Текст книги "Фб-86"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Андраш Беркеши
ФБ‑86

Глава первая

Тибор Каллош усталым движением снял очки, вытер платком вспотевший лоб и, пожав плечами, посмотрел на студента.

Кульчарне, круглолицая женщина лет сорока, с интересом рассматривала муху, что грелась на подоконнике под не очень щедрым лучами сентябрьского солнца. Подняв передние лапки, муха потерла их, остановилась на мгновение и снова принялась прихорашиваться.

По всему было видно, что женщину не очень интересуют слова Каллош. Она заранее знала, о чем будет говорить заведующий учебной частью университета.

Третий член дисциплинарной комиссии, тридцатилетний блондин Гейза Олайош, смотрел то на женщину, то на Каллоша. В углу его губ застыла едва заметная ироническая улыбка.

– Товарищ Краснай, – нарушил тишину протяжный голос худощавого заведующего учебной частью, – вы признаете, что скрыли в своей биографии важные данные?

В голубых глазах юноши мелькнуло беспокойство. Он озабоченно посмотрел на членов комиссии. Его лицо будто говорило: «Люди добрые, поймите! Произошла ужасная ошибка. Смилуйтесь». Взгляд юноши блуждал где-то за окном, среди поредевшей листвы деревьев, залитых утренним солнцем. Парень пригладил ладонью волнистые каштановые волосы, напряженно размышляя, что сказать в ответ.

– Товарищ Каллош, – сказал он тихо, – поверьте, все это недоразумение. Я ничего не скрывал. О том, что отец жив, я узнал лишь время спустя.

– Нет, молодой человек, – обрушился на него Каллош, – вы солгали, сознательно солгали! Вот доказательства! Посмотрите, товарищи! Это автобиография, написанная его собственной рукой. Прочитайте, пожалуйста, что он писал. Цитирую дословно: «… в ходе боев в 1944 году мой отец пропал».

Каллош торжествующе посмотрел вокруг, замахал, как победным флагом, листом бумаги. Он переводил взгляд с парня на членов комиссии и снова на парня.

– Это вы писали? Отвечайте! Только говорите прямо: да или нет! Разговоры меня не интересуют. – Последние слова он произнес, нажимая на каждый слог. Затем откинулся назад и с присущей ему иронической улыбкой смотрел на бледного парня, который стоял перед ним.

Иштван потупился. Уставился в ковер. Что сказать? От него требуют решительного ответа, да или нет – и все. Но так нельзя ответить. Ни утверждением, ни отрицанием нельзя объяснить этого дела. В голове бушевали мысли… Почему-то вспомнил, что не сможет пойти после обеда на тренировку. И все из-за этого Каллоша. Он давно знает, что он злится на него. Только за что? Не все ли равно, что сказать? Все равно исключат из университета. Куда ему тогда податься? Пойдет чистильщиком обуви. Повесит на шею доску, большими буквами напишет на ней: «Стараниями Каллоша меня исключили из университета, хотя я был лучшим студентом курса». Только почему бы это его, лучшего студента курса, должны исключать из университета? Нет, профессор Голубь этого не допустит…

– Почему не отвечаете?

«Распевает, как какой-то мулла, – подумал Иштван. – Удачное сравнение! После обеда на тренировке скажу об этом ребятам. Нет, на тренировку уже не успею. Ничего, расскажу завтра. Отныне Каллош будут дразнить не тюленем, а муллой или, еще лучше, поющим дервишем, ведь и на него он похож…»

– Я не понял. Что вы спрашивали?

– Вы что, заснули? Даже собственная судьба вас не интересует. Вот до какого цинизма дошли. Это характерно для вас! – снова обрушился Каллош, бросив на стол биографию Иштвана. – У меня все. Если вас что-то интересует, пожалуйста, спрашивайте, – обратился он к членам комиссии.

Олайош посмотрел в свой блокнот.

– У меня будет несколько вопросов, – сказал он с улыбкой, ободряюще посмотрел на юношу. – Скажите, вы часто переписывались с отцом?

Доброжелательный тон Олайоша вернул Иштвану уверенность.

– Я не переписывался с отцом, – ответил он. Его голос звучал уже смелее. После короткой паузы юноша добавил: – В 1946 году отец прислал мне письмо с Сан-Пауло. Умолял помириться, забыть все, что было между нами, убежать к нему. Но я не ответил.

Ироническая улыбка на лице Каллоша сменилась злой гримасой. Это не ускользнуло из внимания Олайоша, и он, скрывая, что заметил, продолжал расспрашивать:

– Некоторые моменты для меня не совсем ясны. Скажите, пожалуйста, что было причиной вашего спора с отцом?

– Это длинная история, ее нельзя так просто рассказать.

– А вы расскажите, – призвал его Олайош.

– Я считаю, это лишнее! – сказал Каллош. – И так все ясно. Мы зря тратим время. – Взглянув на Кульчарне, Каллош добавил: – Полагаю, вы тоже такого же мнения. – Его взгляд требовал утвердительного ответа.

Кульчарне встрепенулась. Увлекшись созерцанием мухи, что грелась на солнце, она рассеянно слушала разговор. Нервно глотая слова, пробормотала:

– Да конечно! Что касается меня, то…

Олайош с вежливой улыбкой, но решительно сказал:

– А меня, как представителя министерства, интересуют даже мельчайшие подробности дела. В конце концов, речь идет об одном из лучших студентов университета, – обратился к Каллошу. – Я должен тщательно разобраться во всем.

Каллош сердито поджал губы, откинулся на спинку стула и обиженно посмотрел на референта из министерства.

«Вот какие оппортунисты засели в министерстве», – констатировал он мысленно.

– Пожалуйста, ответьте на мой вопрос, товарищ Краснай, – попросил референт парня.

– Между мной и отцом были разногласия в политических вопросах. Отец был активным членом партии нилаши[1]1
  Нилаши – самая реакционная партия Венгрии в период режима Хорти. После оккупации страны немецкими фашистами они захватили власть.


[Закрыть], а я был антифашистом, – начал Иштван.

– Что делал ваш отец как член партии нилаши?

– Он был одним из тех, кто научно обосновал и проповедовал расовую теорию. – Парень глубоко вздохнул. – Как непосредственный сотрудник профессора Малыш, он писал статьи и исследования, читал лекции, полностью посвятил себя фашистскому движению.

– Как же вы стали антифашистом, живя в таком окружении?

– Случайно.

Олайоша поразил искренний ответ парня.

– Продолжайте, – поддержал он его.

Иштван некоторое время размышлял, собирая вместе и упорядочивая свои воспоминания.

– Вот с чего все началось, – сказал он потом. – Весной 1944 года я познакомился с молодой студенткой, Майей Фабри. Позже я узнал, что она еврейка. Отец ее был известным врачом. Майя познакомила меня со своими родителями. От них я воспринял антифашистские идеи, там впервые услышал о Томасе Манне, Верфеле, Стейнбеке, Драйзере. Брал у них книги, много читал. Передо мной открылся совершенно новый мир. Родительский дом стал для меня чужим, кровавые планы, о которых я слышал дома, начали вызывать отвращение. Увидев у меня книги, о которых я говорил, отец пришел в ярость, запретил читать их. Спросил, откуда они. Я промолчал, боясь, что он донесет на семью Фабри в полицию. Тогда не очень церемонились в таких случаях. Мы с Майей полюбили друг друга. Когда ей пришлось пришить на одежду желтую звезду, мы вдвоем плакали. Я не отвернулся от нее, остался верен нашей дружбе. И дальше посещал семью, заклейменную желтой звездой. Носил продукты, передавал весточки от знакомых. И не только родителям Майи, но и другим жителям дома. У доктора Фабри, как врача, до последнего момента работал телефон. Мы ежедневно разговаривали с Майей. 15 октября, когда объявили декларацию Хорти[2]2
  15 октября 1944 правительство Хорти, поняв, что положение гитлеровской Германии безвыходное, чтобы спасти в Венгрии капиталистические порядки, подписало декларацию о капитуляции и выходе Венгрии из гитлеровской коалиции.


[Закрыть], Майя позвонила мне. Она была радостно взволнована, не останавливаясь повторяла:

«Иштван, это правда? Скажи, что правда! Скажи только! Теперь все будет хорошо. Приходи завтра».

Я тоже был очень рад. Но уже после обеда положение изменилось. Мы жили на Итальянской аллее. Я стоял у окна и с отчаянием смотрел на войска СС и отряды нилаши, что двигались в город. Отец стоял рядом и насмешливо следил за мной. Тогда мы поссорились. Вечером я позвонил одному из своих одноклассников. У них была за городом дача. Мы договорились, что спасем Майю. Он охотно отдал мне ключ от дачи, даже взялся перенести туда электрическую плиту и продукты. Вечером я разговаривал с Майей.

«Ладно, – согласилась она. – Я согласна, только вместе с тобой».

Решили встретиться на следующее утро.

Я побежал к двоюродной сестре. Она и Майя были сверстниками. Я украл у нее документы. О последствиях своих поступков не думал. Одна мысль владела мной: спасти Майю. Ведь я любил ее.

Ночь я провел неспокойно. На рассвете побежал к Фабри. Почти на каждом шагу проверяли документы. Перед моими глазами стояло лицо Майи. Меня преследовали кошмары, в голове путались мысли. Возле одного из домов стояла большая толпа. Под командованием жандармского старшины шестнадцатилетние-семнадцатилетние молодчики-нилаши выводили из дома евреев. Собравшиеся там, реагировали на события по-разному. На лицах одних заметно было сочувствие, некоторые злорадствовали, другие стояли молча, с удивлением. Молодчики, размахивая автоматами, гнали перед собой несчастных людей, как животных. Я пробился вперед. Из дома волокли старого дедушку с длинной, до груди, седой бородой. Его все время подгоняли пинками. Он еле переставлял ноги, опираясь на костыли. Впереди, испуганно оглядываясь, шла молодая девушка. Мальчик с девичьим лицом – ему, наверное, и пятнадцати не было – подталкивал старика прикладом.

«Быстрее, Моисей, быстрее», – кричал он, злорадно хохоча.

Кто-то из толпы, наблюдая эту сцену, засмеялся. Отовсюду слышались ироничные замечания, кто-то еще и поощрял конвоиров.

«Ну, ребята, заставьте их двигаться быстрее»

«Да разве так надо? Что вы, боитесь?»

«Оставьте их! Они тоже люди!» – сдерживая возмущение, воскликнуло несколько человек.

«Если не нравится, убирайтесь прочь. Пока не поздно!»

«Может, вы за них?»

Некоторые резко повернулись и поспешно пошли дальше.

Я стоял ошеломленный. Совесть подсказывала, что надо помочь, но не знал как. Ободренный одобрительными возгласами, парень начал еще решительнее пинать старика. Бедняга оглядывался по сторонам, как затравленный. Он не мог сказать ни слова.

Девушка подошла к старику, взяла его под руку, но один из конвоиров грубо оттолкнул ее. Хохот, ругань зазвучали еще сильнее, еще больше разошелся и парень. Гуще посыпались удары на несчастного старика. Тот пошатнулся и, потеряв равновесие, упал на землю. Костыли вылетели из рук. Напрягая все силы, он поднял голову и умоляюще посмотрел на своего мучителя. А молодчик, дико хохоча, ударил старика ногой в лицо.

«Дедушка» – отчаянно вскрикнула девушка и бросилась к потерявшему сознание старику. Из его уст тоненькой струйкой потекла кровь, окрашивая в красный цвет белую бороду. Нилаши набросились на немощного старика с внучкой и принялись бить их куда попало. Я рванулся, чтобы помочь несчастным, но кто-то сзади схватил меня…

– Хватит сказки рассказывать! – ударил по столу Каллош. – Может, вы еще скажете, что были участником движения сопротивления?

От воспоминаний на глазах Иштвана заискрились слезы. Он прервал рассказ, беспомощно взглянул на разгневанного Каллоша, потом перевел взгляд на Олайоша. Тот с интересом смотрел на него.

– Продолжайте.

По лицу парня мелькнула унылая улыбка.

– Мне нечего больше сказать. Через полчаса Майю тоже расстреляли. Я не мог спасти ее, потому что она не захотела. С тех пор я считал, что мой отец – убийца Майи. Я отрекся от него, ушел из дому. В декабре 1944 года, в канун рождества, отец посетил меня сам. Умолял, молил, чтобы я пошел вместе с ним, пока кольцо советских войск не сомкнулось вокруг Будапешта. Я не захотел. Мы поссорились. Отец ударил меня, я дал сдачи.

Иштван на мгновение замолчал, провел рукой по лбу и продолжал:

– Я ударил родного отца и бросился бежать. Для меня он уже не существовал. Может, вы не поверите, но все было именно так. В биографии я не писал о нем, потому что до 1946 года не знал, жив ли он.

– О, оказывается, вы еще и великомученик! – язвительно заметил Каллош. – Ну, а что скажете о том, как вы расхваливали империалистов в области медицины?

Сердце Иштвана окаменело. Этот человек издевается даже над его воспоминаниями! Каллош ненавидит его. Ничего от него ждать! Не в силах больше сдерживаться, Иштван гневно воскликнул:

– Это неправда!

Каллош покраснел:

– Как вы смеете обвинять меня во лжи! Меня вы, ничтожество, фашистский выродок… – Каллош хватал ртом воздух, лицо его исказилось от ярости. – Вон отсюда! – Он выпрямился. – Заседание дисциплинарной комиссии объявляю закрытым! Подождите в коридоре, пока мы вынесем решение, – бросил он вслед парню.

Иштван вышел из зала. В коридоре его окружили однокурсники. Посыпались вопросы:

– Ну как?

– Исключили тебя?

– Ну, они не осмелятся это сделать. Тебя очень любит Голубь.

– Почему ты не произнес громкой речи? Каллошу только того и надо!

– Что за чушь!

– Этим Каллошем мы уже сыты по горло!

Иштван смотрел куда-то вдаль и молчал, словно не слышал вопросов друзей. Наконец глухо сказал:

– Очевидно, меня исключат, – и, махнув рукой, тяжело опустился на стул у окна.

* * *

– Товарищи! Я настаиваю на исключении! – решительно заявил Каллош. – Возможно, товарищ Олайош поверил в сказку, которую нам здесь только что преподнесли. Я не верю ни одному слову этого парня. Пренебрежительно говорит о советской науке, всячески расхваливает империалистов. Не принимает участия в массовых мероприятиях. Бдительность настоятельно требует от нас твердости в таких случаях. Думаю, дело Райка достаточно ясно подтверждает, что враг не дремлет. Мы должны показать в университете пример принципиальности и непоколебимости.

Олайош с беспокойством перебил его.

– Я думаю, исключение – слишком суровое наказание. Я верю парню. То, что он рассказал, можно доказать. К тому же надо учесть, что Краснай – лучший студент курса. Предлагаю отложить решение и проверить, правду ли он говорил. Сигналы, о которых вы здесь упоминали, товарищ Каллош, меня не удовлетворяют. Ведь они анонимны. Я возражаю против исключения.

Кульчарне мучили сомнения. Голос сердца подсказывал ей, что Олайош прав. Но не Олайош ее начальник. Голосовать против предложения Каллош опасно. За это можно поплатиться. А в конце концов, Краснай здоровый, крепкий юноша, не обязательно ему быть врачом, она тоже мечтала в свое время стать певицей. И голос у нее хороший, и осанка подходящая, а не получилось. И что же? Ничего страшного. Стала администратором. И живет себе. Не прекратилась жизни и после того, как умер ее муж. Сама воспитывает свою дочь. Если она смогла перенести все удары судьбы, Краснай тем более их переживет. Не в тюрьму же его сажают!

– Думаю, – сказала она наконец, – что товарищ Каллош прав. Я полностью согласна с его мнением – надо быть бдительным. Газеты ежедневно пишут о подлых происках империалистов. Какие у нас могут быть гарантии, что наемники врагов не пролезли в университет?

Кульчарне подобострастно посмотрела на Каллоша, то одобрительно кивнул.

– Итак, – снова начал Каллош – по сути все мы проголосовали. Можно считать, что решение принято. Мне очень жаль, – обратился он к Олайошу, – что в таком важном вопросе мы не нашли общего языка с представителем министерства.

Но Олайош не сдавался.

– Поймите, – доказывал он, – объяснение Красная вполне правдоподобны. Его можно понять. Любовь к девушке была у него тогда крепче, чем сыновья любовь. И надо все как следует взвесить. Ведь речь идет о судьбе талантливого медика, четверокурсника…

Каллош перебил его:

– Судьба страны важнее, чем будущее какого-то самоуверенного мальчишки. Не стоит дальше дискутировать. Вы можете выразить свое особое мнение, но независимо от этого наше решение вступает в силу… Случай серьезный, слишком серьезный. Пожалуйста, товарищ Кульчарне, пригласите сюда Красная.

* * *

– Поработали! На сегодня хватит, – обратился пожилой профессор к молодой брюнетке.

– Как вам угодно, сэр, – ответила девушка, глядя черными, чуть раскосыми глазами на седого ученого, сидящего за микроскопом.

– Вот оно как, девочка, – улыбнулся профессор Голубь. – Когда человеку пятьдесят девять лет, он уже быстрее устает.

– У вас вид совсем молодого человека, профессор! Если бы не белые волосы, я бы вам и сорока не дала.

– О, вы очень любезны, Эстер, – смущенно сказал ученый. – Но усталость бывает не только от физической перегрузки. Нет, я устал не от работы. – Профессор встал и подошел к девушке. Резиновый пол приглушил его шаги. – Вы правы, девочка. Что ни говорите, а все же я устал, сварливый старик.

– Сэр, – сказала Эстер, опираясь на длинный стол, уставленный различными химикатами. – Давайте на несколько недель прекратим опыты. Теперь ведь мы уверены, что проблема будет успешно решена. Несколько недель отдохнем…

– Нет, Эстер, останавливаться нельзя. Ни за что! – запротестовал профессор, подняв вверх тонкую руку. – Синтез – это самая волнующая, захватывающая стадия исследований, девочка. И наиболее болезненная. Да, расчеты подтверждают правильность наших рассуждений, последние опыты тоже показывают, что наши предположения верны. Но не забывайте, что это еще не все. Конечный результат впереди…

У девушки заискрились глаза, она посмотрела на ученого.

– Сэр, я без всяких колебаний берусь подтвердить первый опыт. Привейте мне серум инфекционной болезни и испытайте на мне антибиотик. Я настолько уверена, что результат будет положительный…

– Нет-нет! – воскликнул Голубь. – Не смейте и думать об этом. Чтобы больше таких разговоров не было, ясно?

Эстер опустила голову. Пряди густых каштановых волос рассыпались, спрятав ее лицо.

– Ладно, не буду, – тихо сказала она.

– Так, Эстер. Ну, давайте умываться, – сказал профессор и тяжелой походкой направился к умывальнику. – Скажите, доченька, как дела у Красная? Сегодня он ко мне еще не приходил.

– Его вызвали на заседание дисциплинарной комиссии…

– Да, я и забыл об этом… Что с ним случилось? Он что-то говорил, но я, честно говоря, не прислушался.

Девушка стояла у стола, ее взгляд блуждал где-то далеко. Слабые лучи заходящего сентябрьского солнца пробились сквозь ветви деревьев, заглянули в лабораторию.

– Боюсь, сэр, что Иштвана исключат из университета, – сказала задумчиво девушка.

– Что вы говорите, дорогая? – Голубь повернулся и удивленно посмотрел на девушку. Капли мыльной воды стекали с его рук на пол. – Что вы сказали? Исключат?

– Да, сэр.

– Красная?

– Да, – ответила Эстер.

Голубь снова начал тщательно мылить руки.

– Нет, это невозможно, – сказал он после некоторых размышлений. – А в чем его, собственно, обвиняют?

– Его отец был членом партии нилаши, – пояснила девушка и упругими шагами подошла к профессору.

– В таком случае надо наказать отца, а не сына!

– Не в том беда, сэр, кем был отец Иштвана, а в том, что он не написал об этом в автобиографии. Теперь товарищ Каллош считает, что Иштван намеренно скрыл этот факт.

– А почему он не написал? – обратился к девушке Голубь.

– Потому что отец для него не существует. Так объяснил мне Иштван.

Глаза Голуба округлились от удивления. Он перестал вытирать руки.

– Не понимаю, дорогая. Как это «не существует»?

– Да. Иштван ненавидит своего отца.

– Ненавидит? Это невозможно! Ребенок не может ненавидеть своего отца.

– Однако это так, сэр. Не знаю, что произошло между ними, но Иштван и слушать не хочет об отце.

– Это ужасно! Скажите, дорогая, между ними были какие-то политические разногласия?

– Очевидно, потому что его отец был активным фашистом.

Оба замолчали. Голубь сбросил халат, сел в глубокое кресло у письменного стола, неторопливо закурил сигарету и, выпуская кружочки дыма, ушел в свои мысли. Он внимательно следил за девушкой, которая мыла руки и время от времени заглядывала в зеркало над умывальником.

– Скажите-ка, Эстер, – услышала девушка голос Голуба, – вы могли бы возненавидеть своего отца?

– Отца? – обернулась она к профессору. Полотенце застыло в ее руках. – Никогда не задумывалась над этим. Трудно ответить, я не знаю даже, что такое ненависть.

– Допустим, что ваш отец был бы фашистом… – настаивал Голубь.

– Я не могу представить своего отца фашистом, – засмеялась Эстер.

– Не уклоняйтесь от ответа. Это просто предположение. Отвечайте же, да или нет?

– Сэр, – все еще улыбаясь, ответила Эстер, – есть случаи, когда дети ненавидят своих родителей. Я уже слышала об этом. Значит, в принципе это возможно. А что касается моих отношений с отцом, то между нами никогда не было никаких недоразумений. Поэтому мне трудно дать вам конкретный ответ.

– Подождите, – перебил ее Голубь. – Я неправильно сформулировал вопрос. Знаю, в отдельных случаях родители заслуживают, чтобы дети ненавидели их. Это тогда, когда они негодяи, не заботятся о детях, бьют их, издеваются над ними. Это другое дело. Но ненавидеть кого-то только за то, что у него другие политические взгляды, по моему мнению, неправильно. Особенно, когда речь идет об отце и сыне, о таком отце, который любит своего сына и отдает ему все, что может…

– Мне кажется, сэр, что политические мотивы еще больше оправдывают ненависть, – ответила Эстер.

– Поймите меня правильно, – сказал Голубь, – я ненавижу фашизм. Но если бы мой отец был фашистом, я не мог бы возненавидеть его.

– Сэр, мне не хотелось бы спорить, но я думаю, что в ваших словах есть противоречие, – твердо сказала Эстер.

Голубь вопросительно посмотрел на нее.

– Ненавидеть фашизм вообще, не затрагивая конкретных лиц, носителей фашизма, нельзя. Ненавидеть идеи и любить тех, кто их придумал и применил на практике, – здесь не сходятся концы с концами. Что может дать абстрактная ненависть к фашизму? Ничего! Фашизм стал действительностью в результате деятельности его носителей…

– Я вижу, с вами трудно спорить, – засмеялся профессор, – Я далек от политики. Возможно, причиной этого является то, что с политикой связаны различные ужасные вещи. Намного лучше сфера науки, эти клетки, пробирки, все то, что открывает нашему взору микроскоп. Вот что, дорогая. Отложите на завтра наши заметки. – Профессор встал.

Эстер собрала листки с записями, лежащие на столе, и положила их в желтую пластмассовую папку. Некоторое время задумчиво рассматривала папку и, улыбнувшись, спросила:

– Сэр! Мы еще не дали нашим опытам названия. Что написать на папке?

Голубь задумался.

– Напишите «ФБ-86», – сказал он потом. – Если не ошибаюсь, мы начали эти опыты восемьдесят шесть дней назад?

– Да, – ответила Эстер, – восемьдесят шесть дней. А теперь, сэр, позвольте обратиться к вам с просьбой.

– Пожалуйста, – приветливо сказал ученый.

– Помогите Краснаю. Будет ужасно, если его исключат.

– Что вы, дорогая! Неужели вы действительно думаете, что с Краснаем может случиться какая-то беда! Это же талантливый студент нашего университета. Ставить вопрос о его исключении можно было бы только в том случае, если бы он допустил грубое нарушение правил. Насколько я его знаю, на это он не способен.

– Спасибо, – сказала Эстер.

Она взяла карандаш и вывела на папке «ФБ-86. 1949».

Голубь провел девушку к парадной двери. Эстер попрощалась и быстро пошла по утрамбованной садовой дорожке.

Эстер охотно приходила к профессору. Ей нравилось бывать у него. Иногда они долго гуляли по саду. Ученый увлеченно показывал ей свое маленькое царство. Он сам ухаживал за садом. Это было для него приятным отдыхом. Сад был хороший, благоустроенный. Несмотря на осеннюю пору, густым, зеленым ковром расстилалась трава. Только пожелтевшие и рыжеватые опавшие листья напоминали о том, что лето закончилось.

Не доходя до поворота дорожки, Эстер оглянулась, чтобы по привычке еще раз помахать на прощание профессору. Она подняла руку, улыбнулась. Голубь стоял в дверях виллы. Он тоже махнул Эстер рукой, дождался, пока девушка скрылась за поворотом, и зашел в дом.

Эстер быстро направилась к автобусной остановке. Она думала об Иштване.

Только бы все обошлось хорошо. Бедняга! Он так одинок. Живет на стипендию. Она верит ему. Правда, иногда он ведет себя несколько странно. Сторонится женщин. Кроме учебы, увлекается только спортом, но и то не ради соревнований или спортивной славы. На соревнованиях он так бросил на ковер чемпиона университета Гевеша, словно это был мешок с картошкой. Ребята говорят, что по вольной борьбе Иштван мог бы быть чемпионом страны, но он и слушать не хочет об участии в крупных соревнованиях. Да, странный парень.

Девушка решила пройти до следующей остановки… На углу, у кондитерской, она неожиданно встретила Иштвана. Лицо парня было мрачное, озабоченное.

– Иштван! – схватила его за руку. – Ну как?

– Исключили, – сказал Иштван глухим голосом и отвернулся.

– Это невозможно! – прошептала Эстер, все еще крепко сжимая руку Иштвана. – Что же делать?.. – спросила после короткой паузы.

– Пойду к Голубу, – вздохнул парень.

– Пойдем, Иштван, выпьем кофе, – предложила Эстер. – Все равно Голубь сейчас ужинает. Потом пойдем к нему.

– У меня нет денег, – отказался Иштван.

– Ничего, у меня есть. Пойдем.

Они зашли в кафе. Эстер заказала черный кофе.

– Эстер, – сказал парень, – мы уже давно знакомы. Скажи, ты считаешь меня негодяем? Или врагом? – он с надеждой смотрел на девушку, словно от ее ответа зависело его будущее.

– Нет. Я знаю тебя честным человеком. Но ты совершил ошибку, не написав всего о своем отце.

– Поверь, дорогая Эстер, – перебил Иштван и посмотрел на нее своими голубыми глазами. – До 1946 года я ничего не знал о нем.

– А Каллош говорил, что ты высказывался против советской науки?

– Говорил. Это еще больше осложнило мое положение.

– Но это ложь! За что только сердится на тебя этот Каллош?

– Не понимаю, – развел руками Иштван.

– Я говорила с Голубем, – сказала Эстер. – Он обещал помочь.

– Что ты ему сказала?

– Только то, что сегодня дисциплинарная комиссия рассматривает твое дело.

– Я тоже говорил ему об этом, – сказал Иштван.

– Ты знаешь, какой он невнимательный. Сразу же забыл. Он не понимает, за что ты возненавидел своего отца. По его мнению, отца нельзя ненавидеть. Мы еще поспорили с ним.

– Многие не могут этого понять. А ты понимаешь? – обратился он к девушке.

– Да, – твердо ответила Эстер.

Они долго молчали. На улице уже вечерело. Засветились на стенах бра, и приятный полумрак окутал людей.

– Пойдем, – сказал через некоторое время Иштван. – У тебя хватит денег, чтобы рассчитаться? Потому что если нет, нам придется остаться здесь, – добавил он с горькой усмешкой.

– Столько еще найдется, – улыбнулась парню Эстер.

Они расплатились и медленно, словно двое влюбленных, прошлись до виллы профессора.

Девушка вынула из сумочки ключ, открыла калитку. Иштван сдерживал нервозность. Как его встретит Голубь, что он скажет? Парню хотелось повернуться и уйти.

– Пойдем, – сказала девушка, ободряюще улыбаясь.

Голубь был удивлен, его жена Магда, красивая женщина лет сорока пяти, тоже с интересом рассматривала поздних гостей.

– Заходите, – приветливо приглашала она.

– Пройдите в мой рабочий кабинет, – предложил профессор. – Ну, говорите, что случилось? – спросил он парня, усевшись в глубоком кожаном кресле. Эстер и Иштван заняли места рядом, на диване.

– Исключили меня. Решение немедленно вступает в силу.

– Все же исключили? – ученый вскочил и начал нервно ходить по комнате, сомкнув пальцы за спиной. Вдруг он остановился перед юношей, пристально посмотрел ему в глаза. Иштван спокойно выдержал колючий взгляд.

– Скажите, друг, – сказал Голубь. В его голосе чувствовалась решимость. – Даете слово, что не совершили ничего противозаконного?

– Даю! Самая большая моя вина – что я ничего не сказал об отце даже после того, как узнал, что он жив.

– Значит, я могу выступать в вашу защиту?

– Если вам угодно, сэр. Я могу только заявить, что никакого преступления не совершил. Проявил обычную неосторожность, вот и вся моя вина.

– Ладно, сынок. Для меня этого достаточно, – сказал Голубь. Он сел и снова закурил. – Я хотел бы спросить еще одно: почему вы возненавидели своего отца?

Иштван наклонил голову и начал нервно крутить пальцами кисти скатерти, которой был накрыт стол. Девушка тоже заинтересованно посмотрела на парня, но видела только его опущенную голову и коричневую от загара шею. Когда Иштван поднял голову, его глаза были влажные.

– Он убил девушку, которую я любил! – сказал парень чуть слышно.

– Ваш отец ее убил? Ничего не понимаю! Кто она, эта девушка?

– Майя. Студентка, – был ответ. Эстер смотрела на Иштвана широко раскрытыми глазами. Об этом он ей никогда не говорил.

– Именно так, сэр, он убил ее. Не собственноручно, конечно. Майя была еврейка. Он призывал к расправе своими статьями и исследованиями. Я очень любил Майю и никогда не прощу отцу ее смерть.

– Когда это было?

– 16 октября 1944 года. На следующий день после того, как партия нилаши захватила власть.

– Ваш отец был членом этой партии?

– Да. Он был ярым фашистом, ближайшим сотрудником профессора Малыша.

– И вы очень любили ту девушку? Ведь тогда вы были еще мальчиком…

– Мне тогда исполнилось девятнадцать, – тихо ответил Иштван. – Я и теперь ее люблю. Когда же узнал, при каких обстоятельствах она умерла, то еще больше полюбил ее. Она вела себя как герой.

– Понимаю, понимаю… – сказал Голубь. Он вынул новую сигарету, снова зажег и в глубокой задумчивости выпустил облако дыма. – Вот что, друг. Идите сейчас домой. Напишите апелляцию и завтра подайте ее в ректорат. Поняли?

– Да.

– Потом придете сюда, закончите работу по анализу крови, проверите правильность подсчетов. Пока я буду продолжать здесь опыты, вы ежедневно будете приходить сюда Ясно?

– Да, сэр.

– Завтра утром я поговорю с Каллошем. Держите себя в руках. Мы не допустим, чтобы вас исключили. Правда, Эстер?

– Правда, сэр, – радостно закивала головой девушка.

Иштван с облегчением вздохнул и заметно успокоился. У Голуба большой авторитет. Как-никак – он известный ученый. Если он вмешается в дело, все, наверное, образуется. Юноша поднялся:

– Большое вам спасибо, сэр. Значит, завтра приду, – он поклонился.

– Выше голову, друг! – подбодрил парня ученый. – Все будет хорошо…

Молодые люди уже спускались с лестницы, когда Голубь позвал Иштвана.

– Уже поздновато. Вы, может, проведете Эстер домой?

Профессор хитро прищурился и улыбнулся. Он улыбался еще и тогда, когда за молодыми закрылась калитка.

* * *

– Где ты живешь? – тихо спросил Иштван. – Видишь, я даже этого не знаю.

– На улице Батхиань, – ответила девушка.

– Можно тебя проводить?

– Ты выполняешь приказ профессора?

– Нет, нет, – сказал Иштван. – Я все равно провел бы тебя.

– Это очень любезно с твоей стороны.

Парень вопросительно взглянул на нее. Он повеселел, стал спокойнее. В глазах заискрился прежний огонек.

– Пойдем пешком.

– Как хочешь, – улыбнулся Краснай.

Они долго шли, не говоря ни слова.

– Иштван, – сказала наконец девушка, – ты очень любил ее?

– Очень.

– Расскажи о ней.

– Что рассказать?

– Все. Какая она была? Почему ты ее любил?

– Какая была?.. Высокая, стройная. На четверть головы выше тебя. Темные волосы спадали до самых плеч. Всегда веселая. Мечтала стать скульптором. Любила все красивое. Вот и все о ней. Почему любил ее? Не могу сказать. Человек никогда не ищет объяснения, почему любит. Если ты была влюблена в кого-то, ты знала, почему любишь?