Текст книги "Нежная душа урода"
Автор книги: Анатолий Ярмолюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
5
Методов первичной обработки подозреваемого бывает великое множество. Можно, например, только что пойманного подозреваемого, не давая ему прийти в себя, сразу же взять в оборот – во многих случаях результаты бывают превосходными. А можно, скажем, подозреваемого мариновать, долгое время не водить на допросы и не объяснять ему причины его задержания – пускай он изнервничается и сникнет духом. Можно подозреваемого поместить в переполненную камеру, можно – в одиночку, можно посадить с напарником, который, разумеется, обязан быть милицейским агентом, и которому подозреваемый, угнетенный поимкой, раскроет свою преступную душу… Здесь все зависит от личности, а еще от помноженной на интуицию воли следователя. Потом будут допросы, будет борьба двух интеллектов и воль, будут в избытке разнообразные следственные приемы вроде долгих ночных задушевных бесед, плачущей жены либо матери в милицейском коридоре, следовательской показной строгости либо такой же показной доброты – да мало ли как можно добиться признания! На то имеется даже специальная наука – ее обязан знать любой мало-мальски грамотный следователь…
Интуиция и первоначальные наблюдения мне подсказывали, что, пожалуй, брать в моментальный оборот нашего карлика – дело весьма сомнительное. Пускай-ка он посидит хотя бы до вечера в камере с соседом – нашим агентом Сынком. Сынок – парень умный и настырный, он, бывало, и не таким языки развязывал! Итак, решено: до вечера – в камере с Сынком. А пока суд да дело, я послал своих парней за юной любовницей Полиной Остроушко и за беспутным гражданином Куликом. Предстояла следственная процедура под названием «опознание подозреваемого», и к этой процедуре надо было быть готовым и мне самому, и тем, кому предстояло опознавать пойманного.
Сам же я решил на пару часов смотаться домой. То ли меня доконала вся эта кутерьма и нервотрепка, то ли я и впрямь захворал – но чувствовал я себя довольно-таки скверно: ноги были как из ваты, в голове стучали молотки, левая сторона груди тяжело и неприятно ныла… Кроме того, меня весьма беспокоило поведение моей Мулатки: я никак не мог забыть ее прощальный долгий и пристальный взгляд. Воля ваша, но, по-моему, никакой любви в этом взгляде не ощущалось.
– Поймал я карлика, – сообщил я Мулатке (она как раз вернулась из магазина и выкладывала из пакета всякие разносолы). – На кладбище…
– Об этом уже знает весь город, – равнодушно ответила она. – В магазине, во всяком случае, только о том и говорят.
– Неужели? – искренне изумился я. – Да откуда же они знают? Ведь всего-то пару часов назад…
– Обедать будешь? – спросила Мулатка.
– Хотелось бы, – сказал я.
За обедом царило напряженное молчание, и из-за этого кусок не лез в горло.
– Что с тобой, малыш? – спросил я у Мулатки.
– Ничего, – бесстрастно ответила она.
– Ну как же – ничего? – сказал я. – Я ведь вижу и чувствую – с тобой что-то происходит.
– Я же сказала – ничего со мной не происходит! – уже раздраженно ответила моя Мулатка. – Ровным счетом – ничего!
Называется – поговорили. Пообедав, мы молча посидели рядышком на диване, потом я встал и начал собираться.
– Обратно на работу? – спросила, не глядя на меня, Мулатка.
– Ну да.
– И вернешься, конечно, за полночь… – не спросила, а предопределила она.
– Постараюсь как можно раньше…
Она ничего не ответила и даже не взглянула на меня; я немного помаялся у двери, повернулся и вышел…
«Агентурное сообщение. Совершенно секретно. Источник Сынок.
Сегодня, приблизительно в восемь часов утра, ко мне в камеру поместили одного типа, весьма похожего на карлика. Опер, дававший мне задание, пояснил, что я должен как можно ближе познакомиться с этим субъектом и выяснить, причастен ли он к совершению серии убийств в нашем городе, а если причастен, то как он их совершил, с кем на пару, за какие такие грехи он уложил такую ораву, ну и так далее.
Однако выудить все это у карлика оказалось делом непростым, потому что это был какой-то необщительный тип. Уж каким только бесом я перед ним не вертелся, как только не изгалялся – все бесполезно, так что поневоле я начал даже приходить в отчаяние. А разузнать подробности, между прочим, мне очень даже хотелось, потому что об этом меня настоятельно просил опер, да и самому мне это было интересно. Но этот карлик, едва только его завели ко мне в камеру, забился в угол – и хоть бы тебе слово! Ладно, думаю, все едино я тебя прищучу, не таких, как ты, колол наподобие грецких орехов, а настырности у меня хватит на десять суток вперед!
Хорошо, сидим: он в своем углу, я в своем. Настал час обеда, по камерам стали разносить баланду. Вижу – мой карлик ничего не ест, плошку от себя отодвинул, то-се… «А, между прочим, – говорю я ему, – ты, земляк, совершенно напрасно воротишь нос от баланды! Потому как, думается, сидеть тебе здесь не пересидеть, а не жрамши – что же за сидка! Так что ты, – говорю, – шамай, земляче; это я тебе как человек бывалый советую!» Вижу, карлик после этих слов не то чтобы воспрянул духом, однако же заинтересовался моим советом. «А отчего, – спрашивает он меня, – ты так предполагаешь? То есть отчего ты думаешь, что мне тут сидеть не пересидеть? Я, – говорит, – человек безвиновный: разберутся – и выпустят». «Ха! – говорю я как можно более убедительным тоном. – Кому ты, мил человек, крошишь батон на уши? Это ты-то – да невиновный? Да на тебе, мыслю, одних мокрух – наверно, с десяток! Не считая более мелких прегрешений перед законом и обществом…» «С чего ты это взял?» – спрашивает меня карлик, и голос при этом у него – сплошная безнадега, а не голос. «Ну так, – отвечаю, – я же не на безымянном острове обитаю, и уши у меня имеются, и глаза тоже. Мил человек! Весь город сейчас с ума сходит, обсуждает злодейства маньяка-убийцы, а ты мне толкуешь о своей невинности перед законом! Мне, говорю, даже обидно, что ты держишь меня за столь несознательного фраера!» «Маньяка-убийцы? – разыгрывает удивление карлик. – Ну так а я-то тут при чем?» «Да притом, – отвечаю, – что уж больно твое фото похоже на личность того маньяка! Ну прямо один в один! Как ты сам считаешь – найдется ли в городе еще хоть один тип с такой физиономией, как твоя?» Вижу, мой карлик призадумался… Ладно, мыслю и я, вслед за твоей задумчивостью у тебя и язык должен развязаться. По опыту знаю!
И – точно! «А ты сам-то, – спрашивает он меня, – кто таков и почему здесь?» «Да что – я? – весело отвечаю я. – Я – вольный художник и веселый мошенник! Так сказать – шутка гения: всучил одному ушастому золотой браслетик, а тот по недоразумению оказался латунным! Но, мыслю, этот ушастый уже осознал свою ошибку и отрекся от своего заявления в ментуру – так что через часик-другой я уже буду на воле. Ах, воля-волюшка! Ночной шансон, рубин-вино и обнаженный бюст любимой!..» Последняя фраза была из какой-то полузабытой песни, и ввернул я ее в разговор просто так, понта ради, но, по-моему, отчего-то именно она зацепила карлика по-настоящему. Какие-то, по-моему, она вызвала в нем ассоциации… «Слушай, – говорит мне карлик, а сам едва не плачет (сукой буду – сам видел!) – мне отсюда, вероятно, уже не выбраться, а коль ты через час-другой надеешься выйти, то не исполнишь ли ты одну мою просьбочку?» «Земляк! – отвечаю я как можно более оскорбленным тоном, – просто-таки обидные твои слова, земляк! Или ты не знаешь золотого уркаганского правила? Да те, кто хоть часок попарился вместе в одной камере, остаются навеки корешами и братьями! Да неужто, оказавшись на воле, я не исполню просьбы своего брата и кореша? Да хоть сто просьб! Хоть две тысячи восемьсот!» «Тогда спасибо, – отвечает на это карлик. – А просьбочка моя вот какая. Окажешься на воле, сходи на Второе городское кладбище, разыщи там сторожа по прозвищу Кириллыч, и пускай он тебя отведет на одну могилку. Скажи – Витек просил. И положи на эту могилку букет роз: самых красивых, какие только найдешь. Вот только денег на эти розы я тебе дать не могу, потому что нет у меня денег…» «Братан! – говорю я воодушевленно, – какой может быть базар и при чем тут деньги! Исполню все в точности, а букет будет самый большой и самый прекрасный, какой только можно найти в этом гребаном городе!» «Спасибо», – сказал еще раз карлик и опять надолго замолчал…
«Я, конечно, извиняюсь и все такое, – сказал наконец я, – но, если это, конечно, не тайна – кто же покоится в этой могилке?» «Ночной шансон, рубин-вино и обнаженный бюст любимой… – процитировал карлик очень печальным голосом. – Мы с ней слушали эту песню. Совсем недавно…» «Вот оно что… – сказал я. – Померла, стало быть, твоя зазноба?» «Скорее – убили», – все тем же грустным голосом сказал карлик. «Суки! – вознегодовал я. – Убивать бабу и дите – последнее сучье дело! Порядочный уркаган такого себе даже в помыслах не позволит! И – кто же такое свинство сотворил? Я это к тому, что, может, мне удастся этих курв как-то наказать? Вот выйду на волю, и… У меня просто душа закипает, когда я слышу о таком поношении и бесчестии! Убить бабу честного уркагана – это же… да о чем тут базарить! Как брата тебя прошу: шепни мне имечко, а уж я его, гада, накажу!» «Да я уж их наказал, – сообщил карлик. – Шестерых… нет, даже семерых. Так что – не стоит тебе и стараться…» – тут он махнул рукой, уткнул голову в колени и тоскливо замычал. «Эвва! – почти искренне удивился я, продолжая играть свою роль. – Стало быть, ты и впрямь есть тот самый маньяк? Ну, дела…» «Потому-то я тебя и прошу сходить на кладбище… – сказал карлик. – Я уж, наверно, свое отходил…» «Ну, – деланно бодрым тоном сказал я, – все это ментам надо еще доказать! Играй в полную несознанку – и все тут! Дескать, я не я, и хата не моя… Может, и проскочит. Бывали случаи…» «В несознанку – с моей уникальной физиономией? – грустно усмехнулся карлик. – Да и к чему? Вышка так вышка, один хрен!»
На том наш разговор и закончился. Я еще немного подождал, после чего постучал условленным стуком по трубе – и вот я здесь.
Написано собственноручно».
… – Ты вот что, – сказал я, когда Сынок закончил свою писанину. – Ты бы и впрямь сходил на это кладбище, а? Если у тебя нет денег на цветы, то я дам…
– Странные поручения я слышу, – усмехнулся Сынок. – Сентиментальное движение милицейской души, так сказать. Что, зацепило?
– Зацепило, – сказал я.
– Меня, представь, тоже, – сказал Сынок. – А потому – на кой хрен мне твои деньги? На свои куплю… Водка у тебя есть?
– Найдется.
– Тогда – налей… Сучья жизнь. Сучий мир. Все – сучье…
Я налил стакан Сынку и стакан себе. Мы молча выпили и распрощались. Сынок отправился на Второе городское кладбище, а я – к своим коллегам-сыщикам, чтобы сообщить им: маньяк-убийца нам теперь известен, более того – пойман и засажен в камеру. Конечно, нам предстояла еще уйма работы по сбору всяческих косвенных доказательств, но главное было уже сделано…
«Расшифровка магнитофонной записи.
Я, старший оперуполномоченный отдела уголовного розыска городского УВД майор милиции Якименко, в своем служебном кабинете провожу беседу с задержанным 27 августа сего года в районе городского кладбища номер два неизвестным гражданином.
– Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, имя и отчество.
– Кольцов Виктор Васильевич.
– Дата вашего рождения?
– Седьмого марта 19… года.
– Стало быть, вам – двадцать семь лет?
– Стало быть…
– Место вашего жительства?
– Улица Водоемная, 17, квартира 8.
– Прописаны там же?
– Нет.
– Где же?
– В деревне Овсянке.
– Родные есть?
– Что?
– Ну, мать, отец, братья, сестры…
– А… Нет. Никого нет…
– Чем занимаетесь?
– В смысле?
– В смысле – где и кем работаете?
– Да кто же меня такого возьмет на работу…
– Но ведь чем-то вы живете?
– Живу… Кому дрова поколю, кому крышу подлатаю… Трубочистом до недавнего подрабатывал…
– Из своей деревни давно уехали?
– Давно.
– И почему же?
– Какая разница? Уехал – и все тут. Или нельзя?
– Ну, хорошо… За что вас задержали – догадываетесь?
– Небось сами скажете…
– Небось скажу. Но может, лучше вам самому?
– Чего – самому?
– Рассказать. А еще лучше – написать явку с повинной. На суде это зачтется…
– На каком суде?
– На земном. Но возможно, что и на Божьем.
– Я не понимаю…
– Бросьте, Виктор Васильевич. Вы не в том положении, чтобы играть со мной в это самое «понимаю – не понимаю». Все, Виктор Васильевич, гораздо серьезнее…
– Что?
– Я говорю, что у нас есть весьма веские основания подозревать вас в совершении нескольких убийств. Шести – если быть точным. Плюс одного тяжкого телесного повреждения в форме неизгладимого обезображивания лица – кажется, именно так трактует закон эту самую буковку «м» на челе у потерпевшего.
– Какую буковку?
– Не желаете говорить? Ну что ж… В принципе, это и не обязательно. Можете и молчать. А мы тем временем начнем с процесса опознания. Знаете, что такое опознание? Это значит – приходят сюда, в этот самый кабинет, люди, которые видели, как вы убивали других людей, и указывают на вас пальцем: вот, дескать, это именно он убил моего любовника в ночном парке, и это именно он настиг меня посреди ночной улицы и выцарапал затем на моем челе дурацкую литеру «м»! Ну, а затем сюда же, в этот кабинет, приходят другие люди, которые видели, как вы душили ремнем бедного гражданина Кривобокова и – бельем – такую же бедную гражданку Щукину. Ну, и так далее: свои подвиги вы знаете не хуже моего. Вот тогда-то, Виктор Васильевич, вам будет по-настоящему плохо! Тогда вам не помогут никакие явки с повинной! Или, может, вы думаете, что мы случайно выследили и задержали вас на этом кладбище? А может, вы считаете, что те, кто видел, как вы совершаете убийства, вас не опознают? Ну так, простите, я должен избавить вас от таких иллюзий. Уж вас-то, простите, опознают! Может, вам нужно время, чтобы подумать?
– Если бы они вдруг воскресли, я бы их убил опять! Всех! Сколько бы раз они воскресали, столько я их и убивал бы!
– Стоп! С этого момента постарайтесь без эмоций и как можно подробней. И – еще раз предлагаю вам написать явку с повинной.
– Для чего вам обо мне беспокоиться? С повинной, без повинной – какая вам разница? Ну – какая вам разница! Да, я их убил. Всех, которых вы назвали! Да, я тот самый карлик-маньяк, о котором кричит сейчас весь город – будь он проклят, этот город, и все, кто в нем живет! Что вам еще от меня надо? Вам надо поподробней? Могу и поподробней… Ну, чего вы молчите?
– Поподробней – это мы потом. Подробные разговоры у нас с вами еще впереди. Сейчас я хотел бы знать вот что. Скажите, какое отношение имели все убитые вами люди к вам лично и к вашей любимой женщине – той, что похоронена на Втором городском кладбище?
– Не ваше дело! Берите ручку и пишите: никакого отношения убитые мною люди не имели ни ко мне, ни к той, что похоронена на городском кладбище номер два! А убил я их всех оттого, что мне не нравились их рожи! Вас устраивает такое объяснение?
– И рожа священника вам также не нравилась?
– И его тоже!
– Но тогда как же быть с рожей ночного любовника в городском парке? Ведь вы, простите, могли его видеть только со стороны либо сверху, не так ли?
– Я устал и хочу в камеру! Отведите меня в камеру! Завтра! Допросите меня завтра! Я ничего не стану отрицать!»
Пока мы совещались в Батином кабинете, кончился день и наступил вечер. Когда я и ребята вышли на улицу с намерением разойтись до утра по домам, к нам со всех кустов и щелей начали сбегаться репортеры и просто зеваки.
– Скажите, – наперебой заголосила вся эта публика, – вы в самом деле поймали карлика-маньяка? А он уже сознался или упорствует? А какие методы вы намерены к нему применить, если он не захочет сознаваться? А каковы условия его содержания в камере? А кто его адвокат? А каковы мотивы его преступлений? А когда будет суд?
Только с помощью экипажа пожарной машины нам удалось отбиться от корреспондентов и зевак и окольными путями, шарахаясь от каждого звука, пробираться к родимым жилищам. Разумеется, домой я вернулся уже за полночь.
Моя Мулатка еще не спала; и, похоже, даже не ложилась. Она молча отперла дверь, молча накрыла на стол и так же молча уселась на диван. Какой уж тут ужин?
– Понимаешь, малыш, – сказал я, садясь рядом с ней, – это – моя работа.
– Я понимаю… – бесстрастно отозвалась моя Мулатка.
– Мне кажется, что не понимаешь, – сказал я. – Хотя почему ты этого не понимаешь, для меня неясно. Там, на юге, мы с тобой о многом говорили… И о моей работе тоже. Помнится, ты смеялась и говорила, что все это для тебя необычно и романтично… помнишь? Что же происходит сейчас, малыш?
– Я не представляла, что все это будет так…
– Так – это как?
– Ну, так… Дни и ночи сплошных ожиданий, четыре стены, одиночество… Скажи, так будет всегда?
– Отчего же всегда, малыш? Бывают у меня и выходные, и праздники. Вот закончу с этим карликом…
– Мне почему-то кажется, что этот карлик для тебя дороже, чем я…
– Ты говоришь глупости, малыш. Карлик – это часть моей работы, и не более того.
– Работа – это когда с восьми до четырех и с перерывом на обед.
– Это смотря какая работа. Я – работаю с людьми. Карлик – это человек.
– Маньяк, убийца, чудовище…
– Вот как? И кто же тебе это сказал?
– Все говорят.
– Мало ли кто что говорит… Может – чудовище. А может, и нет. Человек, малыш, это все-таки не схема. Человек – это гораздо сложнее.
– Хм…
– Ох, малыш, не о том мы с тобой говорим!
– Знаешь, я хочу спать…
Когда человек заявляет, что он хочет спать, это в большинстве случаев означает: «Не желаю с тобой разговаривать!» Психология, мать ее!
– Ну что ж…
Моя Мулатка встала и, даже не взглянув на меня, отправилась в спальню. Женщина, которая собирается провести ночь в одной постели с мужчиной, отправляется в спальню совсем не так. Опять же – психология. Проводив Мулатку взглядом, я пошел на кухню, достал из холодильника томящуюся там вот уже больше месяца бутылку коньяка, откупорил, налил, погасил свет, уселся за кухонный стол и, дабы не думать о Мулатке, стал думать о карлике. Весь мой милицейский и жизненный опыт подсказывал, что никаких особенных сюрпризов от карлика ждать не следует: завтра он все расскажет как миленький. Быть того не может, чтобы не рассказал, коль уж начал. Так бывало всегда, так будет и на этот раз. Тем более что этот карлик – никакой, видимо, не убежденный убийца и никакой не маньяк. Скорее – он убийца поневоле. Какая такая неволя заставила его наскрести на свой хребет как минимум двадцатипятилетний тюремный срок, о том я пока что не знал, но никакой он не маньяк – это уж точно. Из агентурного сообщения, выданного Сынком, следовало: карлик мстил за свою то ли поруганную, то ли и вовсе несостоявшуюся любовь. О том же косвенно свидетельствовала и газетная статья этого покойного журналиста-мерзавца… Как бишь его фамилия? Так что же: убийца-мститель? Да ну, ерунда: не бывает в этом поганом мире никаких высоконравственных и изящно страдающих убийц-мстителей! Этот мир не сценические подмостки, на которых разыгрываются высокоморальные сцены! В этом сволочном мире все гораздо примитивнее, а потому все, что в нем есть, это карлик-убийца за решеткой, почти пустая бутылка из-под коньяка, отгородившаяся непрошибаемой стеной близкая женщина, сереющий за окном рассвет… Надо бы поспать: которые сутки я не спал по-человечески…
…Мне снова приснился тот же самый сон. Я снова был былинкой среди множества подобных мне травинок, я снова, холодея от ужаса, прислушивался к смертельному свисту косы, вот только на этот раз, за мгновение перед тем, как коса полоснула меня поперек груди, я вроде как успел увидеть, чья рука держала и направляла эту косу. Мне показалось, что это была рука моей любимой женщины – моей Мулатки…
6
Едва только я зашел в свой кабинет, как тут же раздался телефонный звонок.
– Здравствуйте, – сказал незнакомый женский голос в трубке. – Мне бы хотелось услышать следователя Якименко.
– Такого в природе не существует, – невыспавшимся голосом сказал я. – Есть сыщик Якименко. Он вас слушает.
– Никогда не думала, что между понятиями «сыщик» и «следователь» есть какая-то разница, – сказал голос в трубке.
– Можно подумать, – саркастически заметил я, – что только об этом вы всю свою сознательную жизнь и размышляли!
– Вообще-то нет, – рассмеялась собеседница, затем смех оборвался, и неведомая мне женщина очень серьезно сказала: – Мне почему-то кажется, что вы очень неважно себя чувствуете…
– Гм… – промычал я, застигнутый врасплох таким оборотом разговора. – В принципе, мадам, это не важно. Говорите, я вас слушаю.
– Для вас, может быть, и не важно, – сказал голос в трубке. – А для меня – важно.
– Неужели? – все с тем же сарказмом вопросил я.
– Разумеется, – сказал голос в трубке. – Возможно, что своим звонком я доставляю вам лишние хлопоты. Возможно, мой звонок совсем некстати…
– В этом сволочном мире, мадам, – больным голосом сказал я, – все некстати. Абсолютно все. Некстати в нем я, некстати вы, некстати и сам этот мир. Тем не менее, коль вы мне звоните, у вас имеется какое-то дело. Я слушаю.
– После такой философии, – опять рассмеялась моя неведомая собеседница, – с моей стороны просто неприличным будет положить трубку и не сообщить, какое у меня дело.
– Кстати говоря, приличиям в этом мире также не место, – сказал я. – Говорите же наконец, что вам нужно.
– Скажите, – спросил голос в трубке, – ведь это же вы расследуете дело о карлике-убийце?
– Черт возьми! – сказал я. – Если вы, мадам, какой-нибудь репортер и весь наш предыдущий разговор – это подходец…
– Нет-нет! – тревожный раздался голос в трубке. – Никакой я не репортер! Я, наверно, свидетель. Да-да, я свидетель по одному из дел, которые касаются вашего карлика!
– Моего карлика… – усмехнулся я. – За эти сутки я второй раз слышу несуразные слова.
– Первый человек, кто это вам сказал, – это, должно быть, жена? Ой, простите, я, кажется, влезла не в свое дело! Ну, так вам нужны свидетели по этому делу?
– Да, нам нужны свидетели по этому делу. Я рад, что вы проявили столь редкую в наше время сознательность и позвонили сами. Я просто счастлив, мадам, что беседую с таким сознательным членом нашего больного общества! Разрешите вопросец. Скажите, откуда вы узнали, что этим делом занимаюсь именно я?
– Как сознательный член нашего больного общества – отвечаю: весь город сейчас говорит о том, как следователь, виновата, сыщик по фамилии Якименко, жертвуя собой, поймал на кладбище маньяка-убийцу. А сегодня в утренних теленовостях выступил ваш начальник и попросил всех, кто хоть что-нибудь видел или слышал, проявить эту самую сознательность и позвонить майору Якименко. Вот я и звоню…
– Учитывая, что вы – первая и, вероятно, последняя позвонившая, – двойное спасибо. Что ж, приходите, побеседуем.
– Приду, – просто сказала она. – А вы бы все-таки отдохнули. А то просто-таки хочется погладить вас по голове. Уж простите за такой откровенный порыв…
– Ох, мадам!..
– Что?
– Знаете, я всегда боялся женщин, особенно – умных и проницательных. Так что – на этом разговор и закончим, ладно. Не пугайте меня моим же собственным самочувствием: мне сегодня предстоит вести сложный психологический поединок с одним несчастным человеком…
– С карликом?
– С ним, мадам…
Вряд ли, конечно, не будь я столь измочален, я бы стал вести столь долгий разговор с этой незнакомой женщиной. Но – я был, что называется, не в лучшей форме: мне хотелось спать, у меня тупо и раздражающе ныла левая половина груди, меня, кажется, отвергла любимая женщина… И еще – мне отчего-то было жаль пойманного вчера карлика. Из-за всего этого я чувствовал себя едва ли не до предела уставшим (совершенно правильно определила мое самочувствие незнакомая телефонная собеседница), а когда я устаю, то становлюсь сентиментальным и излишне разговорчивым. Особенность характера, так сказать.
«Расшифровка магнитофонной записи.
– Вот вы, стало быть, какой, героический майор и сыщик Якименко!
– Следуя вашей логике, я в свою очередь обязан воскликнуть нечто вроде: вот, дескать, какая вы, моя утренняя телефонная собеседница! Должен сказать, что это – самое нестандартное начало разговора между мною, сотрудником уголовного розыска, и лицом, которое я намерен допросить в качестве свидетеля.
– Неужели? А стандартное начало – оно какое?
– Очень скучное и трафаретное. Но – в соответствии с требованиями закона – просто необходимое. Так что, если не возражаете, давайте начнем беседовать стандартно и трафаретно.
– Что ж, давайте начнем беседовать стандартно и трафаретно…
– Вы это произнесли таким тоном…
– Каким – таким? Все правильно, нормально и законно: вы – сыщик, я – свидетель. Все стандартно и трафаретно…
– Знаете, во время нашего утреннего разговора вы были совершенно правы: я устал как последняя собака! А когда я в таком состоянии, то обычно беру неверный тон в разговоре с собеседниками. Так что – простите.
– Уже простила…
– Так просто?
– Прощать – это всегда просто. Или вы не согласны?
– Никогда над этим не думал…
– Но хотя бы – кого-нибудь прощали?
– Не знаю… Наверно. Не помню…
– А устали – от чего?
– Интересно, кто тут кого намерен допрашивать?
– Ой, простите…
– Что-то мы часто просим друг у друга прощения, вам не кажется?
– Разве это плохо?
– Плохо то, что часто возникает необходимость просить друг у друга прощения.
– Наверно, вы правы…
– Ну хорошо. Давайте все-таки начнем беседовать по существу. Итак. Я, старший оперуполномоченный уголовного розыска городского УВД майор милиции Якименко, в своем служебном кабинете провожу предварительную беседу с гражданкой…
– Грушиной Ксенией Юрьевной.
– Вас зовут Ксения?
– Вы так удивленно об этом спросили… Вам не нравится имя Ксения?
– Да нет. Просто… Впрочем, это неважно. Итак, гражданкой Грушиной Ксенией Юрьевной…
– Тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, проживаю на улице Рябиновой, 2, работаю заведующей центральной городской библиотекой. Достаточно таких сведений или надо что-то еще?
– Знаете, с вами легко и приятно общаться. Хотя я…
– Хотя вы опасаетесь умных и проницательных женщин. Могу успокоить – я вовсе не такая умная и проницательная, как вам отчего-то показалось. Мне кажется, что я только и делаю, что совершаю разнообразные глупости – большие и маленькие.
– Будем считать, что вы меня успокоили.
– Нет, правда. И об одной такой глупости я намерена рассказать. А еще хочу сказать, что мне с вами тоже легко и приятно общаться. Вот.
– Ну, здесь вы, Грушина Ксения Юрьевна, само собою, слукавили, но – все едино спасибо.
– Нет, правда…
– Эх!.. Ладно, поехали дальше. Рассказывайте о совершенной глупости.
– Я не знаю, с чего начать…
– Тогда следуйте золотому правилу – начинайте с начала.
– С начала… Да, пожалуй, так будет лучше. С начала. Но знаете – это самое начало может быть долгим и довольно-таки путаным…
– Ничего: долгое – сократим, путаное – распутаем.
– Мне нравится ваш оптимизм.
– Это, Ксения Юрьевна, не оптимизм, это – профессиональный опыт. Я только то и делаю, что каждодневно распутываю запутанное…
– И жизнь ваша по этой причине также должна быть похожа на запутанный моток пряжи… Так почему-то всегда бывает. Ну, почему вы молчите?
– Я онемел от вашей проницательности.
– Вы не очень-то похожи на сыщика, да еще и знаменитого. Во всяком случае, до сих пор у меня о сыщиках было несколько иное представление.
– Представьте, что у меня до сих пор несколько иное, как вы выразились, представление о сыщиках. Несмотря на то, что сам я сыщик. Что же касается моей знаменитости… Знаменитых сыщиков не бывает, мадам. Это только в книжках… Впрочем, мы отвлеклись. Давайте начинать: у меня впереди уйма работы!
– Ой, простите…
– Что, опять?..
(Далее на пленке долгое время слышится смех – мужской и женский.)
– Хорошо, я начинаю. Хотя, думаю, после моего рассказа вы начнете думать обо мне очень скверно. Не знаю почему, но мне этого не хотелось бы.
– Искренне обещаю не думать о вас плохо. Во всяком случае, до тех пор, пока не вникну в самую что ни на есть потаенную суть ваших поступков – какими бы они ни были.
– Ну что ж… Я работаю заведующей библиотекой. Есть у меня одна читательница, Раечка Осиповская. Умница, студентка, аккуратистка, одним словом, искреннее и чистое дитя. Помимо того, что она учится, она еще и работает – продавщицей в магазине. А хозяин этого магазина – некто Кривобоков. Тот самый, короче, которого убили.
– Так-так…
– Ну и вот, однажды у Раечки случилась растрата, да притом весьма крупная. Не знаю, как это произошло и кто в том виноват – во всяком случае, не она, не Раечка. Вы понимаете, она просто неспособна на такие поступки…
– Ну-ну…
– Безо всяких «ну-ну»! Вам что, никогда не приходилось видеть порядочных людей?
– Вы знаете, как-то не очень…
– Ну да: особенности профессии.
– Вот именно.
– Тогда поверьте на слово: это очень порядочная девочка. Просто-таки персонаж из девятнадцатого века! А растрата… Да мало ли кто мог ее совершить, а ее, Раечку, в том обвинить! Вы со мной согласны?
– В общем – да.
– Тогда слушайте дальше. Пришла, стало быть, она, то есть Раечка, ко мне в библиотеку, заказала какую-то книжку, села в читальном зале… Вначале-то я думала, что она, как обычно, читает, а только гляжу – э, да она плачет! Что такое, отчего? А я-то для нее как старшая сестра… а какие, скажите, могут быть секреты от старшей сестры? Ну, слово за слово – она мне все и рассказала. Все дело, оказывается, было в той самой растрате, верней, не столько в самой растрате, сколько в хозяине магазина Кривобокове. Ох, и мерзавец же был, наверно, этот Кривобоков при жизни! Хотя, говорят, о мертвом нельзя говорить плохо…
– В милиции – можно.
– Интересно, почему же это?
– Потому, что здесь никогда ни о ком не говорят хорошо. Хорошие люди милицию не интересуют. Как живые, так и мертвые. Итак, отчего же, по-вашему, убиенный гражданин Кривобоков был мерзавцем?
– Знаете, что он сказал Раечке сразу же после этой окаянной растраты? Так, мол, и так, такой растраты тебе век не погасить, но, говорит, имеется подходящий вариант. Если, говорит, ты согласишься на мое предложение, то будем считать, что никакой растраты у тебя не было, никому ничего ты не должна, а будешь понятливой, то, может, еще и заработаешь… Ну, а затем последовало и само предложение. Вы догадываетесь, что это было за предложение?
– В общем – да.
– Ну, вот… Само собою, Раечка никак не могла согласиться на это. Тогда этот самый Кривобоков выдвинул нечто вроде ультиматума. До завтра можешь подумать, а завтра – или-или: либо ты сразу же гасишь всю растрату, либо…
– И вы решили за Раечку вступиться…
– Разумеется! Я решила встретиться с этим Кривобоковым.
– И для чего же?
– Откровенно говоря, не знаю. Поговорить с ним. Может, усовестить… Чему это вы так иронично улыбаетесь?
