Текст книги "Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы"
Автор книги: Андре де Нерсиа
Соавторы: Клод Годар д'Окур,Луи-Шарль Фужере де Монброн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
Когда я наконец избавилась от необходимости ежедневно в течение долгих часов мокнуть вместе с другими несчастными в так называемом бассейне Святого Козьмы, покровителя хирургов, меня охватило непреодолимое желание поскорее вырваться из этого ужасного плена. Я написала в самых учтивых, но в то же время и в самых настойчивых выражениях ко всем тем, кто когда-либо объявлял себя моим другом и покровителем, умоляя каждого поспособствовать моему освобождению. Увы, мои послания до них не дошли, а скорее всего эти негодяи просто сделали вид, что их не получали. Я пришла в отчаяние от того, что меня все покинули и позабыли в горести, но потом, к счастью, вдруг вспомнила про господина президента, лишившего меня невинности запретным способом. Я воззвала к его милосердию, и не напрасно. Четыре дня спустя после того как я отослала к нему мое нижайшее прошение, мне объявили, что я свободна и вольна отправляться на все четыре стороны. Я ощутила столь великую радость и столь глубочайшую признательность к сему благородному и великодушному господину за оказанную мне им услугу, что была готова отдать ему хоть двадцать невинностей любым, пусть даже еще более странным способом, если бы он того пожелал.
Вернувшись домой, я более чем прежде могла гордиться моими чарами и полагаться на их силу. Казалось, та субстанция из смеси серы и ртути, коей меня лечили, проникла-таки в мою кровь и не только возродила меня к жизни, но и придала мне новый облик. Да, господа, я стала не просто хороша собой, а восхитительна! Правда, быть может, я несколько переоценила свои прелести. Однако мне не хватало главного – житейской сметки, которую составляют обходительность, умение вести себя, хорошие манеры и знание секретов подчеркивания достоинств, данных природой, при помощи средств, коими снабжает нас искусство делать женщину красивой. Я была глупа и полагала, что достаточно иметь хороший цвет лица, гладкую кожу, тонкие черты и изящную фигурку, чтобы нравиться. Да, я тогда была еще совсем невежественной и не имела никакого опыта в науке обольщения, я и представить себе не могла, на какие хитрости идут женщины ради приятной наружности, к каким шарлатанским средствам и снадобьям они прибегают, а потому я предпочитала возлежать на лаврах, полагаясь на свою хорошенькую мордашку в надежде на то, что она привлечет ко мне толпы пылких воздыхателей. Увы, дело обстояло совершенно иначе, и на меня никто даже внимания не обращал, никто не одаривал восхищенным взглядом мое свеженькое личико, и я чувствовала себя бесконечно униженной и несчастной, когда видела, что меня затмевают особы с ужасно потасканными, потрепанными жизнью, с толстенным слоем белил и румян, физиономиями распутниц. Итак, успеха я не имела, а жить и зарабатывать было нужно. Опасаясь вновь оказаться в том жалком состоянии, из которого мне с таким трудом только-только удалось выбраться, я была принуждена стать натурщицей и служить моделью для художников.
В течение полугода занимаясь сим прекрасным ремеслом, я имела честь быть объектом пристального изучения и изображения для всех без исключения истинных живописцев Парижа, а так же и для всех мазил, воображающих себя художниками. Пожалуй, не осталось ни одного сюжета ни из Священного Писания, ни из светской истории, в коем я не была бы запечатлена. То я изображала кающуюся Марию Магдалину, то представала в облике влюбленной в быка Пасифаи, которой предстояло родить от сей противоестественной связи чудовище, нареченное Минотавром. Сегодня я была святой великомученицей, а завтра – шлюхой, в соответствии с прихотями господ-художников. Но и на этом поприще меня постигла неудача! Хотя природа меня и одарила прекрасным и пропорционально сложенным телом, в один далеко не прекрасный день некая юная прачка, тогда известная под именем Маргариты, а теперь – под именем мадемуазель Жоли, затмила мою пригожесть блеском своей красоты. Причина столь печального происшествия крылась в том, что меня художники, как говорится, изучили наизусть, а Маргарита, ни в чем не уступая мне в достоинствах телосложения, обладала несомненным преимуществом новизны и даже некоего налета таинственности. Так что я, увы, разом потеряла почти всех своих клиентов. Однако вскоре кое-кто все же опять стал обращаться ко мне с просьбами попозировать, так как из прелестей Маргариты они не могли извлечь для себя ту пользу, на которую смели надеяться, по той простой причине, что сия девица отличалась столь великой живостью и непоседливостью, что ее практически невозможно было принудить подолгу сохранять одну и ту же позу. Приходилось схватывать выражение ее лица и прихотливые изгибы тела, как говорится, на лету, а многим сие было не по вкусу. Расскажу вам одну историю, приключившуюся с Маргаритой, которая, как мне кажется, наилучшим образом характеризует ее легкомыслие и ветреность. Господин Т., придворный живописец, остановил свой выбор на Маргарите, чтобы она послужила ему моделью для целомудренной Сусанны, той самой, которую старцы, подглядывавшие за ней тайком, когда она купалась обнаженной, сначала пытались совратить, а потом обвинили в супружеской измене. Короче говоря, Маргарита позировала ему в том виде, в каком она появилась на свет, то есть в костюме нашей прародительницы Евы. Господин Т. был вынужден оставить Маргариту на мгновение одну, а в это время под окнами его дома проходила процессия монахов-кармелитов, и что же вы думаете, эта сумасшедшая, позабыв про все на свете, в том числе и про свой внешний вид, выскочила, как была, на балкон, чтобы удовлетворить свое любопытство, и таким образом выставила на всеобщее обозрение свои прелести. Толпа праздных зевак, состоявшая в основном из черни, то есть из людей самого низкого звания, пришла от столь бесстыдного поведения даже в большее негодование, чем сами святые отцы, и встретила красотку сначала улюлюканьем, а затем обрушила на нее град камней. Многие подумали, что господин Т. подучил неразумную девицу на подобный поступок, и его едва не привлекли к ответу. Вообразите, какие последствия могло иметь столь скандальное дело! Бедняге грозило отлучение от церкви, но, к счастью, благодаря заступничеству Его Величества и покаянному признанию самой виновницы сего переполоха придворный живописец отделался легким испугом.
Однако то обстоятельство, что с каждым днем Маргарита пользовалась все большим успехом среди художников, что с каждым днем ее вес и влияние в нашем общем ремесле возрастали, заставило меня задуматься о своей собственной участи и отнестись с должным вниманием к предложению одного из мушкетеров гвардии Его Величества, к коему я и поступила на содержание, ибо он предложил вполне приличную цену, а именно сто франков в месяц. Мы свили наше гнездышко на улице Шартр. Господин де Мец (так звали моего благодетеля) любил меня страстно, нет, не просто любил, а обожал, я… я тоже его любила, и подобную пылкость чувств редко можно было встретить у девицы, находящейся на содержании, ибо обычно, насколько мне известно, содержанки платят своему покровителю черной неблагодарностью и живейшим отвращением. Но, как бы там ни было, я не давала моему мушкетеру торжественных клятв в верности. Нет, конечно, быть может, на словах такое я и обещала, но в душе… Короче говоря, я не считала себя обязанной хранить ему верность до такой степени, чтобы держаться только за него одного. Так вот, подмастерье парикмахера, совсем еще мальчишка, и парень постарше, помощник пекаря, частенько навещали меня и поочередно служили при мне заместителями моего благодетеля, когда он отсутствовал по делам службы. Юный парикмахер под предлогом необходимости завить мне локоны с самого начала получил привилегию запросто входить в мою комнату, когда ему хотелось. Второй тоже добился тех же прав под предлогом того, что он – мой поставщик свежих булочек, и господин де Мец не заподозрил в том ничего дурного. Все, казалось, способствовало моему успеху и счастью. Если я и не была богата и имела лишь самое необходимое, жила скромно, но в достатке, то любовь с лихвой вознаграждала меня за кое-какие уколы зависти и тщеславия, которые я порой ощущала, видя моих более удачливых товарок. Мне следовало быть вполне довольной своим положением, и я была вполне довольна, как вдруг проклятое недоразумение разрушило мой маленький мирок и перевернуло всю жизнь. Так как по повелению короля двор отбывал в Фонтенбло, а полку господина де Меца было приказано сопровождать кортеж, он был вынужден все время оставаться в распоряжении своего командира, чтобы по первому сигналу выступить в поход. Наша хозяйка, понадеявшись на то, что его не будет в течение нескольких дней, попросила меня о небольшой услуге: предоставить мою комнату одной супружеской паре. То были какие-то ее родственники из провинции, намеревавшиеся провести в Париже два-три дня. Мне не составило никакого труда тотчас же ответить согласием на ее просьбу, и мы договорились, что я переночую у нее, в то время как ее гости будут приходить в себя в моей постели от тягот долгого пути по плохим дорогам и от дурных ночей, проведенных на постоялых дворах.
Однако господином де Мецем внезапно овладело страстное желание совершить акт совокупления, и он устремился на улицу Шартр в тот поздний час, когда все добрые люди уже почивали. У него был ключ от входной двери, а также ключ от моей комнаты. Не желая будить хозяйку, он сам отворил дверь и потихоньку, крадучись, поднялся по лестнице, а затем, стараясь не шуметь, отпер дверь моей комнатки и вошел на цыпочках. Вообразите же себе, каково было его изумление, когда его ушей достиг громкий храп, доносившийся с постели! Бравый мушкетер затрясся от бешенства и все так же на цыпочках подкрался к постели. Он принялся шарить по подушке руками и нащупал две головы, мужскую и женскую! О, ужас, ужас, ужас! Демон ревности и мщения помутил его рассудок, он схватил вошедшую тогда в моду трость-шпагу (хорошо еще, что не выхватил грозный клинок из ножен!) и обрушил ее на головы несчастных супругов. Со второго удара он сломал руку ничего не соображавшему бедняге, пытавшемуся защитить свою дражайшую половину от столь грубого обхождения. Легко себе представить, какими жуткими воплями и грозным рыком разъяренного обманутого самца сопровождалась эта сцена! В мгновение ока все обитатели нашего дома, а также жители соседних домов проснулись словно по команде. Отовсюду понеслись крики: «Убивают! Грабят! Караул!» На место происшествия прибыл ночной дозор, и господина де Меца, слишком поздно обнаружившего свою ошибку, схватили и препроводили в ратушу за нарушение общественного спокойствия. Так как весь этот безумный переполох произошел из-за меня, я сочла, что было бы верхом неосторожности смиренно дожидаться, чем же все в конце концов закончится. Я поспешно натянула юбчонку и короткое, доходящее до колен платьице и, воспользовавшись всеобщим замешательством и неразберихой, под шумок юркнула в комнату, которую занимал каноник церкви Святого Николая, что у Старого Лувра.
Ох, и попала же я из огня да в полымя! Святой отец уже давно поглядывал на меня маслеными глазками, уже давно желал меня и домогался, но я все жеманилась. Можете себе представить, как возрадовался он возможности утолить свою похоть, буквально сжигавшую его изнутри! Но, надо признать, принял он меня по-христиански: сначала заставил выпить хорошую порцию укрепляющего, как он называл очень сладкий алкогольный напиток, именуемый обычно ратафией. Кстати, предусмотрительный распутник поступил весьма мудро, не забыв и себе налить большой стакан сего придающего силы напитка, после чего он, по его выражению, «проявил милосердие» и препроводил меня на свое ложе. Ах, не без основательных причин превозносят таланты этих святош, обжор и выпивох в черных сутанах! В особенности по части любовных утех! Уверяю вас, миряне – всего лишь жалкие низкорослые мирмидоняне по сравнению с ними! Так вот, мой славный каноник всю ночь и почти до полудня совершал истинные чудеса в деле служения Венере! Даже пребывая в состоянии перевозбуждения и полного истощения сил, он, казалось бы, уже пресытившись наслаждением, вот-вот готов бывал не раз отдаться во власть бога сна Морфея, но всякий раз его пылкое воображение, воистину неистощимое, возвращало его к жизни, словно вливая ему в вены новую, еще более горячую кровь. Каждая частица моего тела была для него предметом обожания, чуть ли не идолопоклонства! Никогда Пьетро Аретино, знаменитый писатель эпохи Возрождения, прославившийся своим мастерством в изображении в поэмах и памфлетах непристойных сцен, а также Клинштель, поразивший весь Париж своими картинами буйных оргий, при всем их пылком воображении не смогли бы представить себе и половины тех поз, что он заставил меня принимать! И никогда еще богине любви не воздавались столь изысканные почести!
Господин каноник был настолько сражен моими достоинствами и до такой степени проникся ко мне приязнью, что по сему случаю предложил мне разделить с ним те денье, что он получал в качестве дохода от отправления церковных таинств и от подаяний верующих. Сказать по правде, доходы эти были не слишком велики, вернее, их едва-едва хватало на одного, но в сложившихся крайне затруднительных обстоятельствах строить из себя ломаку-зазнайку было бы для меня непозволительной роскошью, и я приняла его предложение охотно и даже с великой благодарностью.
В тот же вечер каноник дал мне свои ветхие штаны, в коих в течение лет десяти пребывала его почтенная задница, а также натянул на меня через голову столь же заношенную короткую сутану, накинул на плечи короткий плащ с капюшоном с брыжами у подбородка, и мы потихоньку выбрались из дома и прошли по улице. Сей маскарадный костюм так изменил мою внешность, что я, вероятно, больше походила не на девицу, а на одного из тех бедных длинных и тощих ирландских проповедников, что встречаются иногда на парижских улицах и служат мессы прямо под открытым небом, чем и зарабатывают себе на пропитание. Я ведать не ведала, куда ведет меня мой новый господин и повелитель. И вы нипочем не угадаете, куда он меня привел! На улицу Шан-Флери, в комнатенку на шестом этаже, к некой особе по имени Тома, старьевщице. Вы знаете, кто такие старьевщицы, дорогие мои читатели? Обычно так называют в Париже старух-торговок, что на улицах или в грязных лавчонках торгуют поношенной одеждой, старыми шляпами, словом, всяким тряпьем, зачастую краденым, и являются объектами пристального внимания полиции, ибо их подозревают в занятиях сводничеством, и вполне справедливо подозревают. Так вот, сия почтенная особа, к которой привел меня каноник, когда-то была у него экономкой, но рассталась со своей должностью, чтобы выйти замуж за водоноса, но тот, увы, вскоре после свадьбы перешел из нашего мира в мир иной, и так как он не оставил безутешной вдове ничего, кроме своего единственного достояния – воды из реки, то ей пришлось из-за жестокой нужды вступить в ряды небольшой, но ужасно крикливой армии старьевщиц. Итак, мой священник доверил меня заботам сей почтенной матроны до того счастливого момента, когда он найдет мне подходящее жилье.
Мадам Тома оказалась круглолицей курносой толстухой, эдакой горой мяса и жира. Однако при всем при том, что ее лицо напоминало лоснящуюся от жира сдобную булку, при первом же взгляде на него становилось ясно, что в свое время она была очень недурна собой. Да и тогда сия славная бабенка имела тайную связь с одним монахом ордена францисканцев, сборщиком пожертвований, каковой нередко являлся к ней, чтобы воздать почести ее огромным прелестям, когда ощущал муки и томление плоти.
Воистину неисповедимы пути Господни! Нет, и в самом деле, простому смертному не постичь, почему Судьба ведет нас теми или иными способами к одной ей ведомой цели. Могла ли я представить себе, что Фортуна, эта своенравная и даже взбалмошная богиня, сначала приведет меня в жалкое жилище старьевщицы, чтобы именно там распростереть надо мной свою мощную покровительственную длань? И однако же это чистая правда! Протекция, оказанная мне братом Алексисом, коего я встретила благодаря прихоти госпожи Фортуны, была первым источником, из коего потек ручеек средств, положивших основу моего нынешнего достатка и даже богатства. Но что удивительнее всего и что более всего сбивает людей с толку, так это то, что очень часто пути к истинному счастью и успеху открываются нам в результате самых, казалось бы, печальных происшествий, вроде бы долженствующих сыграть в наших судьбах самую роковую роль, а на деле оказывающихся настоящими благословениями Господними! Как вы уже знаете, обстоятельства сложились таким образом, что мой главный и ревнивый любовник сломал бедняге-провинциалу руку, избив тростью. Убоявшись, как бы меня не привлекли к ответственности, я укрылась в комнате соседа, каноника, который тайком отвел меня к своей старой приятельнице. Увы, на сем мои злоключения не закончились! В довершение всех несчастий на следующий день я узнала, что господин каноник, столь щедро посуливший мне поделиться со мной своими доходами, был раздавлен, когда его церковь, уже очень древняя и обветшавшая, внезапно рухнула, погребя под грудами обломков всех священнослужителей и ревностных прихожан, пришедших к заутрене. И в каком, спрашивается, положении оказалась я в результате этой непредвиденной кончины? Почти голая и босая, без единого су в кармане, без крыши над головой, целиком и полностью во власти моей новой хозяйки!
Осознание всего ужаса моего нынешнего положения заставило меня пролить горькие и обильные слезы, каковые мадам Тома сочла моей данью памяти покойного. Она тоже зашмыгала своим курносым носом, и так мы с ней вместе и проплакали в течение нескольких минут; после чего сия славная женщина, которую сама жизнь отучила подолгу предаваться унынию, попробовала меня утешить, причем добилась в том немалого успеха своими забавными и несколько неожиданными речами гораздо быстрее, чем смог бы добиться любой ученый проповедник, призвавший себе в помощь всю патетику христианской морали.
– Ну же, мадемуазель, – говорила она мне, – хватит, надо быть благоразумной. Даже если мы с вами будем оплакивать нашего каноника до дня Страшного Суда, ни ему, ни нам от этого проку не будет. На все воля Божья, и, как видно, в данном случае она и исполнилась! Чему быть, того не миновать! В конце-то концов, не мы же с вами его убили. Да и вообще он сам виноват в своей смерти! Да, да, не смотрите на меня так удивленно! Ну, скажите на милость, кой черт понес его сегодня к заутрене, коли этот лежебока за весь год бывал в церкви в столь ранний час раза три-четыре? Неужто не нашлось другого времени для того, чтобы проявить свою набожность и выставить напоказ свое благочестие? Можно подумать, что заутреню не отслужили бы без него! А певчие-то на что? Ведь эти боровы за свое пение немалые деньжата получают! Вот и рассудите, кто виноват в том, что он нашел там свою смерть… Да, как говорит кума Мишо, смерть – коварная злодейка и всегда наносит удар из-за угла в ту минуту, когда мы меньше всего этого ожидаем. Что было бы, если бы кто-нибудь вчера посмел сказать бедняге покойнику: «Господин каноник, у нас завтра к обеду будет славный жирный гусь, но вам не дадут ни кусочка, вы его не то что не попробуете, а даже не понюхаете»? Да он гневно бы опроверг слова этого гнусного обманщика и клялся бы и божился, что непременно съест свою долю! И вот так мы обманываемся каждый день! Хотя, сказать по правде, мне и в самом деле жаль, что он не отведает этого гуся, вполне достойного того, чтобы быть поданным на стол самой королеве. Но довольно, довольно, надо бодриться, ведь вся мировая скорбь не поможет должнику уплатить ни единого су его долгов. Кстати, милочка, между нами говоря, ваша потеря не слишком велика. Наш каноник был отъявленным соблазнителем юных девиц, он каждой сулил златые горы, наговаривал с три короба, а потом, насытившись и натешившись, бросал, притом нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе. К тому же он был ужасным обжорой, как говорится, рабом желудка, задолжал в округе всем и каждому. Зачем скрывать от вас правду сейчас, когда его уже нет? Поймите, милочка, он не стоил и самой мелкой ломаной монетки!
Произнеся сию весьма примечательную отходную своему усопшему хозяину, мадам Тома убедила меня в том, что слуги по отношению к своим благодетелям являются не только строгими соглядатаями и критиками, но и опасными врагами, тем более опасными, что они склонны не замечать наших хороших качеств и добродетелей, зато все, даже самые мелкие грешки берут на заметку и ловко скрывают под личиной низкой лести и фальшивой любезности свое истинное суждение о наших маленьких слабостях.
В то время как я размышляла о превратностях судьбы и о непостоянстве и неверности слуг, мадам Тома от разбора прегрешений умершего каноника вдруг перешла к восхвалению достоинств пребывавшего в добром здравии брата Алексиса. О нем она говорила, разумеется, в совершенно иных выражениях! Следует признать, что внешность сего святого человека была такова, что заслуживала самых громких похвал со стороны всякой ценительницы мужской красоты. Я говорю это так, к слову, но мне-таки пришло в голову испытать его в деле, и потом я не раз сожалела о том, что такие в своем роде таланты и достоинства пропадают даром под жалким рубищем нищего монаха-францисканца.
Мне следовало бы более тщательно следить за последовательностью событий и прежде, чем превозносить достоинства брата Алексиса, наверное, описать сцену появления сего разгульного монашка у мадам Тома как раз в тот ответственный момент, когда дородная старьевщица ощипывала гуся, коим и хотела попотчевать дорогого гостя. Я увидела перед собой крупного, прекрасно сложенного довольно молодого монаха, крепкого, чуть коренастого, жилистого, с небольшой аккуратной бородкой, с восхитительным румянцем во всю щеку, с поразительно живыми и пронзительно-проницательными глазами, в которых поблескивали столь симпатичные искорки-смешинки, что я тотчас же ощутила в своем теле, в нижней его части, приятное покалывание, которое унять можно только при помощи особых средств. Короче говоря, передо мной был самый отъявленный плут из плутов, самый отпетый мошенник из мошенников, гуляка и бабник.
Сначала мадам Тома поведала брату Алексису мою печальную историю. По дороге к ее дому монах, оказывается, уже узнал о том, что приключилось с беднягой каноником, но утешился от сей утраты так же быстро, как и мы, то есть поступил точь-в-точь, как все благоразумные люди при болезни, от которой нет никакого лекарства, и при горе, от которого нет избавления. Как выяснилось немного позднее, брат Алексис был вообще персоной просто замечательной: сей пройдоха и плут, оказывается, применял свои немалые таланты не только на поприще сбора пожертвований для матери Церкви, нет, он нашел также способ быть полезным обществу, в еще большей степени – своей обители и себе самому тем, что оказывал тайные услуги представителям противоположных полов. Никто лучше него не умел улаживать темные делишки, устраивать тайные свидания в укромных местечках, устранять с пути влюбленных различные препятствия, усыплять бдительность свирепых аргусов[28]28
Аргус – в греческой мифологии многоглазый страж; имя его стало синонимом бдительного сторожа.
[Закрыть] в лице приставленных к девицам и замужним дамам старых дев-святош, никто не мог тягаться с ним в искусстве обманывать ревнивых мужей, помогать вырваться из-под опеки жадных родственников богатым наследницам и избавляться от тиранической власти отцов и матерей самым робким голубкам. Одним словом, брат Алексис был настоящим королем в мире сутенеров и сводниц, вследствие чего его очень высоко ценили в высшем свете все молодые повесы и старые записные волокиты.
После взаимного обмена любезностями мадам Тома оставила нас с братом Алексисом наедине, а сама отправилась на кухню, чтобы зажарить гуся, коему предстояло стать гвоздем нашего пира. Едва она спустилась по лестнице на один этаж, как святой отец безо всяких церемоний влепил мне жаркий поцелуй прямо в губы и одновременно повалил меня на кровать.
Хотя я и нашла такой активный штурм неприлично поспешным, я не стала сопротивляться, вернее, оказала сопротивление лишь в той мере, в коей было потребно для того, чтобы раздразнить и воспламенить монаха еще пуще, а также для того, чтобы не выглядеть в его глазах чересчур распутной. Сказать по правде, на то у меня были две причины: первая заключалась в том, что я предчувствовала, что господин сборщик пожертвований может быть мне в будущем чрезвычайно полезен, судя по тому, что я о нем узнала от мамаши Тома, а вторая же заключалась в том, что меня разбирало отчаянное любопытство относительно того, что прячется под его черным балахоном. Да, сей молодец не терял времени даром! Как только он разложил меня по своему вкусу, он тотчас же задрал свое одеяние и ловко извлек из кожаных штанов самое огромное, самое великолепное, самое изумительное, ну, короче говоря, орудие, созданное скорее для того, чтобы украшать штаны Его Величества, чем грязные и заношенные до лоска, залатанные штаны жалкого рядового войска святого Франциска[29]29
Святой Франциск (1181–1226) – итальянский монах, основатель ордена францисканцев, члены которого давали обет бедности.
[Закрыть]. Ах, мадам Тома, сколько женщин мечтали бы оказаться на вашем месте и заниматься продажей старья за столь щедрое вознаграждение! Быть может, сама богиня любви, прекрасная Афродита, отреклась бы от Марса[30]30
Марс – римский бог войны, отождествлялся с греческим Аресом.
[Закрыть] и Адониса, чтобы иметь возможность наслаждаться столь драгоценным орудием. Мне же в тот миг показалось, что сам Приап, да не один, а вместе со всеми своими присными разом пронзили мое тело. Острая боль, которую причинило мне вторжение сего монстра, едва не заставила меня испустить громкий вопль, но я стиснула зубы из страха переполошить соседей. Однако боль вскоре куда-то ушла, забылась, ибо я погрузилась в какое-то облако неги и блаженства. Нет, ну почему, почему я недостаточно красноречива, чтобы во всех красках описать восхитительные конвульсии, сотрясавшие мое тело, и никогда прежде не испытанный экстаз, охвативший меня? Увы, наше воображение слишком бедно, как и язык, чтобы верно передать то, что мы ощущаем! Но следует ли этому удивляться? Ведь в такие бесподобно сладостные минуты душа, в некотором роде, исчезает, растворяется, и остаются одни лишь чувства.
Вероятно, я рисковала задохнуться в объятиях монаха от наслаждения, если бы грубый голос мадам Тома, разговаривавшей со своим псом на лестнице, не заставил брата Алексиса выпустить добычу из рук. Я думаю, мадам легко догадалась о том, что произошло между нами, ибо наши лица еще горели от волнения, да и постель была смята, когда она вошла, так что многое достаточно красноречиво свидетельствовало против нас. Но как бы там ни было, она виду не показала, даже бровью не повела; когда же на стол торжественно прибыл вожделенный гусь, мы все так дружно навалились на него, так славно заработали челюстями, что только за ушами трещало. Каждый старался превзойти сотрапезников! Не забывали мы и время от времени заливать ароматное мясо славным винцом. Пир удался на славу! Когда с гусем было покончено и хозяйский пес под столом аппетитно захрустел костями, мадам Тома подала груши и сыр, а брат Алексис, увидев, что графин опустел, вытащил из своей котомки, где вообще-то полагалось хранить пожертвования, толстую булонскую колбасу и бутылку ратафии, которую ему отказали развеселые девицы, проводившие с ним весьма приятную ночку в Нейи. Мадам Тома сей приторно-сладкий напиток пришелся по вкусу, и она выпила более двух третей бутылки. Винные пары вскружили ей голову, и она от того пришла в такое расположение духа, что глазки у нее масляно заблестели, как у кошечки, коей требуется кот, да поскорее. По тому, как мадам ерзала на стуле, можно было подумать, что сидит она на раскаленных углях, видно, так сильно на нее подействовала ратафия. Она задыхалась то от приступов страсти и нежности, то от столь же сильных приступов бешенства. Она обнимала и целовала монаха, она его щипала, щекотала, покусывала, сосала его уши и бороду… В конце концов она мне внушила такую жалость, что я удалилась в маленькую каморку, отделенную от комнаты лишь тонкой перегородкой. Доски в этой перегородке были довольно плохо пригнаны друг к другу, так что между ними были щели, заклеенные полосками бумаги. Разумеется, я проделала в одной из этих полосок дырочку, что и позволило мне в свое удовольствие понаблюдать за тем, что выделывали брат Алексис с хозяйкой.
Если внимательный читатель помнит, я назвала мадам Тома толстухой, из-за неумеренного чревоугодия превратившейся в гору мяса и жира, а потому его и не удивит, что брат Алексис заставил ее принять несколько необычную позу, ибо у нее было столь огромное брюхо, что атаковать ее с фронта было бесполезной тратой времени и сил. Итак, хитрый монах, вероятно, уже немало напрактиковавшийся в подобных играх, поставил мамашу Тома в постели на колени и заставил уткнуться носом в подушку, таким образом необъятных размеров зад оказался целиком и полностью в его распоряжении. Одним ловким движением сей многоопытный святоша задрал пышную юбку и рубашку своей пассии на голову и обнажил две сиявшие неожиданной и поразительной белизной ягодицы. Монах извлек из кожаных штанов свой шаловливый жезл, коим он столь славно пронзал меня, и отважно устремился на приступ сквозь дремучие заросли.
Мадам Тома ревела и вопила как оглашенная. Наслаждение приводило ее в такое же умопомешательство, в какое могла привести и острая боль. Иногда, правда, она смягчалась, и тогда можно было различить отдельные восклицания:
– Ах, мой пожиратель сосисок и колбасы, остановись же хоть на мгновение! Да ты меня уморишь! Ах, мой котик, как я люблю тебя, как обожаю! О, сокровище моего сердца! Ах, ты, сукин сын! Ты же меня до смерти заездишь! Да кончишь ты когда-нибудь, чертов осел? Ах, прости меня, мой нежный друг, но уволь… я больше не могу…
Должна сознаться, что и я сама при виде сей сладострастной сцены пришла в невиданное возбуждение, от коего почти потеряла сознание. Глаза у меня закатились… Не стоит удивляться тому, что мамаша Тома позволила себе подобное бесстыдство практически в моем присутствии. Конечно, она подозревала, а может быть, была твердо уверена, что я все увижу. Но ничто не принуждало ее меня стесняться и смирять свою похоть, ведь ей было известно, каким ремеслом я занималась, да к тому же она была не в состоянии думать о приличиях. Напротив, она о них начисто забыла! И вот то ли из желания представить мне доказательства своего полнейшего ко мне расположения и доверия, то ли из желания насладиться зрелищем столь же непристойной сцены, участницей коей была она сама, мадам Тома, воспользовавшись моим полузабытьем, вдруг ввалилась вместе с братом Алексисом в мое убежище и вытащила из его штанов еще горячее, трепещущее чудовище и сунула мне в руку. Если бы я даже и вздумала разыграть из себя святую невинность и воплощение стыдливости, у меня на это не нашлось бы и секунды. Разгульный монах подтолкнул меня к постели и неожиданно задрал рубашку на голову. Его опаснейший вертел не попал точно в цель, и я ощутила внизу живота столь сильный удар, что подумала, что брат Алексис вот-вот пропорет мне брюхо и выпустит кишки. Милосердная мамаша Тома, тронутая гримасой боли, исказившей мою мордашку, сжалилась надо мной и принялась любезно и усердно нам помогать. Вцепившись в непокорное грозное орудие, она изо всех сил потянула его на себя… и дело пошло на лад. Так как я не имела никакой возможности выразить ей вслух мою признательность за данную услугу, ей оставалось только догадываться по моим поспешным движениям, сколь я довольна ее действиями.
