулась через минуту со всякими флаконами и склянками. Так как я полагала, что раны его гораздо более серьезны, чем было на самом деле, я сочла своим долгом не только вымыть его физиономию, но и влить ему в глотку ложку укрепляющего средства, но едва этот мерзавец ощутил у себя на губах целебный отвар, он тотчас же громко икнул раз-другой и отрыгнул прямо мне в лицо почти все содержимое желудка, а съел он за обедом, должна вам доложить, немало!
Нет, напрасно я стала бы пытаться описать эту отвратительную сцену… Достаточно, пожалуй, только сказать, что меня саму буквально вывернуло наизнанку, я сменила всю одежду и вылила на себя чуть ли не на четыре луидора духов и ароматизированной воды, чтобы отбить ужасный запах.
Я, признаюсь, была вне себя от бешенства и мало того, что приказала немедленно вышвырнуть барона вон, но и повелела его слугам передать ему, когда он придет в себя, что я отныне и впредь запрещаю ему переступать порог моего дома. На следующий день, когда мой красавец проспался, опомнился и узнал обо всех обстоятельствах, сопровождавших его ночные похождения, он впал в самую черную меланхолию и едва совершенно не отчаялся. Он писал мне письмо за письмом и написал их великое множество, но я наотрез отказывалась их принимать. Наконец он понял, что его последняя надежда – искать помощи у господина де Гр. Правда, подобный шаг был равносилен тому, чтобы добровольно полезть прямо в пасть лисе. Хитрый старый сводник постарался извлечь из горя барона наибольшую выгоду для себя и не только не стал успокаивать его и говорить, что все его тревоги – пустые выдумки, нет, напротив, он преувеличил вину барона и сделал в глазах бедняги оплошность непростительным преступлением. Несчастный немец впал в такое отчаяние, что только заливался горькими слезами, стонал, рвал на себе свои рыжие патлы и проклинал свою неловкость. Он совершил столько безумств, что господин де Гр., в конце концов убоявшись, как бы барон не решил свести счеты с жизнью и не повесился бы, из-за чего мы понесли бы большие убытки, счел необходимым сменить тон и запел так:
– Видите ли, мой дорогой барон, вы имеете дело с самой благородной и великодушной девицей на свете, обладающей воистину золотым сердечком. И в вашем случае это – настоящая удача. Как бы ни было ужасно то оскорбление, что вы невольно ей нанесли, я все же не теряю надежды на то, что рано или поздно она примет ваши извинения и сменит гнев на милость. И у меня есть все основания так думать, ибо я знаю, что она любит вас до безумия, и в истинности этого чувства не может быть никаких сомнений, хотя она и скрывает его от вас, более того, она заковывает свое сердце в броню и заслоняется от вас, словно щитом, показной горделивостью, но, однако же, с любовью, как говорится, не шутят, и чувство прорывается сквозь любые препоны… Часто она выдает себя сама… Да вот хотя бы вчера… Ах, я ведь дал слово не говорить вам… не раскрывать ее секретов… Но мне так жаль вас, вы так страдаете… Так вот, вчера она не смогла удержаться от слез, когда я стал рассказывать ей о вашем жалком положении. Она призналась мне, что никто и никогда еще не внушал ей столь сильного и трепетного чувства, что ни к кому она не питала такой нежной страсти. Могу сказать вам более того: бедное дитя глаз не может сомкнуть с той самой минуты, как разгневалась на вас! Бедняжку преследует злой рок, сударь: в то время как она изнемогает под тяжестью горестей, коим вы один являетесь причиной, к ней в довершение всех бед заявился один висельник, какой-то ничтожный обивщик мебели, который хочет заставить ее продать обстановку только потому, что она ему якобы должна смехотворную сумму в две тысячи экю…
– Черт побери, да здравствует этот обивщик! – завопил барон, стискивая господина де Гр. в объятиях. – Дорогой друг, вы, сами о том не думая, подсказали мне способ заслужить прощение моей очаровательной возлюбленной и восстановить нашу дружбу. Я берусь уладить дело с ее долгом. Можете мне поверить, завтра же этому олуху, этому наглецу, благослови его Господь, будет уплачено сполна, или я буду не я!
– Ах, клянусь честью, вот то, что я называю проявлением блестящего разума и благородства! – в свой черед воскликнул господин де Гр. – Подобная мысль, хоть и чрезвычайно проста по сути, мне и через сто лет не пришла бы в голову! Она, конечно, вполне достойна такого высокопоставленного, знатного и благородного вельможи, как вы, и такой милой и любезной особы, о которой идет речь. Да, я целиком и полностью разделяю ваше мнение: вы не могли бы придумать более верного способа вновь завоевать ее расположение. У нее слишком деликатное и чувствительное сердце, чтобы она не прониклась до глубины души чувством признательности за столь благородный поступок. Поторопитесь только собрать требуемую сумму и приходите ко мне, я же ручаюсь за все остальное…
Наконец сей простак, невинный и бесхитростный, словно младенец, проявив чудеса изворотливости, менее чем через двадцать четыре часа явился к господину де Гр. с двумястами пятьюдесятью новенькими луидорами, а уж господин де Гр. привел его ко мне, всего светящегося от счастья, словно новенькая монетка. При мелодичном звоне золотых, коими барон меня осыпал, из глаз моих пролились не потоки, а низверглись целые водопады слез. Сцена эта бесконечно растрогала барона, и он принялся не то блеять, не то мычать, как теленок, что-то невразумительное. И наше примирение было столь трогательным, что, наверное, можно было, глядя со стороны, лопнуть со смеху.
Лишь флегматичность господина де Гр. позволила сохранить ему полную серьезность при виде этого весьма и весьма комичного зрелища. После примирения любовь и благородство барона возросли настолько, что я бы, вероятно, сняла с него последнюю рубашку и отправила на родину голышом, если бы его папаша, предупрежденный семейным банкиром о безумном мотовстве сыночка, не прибыл в Париж, чтобы вырвать его из моих объятий (разумеется, папаша говорил, что он приехал, чтобы вырвать сына из цепких когтей жадных и бесстыдных хищников). Так закончилась моя история с этим Адонисом, ненадолго бежавшим из Голштинии.
Прельщенная огромными контрибуциями, полученными мной от представителя нашего извечного врага, я приняла решение посвятить себя отныне общению исключительно с иностранцами, чтобы ускорить рост моего состояния, так как в мои намерения не входило заниматься этим ремеслом до глубокой старости. По моим расчетам, двух-трех простофиль вроде барона мне бы вполне хватило для того, чтобы всю жизнь затем провести в достатке и довольстве, более того, жить на широкую ногу. Увы, подобная удача выпадает нечасто, и так как вожделенного иностранца на горизонте не было, я, чтобы не предаваться праздности, приняла решение устроить небольшой набег на лагерь соотечественников.
Среди наших султанш бытует обычай появляться в публичных местах как можно чаще после того, как происходит разрыв между одной из них и ее благодетелем. Делается это для того, чтобы предупредить воздыхателей о том, что место вакантно и можно приступать к торгам. Следуя сему мудрому обычаю, я стала появляться во всех местах, где наблюдалось скопление богатой и праздной публики, кроме Тюильри, где мы, дамы полусвета, предпочитаем не показываться после того ужасного случая с мадемуазель Дюроше, когда какие-то негодяи хотели бросить ее в фонтан только за то, что она якобы имела наглость быть более роскошно одетой и носить более дорогие украшения, чем принцесса крови.
Я предпочитала бывать в Пале-Рояле. Ах, это место, похоже, со дня создания было предназначено для нас, как и Опера! Именно там, в этом чудесном саду, под сенью лип и каштанов, посаженных еще во времена Регентства[34]34
Регентство (1715–1723) – во Франции эпоха правления герцога Филиппа Орлеанского, регента при малолетнем короле Людовике XV.
[Закрыть], мы пользовались полной свободой и правом выставлять напоказ роскошь своих нарядов и дразнить очарованных зрителей, причем совершенно безнаказанно, нашим вроде бы неприступным видом. Разумеется, некоторые строгие блюстители нравственности злобно ворчали, что времена теперь не те, что при Людовике XIV в Пале-Рояле бывали лишь избранные, что теперь там можно встретить лишь ростовщиков, сводников и продажных девок. Но их язвительные замечания, порожденные скорее старческой немощью, а не подлинной добродетелью, их черная клевета не мешали золотой молодежи Парижа, то есть модникам и щеголям из знатных семейств, военным, а также молодым судейским крючкам и даже носителям брыжей, то есть молоденьким аббатам, собираться там по вечерам, до начала спектаклей в Опере и после их окончания. Главным украшением Пале-Рояля служат толпы хорошеньких женщин и девушек, что прохаживаются по дорожкам и образуют живописные куртины на длинных скамьях, установленных под деревьями на центральной аллее. Восхищенным взорам мужчин предстает чудеснейшее зрелище, пышное, торжественное, чрезвычайно приятное и притягательное в своем разнообразии. Тысячи крохотных амурчиков, превращенных волей богини любви в воробышков, прыгают по дорожкам и кормятся от щедрот милых созданий, буквально источающих аромат чувственности, равного коему не найдешь нигде в Париже. Что же в том удивительного, что это чудесное место словно магнитом притягивает к себе множество людей? Если верить утверждению, что человек является средоточием удовольствий и наслаждений, то разве места, которые мы посещаем, не должны быть самыми приятными на всем белом свете?
И действительно, волшебный дар очаровывать всех и вся, а также дар оживлять и расцвечивать новыми яркими красками все, что нас окружает, является нашей характернейшей чертой, качеством, неотделимым от нас настолько, что сладострастие, нега, галантность и изысканность пронизывают атмосферу вокруг нас повсюду, в том числе и в храме Господнем, свидетельством чему может служить хотя бы церковь Трехсот великомучеников на улице Сент-Оноре, заложенная еще по повелению Людовика Святого[35]35
Людовик Святой – французский король Людовик IX (1214–1270).
[Закрыть] в 1260 году. Мы пользуемся там особой привилегией вести себя почти столь же дерзко, как в Пале-Рояле и у себя в театре. А какие толпы святош собираются там по праздникам и по воскресеньям! И знаете, для чего? Вы полагаете, чтобы выказать свою набожность? Но возносить хвалу и благодарственные молитвы Господу можно было бы и в любом другом храме, зачем же, спрашивается, тащиться через весь Париж? Нет, они, несомненно, приходят сюда ради нас! Да, нам там усиленно кланяются, нам расточают льстивые улыбки, нас рассматривают в лорнеты, более того, при удобном случае нам напевают на ушко слова озорных уличных песенок, шепчут нежности и суют в руки любовные записочки. А мы отвечаем на подобные любезности игривыми шуточками да прибауточками, а порой и взрывами смеха, правда, чтобы хоть как-то сохранять приличия, мы в таких случаях прикрываемся веерами. Но вот служба подходит к концу, а мы и не заметили, как пролетело время (порой мы даже не знаем, поднимался ли священник на кафедру, читал ли проповедь, приближался ли к алтарю, да и вообще был ли он в церкви), ибо целью нашего показного благочестия было, как говорится, на людей посмотреть да себя показать, а также заключить выгодные сделки или на худой конец составить хорошую компанию для ужина.
Бывала в этой церкви и я, как и все, выставляла себя напоказ, смеялась, ловила на себе восхищенные взгляды, вела торг, заключала сделки… И вот однажды я заключила одну сделку, которая едва не привела меня на край гибели. Ах, как же я была слепа и глупа! Дело в том, что на моем горизонте вдруг возник один прелюбезный кавалер, дворянин, но бедный, как церковная мышь, из тех, у кого всего имущества и есть только ловкость, изворотливость и хитрость, да еще красота и красноречие. Такие людишки по непростительному недосмотру шефа полиции частенько блистают в парижском обществе, производят много шума и причиняют большой ущерб людям честным и бесхитростным, коих они обирают до нитки. Вот в такую ловушку угодила однажды и я… Один из этих мошенников, всегда разряженный в пух и прах, соривший деньгами, поглядывавший на всех свысока и отличавшийся прямо-таки дьявольской красотой и остроумием, раскрыл тайну, как стать душой общества. Без него не обходились ни одно увеселение, ни одна пирушка, ни один приятный вечерок. Ну как можно отправляться на прогулку в Булонский лес или покутить в кабачок «Ледник», где подают таких восхитительных креветок, без господина NN? Да без него там можно умереть со скуки!
Должна заметить, что образ действий этих низких созданий очень опасен потому, что в большинстве своем они отличаются чрезвычайной обходительностью и любезностью в обращении, они милы и приветливы со всеми, всегда веселы и добродушны, безупречно вежливы, короче говоря, обладают счастливым даром выглядеть людьми компанейскими и дружелюбными. Добавлю еще, что собственный горький опыт научил меня всегда очень настороженно относиться к особам с безупречными манерами, преувеличенно вежливыми и наделенными способностью всем нравиться и со всеми быть любезными, ибо подобные люди редко бывают порядочными и честными.
Но вернемся к моему искателю приключений и поживы. Как я уже сказала, он пускал всем пыль в глаза, сорил деньгами (не своими) направо и налево, чтобы прослыть богатым, а сам, словно паук, высматривал жертву. Я уже давно заглядывалась на огромный бриллиант, сверкавший дивным блеском у него на пальце. По этим моим взглядам сей пройдоха понял, что я страстно желаю заполучить сию вещицу, и как-то сказал мне, что готов предложить приглянувшееся мне кольцо в обмен на «небольшую милость» и что сочтет сей обмен весьма выгодным для себя, ибо мои милости дорогого стоят. Хотя я и сделала вид, что не особенно верю его щедрым посулам, однако же я была слишком высокого мнения о своей фигурке и личике, чтобы принять его слова за шутку или издевку. Таким образом я уверовала в то, что кольцо рано или поздно станет моим, стоит мне только захотеть. Я выжидала удобного случая подцепить красавца на крючок так, чтобы он не отрекся от своего обещания; и мне показалось, что таковой и представился в воскресенье, когда я была у обедни в церкви на улице Сент-Оноре. Осаждавший меня в течение нескольких недель кавалер принялся рассыпать передо мной перлы своего красноречия, шептать на ушко всякие нежности и милые вольности, и вот тогда я ему ответила, что была бы наверху блаженства, если бы имела доказательство того, что сии приятные для уха, лестные речи внушены истинной страстью и произносятся от чистого сердца.
– Ах, душа моя! – воскликнул он столь пылко и с таким глубоким вздохом, что я поверила в его любовь, ибо таким он был талантливым комедиантом. – Разве у вас нет глаз? Разве вы глухи? Почему же вы не можете различить истинное чувство? Почему вы так недоверчивы?
– Но, сударь, разве жизнь не учит нас, женщин, не доверять самым пылким заверениям в любви? – возразила я. – Чего стоят мужские клятвы? Разве мужчины ежедневно и ежечасно не обманывают женщин, обладающих в десять раз большими достоинствами, чем я? Ах, шевалье, если бы от вас потребовались доказательства вашей искренности, вы, быть может, оказались бы в большом затруднении…
– Как, сударыня, вы полагаете, что я столь двуличен?..
– Я полагаю, что вы – такой же, как все остальные, не лучше, но и не хуже, – прервала я его, – скорее всего вы относитесь к числу тех, кто говорит совсем не то, что думает, и часто дает обещания, которые не имеет никаких намерений выполнять. Ну вот, к примеру, я говорю просто так, в шутку… признайтесь, что я повергла бы вас в растерянность, если бы поймала вас на слове тогда… в тот раз, когда вы предлагали мне свой бриллиант…
– Сударыня, – ответил он холодно и сухо, но так, что в голосе его слышалась скрытая горечь, – прежде чем составлять нелестное и плохое суждение о людях, следовало бы подвергнуть их испытанию…
– Ну что же вы хотите, – промурлыкала я, мило улыбаясь, – ведь всем известно, что дурной человек совершает дурные поступки, а расплачиваться и страдать чаще всего приходится за них человеку хорошему. Ах, дорогой друг, мужчины в основном столь неискренни, столь двуличны и фальшивы, что не нужно оскорбляться, если и к вам проявляют недоверие… Боюсь, и по отношению к вам я не слишком-то уж несправедлива, когда думаю о вас не лучше, чем о вам подобных… Однако, так как у меня нет особой причины, принуждающей судить вас слишком строго и сурово, я хочу сделать для вас исключение и позволю себе думать, что вы являете собой счастливую противоположность большинству представителей вашего пола… что вы не имеете с ними ничего общего, кроме… достоинств, свидетельствующих о принадлежности к данному полу, достоинств, внушающих к нему уважение и почтение… Но неприлично рассуждать на данную тему в этом святом месте, так что лучше приходите ко мне ужинать, и за столом мы с вами обсудим все тонкости сей проблемы в наше удовольствие.
Мой прохвост только того и ждал. Первое, что он сделал, войдя ко мне, это надел мне кольцо с бриллиантом на палец. Восторг от мысли об обладании столь драгоценной вещицей был настолько велик, что я не посмела ни в чем отказать этому негодяю. Я и до и после ужина в изобилии выказала ему знаки своей благодарности, исполняла все его прихоти и удовлетворяла все его желания. И что же я выиграла в результате сей замечательной сделки, как вы думаете? Бриллиант оказался фальшивым… Я лишилась шкатулки, доверху набитой драгоценностями, ибо этот мерзавец и плут ее у меня просто-напросто похитил… а заработала я на деле всего лишь одну из тех неприятностей, от которой господа лекари из Бисетра настоятельно рекомендуют всем настойку из многочисленных очищающих кровь ингредиентов.
Но что было самое печальное во всем произошедшем, так это то, что я не только не смела помыслить об отмщении этому мошеннику, но даже не смела пожаловаться на злую шутку, которую он со мной сыграл, ибо я дрожала от страха, как бы он не начал похваляться своими подвигами. Что бы тогда сталось с моей репутацией? Вероятно, мне пришлось бы дорого заплатить ему за молчание, если бы он того потребовал. Но он, к счастью, видимо, решил, что достаточно состриг шерсти с бедной глупой овечки. У меня же хватило ума и осторожности проглотить сию пилюлю молча и сесть на диету, не сказав никому ни слова. Чтобы целебное средство подействовало быстрее и эффективнее, я пожаловалась, что у меня боли в груди, вследствие чего господин Тюре освободил меня от участия в спектаклях. Однако я, хоть и не танцевала, не пропустила ни одного представления в Опере, но предпочла не появляться за кулисами и в партере, а сохраняла инкогнито в амфитеатре, одетая всегда с нарочитой небрежностью и столь же небрежно причесанная, чтобы меня не узнали.
Бог мой, хорошеньким собранием глупостей я могла бы обогатить знания моих читателей, если бы пожелала сообщить им, какие пошлые и несносно глупые предложения приходилось мне выслушивать со всех сторон. Рой праздных болтунов, постоянно нашептывавших мне в уши всякие нелепицы, разрастался на глазах! Но возможно ли, чтобы мужчины были столь фривольны, столь пусты, столь ничтожны? И возможно ли, чтобы мы, женщины, были столь жадны до плоских и пошлых комплиментов, до самой низкой лести, что находим удовольствие в том, чтобы выслушивать их бесподобную чушь? Увы, человек слаб!
