355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андре Кастело » Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня » Текст книги (страница 17)
Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня
  • Текст добавлен: 5 апреля 2017, 23:00

Текст книги "Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня"


Автор книги: Андре Кастело



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

И он тотчас написал ей:

«Я рассердился на тебя за твои долги: не желаю, чтобы ты их делала, Напротив, надеюсь, что каждый год ты будешь откладывать миллион для своих внучат к их свадьбе. Тем не менее не сомневайся в моей дружбе и не расстраивайся из-за всего этого».

Оба – и он, и она – до конца останутся верны себе.

* * *

В апреле Наполеон позволил бывшей жене вернуться в Мальмезон. Летом 1811 она еще вернется на несколько недель в Наваррский замок, но затем, начиная с сентября, на всю осень, зиму и весну 1812 останется в Мальмезоне и возвратится в свою нормандскую резиденцию лишь тогда, когда наступит година бед.

Жозефина счастлива, что она снова в милом сердцу дворце. Пусть мебель там «с бору по сосенке» и решительно разностильна – экс-императрица все равно любит свое собрание безделиц. Спальня ее переделана. Она – и с полным основанием – находит восхитительной новую кровать с маркой «Якоб Десмальтер». Увенчанное овальным балдахином, это сооружение покоится на четырех рогах изобилия, а в изголовье красуются два лебедя из позолоченного дерева. Стены и кресла обиты алым, окна и постель задрапированы муслином, все расшито золотом.

Туалетный прибор, подарок города Парижа в день коронации, сделан из вермеля; между окон стоит трон. Жозефина запретила что-нибудь менять в «прекраснейшей из комнат» – в спальне императора, где римское ложе на подиуме, покрытом тигровыми шкурами, являет глазам «простые и безупречные античные формы». Ей случается заглядывать на встречу со своими воспоминаниями в этот покой, где вместо занавесей висят «шатровые полотнища». В кабинете императора рядом с чернильницей лежит перо. Здесь все, «как прежде». На карте мира еще видны «следы нетерпеливых жестов».

– Мои реликвии, – приговаривает она, собственноручно смахивая пыль с привычных ей предметов, воскрешающих для нее прошлое.

Нет ли во всем этом известной нарочитости? Не пестует ли она в себе начинающую затухать боль? Не силится ли думать о потерянном ею человеке, в то время как – мы это уже говорили – больше сожалеет об утраченной империи?

Мальмезон возвращает ее в родную стихию – атмосферу постоянных приемов. Чтобы получить прием, следует обратиться к фрейлине, которая назначает день, и визит неизменно завершается приглашением на ближайший завтрак или обед. Это влечет за собой новый визит для выражения признательности. Безалаберная жизнь в Наваррском замке отошла в прошлое, но Жозефина – только она одна – не жалеет о ней. К девяти утра дамы, как придворные, так и гостьи, вроде Жоржетты Дюкре, должны быть «одеты и убраны», а мужчины получают приказ облачиться в мундиры или фраки с шитьем и принимать приглашенных. Последним тоже полагается быть при полном параде и являться задолго до завтрака. После трапезы, длящейся три четверти часа, – классическая партия в бильярд, в которой, понятное дело, выигрывает самый важный из посетителей. Затем накатывается волна дневных визитеров.

Здесь пора передать слово Жоржетте Дюкре:

«Когда позволяла погода, мы шли в теплицы, всегда по одной и той же аллее, беседуя об одном и том же – о ботанике, о любви ее величества к этой интереснейшей науке, о ее исключительной памяти, позволявшей ей знать названия всех растений; все это говорилось почти одинаковыми словами и в один и тот же час, отчего прогулки становились утомительными и скучными. Как только я добиралась до прелестной аллеи, так пленившей меня в первый день, на меня нападала зевота, да такая, что я с трудом подавляла ее, продолжая и поддерживая монотонный, надоевший всем разговор. Осмотрев до последней тычинки самые редкие цветы, мы шли любоваться черными лебедями (бесконечно менее красивыми, чем белые, имеющие несчастье быть более распространенными). По молчаливому сговору эти птицы, оперением напоминающие индюков, считались великолепными, и всякий раз мы выслушивали рацеи дежурного камергера о трудностях их акклиматизации: он с серьезным видом утверждал, что они приживаются только в Мальмезоне».

Иные по простоте своей восхищались всем. Как-то при одном иностранном князе восторгались акведуком в Марли.

– Что это такое? – осведомился он.

– Акведук? – переспросила Жозефина.

– Да, государыня.

– Это подарок, сделанный мне Людовиком XIV.

«Лица, приехавшие утром, отпускались по прибытии колясок ее величества, указывавшем, что она собирается выехать. Изредка она задерживала дам, чтобы взять их с собой на прогулку. Как и в Наваррском замке, она сама выбирала тех из своего штата, что должны были ее сопровождать. Мы садились в другие экипажи, проезжали через парк и два часа катались по лесу Бютар; в другом направлении мы никогда не ездили. Вернувшись, надевали более изысканные туалеты к обеду, на который всегда приглашалось человек двенадцать-пятнадцать».

Разумеется, за трапезой принято заявлять, что нигде не попробуешь молока и масла вкуснее, чем за столом в Мальмезоне. Действительно, молочные продукты поступают сюда из стада, вывезенного из Швейцарии вместе с молодой парой бернцев в одежде своего кантона. Кроме того, жена мальмезонского привратника, англичанка по происхождению, делает превосходные сыры – честер и другие, которые особенно нравятся Жозефине. Кроме того, она попросила сына прислать ей «хорошие сыры» из Италии. Не становится ли она чревоугодницей? Как бы там ни было, Жозефина находит, что слишком толстеет и, конечно, не там, где ей хотелось бы, – так уж повелось с сотворения женщины. «Одна из частей ее тела в особенности увеличилась», – замечает г-жа д'Абрантес.

Когда к обеду ждут гурмана, скажем, Гримо де Ла Реньера[160]160
  Гримо де ла Реньер, Александр Бальтазар Лоран (1758–1838) – литератор и гастроном.


[Закрыть]
, Жозефина еще с утра вызывает первого метрдотеля и, пока ее причесывают, составляет с ним меню, которое обеспечит ее гостю славное несварение желудка – из тех, что он именует кишечными угрызениями. Кардинал Мори[161]161
  Мори, Жан Сифрен (1746–1817) – церковный деятель, выдающийся оратор.


[Закрыть]
тоже подвержен этому недугу: в десять вечера, когда лакеи обносят прохладительным, мороженым и в особенности пирожными, прелат ест за четверых.

«В полночь, – продолжает Жоржетта, – ее величество удалялась, и мы расходились по комнатам.

Наутро все начиналось сызнова, и, если не случалось ничего из ряда вон выходящего, каждый день походил на предыдущий. Трудно придумать что-нибудь печальнее такой, осмелюсь сказать, двойной жизни. Мы были недостаточно важны для настоящего двора и слишком напыщенны для приятного общества. Каждый следил за собой, какая-нибудь близость начисто исключалась. Все время представительствуя, мы не находили минуты, чтобы поболтать с теми, кто нам нравился, и, вместо интересного чтения и приятных бесед в Наваррском замке, приходилось изо дня в день терпеть бесконечные общие места, из коих складывается обычный светский разговор, не оставляющий по себе никаких воспоминаний, кроме острого сожаления о том, что вы должны были при нем присутствовать и поддерживать его».

В самом деле, о чем было говорить в Мальмезоне? Ни об императоре, ни о «Другой», ни о тюильрийском дворе, ни о войне, конечно. Не много можно было сказать и о парижских театрах – Жозефина их не посещала. Оставались одни лишь браки и деторождение. Жозефина обожает женить людей. Среди ее приближенных наваррские «романы» развиваются успешно. Аннет де Макау выходит за генерала Ватье, м-ль д’Аврийон – за г-на Буржийона. Разумеется, свадебная корзина и приданое – за ее величеством. Ей хотелось отпраздновать в Мальмезоне свадьбу Луизы де Кастеллан и г-на де Пурталеса. Она просит об этой милости «великого судью, министра юстиции», который – тут Жозефина падает с облаков – прячется за «кодекс Наполеона»[162]162
  Кодекс Наполеона – гражданский кодекс, составленный при Наполеоне и во многих своих положениях действующий поныне.


[Закрыть]
: бракосочетание, – объясняет он, – должно совершаться в «муниципалитете по месту жительства одного из супругов». И добавляет: «Никакие обстоятельства не разрешают чиновнику, регистрирующему акт гражданского состояния, менять обычное место бракосочетаний». «Г-жа герцогиня Наваррская» решительно превратилась в простое частное лицо!

Тот же матримониальный ветер веет над челядью, и Жозефина с обычной щедростью всякий раз развязывает свой кошелек. Она истратит таким образом 400 000 франков, то есть 2 000 000 наших! Она дарит также редкие растения – луковицы, черенки, целиком кустики, которые нередко приходят по назначению уже мертвыми или сгнившими. Не важно! Их заменят. Каждый день из Мальмезона за счет Жозефины высылаются пурпурные магнолии, Amaryllis Josephinae или розовые лавры.

Ей даже не приходит в голову, что экономить можно не только на словах.

– Какое прелестное платье сегодня на вашем величестве! – восторгается г-н де Пурталес. – Из этого кашемира получились бы такие премиленькие жилеты!

Жозефина тут же требует ножницы, со смехом раскраивает свою юбку и раздает куски окружающим мужчинам. Сколько женщин, приглашенных в гости, получали на прогулке шаль с плеч Жозефины!

– Она вам так идет! Примите ее на память обо мне.

В одном из писем к Евгению она перечисляет все, что сделала для семейств Таше, Ла Пажри, дю Верже де Сануа:

«Я с огорчением вижу, что тебе не говорят правду насчет моих кузенов Таше. Г-н Ньепс, ведущий их дела, попросил меня поручиться за Луи на сумму в 60 000 франков, когда тот женился, и я это сделала, а когда срок истек, уплатила деньги полностью. Мне и в голову никогда не пришло потребовать от него возмещение, но я проявила суровость по отношению к г-ну Ньепсу: у него дурная репутация и, по слухам, он устраивает свои дела за счет моих кузенов. Министр казначейства[163]163
  Мольен.


[Закрыть]
предупредил меня, что Ньепс всюду утверждает, будто г-н де Таше должен ему 100 000 экю.

Что до Анри Таше, я не знала, что он нуждается в деньгах, поскольку король Испанский дал ему миллион по случаю вступления в брак. Я заплатила 30 000 франков за бриллиантовую брошь для его жены. В январе я уплатила за него счет в 32 000 франков от Леруа, торговца модными товарами.

Что касается самого младшего, то ему я назначила 6000 франков пенсиона: этого должно хватить, потому что он живет и питается у своей сестры; сверх того, я плачу 100 луи Альна[164]164
  Аббат Альна, тогда библиотекарь Жозефины, позднее каноник собора Парижской Богоматери и библиотекарь Святой Женевьевы, эллинист и востоковед.


[Закрыть]
, который дает ему уроки. Я назначила пенсион в 1000 экю Сануа (Габриэлю де Верже де Сануа), в 12 000 франков г-ну Дюге[165]165
  Ее дядя, муж одной из сестер г-на де Ла Пажри.


[Закрыть]
, в 3000 – г-ну де Копону[166]166
  Муж одной из кузин Жозефины.


[Закрыть]
; я выплачиваю содержание и пенсионы трем детям г-на де Сент-Катрин[167]167
  Муж другой ее кузины.


[Закрыть]
, пенсион в 1000 экю г-же Дюплесси, которая сопровождала во Францию герцогиню д'Аренберг, пенсион в 2000 франков г-же де Таше, чей муж состоит на службе, и еще один пенсион в 1000 франков другой Таше, монахине. Видишь, милый Евгений, я вовсе не такая плохая родственница, как тебя хотели бы убедить».

Жозефина любит выказывать щедрость и видеть вокруг себя довольные лица. Она обнаружила, что для поездок в Париж Тюрпен располагает лишь дрянным кабриолетом и лошадью, недостойной ее дорогого Ланселота. Поэтому однажды утром, когда камергер приказывает лакею вызвать его скромный экипаж, он видит, что к нему подкатывает элегантное тильбюри, влекомое чистокровной лошадью. Это подарок от Жозефины, которая к тому же распорядилась изобразить на дверце герб Тюрпенов-Криссе.

Когда г-жа Дюкре с дочерью возвращаются к себе в комнату, два лакея приносят им от хозяйки дома «куски различных тканей, муслина и перкаля» на платья.

Жозефина на несколько дней перебирается в Наваррский замок и в конце августа получает от императора следующее письмо: «Наведи порядок в своих делах, трать всего 1 500 000 франков и ежегодно откладывай столько же: за десять лет у тебя скопится запас в пятнадцать миллионов для твоих внучат, а ведь так сладостно кое-что дать им и быть им полезной. Пока что мне докладывают, что у тебя долги, а это очень плохо. Занимайся своими делами и не благодетельствуй первого встречного. Если хочешь порадовать меня, сделай так, чтобы я знал – у тебя скоплено порядочно. Сама посуди, что я подумаю о тебе, зная, что ты кругом в долгах при трех миллионах дохода».

Жозефина пробует защищаться и пишет Евгению: «Император ласково написал мне о моих долгах; видимо, ему их сильно преувеличили, но я надеюсь, что вскоре разговоры о них прекратятся: я навожу у себя в доме максимально возможный порядок и не позволяю себе никаких новых трат…» Кроме как, разумеется, на платья.

Леруа по-прежнему властвует над Жозефиной и поставляет ей товаров на 10 000-15 000 франков, то есть 50 000-75 000 наших, в месяц. И это не только платья, но и шелка, кружева, безделушки и даже индийские шали – контрабандные, конечно. В этом месяце счет от него превышает обычную среднюю цифру. Фасон платья в 1812 стоит прежние 1 8 франков, что не составляет даже 100 наших. Но эти платья поступают затем на вышивку к г-же Бонжур, а Леруа оценивает работу этой дамы с пальцами феи в 200 франков, из которых вышивальщица получает всего треть. Точно так же котурны от знаменитого Лальмана возрастают в цене на две трети после того, как им оказывается честь пройти через дворец Леруа на улице Закона, бывшей улице Ришелье. Получает ли Леруа комиссионные с 99,25 франка, уплаченных за покупку лионской колбасы и отраженных в счете за июль 1812? Вполне возможно.

В Мальмезоне по-прежнему редко приходится видеть Жозефину два раза в одном и том же платье, это уже почти вошло в этикет. С того дня, когда Бонапарт впервые увидел креолку, мода почти не изменилась, разве что платья перестали быть прозрачными и шьются теперь из толстых мебельных тканей. Разрезы на них не доходят больше до бедер, но талия по-прежнему поднята чуть ли не до подмышек, и грудь «выпячивается» с помощью балкончиков. Все это отлично идет Жозефине, у которой почти нет бюста, что позволяет ее полушариям сохранять отменную упругость.

Теперь она склонна поморализировать. Однажды она выкладывает свои драгоценности на большой стол и показывает их девушкам своего двора. Прервав восхищенные возгласы, она «ласково» объясняет:

– Я велела принести все это, чтобы отбить у вас пристрастие к драгоценностям. Посмотрев на такие великолепные украшения, вы уже не пожелаете ничего посредственного, особенно если вспомните при этом, как несчастна я была, хоть и обладала подобными редкостями. В начале моей удивительной карьеры меня очень радовали эти пустяки, большая часть которых была подарена мне в Италии. Мало-помалу они мне так опротивели, что я надеваю их, лишь когда меня обязывает к этому мой новый ранг; к тому же бывает множество событий, которые могут лишить вас этого бесполезного великолепия. Разве бриллианты Марии Антуанетты теперь не у меня? И разве есть уверенность, что я их сохраню? Поверьте мне, не надо завидовать роскоши, которая никого не делает счастливым.

Однако она была бы бесконечно несчастна, если бы ее вынудили растянуть на целый месяц то, что поставляет ей сейчас Леруа за неделю.

– Я каждый день замечаю, что становлюсь хоть и не экономисткой, но экономной, – заявляет она с обезоруживающей искренностью.

Однако она себя ограничивает. Отказывается приобрести пришедшуюся ей по душе картину – «восхитительного Тенирса», С явно благими намерениями откладывает поездку в Милан – надо сначала навести порядок в делах, «Знай, – пишет она Евгению, – это решение причинило мне много страданий, но оно уже начало приносить плоды: благодаря принятым мерам, я к концу месяца рассчитаюсь с долгами, чему очень рада, – и не столько из-за собственного душевного спокойствия, сколько потому, что, надеюсь, это будет приятно императору. Я могла бы облегчить бремя долгов, растянув их уплату на два года, но это не соответствовало бы намерениям императора, а мысль, что он останется доволен мной, поможет мне претерпеть любые жертвы».

Тем не менее она решает расширить Мальмезон и, чтобы раздобыть необходимую сумму, просит архитектора Фонтена[168]168
  Фонтен, Пьер Франсуа Леонар (1762–1853) – архитектор и рисовальщик.


[Закрыть]
предложить императору купить у нее Елисейский дворец. Наполеон в восторге. Теперь, когда рядом с ним Мария Луиза, пребывание его бывшей жены меньше чем в километре от Тюильри кажется ему почти неприличным. Но ему отнюдь не улыбается опять лезть в кошелек. Три миллиона годового содержания, то есть пятнадцать миллионов на наши деньги, и без того кажутся ему чудовищной суммой. Он предлагает обменять Елисейский дворец, на 16 декабря 1809 обошедшийся казначейству в 85 2 3 17 франков 7 8 сантимов, на великолепный замок Лэкен под Брюсселем, который Бонапарт приобрел, еще будучи первым консулом. Бывший дворец Шенненберга и принца Карла, он несколькими годами раньше претерпел реставрацию. Больше того, в 1811 покои в нем отремонтировали ввиду приезда Марии Луизы. Спальня там – подлинная симфония розового и белого атласа. И к тому же тамошние прославленные оранжереи достойны Мальмезона.

Жозефина соглашается на сделку, хотя последняя не приносит ей сумм, необходимых для перестройки. Однако в Лэкен она никогда не поедет: дамы и чины ее двора взвыли так, как умеют придворные – почище, чем при семейной сцене… Как, Жозефина в изгнании? За тридцать семь почтовых станций от Парижа? Нет, это уж прямое тиранство!

Короче, Мальмезон останется, каким был, и это бесконечно радует тех, кто жаждет встретить там тень его владелицы.

* * *

До знакомства с Марией Луизой Наполеон не без наивности полагал, что обе его жены могли бы встречаться. Он отказался от своего замысла, убедившись, – не без удовлетворения, – что эрцгерцогиня не менее ревнива, чем экс-виконтесса. При одном имени Жозефины, произнесенном в ее присутствии, Мария Луиза устраивала сцену, а ведь она думала, что «бывшей императрице восемьдесят лет!» Однажды, выехав из Сен-Клу через поворотный мост и добравшись до развилки, где начинается дорога на Мальмезон, император предложил Марии Луизе съездить осмотреть резиденцию Жозефины, находившейся тогда в Наваррском замке.

– Там приятный сад.

Вместо ответа «Новая» разрыдалась. Император успокоил ее:

– Я просто предложил вам прогуляться. Не хотите – не будем больше говорить об этом. А вот плакать из-за этого не стоит.

Тем временем изгнанная императрица изменила мнение и охотно познакомилась бы теперь с нежной эрцгерцогиней. Император отсоветовал Жозефине:

– Ты не права. Сегодня она считает тебя старухой и не думает о тебе. Если же она увидит тебя во всей твоей грациозности, ты можешь встревожить ее, и она потребует, чтобы я тебя удалил, а мне придется подчиниться. Ты – молодец, вот ни о чем и не беспокойся.

Польщенная Жозефина не стала настаивать. Тем не менее как-то раз, когда Наполеон тайком от «Новой» навестил бывшую жену, та попросила дозволения увидеть маленького короля. Император уклоняется от ответа, но потом объясняет г-же де Монтескьу, воспитательнице Римского короля:

– Это причинило бы столько огорчения императрице, что я никак не решусь приказать вам отважиться на такую встречу.

– Положитесь на меня, государь, – ответила мама Кьу. – От вас требуется лишь одобрить то, что я сделаю.

– Согласен, но, смотрите, не погубите себя.

Тогда через обер-шталмейстера Римского короля барона де Канизи воспитательница дала знать Жозефине, что в следующее воскресенье пойдет с ребенком гулять в Багатель[169]169
  Багатель (франц. «пустяк, безделушка») – маленький дворец на краю Булонского леса в Париже.


[Закрыть]
.

«Чтобы никто не догадался о нашей тайне, я уговорилась с г-ном де Канизи сказать, когда буду садиться в экипаж, что предоставляю ему самому выбрать маршрут прогулки. Вскоре я опять позвала его и добавила, что, если ребенку потребуется остановиться, надо будет завернуть в Багатель. Мы в самом деле заехали туда. Когда мы оказались во дворе, г-н де Канизи с удивленным видом объявил мне, что во дворце находится императрица Жозефина. Я ответила:

– Мы зашли слишком далеко, чтобы отступать; это было бы неприлично.

Она ждала в маленьком кабинете в глубине здания. Нас впустили без промедления. Она – опустилась перед ребенком на колени, залилась слезами и поцеловала ему ручонку, сказав:

– Милый малыш, когда-нибудь ты узнаешь, какую жертву я тебе принесла, а пока пусть ее оценит твоя воспитательница.

Проведя час со мной и ребенком, она пожелала видеть весь штат, сопровождавший в ту минуту юного короля. Как всегда, была любезна со всеми, а уж с кормилицею так приветлива, что та сказала, садясь в экипаж:

– Ах ты Господи, до чего же она ласковая! Она мне за четверть часа полюбилась больше, чем „Другая“ за полгода».

«Бедная Жозефина!..»

Наполеон. Май 1812.

Великая Империя – в зените, но цел только фасад здания, по которому уже пробежали трещины. Близится «начало конца»[170]170
  «Начало конца» – слова, якобы сказанные Талейраном во время Ста дней.


[Закрыть]
. А покуда карточный домик еще не рухнул, слава Наполеона пылает последним пламенем. В Дрездене перед походом на Россию целая толпа более или менее суверенных королей, герцогов и князей окружает две императорские четы – французскую и австрийскую. Когда садятся за стол, Наполеон не снимает шляпу, хотя у всех головной убор в руке, даже у императора Франца. Правда, он ведет к столу свою дочь Марию Луизу.

Евгений, заехавший в Париж перед тем как возглавить IV корпус Великой армии, добился, чтобы его мать отправилась наконец в Милан. Она же столько раз обещала ему это. Августа вновь в тягости. Почему бы бабке не заменить отца, который будет далеко? Жозефина соглашается без особого восторга. В Мальмезоне ей так уютно, а в Милане, во дворце вице-короля та же скука, что при любом дворе, тем более иноземном. Она ставит одно условие – путешествовать под чужим именем, и Евгений предупреждает жену:

«Она прибудет инкогнито, затем примет всех представленных ко двору: сначала власти, затем дам с их мужьями. Власти будут допущены к ней так же, как ты принимаешь их по обычным воскресеньям. Поэтому ни Сенату, ни Государственному совету, ни Суду нет нужды представляться в полном составе: всех представят и назовут тебе и императрице, как это делается у тебя по воскресеньям. Тем самым удастся избежать речей. Словом, ты поняла: всем приглашенным передают, когда им прибыть, сперва впускают министров, потом председателя суда, остальных – партиями по десять-двенадцать человек…»

После тяжелой двенадцатидневной поездки Жозефина под именем г-жи д'Арбер вечером 27 июля 1812 добирается до Милана и располагается на вилле «Бонапарт» в апартаментах, обычно занимаемых Евгением. Она находит невестку «отменно выглядящей», внучат – «очаровательными», о чем и сообщает сыну: «На свете нет более прелестных и ласковых детей». Август Наполеон, будущий герцог Лейхтенбергский, который со временем женится на Марии II, королеве Португальской, – «не ребенок, а „Геркулес“». Жозефина, старшая из внучек и крестница императрицы, та самая, что в 1823 выйдет за Оскара I, будущего короля Швеции и Норвегии, – «настоящая красавица», а «живое и одухотворенное лицо» младшей, Евгении, будущей владетельной княгини Гогенцоллерн-Хехинген, – отрада бабушки.

3 1 июля, хотя и не без трудностей, Августа производит на свет маленькую Амалию, «котенка», как ее называет Евгений, которая, в свой день, станет императрицей Бразилии, а пока что «вселяет самые радужные надежды в смысле красоты лица и здоровья». «Твои дети все больше очаровывают меня, – добавляет Жозефина к письму, адресованному Евгению. – Твой сынок крепыш, весельчак и сама нежность. Мы с ним прекрасно ладим. Вчера, закончив вечернее письмо к тебе, я отдала конверт ему для передачи шталмейстеру и сказала, что это для папы; он поцеловал письмо и отнес его. Жозефина на днях выказала тронувшую меня чувствительность: когда она попросила пустить ее к матери и ей отказали, девочка расплакалась; чтобы утешить ее, пришлось ей уступить».

Несмотря на радость от встречи с внучатами, Жозефина не задерживается в Милане: придворная жизнь не привлекает ее. Конечно, Августа «очаровательна, мила и свежа», но миланский июль чересчур зноен. Короче, месяц спустя маленькая Жозефина плачет, слыша стук отъезжающей бабушкиной кареты, а экс-императрица вновь пускается в путь, переваливает через Альпы и прибывает в Экс-ле-Бен. Там она получает письмо от Августы и умиляется, узнав, что сын Евгения по вечерам молится за родителей и «за другую маму». «Это очаровательно, – отвечает Жозефина. – Я не могу больше поцеловать ни мальчика, ни его сестер, но часто думаю о них».

Она находит, что Экс в этом году очень скучен, и жалеет, что не поехала в Пломбьер. Каждое утро она купается и принимает душ в водолечебнице. Теперь речь идет об исцелении не от бесплодия, а от воображаемых недугов. Там она встречает обеих сестер Клари – королеву Юлию, «как обычно, добрую и приветливую», и принцессу Дезире, «выглядящую превосходно». Затем бывшая императрица проводит три недели в Преньи, жилище, купленном в прошлом году. Дом полон цветов, но «меблирован наспех». Расположиться приходится как попало, а это удобный предлог на каждом шагу вольничать с этикетом. Жозефина разрешает садиться при ней; в парке, как раньше в Мальмезоне, играют в жмурки и в жгуты. Из Женевы наезжают толпы визитеров, и все находят хозяйку «очаровательно учтивой и предупредительной». «Ее присутствие нисколько не связывает», – добавляют гости, восхищаясь ее простотой. «Обедают там в половине седьмого, – не без наивности рассказывает один простодушный женевец. – В половине восьмого возвращаются в гостиную, часок болтают, после чего она садится за вист, но играет только для развлечения; составляются и другие партии; остальное общество забавляется детскими играми – в хлопки, в колечко и т. д. В половине одиннадцатого она желает всем доброй ночи и удаляется. Этим собраниям чужды стеснения и натянутость, нужно только потщательней одеться; здесь стараются понравиться и выказать хороший тон; одним словом, это хорошее общество».

Жозефина принимает приглашения, навещает префекта Капеля, где якобы разглашает ужасные – и ложные – подробности мнимого романа Гортензии с Наполеоном.

4 октября она отправляется в префектуру Женевы, центра департамента Монблан[171]171
  Департамент Монблан – т. е. Женевский кантон Швейцарии, входивший при Наполеоне в состав Франции.


[Закрыть]
, на прием в честь победы Наполеона над русскими армиями.

4 октября! Через несколько дней император начнет страшное отступление.

На другой день новый бал в Монрепо у г-на Саладена, где «ей представляют всех присутствующих и она успевает перемолвиться с каждой из женщин». Затем, еще через несколько дней, прием у г-на де Шатовье в замке Шулли. «На ней, – рассказывает один из гостей, – было платье из розового крепа с массивным серебряным шитьем и фалбалами из серебряного кружева». Она причесана «по-китайски», с толстым серебряным галуном в волосах. «На лбу и шее этот галун был вдвое толще, поэтому блеск его был заметен издалека».

21 октября Жозефина покидает берега Лемана. Один из женевцев облегченно – и не очень учтиво – вздыхает; «Императрица уезжает, и – хотя она заставила всех полюбить ее – все этим довольны: образ жизни, воцарившийся здесь после ее приезда, не соответствует нашим привычкам».

2 3 октября Жозефина мирно катит в Париж. В этот момент Мале и его невольные сообщники пытаются свергнуть Империю… Едва успев вернуться в Мальмезон, она пишет сыну: «Моя поездка могла бы считаться удачной, не узнай я по прибытии на почтовую станцию в Мелене о беспорядках, имевших место в Париже накануне утром. Я была этим тем более поражена, что оказалась совершенно не подготовленной к такому известию: повсюду по дороге я наблюдала полное спокойствие, Отвага или, вернее, безумство трех зачинщиков мятежа поистине невероятна. Утешительно лишь то, что Париж остался совершенно безучастен. Растерянность была всеобщая, но продлилась она недолго. Через несколько часов полностью воцарилось прежнее спокойствие. Не знаю, правильно ли я поступила бы, но, возникни малейшая опасность для Римского короля и императрицы, моим первым побуждением было бы присоединиться к ним вместе с моей дочерью».

Жозефина не поняла серьезности происшедшего, вернее, не сумела сделать соответствующих выводов.

Это была отходная по режиму.

Конечно, опереточный заговор имел мало шансов на успех, но он тем не менее поколебал колоссальную империю, этот прожорливый гибрид. Мале доказал прежде всего, что наследственная империя – чисто умозрительная конструкция. В утро заговора ни один из префектов, сановников, должностных лиц, которым сообщили о смерти императора, даже не подумал, что существует Римский король, и уж подавно не закричал: «Император умер, да здравствует император!»[172]172
  «Император умер, да здравствует император!» – перифраз формулы: «Король умер, да здравствует король!» – с помощью которой в дореволюционной Франции объявляли о смене монарха.


[Закрыть]
Не оказалась ли бы жертва Жозефины бесполезна? Она тем меньше сознает это, что катастрофа в России еще не произошла. Она не разобралась в причинах Московского пожара[173]173
  «Мне что-то непонятна история с вашим московским пожаром и всем прочим», – писала брату Гортензия 28 октября.


[Закрыть]
. Ей известно только, что император с Великой армией достиг русской столицы, и это изумило ее не больше, чем вступление Наполеона в Вену, Каир или Мадрид. Как сказал однажды Наполеон:

– Женись я на Мадонне, парижане тоже не слишком удивились бы.

Из дела Мале Жозефина усвоила одно: жизнь императора может оказаться в опасности. «Хорошенько береги его, – наставляет она Евгения. – Злодеи способны на все. Передай от меня императору, что он плохо поступает, селясь во дворцах и не проверив, а вдруг они заминированы».

И внезапно в мальмезонскую жизнь, сотканную из пустяков, повседневных мелочей и банальностей, между двумя прогулками к лебедям или по саду, в это «прекраснейшее на свете существование», как пишет она сыну, врывается известие о катастрофе в России, жестокая драма самого страшного отступления в Истории. Весь Мальмезон высматривает курьеров. «Каждый день приносил новые зловещие подробности, от которых бросало в дрожь, – рассказывает м-ль д'Аврийон. – Они казались тем более ошеломляющими, что двадцать лет беспрерывных успехов приучили нас считать неудачу немыслимой. Поэтому невозможно передать впечатление, которое производило чтение бюллетеня, возвещавшего о сокрушительных поражениях под Москвой».

Жозефина дрожит за императора, но еще больше за сына. Получив наконец письмо от него, отправленное две-три недели назад, она воскресает.

– Я перешла от самой мучительной тревоги к безмерному счастью. Слава Богу, мой сын жив!

1 9 декабря она узнает, что накануне вечером неузнаваемый, небритый, закутанный в шубу император вернулся вдвоем с Коленкуром в Париж, куда домчался за две недели. Вскоре он навещает ее в Мальмезоне. О чем говорят – неизвестно. Может быть, подобно Гортензии, Жозефина спрашивает, в самом ли деле катастрофа так всеобъемлюща, как явствует из 29-го бюллетеня.

– Я сказал всю правду, – подтвердил Наполеон Гортензии.

– Но мы ведь пострадали не одни: наши противники тоже понесли большие потери.

– Бесспорно, но это меня не утешает.

Мюрат, которому Наполеон передал командование остатками Великой армии, утратил былое мужество, дезертировал под предлогом «явно выраженных симптомов желтухи», и Жозефина не без страха узнает, что тяжелое наследство переходит к ее сыну. Его прилежание, профессиональная добросовестность, честность, присущие ему достоинства «примерного ученика», равно как ум и доблесть, позволяют Евгению успешно провести операции и заслужить одобрение императора.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю