Текст книги "Нежная душа урода"
Автор книги: Анатолий Ярмолюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
– Что? – не понял батюшка.
– Ничего, – машинально сказал я, захваченный невесть откуда возникшей во мне мыслью…
Странная это была мысль, странная, страшная и вместе с тем отчего-то предельно для меня соблазнительная. «Убей священника! – говорила мне эта мысль. – Убей этого не желающего тебя понимать, равнодушного человека! До исповеди – убивать можно. Это после исповеди нельзя… рука не поднимется, а до исповеди можно… убей этого человека! Ведь он не желает тебя понимать и не желает тебе помочь… ну и убей его!» Моя рука – это была не моя рука! Она сама собою полезла за пазуху и рядом с недоеденной краюхой хлеба нащупала нечто длинное и холодное. Это была пиковина, та самая пиковина, которую я намедни отобрал у Ваньки Кулика и с помощью которой я Ваньку Кулика наказал. Как она оказалась у меня за пазухой, рядом с недоеденной краюхой, почему я не замечал до этого, что она – там? Моя неподвластная мне рука ухватила пиковину, мигом выдернула ее из-за пазухи, я сделал резкий шаг навстречу батюшке и ударил его пиковиной в живот. Батюшка охнул, недоуменно взглянул на меня и стал падать…
Если бы мне навстречу попалась та самая старуха, которая не пропускала меня к батюшке и которую батюшка называл Людмилой, то, думаю, я бы убил и ее: окровавленная пиковина была в моих руках… Но – старухи нигде не было видно. По-прежнему держа пиковину в руке, я прошел через весь церковный двор, прошел мимо церковных нищих (помню, как все они в испуге шарахнулись от меня), прошел почти через весь город. Скоро я был уже в городском саду у родной мне липы. Взбираясь по теплому липовому стволу, я обратил внимание, что, оказывается, окровавленной пиковины в моих руках уже нет. Куда я ее подевал, когда я ее обронил – не помню.
Я забрался на липу, устроился на ее ветвях, вытащил из-за пазухи остаток утренней краюхи и машинально принялся жевать. «Почему он не захотел меня исповедать? Ну почему он не захотел меня исповедать?» – звенела и саднила внутри меня одна и та же мысль.
Сам не понимая как, я заснул, а когда проснулся, была уже ночь. По липовым листьям барабанил упругий дождь, но лишь отдельные капли достигали меня, потому что крона моей липы была очень густой. Надежное это было укрытие, и другом эта липа была замечательным – молчаливым, теплым и все понимающим. Никогда больше у меня не будет такого друга… Ну, так вот, по листьям барабанил упругий дождь, но не он меня разбудил. Меня разбудила невесть откуда, прямо во сне, возникшая во мне мысль: мне надо убить еще одного человека – того самого журналиста. Еще только одного, последнего. А затем я пойду на могилку к моей Феюшке, обо всем перед ней отчитаюсь и – уйду к ней. Программа моей жизни в этом мире будет выполнена… Сидя на ветке и прислушиваясь к мерному шуршанию дождя, я стал обдумывать план убийства журналиста. К утру план был вполне готов…
Впрочем, для того, чтобы его осуществить, мне пришлось прожить на этом свете еще два, а может, и целых три лишних дня. Я никак не мог разыскать эту тварь, то есть этого самого журналиста. Ни на работе, ни дома его не было… Наконец мне повезло. Когда я в очередной, может, даже сотый по счету раз, позвонил из городского автомата этой твари на работу, в трубке раздался голос:
– Да. Я слушаю.
– Мне нужен журналист Наливкин, – сказал я.
– Я и есть журналист Наливкин, – сказал голос в трубке. – Кто со мной говорит?
– Слушай, Наливкин, – сказал я. – Ты знаешь о том, что в городе совершено вот уже несколько страшных убийств, а убийца до сих пор еще не пойман?
– Конечно же, я это знаю, – с нетерпением в голосе сказал Наливкин. – Более того, я написал об этом уже несколько статей. Неужели вы их не читали?
– Грош цена твоим статьям, – сказал я.
– Это почему же? – оскорбленно воскликнул Наливкин. – Весь город только о том и говорит, что об этих убийствах и о моих статьях на эту тему! Я там выдвинул несколько оригинальных версий. Если бы эти дуболомы-следователи к моим версиям прислушались…
– Ну и что же это за версии? – не удержался я от вопроса.
– Да с кем я говорю? – уже совсем сердито воскликнул Наливкин. – И вообще – почему я обязан с вами говорить? Кто вы такой?
– Я могу, – сказал я, – сообщить вам кое-что интересное об этих убийствах… Кое-что, о чем вы, я думаю, даже и не предполагаете.
– Вот как? – живо сказал Наливкин. – Интересно, интересно… Ну и что же вы за такую информацию хотите? Наверно, денег?
– Нет, – сказал я. – Я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос. Только на вопрос – и ничего более.
– На какой еще вопрос? – спросил Наливкин.
– Насчет ваших версий, – сказал я.
– Стало быть, – с огорчением сказал Наливкин, – вы и впрямь не читали моих статей… Жаль, жаль… А то бы вы не спрашивали…
– Я не читал ваших статей, – сказал я.
– Бывает, – с прежним огорчением сказал Наливкин. – Ну что же… Версии, значит, таковы. Все эти убийства совершены одним и тем же человеком либо одной и той же группой лиц. Я думаю все же, что одним человеком. Каким-нибудь комплексующим маньяком. Уродом.
– Уродом? – переспросил я.
– Именно, – сказал Наливкин. – Нравственным, а возможно, и физическим уродом.
– Вот, значит, как… – сказал я. – Ну и для чего, по-вашему, этот урод совершил все эти убийства?
– Я думаю, – сказал Наливкин, – что он таким образом мстит миру за свое уродство. И коль так, то, я уверен, будут и другие убийства. Вот об этом я и написал. Искренне жаль, что вы не читали…
– Хотите подробнее узнать об этом уроде? – спросил я.
– Вы его знаете? – еще более оживился Наливкин.
– Думаю, что да, – сказал я.
– Ну и?.. – требовательно сказал Наливкин.
– Нам надо встретиться, – сказал я. – По телефону всего не скажешь. Тем более – у меня есть кое-какие зримые доказательства.
– Документы, что ли? – вскинулся Наливкин.
– Можно сказать, и так, – подбросил я дров и в без того пылающую печь. – Ну, так как насчет того, чтобы встретиться?
– Где и когда? – рявкнул Наливкин.
– Сегодня, – сказал я. – Вечером, когда стемнеет… скажем, часов в девять. Около городского сада. Вас устраивает?
– Вечером, когда стемнеет… – в раздумья произнес Наливкин. – Почему же так поздно?
– Вы боитесь? – спросил я.
– Я – боюсь? – оскорбленно воскликнул Наливкин. – Ничего я не боюсь… просто уточняю детали.
– Ну и что же – вас устраивает мое предложение? – спросил я.
– В общем – да… – не совсем решительно произнес Наливкин. – Ладно. Будем считать – договорились.
– Тогда – до вечера, – сказал я. – Да, кстати: вы должны приехать один. Никаких друзей, помощников и охранников. Один – понятно? Иначе встреча просто не состоится.
– Понятно, – сказал Наливкин. – Один так один – не впервой. Но все же – кто вы такой?
– Можете считать, что у меня с этим уродом свои счеты, – сказал я.
– Ну хорошо, – сказал Наливкин. – Я буду. Я приеду на «Тойоте» красного цвета…
– Хорошо, – сказал я. – Когда приедете, остановитесь у центрального входа в городской сад и ждите. Не исключено, что я минут на двадцать опоздаю. Не беспокойтесь, затем я непременно появлюсь. Но вы обязаны быть на месте минута в минуту. Иначе – говорю еще раз – встреча не состоится. Согласны?
– Мне кажется, что где-то я уже слышал ваш голос… – сказал Наливкин.
– Вряд ли, – сказал я. – Ну, так что?
– Я буду, – сказал Наливкин. – Ах, черт возьми, какая получится статья!
– Именно потому я и завел с вами этот разговор… – сказал я и повесил трубку.
В том, что эта тварь заглотила мой крючок, я не сомневался. Я сомневался в другом – выполнит ли он все мои предварительные условия, иначе говоря, приедет ли он вовремя и без помощников? В этом, зная Наливкина, я все же изрядно сомневался, а потому, закончив разговор, я тотчас же пошел к городскому саду. Там, при входе, рос замечательный, ветвистый карагач. Я взобрался на этот карагач, надежно укрылся в его ветвях и принялся ждать девяти часов вечера. Ожидание ничуть меня не тяготило: приезда этой твари Наливкина я готов был ждать хоть до скончания века.
Сидя на карагаче, я детально перебирал в уме, как я Наливкина убью. Все должно получиться, все непременно должно получиться! Я вытащил из-за пазухи орудие убийства и еще раз внимательно его осмотрел. Это была удавка, замечательная, крепкая и надежная удавка, которую я смастерил из случайно найденного мною куска веревки. Нет-нет, все непременно должно получиться!
Наконец, стало темнеть, в городе зажглись огни и отовсюду послышались вечерние звуки. Мягко шурша шинами, ко входу в городской сад подъехал красный автомобиль и остановился как раз под деревом, на котором я сидел. Из машины вышел Наливкин и завертел головой, явно кого-то высматривая. Скорее всего, он высматривал меня, но не исключено было, что и своих тайных помощников. Оттого-то в телефонном разговоре я и выговорил для себя двадцать минут времени – чтобы посмотреть, не появятся ли откуда-нибудь эти самые помощники, а если они, чего доброго, приехали с Наливкиным в одной машине, то, думал я, в течение этих двадцати минут они непременно должны будут дать о себе знать: выглянут из машины, подадут голос, закурят…
Прошло двадцать минут, но никто к Наливкину не подошел, никто не выглянул из машины, не подал голос и не закурил. Похоже было, что Наливкин и впрямь приехал на встречу один. Ну что ж… Я неслышно спустился с дерева, так же неслышно подошел к машине, отворил дверцу и уселся на заднее сиденье. Вскоре вернулся Наливкин и также сел в машину – на переднее сиденье, там, где руль. Наливкин курил, и чувствовалось, что он изрядно нервничает.
– Привет, – сказал я, и Наливкин в испуге резко обернулся на мой голос.
– Черт… – сказал он, всматриваясь в меня. – Какого хрена ты тут делаешь?!
– А по телефону ты меня называл на «вы»… – усмехнулся я.
– Черт побери! – еще раз чертыхнулся Наливкин. – Кажется, где-то я тебя все же видел… А, ну да!
– Вспомнил? – спросил я. – А маленькую женщину, которую ты выкрал и продал в бордель, ты тоже, надеюсь, вспомнил?
– Черт! – в третий раз произнес Наливкин это бессмысленное слово и попытался выскочить из машины.
И тогда я накинул ему на шею удавку. И – потянул за конец. Потянул не изо всех сил, а, так сказать, вполсилы – чтобы Наливкин перестал трепыхаться и успокоился.
– Пу… сти! – захрипел Наливкин, ухватившись руками за веревку. – Пусти… гад, сволочь, гном вонючий!
– Сидеть! – сказал я и дернул веревку посильнее. – Сидеть и не шевелиться, иначе… Вот так!
– Что тебе… надо? – прохрипел Наливкин. – У меня есть деньги… сколько ты хочешь?
– Не надо мне денег, – сказал я и вдруг почувствовал, до чего мне это все надоело: надоели и эти бессмысленные препирательства с Наливкиным, надоел и сам Наливкин, и вся эта бессмысленная, именующаяся жизнью, кутерьма, и сам я себе надоел тоже. – Не надо мне денег, понял или нет! – заорал я и дернул за веревку – едва ли не в полную силу своих рук.
Я подумал, что уже все, был Наливкин – и кончился, но он очень скоро пришел в себя: должно быть, он очень хотел жить, этот Наливкин.
– Тебя, урода… тебя расстреляют! – прохрипел он. – Чего же ты хочешь… если не хочешь денег? Ну чего же тебе надо?
Когда я готовился к убийству Наливкина, я, мастеря удавку, продумал и то, что я скажу этой мрази напоследок, перед тем, как навсегда затяну веревку на его шее. Я хотел ему сказать о том, как мучилась в борделе моя Феюшка, о том, как я ее затем хоронил, о том, как я затем одного за другим стал убивать всех, кто был причастен к гибели моей Полюшки. «Эх ты, – хотел я сказать Наливкину, – неужели ты так и не уразумел, что погибали как раз те, кто был причастен к смерти моей Феюшки? Как же ты этого не понял… дурак ты, дурак! Версии ты строил… и ведь, по сути, угадал… то есть ты угадал обо мне, – а о себе? А вот о себе ты так ничего и не угадал… ты так ничего и не понял…» Так я хотел ему сказать, но сейчас вдруг понял, что – ни к чему. Ни Наливкину эти слова не надобны, ни мне самому. Потому что словами, какими бы правильными они ни были, ничего уже не изменишь. И, так ничего Наливкину и не ответив на его последний вопрос, я изо всей силы потянул за веревку. Наливкин захрипел, задергался – и через минуту все было кончено…
Странно, но, убив Наливкина, я вдруг понял, что, оказывается, у меня не трясутся, как это было при первых моих убийствах, ни руки, ни ноги, я не чувствую никакой душевной дурноты. Должно быть, я постепенно, исподволь, незаметно для себя самого научился убивать… Я посидел в машине еще какое-то время, затем встал и обыскал мертвого Наливкина. Как я и предполагал, у него под одеждой был спрятан все еще работающий диктофон. Я вытащил этот диктофон и швырнул его оземь. От удара диктофон рассыпался. Я постоял еще, а затем пошел к моему единственному на этой земле другу – к моей липе.
Я решил переночевать на липе, а утром пойти на могилку к моей Феюшке, все ей рассказать, и затем... А что – затем? Свести с собой счеты – это очень просто, вдруг подумалось мне, но ведь мне еще хотелось и быть похороненным рядом с моей Полюшкой. А кто меня станет там хоронить? Зароют где-нибудь как собаку… Нет, надо дождаться сторожа Кириллыча и договориться с ним, чтобы именно он и похоронил меня. Кириллыч добрый, он согласится – да только когда же он появится на кладбище? Когда у него смена? Кажется, послезавтра… да-да, именно послезавтра. Значит, надобно было мне жить на этой земле еще до послезавтра…
Мне трудно сейчас вспомнить, что я делал на следующий день после моей расправы над этой тварью Наливкиным. Проснувшись, я слез с моей липы и, кажется, пошел в город. Да-да, так оно и было: я отправился в город. Я хотел разжиться хлебом. Деньги у меня к той поре все закончились, а жить мне предстояло еще два дня, а коль так, то надобно было подумать и о хлебе. Помню, мне удалось незаметно стащить с прилавка буханку, я сунул ее за пазуху и дал деру. Весь день затем я бесцельно бродил по городу, отламывал по кусочку хлеб, жевал, кормил этим же хлебом и бродяг-голубей… О чем я думал? Наверно, ни о чем. Припоминаю, что мне очень хотелось сходить на могилку к моей Полинушке, но я себя сдерживал, потому что там был не Кириллыч, а другой сторож – и мало ли, чем мог мой поход закончиться… Ну, а когда начало темнеть, я пошел к моей липе.
Не доходя шагов ста до липы, я вдруг запнулся и со всего маху плашмя шлепнулся на землю, расшибив при том лицо о какой-то невидимый среди травы камень. Встав и утерев кровь, я захотел посмотреть на то корневище, которое мне так некстати подвернулось под ноги. Я начал шарить в траве, и вскоре моя рука наткнулась на что-то длинное и холодное… Это было не корневище: это, к моему немалому удивлению, была та самая пиковина… короче, та самая, которую я столь неожиданно потерял. И вот на тебе – нашлась! Будто кто-то мне ее подбросил под ноги…
Я механически взял пиковину и продолжил с ней свой путь к липе. Подходя, я вдруг услышал какой-то шум. Кто-то был рядом с моей липой и вроде как бы даже прятался в траве… Я сунул пиковину за пазуху и быстро вскарабкался на ближайшее дерево. Дерево оказалось слабым, оно гнулось и трещало, и я тотчас же прыгнул на крышу какого-то заброшенного строения: когда-то, кажется, это была летняя эстрада. Была полная луна, и отсюда, с крыши, я увидел: никто, оказывается, не прятался в траве, все было куда как проще и объяснимее. В траве копошилась парочка. И он, и она были почти полностью обнажены, и занимались… ну, в общем, понятно, чем они занимались. Она лежала внизу, а он, соответственно, наверху. Разумеется, они даже предполагать не могли, что кто-то за ними наблюдает с крыши обветшавшей летней эстрадки…
А я – наблюдал. Мне отчего-то вспомнилось, как и мы с моей Феюшкой занимались тем же – не здесь, под липой, разумеется, а в другом месте – но какая разница! Ах, как мы были тогда с нею счастливы! Нам казалось, что мы нашли, наконец, свою собственную нишу в этом мире, мы приспособились к этому миру, мы уяснили его незыблемое правило: коль мы его не станем трогать, то и он нас не тронет… Парочка тем временем усердно занималась своим делом, и все, кажется, шло к финалу. Гибкое, молодое тело лежавшей внизу женщины вдруг стало изгибаться, она закинула голову, застонала и засмеялась… «Игорек, Игорек… – бесконечно повторяла женщина. – Ох, Игорек!..» «Поля, Полинушка…» – в свою очередь заговорил мужчина… Поля, Полинушка?!! Странный, розовый туман вдруг ударил мне в голову. Какая такая Поля-Полинушка? Откуда здесь взяться Полинушке? Нет на этом свете никакой Полинушки, убита Полинушка – украдена, убита и похоронена!.. Не помня себя, я сунул руку за пазуху, нащупал там пиковину, спрыгнул вниз и со всей силы ударил пиковиной в обнаженную спину мужчины…
Он вскрикнул, дернулся и стал валиться на бок. Обнаженная, ничего не понимающая, парализованная страхом женщина лежала на черной траве и, кажется, смотрела на меня… Полная луна зашла за тучу: я наклонился и провел рукой по лицу этой женщины. Окаянный розовый туман начал улетучиваться из моей головы. Это была не моя Полюшка. Я убил еще одного, на этот раз ни в чем не повинного человека. Я повернулся и побежал в глубь городского сада. Темные, колючие кусты хлестали меня по лицу. Где-то там, в этих кустах, я выбросил и пиковину. Вернее, даже и не выбросил, а просто уронил, да тут же о ней и позабыл…
Разумеется, в ту ночь я не спал на моей доброй липе, о чем жалею до сих пор. Это было единственное, не считая кладбищенского сторожа Кириллыча, доброе ко мне существо в этом мире, а я его так и не поблагодарил за доброту. Да и Кириллыча я не успел поблагодарить тоже… В ту ночь я спал в какой-то подворотне. Вернее, даже и не спал, а как-то так… Ближе к утру мне пригрезилась мамка. Она пришла ко мне и долго молча смотрела на меня. «Что тебе надобно, мамка?» – спросил наконец я. «Сыночек, сыночек, – сказала она, – что же ты наделал! Ведь я же тебе говорила – покайся! Покайся – говорила я тебе… Что же ты наделал, сынок! Ведь у тебя душа – как цветочек полевой! Как же ты будешь жить дальше – с такой-то душой»? «Не надо, мамка, – сказал я в ответ. – Не надо, слышишь? Ну больно же, мамка! Ох, и больно же, мамка… И – ничего теперь уже не изменишь. Ничего теперь не изменишь, мамка! Так что – уходи. Уходи, слышишь! Уходи и больше ко мне не являйся»… Мамка еще постояла, горестно покачала головой, повернулась и ушла. А вскоре наступило утро.
Все остальное, думается, никому уже и не интересно. На следующий день на кладбище дежурил Кириллыч, и я пошел на могилку к моей Полюшке. Я намеревался побыть рядом с моей Полюшкой, а затем подойти к Кириллычу и договориться с ним о собственных похоронах – чтобы рядом с нею, с моей Феюшкой. Денег, чтобы заплатить Кириллычу за его доброту, у меня не было, ну да я надеялся, что Кириллыч исполнит все и без денег. Если в этом мире и есть доброта, то она, думается мне, обязана быть бесплатной… Как я намеревался покончить с собой? Не знаю: как-нибудь. В этом мире имеется столько способов… Но – я не успел: меня арестовали. Я и поныне не понимаю, каким образом меня выследили именно на кладбище: не добрый же Кириллыч донес, в самом деле! Надо сказать, что ареста я очень испугался, потому что понял – сегодня я с моей Феюшкой не встречусь. Ну, а коль не встречусь, то, вероятно, меня станут бить. Я очень боюсь побоев, гораздо больше, чем самой смерти. Я в моей жизни их натерпелся столько, что больше уже не могу… Я попытался уйти по деревьям, но одно из деревьев меня подвело…
Вот и все, что я хотел написать в своей явке с повинной. В детстве мне никого не хотелось убивать, даже драться за деньги, и то мне было тягостно. Мне кажется, что тогда, в детстве, я жалел людей и, может быть, даже любил их. Я думал, что точно с такими же чувствами по отношению к людям я могу прожить всю жизнь. Не вышло… В этом мире злых и холодных великанов эльфам и феям, вроде меня и моей Полюшки, не выжить, а иного, маленького и тихого мирка, где бы мы с Феюшкой могли укрыться, наверно, нигде не существует… Не надо, я думаю, мне было и встречаться с моей Феюшкой. Не надо мне было ее любить. Не надо мне было думать, что в этом мире отпущено счастьишко и для меня. Не надо мне было и на свет рождаться. Карлик, урод… Я хотел жалеть людей, а мне пришлось их убивать. Мамка ты, мамка, – что ж ты не бросила меня еще в детстве в самый глубокий омут, которых так много было в нашей речке Журавлихе!.. Не бейте меня: мне больше нечего сказать…»
