Текст книги "Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня"

Автор книги: Андре Кастело

Возвращаясь в Женеву, она задерживается в Морже, в замке Вюфлан у полковника Сенарклена, где восхищается произрастающими на скалистом грунте альпийскими цветами. На другой день в Ролле ее принимает г-жа Энар-Шатлен. «Она так предупредительна, – пишет последняя, – что забываешь об императрице и видишь только женщину, которая хочет быть приятна всем и которую нельзя не любить. Кроме того, она пленяет не столько своими туалетами, сколько манерой держаться. Представьте себе платье из лазоревого левантина, закрытое до самой шеи, так что белья совершенно не видно… голубую шляпу с голубым же пером и шаль из желтого кашемира, усеянного букетиками всех цветов… Лицо у нее было когда-то обворожительное, да и сейчас еще красивое…»

Маленький Альфред, сын г-жи Энар-Шатлен, подносит гостье цветы. «Когда она спросила Альфреда, сколько ему лет, – добавляет г-жа Энар, – и он громко ответил: „Пять, сударыня“, я вся задрожала, как бы он из вежливости не прибавил: „А вам?“»

Прежде чем покинуть Швейцарию, Жозефина за 145 000 франков приобретает поместье Преньи-ла-Тур в Пти Саконне: «большой господский дом, три здания служб, а также другие небольшие прилегающие к ним постройки, три двора, три сада, расположенные террасами, и плодовый сад на восточной стороне с обсаженной деревьями аллеей, рощицу, поле заячьего гороха, вишенник, виноградник и большой луг; дальше, на берегу озера, маленькую обнесенную стенами гавань и баркасик для развлекательной рыбной ловли». Покупка, которой Жозефина воспользуется всего один раз! Но ведь так приятно покупать – в особенности лишнее!

Разумеется, Жозефина плутует с выполнением приказов Наполеона, которому не хочется видеть бывшую супругу у ворот Парижа: она задерживается в Мальмезоне, куда съезжаются все, кто фрондирует против существующего режима. В Тюильри это не то чтобы оппозиция, но все-таки мода. Если вы не хороши с «Новой», вы навещаете «Бывшую». Люди аффектируют свое сочувствие разводке, являются к ней с миной, с какой входят в церковь, чтобы выразить соболезнование семье в трауре. Подумать только, император велел Марии Луизе быть крестной последнего внука Жозефины! Какая бестактность! Если верить Бурьену, уже давно опальному, Жозефина, принимая бывшего секретаря императора, печально протягивает ему руку:

– Ну что, друг мой?

И, по его словам, тут же пускается в долгие сетования:

– Я в полной мере изведала, что такое горе. Он бросил меня, покинул, а титулом императрицы прикрыл лишь для того, чтобы мой позор стал еще более вопиющим. Ах, мы с вами правильно судили о нем. Я никогда не питала иллюзий насчет своей судьбы и все же чем только не пожертвовала ради его честолюбия! Он же проделал все это с жестокостью, какой вы себе и представить не можете. Я до конца сыграла в этом мире свою роль как женщина. Я все вытерпела и смирилась. Понимаете ли вы, друг мой, что мне пришлось пережить? Не знаю, как я все это выдержала. Представляете ли вы себе, какой пыткой для меня было читать повсюду описание празднеств? И какой была наша встреча, когда он впервые после свадьбы навестил меня? С какой жестокостью он рассказывал мне о ребенке, который от него родится! Как мне все это было отвратительно! Лучше бы уж было очутиться за тридевять земель отсюда. Но все-таки кое-кто из друзей остался мне верен, и теперь это единственное мое утешение, если я вообще могу обрести таковое.

Она принимает своих поставщиков, устраивающих у нее «форменный базар», выбирает платья, покупает шали, чулки, шляпы, выслушивает вздохи по поводу «Другой», которая доверяет своей гардеробмейстерине выбирать для нее платья.

Наполеон в Фонтенбло удивляется. Почему Жозефина мешкает с отъездом из Мальмезона? Он посылает Камбасереса поторопить ее. Стоит ноябрь, пора дождей, а в Нормандии еще так зелено…

Наконец Жозефина соглашается пуститься в дорогу.

На этот раз префект принял меры предосторожности и бесцеремонно запросил министра, должен ли он побеспокоиться о встрече в Шофуре «Жозефины», как он осмеливается теперь ее называть. Должен ли он взять на себя труд по подбору почетного эскорта? Он умоляет «хоть несколькими строками обрисовать», какой линии поведения ему держаться «с Жозефиной». Министр оказывается еще бесцеремонней префекта, потому что собственноручно накладывает на письмо г-на Шанбодуэна резолюцию из трех хлестких слов: «Оставить без ответа».

«Не получив никакого ответа, – поведает нам злополучный префект, – я ограничился тем, что приказал жандармским разъездам осветить дорогу». Правда, он распорядился также устроить иллюминацию и как можно громче закричать: «Да здравствует Жозефина!» Сам он отправился в замок, где, как он сообщает, «был очень хорошо принят».

Перед отъездом из Мальмезона Жозефина написала Евгению, объясняя ему причины, побудившие ее выбрать своим местопребыванием Наваррский замок:

«Я, конечно, предпочла бы Милан. Ты знаешь, как мне хотелось провести несколько месяцев с тобой, но не представляешь себе, какие слухи были распущены в этой связи: поговаривали, что я получила приказ уехать в Италию и не возвращаться больше во Францию. Забеспокоился даже мой штат. Все боялись путешествия, из которого не будет возврата. Поэтому я была вынуждена отказаться от самого своего заветного желания и хотя бы на этот год остаться во Франций».

В том же письме, датированном 19 ноября, она пишет также: «Похоже, что императрица Мария Луиза не говорила обо мне и не испытывает никакого желания меня видеть. В этом смысле мы с ней единодушны: я согласилась бы на свидание с нею только для того, чтобы угодить императору. Мне кажется даже, что она испытывает ко мне нечто большее, чем отчужденность, хотя я не вижу к тому причин: она ведь знает меня только по большой жертве, которую я принесла ради нее. Как и она, я желаю императору счастья, и это чувство должно было бы нас сблизить. Но ни одно из подобных соображений не повлияет на мое поведение. Я наметила себе линию его, которой собираюсь следовать и от которой не отклонюсь: жить вдали от всех, уединенно, но с достоинством и требуя лишь одного – покоя. Буду заниматься искусством и ботаникой. Летом поеду на воды…»

И наконец она уточняет:

«Эту зиму проведу в Наваррском замке, куда уеду до конца недели. Немногие дни, что я провела в Мальмезоне, были необходимы мне для отдыха после путешествия по Швейцарии. Виделась я здесь с очень немногими. Далеко не все из тех, кто в прежние времена были, казалось, привязаны ко мне, подтвердили своим поведением, что помнят меня. Прощаю их от всего сердца. Сама же я помню только тех, кто не забыл меня, а об остальных не думаю. Надеюсь, я сумею обрести счастье в своем окружении и в нежности своих детей, потому что уверена: мой дорогой Евгений всегда будет любить меня так, как я люблю его».

Герцогиня Наваррская

«Покой – какое это сладостное благо!»

Жозефина

Утром 4 декабря 1810 юной Жоржетте Дюкре де Вильнев, племяннице г-жи де Монтессон и г-жи де Жанлис, не сиделось на месте. Берлина Жозефины должна была отвезти ее с матерью из Парижа в Наваррский замок, где их обеих пригласили погостить несколько месяцев. Когда карета с императорскими гербами, запряженная шестеркой лошадей, с конным посыльным позади и лакеями на козлах, остановилась перед скромным домом Дюкре, Жоржетта была потрясена. До сих пор, – признается она, – ей приходилось ездить только в «тяжелых и грязных дилижансах». Благодаря приготовленным заранее подставам, скорость, с которой путешественницы преодолели сто восемь километров от Парижа до Наваррского замка, привела обеих женщин в восторг: экипаж делал в среднем по 18 километров в час. Быстрота почти как у императора!

Когда берлина въезжает на главную аллею, замок ярко освещен. «Целый отряд лакеев» – челяди стало теперь больше сотни – бросается выгружать чемоданы и картонки. М-ль д'Аврийон, которая в качестве «гардеробмейстерины» входит в штат «личной прислуги» Жозефины, ведет путешественниц в их комнату. Отсутствие хозяйки позволило архитектору Берто провести ряд работ, и Чан стал пригоден для жилья. Теперь замок хорошо обогревается калорифером, в каминах пылают целые стволы. Каждый день на отопление расходуется сорок два кубических метра дров и пятнадцать тонн угля.

М-ль д'Аврийон успокаивает г-жу Дюкре и ее дочь. Императрица, естественно, примет их только завтра, а пока пусть они отдыхают. «При мысли, что у меня впереди целая ночь на то, чтобы приготовиться к представлению Жозефине, я облегченно вздохнула, – рассказывает Жоржетта. – Я нисколько не робела, явившись с визитом в Мальмезон: в салоне там было так много народа, что все это напоминало гостиные, где я уже бывала и где меня никто не замечал в толпе; но здесь, вдали от Парижа, всем хочется развлечься, и такая неуклюжая особа, как я, станет забавой для придворных, которые, все без исключения, казались мне дерзкими насмешниками».

Вдруг в дверь стучат. Появляется г-жа д’Оденард. Ее величеству угодно немедленно видеть обеих своих гостей. Начинаются паника и аврал с туалетом. К счастью, выбирать не из чего: чтобы избавить от лишних расходов и себя, и приглашенных, Жозефина решила, что все дамы должны быть у нее в «темно-зеленых» платьях из любой ткани. В данную минуту эта униформа кажется Жоржетте тяжелой и безобразной. «Г-жа д'Оденард с исключительной добротой постаралась рассеять мои, как она выразилась, страхи, заверив меня, что в салоне Наваррского замка царит такая же терпимость, как и в любом другом».

Дрожащая м-ль Дюкре спускается по лестнице и попадает сперва в переднюю, где тридцать лакеев ждут, когда понадобятся их услуги, – Жоржетте кажется, что там их целая сотня. Затем она оказывается в гостиной, где стоят четыре камер-лакея во фраках с шитьем и шпагой на боку, и, наконец, последняя гостиная, и дежурный придверник-негр, докладывающий Жозефине о приглашенных. Несчастная девушка, опасаясь «показаться гордячкой», делает реверанс за реверансом – даже лакеям – и попадает в конце концов в игральный салон, где экс-императрица убивает вечер за обычной партией в трик-трак с каким-то «почтенным старцем». Это, как всегда, г-н Бурлье, епископ Эвре. По вечерам в замке, действительно, играют «по три франка за фишку». Когда банк мечет Жозефина, сражаются в традиционный ералаш, и каждый ставит, сколько хочет.

Три новых реверанса, и г-жа Дюкре с дочерью стоят перед бывшей государыней. Жозефина улыбается – той улыбкой, что всегда влекла к ней сердца. «Плачу я теперь, – как признается она через несколько недель дочери, – лишь время от времени».

Около экс-императрицы г-жа д'Арбер. Она по-прежнему управляет домом и тщится, хоть и напрасно, поставить заслон наплыву торговцев, наезжающих сюда из Парижа не менее часто, чем в первую зиму, и отнюдь не страшащихся ни двух дней пути, ни случайного ночлега в Эвре, коль скоро речь идет о такой клиентке, как Жозефина, Жоржетта с радостью замечает, что помимо дам из свиты экс-императрицы салон оживляет группа девушек. Среди них м-ль де Макау, которая собирается стать баронессой и будет в первый день Рождества назначена фрейлиной, обе барышни де Кастеллан и Стефани д'Аренберг, которая по-прежнему упорно отказывается съехаться с мужем, внушающим ей после ужасной свадебной ночи непреодолимое отвращение. Ее нервные припадки, от которых «трепещет все ее существо» и которые грозят «свести ее в могилу», не помешали Наполеону пригрозить ей:

– Вы у меня поедете в Брюссель между двумя жандармами.

– Воля ваша, государь, – ответила она. – По крайней мере, увидев, как я туда приехала, все будут знать, что я там – не по своему желанию.

Тем временем рядом со своей кузиной-императрицей ей живется совсем недурно: они говорят о милой их сердцу Мартинике, и Стефани позволяет ухаживать за ней г-ну Шомону де Гитри, который притязает на происхождение от королей Австразии<sup>[154]154
  Австразия – при Меровингах (VI–VIII вв.) восточная часть франкского государства.


[Закрыть]</sup> и 26 декабря будет назначен шталмейстером. Ему, видимо, нервность княгини не мешает.

У этого мирка, к которому примыкают Тюрпен-Криссе и Пурталес, вошло в привычку собираться по вечерам в комнате Жоржетты. Действительно, на первых порах своего пребывания в замке девушка не смела есть за общим столом из боязни допустить какой-нибудь промах. Г-жа д'Арбер доложила об этом Жозефине, и та, растрогавшись и посмеявшись одновременно, распорядилась каждый вечер доставлять в комнату гостьи цыпленка и малагу, а девушка делила ужин с новыми подружками. Мало-помалу она приучается есть на публике, и, хотя подмечает это так же быстро, как окружающие, сборища полуночников продолжаются.

«Завтрак в десять утра, равно как обед в шесть вечера, – рассказывает Жоржетта, – состоял из одной перемены, не считая десерта, составлявшего вторую: супы, закуски, жаркие и прочее подавались разом». За стулом Жозефины, как и в Тюильри, теснились первый метрдотель, два камер-лакея, скороход-баск и егерь. Из оранжерей Мальмезона привозились ананасы и бананы.

После завтрака, пока Жозефина вышивает, другие рисуют, один из камергеров, обычно Вьей-Кастель, читает вслух последний вышедший в свет роман. В два часа все усаживаются в три запряженные четверкой коляски и отправляются в лес Эвре. Жозефина пыталась, правда, избавиться от бремени этикета и отказаться от почетного конвоя, но император решил, что, коль скоро его первая жена была «коронованной императрицей и королевой», ее достоинство «не подлежит умалению», и она не может ездить на воздух кроме как в сопровождении шталмейстера в мундире, гарцующего у правой дверцы, офицера у левой и четырнадцати солдат из 8-го кирасирского, стоящего гарнизоном в Эвре, – позади.

В дурную погоду ограничиваются краткими прогулками вдоль парковых каналов. Ежедневно Жозефина отправляется в теплицы, где садовод Берто акклиматизирует «дублеты» Мальмезона. Однажды, на одной из таких прогулок, Жоржетта Дюкре получила подарок, вызвавший, как нетрудно догадаться, всеобщую зависть, – одну из тех камелий, с которыми Жозефина познакомила Францию.

В дождь чтение затягивается до четырех пополудни, после чего все свободны до обеда. В это время Жозефина болтает с кем-нибудь из близких ей особ. Темы разговоров всегда одни и те же: развод, прежняя жизнь и, особенно, «думает ли он еще о ней».

Об императоре Жозефина говорит сдержанно и тактично. По выражению г-жи де Ремюза, покинутая жена пытается «заменить воспоминания излюбленными занятиями» и делает это «лучше, чем кто-либо на свете».

«Я веду жизнь владелицы замка, – пишет она Евгению. – Общество, окружающее меня, не слишком многочисленно. Сейчас при мне семь-восемь дам и один мужчина, самое большее, два, когда появляется шталмейстер; это придает замку вид монастыря… В первые дни по приезде мне нездоровилось, вероятно, из-за сырости; мне дали рвотное, устранившее жар, и теперь я была бы совсем в порядке, если бы не легкая слабость, сказывающаяся на зрении; однако оно у меня еще достаточно острое, чтобы я видела своего внучка, когда его привезут сюда». Дело в том, что ее невестка Августа совсем недавно разрешилась от бремени мальчиком.

Жозефина с интересом прислушивается к сплетням своего маленького двора. Ее забавляют рассказы о том, что г-н де Пурталес, уже ставший любовником г-жи Гадзани, не прочь одновременно завести интригу с более «голубым цветком» – Луизой де Кастеллан, причем с более «серьезными намерениями». Она покровительствует и другим романам, которые также завершатся браками. Г-н де ла Бриф женится на м-ль де Кольбер, а м-ль де Макау влюбилась в приезжего генерала г-на Ватье, ставшего по милости императора графом де Сент-Альфонсом. В замке воцаряется атмосфера известной свободы нравов, поскольку все подражают в этом смысле самой хозяйке дома, чьи чувства к ее дорогому Ланселоту – секрет разве что для новоприбывших. Положение у этой императрицы in partibus<sup>[155]155
  In parlibus (лат.) – зд.: номинальный, только по имени.


[Закрыть]</sup> ложное, и, в силу этого, все немного ломают комедию, пытаясь превратить Наваррский замок в императорскую резиденцию, такую же, как Фонтенбло и Компьень. Тем не менее жизнь в замке отличается от дворцовой, что, впрочем, для всех несказанно приятней. Шталмейстеры и камергеры стараются пореже облачаться в мундиры, и, если молоденькая камеристка пикантна и умна, почему бы ей не покататься в санях с «господами и барышнями»? Именно этому м-ль д'Аврийон обязана тем, что 9 января вылетела из саней и в двух местах сломала себе левую ногу. Тюрпен присутствует при операции и затем в деталях описывает ее Жозефине. Бывшая императрица отдает распоряжение купить механическую кровать, позволяющую менять больной простыни, не причиняя ей лишних страданий.

Жизнь течет от происшествия к происшествию. «Я уже рассказывала тебе о жизни здесь, – пишет Жозефина 20 января Евгению, – Она всегда одинакова, и я к ней привыкла. Покой – какое это сладостное благо! Отвратить от него способно только честолюбие, но я, слава Богу, не страдаю этим недугом. Я хотела бы лишь видеть тебя почаще – тогда мне почти ничего не осталось бы желать. Гортензия вот уже несколько дней как здесь, завтра она возвращается в Париж. Она так изменилась, так исхудала, что видеть ее мне не только радостно, но и горько. Я была бы счастлива поделиться с ней своим здоровьем – оно у меня сейчас отменное. Вчера опять все подмерзло, так что прогулки удлинятся за счет чтения в гостиной».

Кое-какие официальные празднества напоминают, что здесь живет коронованная особа, и нарушают монотонность изгнания, потому что обитатели Наваррского замка, несмотря на все произведенные в нем улучшения, чувствуют себя здесь как на покаянии. Иногда – большое развлечение! – все едут завтракать или обедать в Эвре, что дает префекту повод уведомить министра: «Позвольте, ваше высокопревосходительство, воспользоваться случаем и доложить вам о завтраке, на который ее величество благоволила пожаловать ко мне, и обратить ваше внимание на то, что соседство Наваррского замка по необходимости вовлекает меня в сверхсметные расходы».

Композитор Спонтини приезжает в замок для того, чтобы поднести Жозефине свою посвященную ей «Весталку». Дамы и чины двора, обладающие – на самом деле или в своем воображении – приличными голосами, разучили хоры из «Весталки» и «Эрнандо Кортеса». Присутствие автора смущает исполнителей, забывающих даже то немногое, что они умеют, но Спонтини уверяет тем не менее, что все «пели превосходно». «Его высочество князь Монакский, – рассказывает Жоржетта Дюкре, – по-настоящему любил только собственную музыку; поэтому он счел, что преувеличенные похвалы г-на Спонтини являются справедливой оценкой наших талантов: хоры он исполнял громче, нежели было надо, и мы, увлеченные его примером, делали то же самое, так что получилась сущая какофония. Поскольку мало кто из дилетантов остался не у дел, все были довольны, почему мы и бисировали номера столько раз, что, будь возможно проникнуться отвращением к шедеврам, эти две оперы вызвали бы к себе именно такое чувство».

В Новый год Жозефина надумала устроить лотерею, где разыгрывались драгоценности. «Все в доме нетерпеливо ждали, что пошлет каждому из них судьба, направленная ее величеством. Г-н де Барраль, архиепископ Турский, человек очень умный, но изрядно рассеянный, не заметил, каким образом определяются выигрыши. Первый из них предназначался ему – это был великолепный перстень с рубином и бриллиантами. Архиепископ страшно обрадовался, с забавным простодушием твердя, что это чрезвычайно его устраивает – он ведь сможет его носить, тогда как достанься ему ожерелье или пара серег, ему пришлось бы выменять их на что-нибудь другое. Он сообразил, что императрица помогает случаю, лишь когда то же произошло с несколькими придворными дамами, а камергерам достались булавки для галстука…» Г-жа Гадзани получила браслет с «крупными цветными камнями и бриллиантами, располагавшимися так, что получалось имя „Жозефина“». Однако она не только не растрогалась, видя, что императрица не держит на нее зла, а, напротив, сделала гримасу – ей не достался бриллиантовый крестик, который получили фрейлины.

7 февраля Жозефина едет на прием в префектуру Эвре. Г-н де Шанбодуэн думал, что поступает очень хорошо, велев поставить для нее трон, но принц Монакский, явившийся, чтобы проверить, все ли на месте, распорядился заменить трон креслом. Уязвленная экс-императрица пробыла в префектуре всего несколько минут.

Когда мать навещает Гортензию, этикет снова вступает в свои права, и, подражая двору бывшей королевы Голландской, маленький двор Жозефины облачается в шелковые платья и мундиры.

Зато Евгений радуется, давая себе в Наваррском замке волю.

– С меня довольно и Милана, где я вынужден терпеть печальные последствия власти; пусть хоть тут мне позволят немного развлечься. Ремесло короля – трудная штука, если только тебя не взрастили именно для него.

Он запрещает придверникам докладывать о нем, чтобы придворным дамам не приходилось вставать всякий раз, когда он входит в гостиную матери. «Я видела, как под проливным дождем он предпочитал пробираться в галерею через сад, только бы избежать подобного доклада, который был ему не по душе», – рассказывает Жоржетта Дюкре.

Он приносит с собой веселье, устраивает «базар» – состязание на бильярде или в карты из-за безделушек, которые вице-король привозит из Парижа и непременно ухитряется проигрывать. Организует он и конкурсы рыболовов. Дама, у которой самый крупный улов, получает подарки от всех своих соперников. Затем повара бросают всякую работу и немедленно принимаются жарить рыбу, которую Евгений во всеуслышанье объявляет превосходящей все, «что есть самого изысканного за столом ее величества».

1 8 марта со стороны Эвре появляется целая вереница экипажей: все «важные особы города» спешат за сутки раньше поздравить герцогиню Наваррскую с днем ее небесного патрона – святого Иосифа. Девушки – как полагается – в белом и с цветами в руках вносят бюст Жозефины, размещаются вокруг него и декламируют поздравительные стихи. Вечером чины маленького двора переодеваются нормандскими крестьянами обоего пола и нараспев читают:

 
Хвалой мы возгреметь должны
В честь Жозефины августейшей:
Цветов, что ею взращены,
Не портит шип самомалейший.
Селит она любовь в сердцах
Благодеяньями своими.
Так пусть прославлено в веках
Везде ее пребудет имя.
 

Г-жа де Сепор и г-н де Вьей-Кастель, Колетта и Матюрен<sup>[156]156
  Колетта и Матюрен – типичные имена поселян в пасторальных произведениях французского псевдоклассицизма.


[Закрыть]</sup>, заканчивают «Экспромт» куплетами, воспевающими «благодеяния» герцогини Наваррской.

Матюрен

 
Ею и холмы отныне
Озеленены навек
И разлиты по равнине
Воды новых рек.
Колетта
Девушки Эвре владели
Прежде лишь веретеном,
А при ней понаторели
В ремесле любом.
 

Больше всего из подарков пришлась Жозефине по вкусу, несомненно, нарисованная Тюрпеном колода карт, фигуры которой изображали главных персонажей маленького двора. Сама она, естественно, предстала там дамой червей, а Ланселот – валетом бубен. Ланселот, сын маркиза и уже граф, только что получил от Наполеона титул барона империи.

Несколько позднее он доставит своей возлюбленной новую радость, поднеся ей в красной сафьяновой папке собрание своих рисунков времен поездки по Швейцарии и Савойе[157]157
  Этот восхитительный альбом, на котором красуется изящное золотое «Ж», можно видеть в Мальмезоне.


[Закрыть]. Жозефина найдет там Откомб, пересыхающий ключ, Ледяное море, старый замок в Эксе, беднягу Аскена и вложит в альбом букетик засохших цветов, которые Тюрпен подарил ей во время одной из прогулок по горам[158]158
  Этот букетик до сих пор на своем месте.


[Закрыть]. Она так рада, что просит милого Ланселота развернуть один из этих набросков в картину. Тюрпен соглашается. «Этот великолепный пейзаж был поднесен императрице, которая пришла от него в восторг, – рассказывает Жоржетта. – Дав полюбоваться картиной всем, кто приходил, она приблизилась к автору, отвела его в оконную нишу и сказала, вложив ему в руку банковские билеты, составлявшие условленный гонорар:

– Это для вас. А вот это для вашей матушки. Но если я не угадала ее вкус, скажите ей, пусть выменяет скромный залог моей дружбы на то, что ей подойдет, – я не буду в обиде. По крайней мере, она убедится, как хочется мне доказать ей, какую радость доставил мне труд ее сына».

А подарила она бриллиант стоимостью в триста луи.

Вечером 20 марта мэр по случаю дня святого Иосифа пригласил императрицу на обед, но Жозефина отказалась и послала вместо себя «свой двор». Она сидела вдвоем с г-жой д'Арбер, как вдруг услышала вдалеке пушечный выстрел и звон колоколов. Что происходит? Новые торжества в честь ее небесного патрона? Недоумение Жозефины рассеялось уже через несколько минут, когда в замок из Эвре явился городской почтмейстер в парадном мундире. К нему только что примчался курьер от Лавалета с известием о рождении Римского короля; почтмейстер велел немедленно запрягать и теперь следил за реакцией Жозефины. Он заметил, что лицо ее чуточку передернулось, но она тут же овладела собой. Разумеется, рождение ребенка придаст еще больше веса той, кто ее сменила; разумеется, экс-императрица еще глубже отойдет на второй план, но появление наследника великой империи доказывает, – она без устали будет повторять эту фразу, – «что ее жертва принесена не напрасно». И она принуждает себя улыбаться, когда отвечает:

– Император может не сомневаться в живом участии, которое я проявляю в столь радостных для него обстоятельствах; он знает, моя жизнь неотделима от его судьбы, и я всегда буду радоваться его счастью.

Маленькое огорчение: все чины двора – воздержался, может быть, только Тюрпен-Криссе – покинули обед у мэра, побежали доставать лошадей и помчались в Париж, дабы явиться с поздравлениями в Тюильри.

На следующее утро в душу Жозефины проливается капелька бальзама – приезжает принц Евгений, посланный к изгнаннице с отчетом о родах, Она тут же пишет Наполеону поздравительное письмо, и уже 22-го придверник докладывает: «От его величества», и паж Леблон де Сент-Илер, шатаясь от усталости, вручает ей ответ счастливого отца: «Получил твое письмо, дружок. Благодарю. Сынок у меня толстенький и здоровый. Надеюсь, таким и вырастет. Он – моя плоть, мои уста, мои очи. Надеюсь, он исполнит свое предназначение. Я по-прежнему очень доволен Евгением. Он никогда меня не огорчал». И молодой паж получает в награду за быструю езду бриллиантовую булавку стоимостью от двадцати до двадцати пяти тысяч наших франков.

Евгений развеселил мать, описав ей комедию, разыгранную Каролиной и Полиной, которые притворились, будто лишились чувств от волнения и счастья.

Сын Жозефины уезжает из замка до большого бала, устраиваемого матерью в честь рождения маленького короля. «Шум был страшный, все сбились с ног, – рассказывает Жоржетта, с любопытством наблюдавшая за приготовлениями. – Особенно неистово метались метрдотели, стараясь ничего не упустить; мы примеряли платья, наши мужчины – мундиры; многие из них уже разучились их носить, многие просто не умели. Г-н Пьерло очень нас рассмешил смущением, в которое был повергнут своим бархатным фраком с серебряным шитьем и током с перьями, нахлобученным на голову, подобно классическому ночному колпаку, столь осуждаемому теперь романтиками; огромный узел белого атласного шарфа приходился у него на самую середину груди, а шпага цеплялась за наши платья; словом, это была самая гротескная фигура, какую мне доводилось видеть.

Ее величество предложила мне одолжить для великого дня драгоценный убор, но я подумала, что не посмею даже пошевелиться, если на мне будет такая дорогая и не принадлежащая мне вещь; поэтому я отказалась и решила, хоть и не без сожаления, надеть лишь свое скромное жемчужное ожерелье, которое, по крайней мере, не помешает мне танцевать. М-ль де Макау и де Кастеллан, принявшие предложение императрицы, не раз в течение вечера откровенно завидовали мне. При каждом контрдансе они смотрели, на месте ли их драгоценности, и было заметно, что они боятся сделать лишнее движение – так им было страшно потерять даже ничтожную частицу своих богатых уборов».

Когда начинается бал, появляется Жозефина, усыпанная бриллиантами, как в Тюильри, и сопровождаемая своим двором. Она, «как на смотру», пропускает мимо себя приглашенных и садится в кресло, на этот раз слегка напоминающее трон.

На плиты пола в большом салоне был настелен паркет. То ли работы производились наспех, то ли танцоров оказалось больше, чем предусматривалось, но под г-ном Клермон-Тоннером – правда, изрядным толстяком – паркет провалился, и в самый разгар бала пришлось вызывать столяра, чтобы вызволить пострадавшего, Впрочем, ужин, достойный Тюильри, помог забыть о происшествии.

* * *

Деньги, конечно, исчезают, как в вихре вальса, и Жозефина продолжает делать долги. Размах у нее поистине императорский. Князь Монакский отказывается выезжать иначе как в карете о шести лошадях с посыльным и курьером впереди. Почти владетельный князь, обер-шталмейстер, он, чего и сам не отрицает, не брезгует под чужим именем поставлять фураж на 60 лошадей, хотя на самом деле их всего 50. Подобное нарушение заставляет Жозефину призадуматься, но для князя Монакского заканчивается лишь отправкой обратно в полк. Узнавая некоторые факты, Жозефина порой даже гневается, что ей не слишком свойственно. Так, однажды утром ее первый метрдотель заявляет ей, что в замке нельзя обойтись меньше чем двадцатью двумя столами для челяди, причем каждый стол должен обслуживаться отдельно.

– В низшем классе есть своя иерархия, еще более ощутимая, чем в салоне вашего величества.

Жозефина идет к г-же д'Арбер, которой нездоровится, и устраивает у ее постели настоящее совещание.

– Понимаете ли вы, сударыни, как меня обкрадывают? Подумать только! Повара не желают есть вместе с судомойками и поварятами! Полотеры с истопниками! Раз дамы-докладчицы не обедают со мной, ваши горничные отказываются обедать с их горничными; словом, этикет прихожей разоряет меня. Совершенно необходимо положить этому конец, госпожа д'Арбер.

Г-жа д'Арбер постаралась сократить число столов, но и ей удалось свести его только к шестнадцати, а это все равно страшно много, учитывая сообщение Жоржетты Дюкре, что «лакеи и конюхи питались вне замка».

Император отрядил туда Мольена<sup>[159]159
  Мольен, Никола Франсуа, граф (1758–1850) – министр казначейства при Наполеоне.


[Закрыть]</sup> с задачей положить предел расточительству. Была установлена общая сумма долгов – 1 159 494 франка 65 сантимов. Было решено продать леса Наваррского замка и Мальмезона для частичного покрытия дефицита, потому что Наполеон заявил Мольену:

– Пусть она больше не рассчитывает, что я уплачу ее долги: я не вправе ничего прибавить к тому, что уже дал. Судьба семьи не должна быть только моей заботой… Я смертен – и даже еще больше, чем любой другой.

Мольен объяснил, что Жозефина со слезами обещала сделать все возможное, чтобы в 1812 не перешагнуть через цифру в три миллиона.

– Но зачем было доводить ее до слез! – вознегодовал «искренне огорченный» император.