Текст книги "Нежная душа урода"
Автор книги: Анатолий Ярмолюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
– Здорово, бродяги! – так начал свое с нами общение Наливкин. – Слыхал, слыхал, что в нашем городе обитают столь нестандартные граждане, но, признаться, вижу вас впервые! Ну, и как делишки? Погодка сегодня – мерзость сплошная! Да… А я, знаете ли, репортер. Работка, доложу я вам, – собачья! Как говорится, Фигаро здесь, Фигаро там… Ха-ха-ха! Да, братва, а выпить вы не желаете? Есть недурственный коньячок, найдется и водочка… А? С устатку и для сугреву? Ну и – для завязывания беседы. Подчеркну – выгодной для вас обоих беседы, черти вы эдакие!
Мы с Феюшкой молчали. Нас одолевали одинаковые страхи. Мы с ужасом чувствовали, что наш маленький, тщательно и по крупицам выстроенный мир, мир, в котором не было места кому-либо третьему, теперь рушится, и обломки нашего мира сыплются на наши же головы… Что мы им всем сделали, кому и в чем мы помешали? Мы молчали…
– Да, так я насчет беседы, – не дождавшись от нас ответа, вновь затараторил Наливкин. – Хочу я, братва, написать о вас шикарную статью! А? Сенсационную статью! С фотографиями и вашими откровениями! Разумеется, не за так! Что вы скажете насчет пяти долларов за каждый ваш ответ и по сотняге за каждое фото? А? Для разгона…
– Вас прислал Кривобоков? – спросила моя Феюшка.
– Откровенно сказать, он, – почему-то засмеялся Наливкин. – Он, он, мой кормилец и поилец… Как видите, я с вами вполне откровенен и рассчитываю на ответную откровенность. А? Откровенность – без стеснения и церемоний!..
– Что вы хотите от нас услышать? – спросил я. – О чем будут ваши вопросы?
– Ну, – сказал Наливкин, – вопросы будут довольно простые. Кто вы и откуда, такие красивые, возникли, как живете-можете в этом мире… Да, еще: как складываются ваши супружеские, интимные, так сказать, взаимоотношения? Ах, черт побери, вот это будет статья! Любовь карликов! Настоящая журналистская находка! Уж я-то сдеру с этой сквалыжной редакции и гонорар по полной программе, и премиальные, и… Да, а что касаемо фотографий, то тут принцип таков: чем больше будет фотографий, тем лучше. Ну и, соответственно, чем откровеннее будут эти фотографии, тем, опять же, лучше. За откровенность могу и добавить… Ну так как, братва лихая? Приступим или как?
Помню: я слушал разглагольствования этой твари, и мне было ужасно стыдно перед моей Феюшкой. Будто бы в том, о чем говорил этот субъект, непосредственно был виновен я сам. А впрочем, разве я не был виновен? Я был виновен уже в том, что таким родился на свет. Надо было мне еще в детстве нырнуть в один из омутов речки Журавлихи, протекавшей мимо нашей деревни Овсянки. Надо было нырнуть в эту притягательную черную глубь и ни за что не выныривать… Ощутив уже знакомый зуд в кулаках, я подошел к репортеру Наливкину, коротко размахнулся и двинул его в пах. Наливкин охнул, согнулся и, кажется, потерял сознание. Я взял его за ворот и вытащил за порог нашего с Феюшкой дома. На улице шел дождь, и от этого Наливкин скоро пришел в себя.
– Э… – испуганно глядя на меня, проблеял он. – Это… ты чего?
– Еще раз явишься – убью! – спокойно сказал я. – И передай это всем: и кто тебя послал, и всем прочим. Ты меня понял или тебе пояснить дополнительно?
– Э… – еще раз проблеял репортер Наливкин. – По… понял. Понял!
Я с минуту постоял, глядя, как барахтается в холодной жиже этот гад, и вернулся в дом. Моя Феюшка смотрела на меня широко распахнутыми глазами, в которых читался явственный испуг.
– Ничего, – сказал я Полине, обнимая ее. – Думаю, что больше он не придет…
– Я боюсь, – заплакала моя Феюшка. – Мне почему-то кажется, что все они… весь их мир… что они все к нам придут, и тогда нам с тобой будет плохо… очень плохо! Почему они такие… за что они нас?
Я не ответил моей Феюшке, да она, кажется, и не ждала никакого ответа. Будто и так не ясно было, за что они нас…
А потом появилась та самая статья в «Вечернем звоне». Статья о нас с Феюшкой. Этот самый корреспондент Наливкин, которого я выкинул из нашего с Полюшкой дома, несмотря на свое обещание не появляться более у нас, своего слова не сдержал. Не рискуя более встречаться с нами с глазу на глаз, он предпринял, так сказать, обходной маневр, иначе говоря, подкупил нашу квартирную хозяйку Семеновну, и та в наше с Полюшкой отсутствие пустила эту тварь в нашу комнатку… Откуда я знаю, что в этом деле участвовала Семеновна? Об этом – потом…
Кто может себе представить, что чувствовала моя Феюшка (да и сам я тоже) после того, как эта сволочь Наливкин вынырнул из-под нашей кровати, а тем более – что мы с Феюшкой могли чувствовать, когда в газете появилась о нас та самая статья? Это может себе представить только тот, кто побывал в нашей шкуре, а значит, никто, потому что – кто из вас карлик и лилипутица? После выхода этой поганой статьи мы с Полиной стали своего рода знаменитостями на Зоне, да, видимо, не только на Зоне. Нам казалось, что всякий встречный считает своим непременным долгом указать на нас пальцем и задать пару-тройку наипохабнейших вопросов… Не знаю: если бы не Полюшка, то я, наверно, натворил дел еще раньше. Ах, как же мне хотелось размозжить единым ударом череп какой-нибудь зоновской пьяни, намекающе хихикающей нам вослед! Запоздалое спасибо тебе, моя милая Феюшка, за то, что ты не дала мне этого сделать! Откуда только и силы у тебя брались, чтобы все это перенести? Я ведь видел и чувствовал, каково тебе приходится…
Короче: после всего, что случилось, нам с Феюшкой только того и оставалось, что куда-нибудь убраться из этого города. Куда именно мы уйдем, мы не знали, да и не слишком об этом задумывались. Куда-нибудь подальше, мир велик – а для нас с Феюшкой он был велик даже слишком… Стало быть, послезавтра и уедем. Завтра я вытребую деньги у одного из моих работодателей (без денег-то разве далеко уедешь?), и – будь ты навеки проклята, Зона, коль ты не желаешь ни меня, ни моего любимого человека оставить в покое!..
Однако между «сегодня» и «послезавтра» было еще и «завтра», и оно, это «завтра», все в итоге и решило. Опять-таки скажу позднее, откуда я все это знаю: сейчас же хочу рассказать о том, что произошло между «сегодня» и «послезавтра».
В тот день у автора статьи Наливкина состоялась одна встреча. Ему позвонила содержательница подпольного городского борделя мадам Грязева по прозвищу, само собою, Грязь. Эта Грязь была из наших, из зоновских: не знаю, как она меня, а я ее в общем и целом знал. Да, думаю, и она меня также знала: мы, зоновские, так или иначе все друг дружку знаем… Бордель, который содержала Грязь, был замаскирован под городскую грязелечебницу (вот ведь сколько всяческой, как природной, так и человеческой грязи в одном месте!): однако кому надо, те знали, какой грязью потчевали в этой лечебнице…
Ну, так вот: в тот день у Грязи была встреча с репортером Наливкиным, и речь на этой встрече шла о его статье, а по большому счету, о нашей с Феюшкой судьбе. Надо еще сказать, что репортер Наливкин и содержательница борделя Грязь прекрасно были знакомы друг с дружкой, да и как им не быть знакомыми, коль они были людьми одинакового склада!
– Читала, читала! – воскликнула мадам Грязь, любовно разглядывая репортера Наливкина (эта встреча, как мне потом рассказали, происходила в служебных апартаментах Грязи при накрытом столе и при девочках). – Ну, молодец! Уж коли ты возьмешься за какую-нибудь тему, то можно быть уверенным… Одно слово – молодец! Талант! Надо же, выкопал в нашем городе карликов, да притом в каком ракурсе их выкопал! Одно слово – молодец!
– Да уж чего там… – скромно потупил глаза Наливкин.
– Ну, – ухнула мадам Грязь, – выпьем за талант, который столь редок в этом мире! А есть у меня к тебе, друже, – сказала Грязь после того, как выпили, – один прелюбопытный и выгодный разговор…
– Ну? – спросил Наливкин, для которого слово «выгода» было, вероятно, самым святым на земле словом.
– Да я о твоих карликах… – сказала Грязь. – Вот ведь какая любопытная мыслишка пришла ко мне, когда я читала твою статью… А что бы, думаю, было, если бы эти двое карликов, он и она, да поступили на работу в мое заведение?
– Э-кхе! – поперхнулся Наливкин. – Интересно, в каком же качестве?
– Да все в том же! – хохотнула Грязь. – В том же, что и остальные мои работники, мать-перемать! Представляешь, Дюймовочка в моем заведении! Девочка, которая одновременно давно уже и не девочка, ха-ха-ха! Экзотика, мать-перемать! Если это дело соответственно разрекламировать, то, думаю, от клиентов не было бы отбоя! Вот ты сам – разве не согласился бы отведать девочку, а?
– Ну-у-у… – многозначительно протянул Наливкин.
– Вот видишь! – все более воодушевлялась Грязь. – Да ежели ее, эту Дюймовочку, как следует отмыть, да принарядить в цветастое платьице, да заплести косички… да что там говорить! И главное – никакого риску! Никакого совращения малолетней, потому что – сколько ей, ты говорил, годков?
– Вроде как двадцать четыре или двадцать семь… – припомнил Наливкин.
– Вот видишь! – воскликнула Грязь. – Все по закону! Ну и он, карлик, думаю, также на что-нибудь сгодился бы… Хотя бы как рекламное приложение в заведении…
– Насчет него – сомневаюсь, – нахмурился Наливкин. – Гад и психопат! Вряд ли договоришься… А что касаемо Дюймовочки… предложение мне нравится. Нет, здесь и впрямь что-то есть! Только… Как, по-твоему, ее заполучить в твои апартаменты-то? Ведь не силой же… А добровольно она, пожалуй, и не пойдет. Может, и пошла бы, да только этот гад не позволит…
– Ну, а ты, Наливкин, подумай, – вкрадчиво сказала Грязь. – Подумай, говорю, как мне ее заполучить. В смысле оплаты… как там у вас – гонорара?.. так вот, в смысле гонорара за такое дело я не поскуплюсь. Ты меня знаешь.
– Надо подумать, – сказал Наливкин, поразмыслив. – И не мешало бы получить некую сумму в качестве предварительных расходов. Кого-нибудь подпоить, подкупить, то-се…
– Само собою, – сказала Грязь. – Ты уж, родимый, мне ее только доставь, а уж там… Помимо гонорара могу даже даровать тебе право первой ночи. Ты как насчет права первой ночи с Дюймовочкой, а?
– Больно надо, – с ухмылкой произнес Наливкин. – Сначала надо сделать дело…
– Сделай, милый, сделай. В обиде не останешься, – пропела мадам Грязева. – Да, может быть, тебе сегодня нужна девочка? Бесплатно, за счет заведения?..
Они поговорили еще, обсудили всяческие детали, ударили по рукам и распрощались.
В тот же вечер Наливкин принялся действовать. Перво-наперво он тайно отправился к нашей квартирной хозяйке Семеновне и уговорил ее участвовать в похищении Феюшки. Уговорить Семеновну было делом весьма несложным: не было, наверно, на свете такой подлости, которую не согласилась бы сделать Семеновна в обмен на деньги или водку. Этой-то ее особенностью характера Наливкин и воспользовался.
– А что, Семеновна, – сказал он, явившись под покровом темноты, – скудновато ты живешь, убогая! Ни тебе выпить, ни тебе закусить, я уже не говорю о новых ботах и пальтишке… Да-а-а… Добрая, благородная старуха, а маешься от бедности. Непорядок!
– Ох, кормилец, правда твоя! – притворно захныкала Семеновна, которая учуяла, что вряд ли ее нежданный гость стал бы просто так заводить беседы о ее несусветной бедности. А коль оно так, решила Семеновна, то, стало быть, предполагается какая-никакая для нее пожива; а коль намечается пожива, то отчего бы своему неожиданному гостю и не подыграть – ему в удовольствие и себе на пользу?
– Правда, правда твоя! И ни выпить, и ни закусить… И все потому – опять же, правда твоя, – из-за доброты моей. Из-за доброты и это… из-за благородности. Правда твоя! Да ты, милок, к слову говоря, откудова меня знаешь?
– Ну вот те здрасьте! – притворно удивился Наливкин. – Будто это не ты помогла мне недавно в одном деле! Я – тот самый журналист, которого ты тайно пустила к этим… к своим квартирантам. За что, между прочим, и получила от меня двести рублей. Ну же, припоминаешь?
– А!.. О!.. Э!.. – произнесла Семеновна, открыв рот.
– Я вижу – узнала, – засмеялся Наливкин. – Да, кстати, с меня причитается. Помнишь, я обещал, что если с твоей помощью у меня выгорит, то получишь еще? Так вот, выгорело… ха-ха-ха! А потому – получай!
Наливкин вытащил из кармана несколько бумажек и протянул их Семеновне. Семеновна ухватила деньги и мигом спрятала их у себя за пазухой.
– Спасибочки тебе, кормилец! – сладко запела она. – А это… сколько там всего-то… какая, то есть, будет сумма? Не успела, понимаешь, сосчитать на радостях…
– Много, – опять засмеялся Наливкин. – А ежели ты пожелаешь, то завтра может быть и еще больше…
– Это… – уставилась на Наливкина Семеновна. – Больше… это как же так-то? Это за что же такое… чтобы больше?
– Имеется у меня, – в раздумьи сказал Наливкин, – одно к тебе выгодное предложеньице. Вот только не знаю пока, согласишься ли и не станешь ли потом на всех углах болтать…
– Дык отчего это я не соглашусь, – заволновалась Семеновна, – и отчего это я вдруг стану болтать? Сроду вроде в том не замечена… тем более, если дело, как ты говоришь, выгодное. Отчего бы и не согласиться, коли дело-то выгодное?
– Еще какое выгодное, – сказал Наливкин. – Пустяковое, а – выгодное!
– Ну, так чего ж… – подытожила Семеновна и принялась ждать дальнейших речей от своего гостя.
– А дело, Семеновна, вот какое, – в раздумьи пройдясь по комнате, сказал наконец Наливкин. – Дело, Семеновна, касается твоих квартирантов… тех самых.
– Неужто опять хочешь тайком пробраться в их комнату? – удивилась и одновременно испугалась Семеновна. – Оно бы, конечно, того… да ведь и боязно-то! Я и прошлый раз едва не умерла со страху! Эк как он глядел на меня после всего… этот, горбун! Я уж думала – явится ко мне ночью и зарежет. Либо задушит… а чего ж ему не задушить… ручищи-то вон какие!
– Да, ручищи… нет, больше в их комнату мне не надо, – сказал Наливкин. – Мне, Семеновна, надобно другое. В общем, так: мне ее надобно выкрасть… именно так – выкрасть!
– Это кого же? – пуще прежнего испугалась Семеновна. – Это… кого же это ты, кормилец мой, собрался того…
– Кого, кого… – проворчал Наливкин. – Ну не тебя же! Эту… твою квартирантку, кого же еще?
– А!.. – ошарашенно произнесла Семеновна и надолго замерла с открытым ртом.
– Ну, я не совсем правильно выразился, – поспешил успокоить Семеновну Наливкин. – Не выкрасть, разумеется, а… В общем, она меня сама об этом просила.
– Полина, что ли? – не могла взять в толк Семеновна.
– Да кто же еще-то? – как можно убедительнее сказал Наливкин. – Выкради, говорит, меня от этого урода… от моего сожителя! Сама, говорит, давно сбежала бы, да, говорит, боюсь… Ведь, говорит, отыщет и убьет… запросто убьет! А жить уже, говорит, мне с ним невмоготу…
– Ох ты, горюшко какое! – запричитала Семеновна.
– Еще бы не горюшко! – поддакнул Наливкин. – Ну, я, конечно, ей пообещал помочь, да самому-то мне, как ты понимаешь, затруднительно. Нужны помощники: подсмотреть, подсказать, то-се… За оплатой ради доброго дела я, как ты понимаешь, не постою. Ну так как, Семеновна?
– Дык оно конечно… ежели сама об этом просила, то… – сказала Семеновна. – А все едино непонятно: во-первых, куда ты ее, Полину-то, затем подеваешь, а во-вторых – какое мое тут будет участие?
– Ну, насчет того, куда я ее дену, – это, Семеновна, уж мое дело! – сказал Наливкин. – А относительно того, каково будет в этом деле твое участие… Ну, скажем, смогла бы ты ее, Полину то есть, под каким-нибудь предлогом выманить из дому, а лучше того – пригласить к себе? Разумеется, тогда, когда этого троглодита… Витьки то есть, не окажется дома? Это – первое. И – второе: нет ли у тебя на примете какого-никакого надежного мужичка, который смог бы нам подсобить и, разумеется, смог бы затем держать язык за зубами?
– Да как не быть? – в раздумье сказала Семеновна. – Отыщется такой мужичок… да вот даже Ванька Кулик – чем не помощник? Живет неподалеку, постоянно нуждается в деньгах, потому что пьет и не работает… Нет, и впрямь – Ванька Кулик!
– Ну, Кулик так Кулик, – согласился Наливкин. – Разыскать его немедля сможешь? Тогда валяй, а я подожду. Только, пожалуйста, побыстрей. Хотелось бы это дело закончить сегодня же…
Вот так оно все и случилось. Семеновна разыскала Ваньку Кулика, Наливкин тут же соблазнил его деньгами – и решено было действовать. Я был на заработках, моя Феюшка была одна, Семеновна отправилась на нашу половину и пригласила ничего не подозревающую Полину к себе домой – якобы чем-то помочь по хозяйству. Когда Полюшка пришла, Наливкин вместе с Ванькой Куликом накинулись на нее: Феюшку подмяли, скрутили, заклеили ей рот, сунули в мешок, отнесли в загодя подогнанную Наливкиным машину… Конечно, моя Полюшка сопротивлялась и боролась – но что она могла противопоставить двум здоровенным мужикам да еще и Семеновне впридачу? Полюшку запихнули в машину и увезли… Твари! Если бы я их мог убить еще раз – я бы это сделал! Если бы я мог убить их тысячу раз – я бы и это сделал!..
Не хочу описывать моих чувств после того, когда я вернулся домой и не застал там моей Феюшки. Не желаю описывать моих мыслей, когда я, прождав Полюшку всю ночь и не дождавшись, утром бросился на ее поиски. Не желаю, потому что это – мое и ничье более. С этим и умру…
Итак, я отправился искать мою Феюшку. Первым делом я навестил Семеновну, но она была настолько пьяна, что добиться от нее чего-либо, не считая пьяного мычания и пьяных слез, было невозможно. Ну, а с чего еще можно начать поиск человека, если совершенно не знаешь, куда он подевался? Остается одно – бродить по улицам и спрашивать всякого встречного, не видал ли он и не слыхал ли он чего-либо относительно моей Феюшки… Кто-то, может, скажет, что это – самый неблагодарный и непродуктивный способ поисков: но – подскажите мне что-нибудь получше… Обратиться в милицию? Смешно: что бы я мог, даже если бы и обратился, там сказать? Что от меня ушел единственный для меня в этом мире человек? А они бы, в милиции, сказали: а кто бы не ушел от такого урода? Не сказали бы, так подумали. Так что оставалось искать мою Феюшку так, как это только и возможно в этом мире. И, между прочим, именно этот способ в конце концов и вывел меня на след…
Случилось это на пятый или на шестой день моих поисков – количество дней, проведенных мною в беспрестанном поиске, не имело тогда для меня никакого значения. В тот день, а вернее, ближе к вечеру, я завернул в один притон, где имела обыкновение собираться всяческая зоновская мелюзга: мелкое ворье, десятирублевые шлюшки, бродяги и попрошайки… Многие из обитателей этого клоповника знали меня, знали также и о моем горе, и поэтому мое появление не осталось незамеченным. Сразу же посыпались вопросы, вслед за вопросами и сочувствия, вслед за сочувствиями и разнообразные предположения и версии… Убедившись, что и здесь о моей Феюшке никто ничего не знает, я забился в угол, присел на корточки и обхватил голову руками…
И вот тут-то ко мне подошел один субъект по прозвищу Дыня, а по специальности, кажется, вокзальный нищий.
– Подобрал я сегодня утречком на вокзале, – начал издалека Дыня, – одну интересную газетку. А проще сказать – украл. Читала ее, газетку то есть, одна нарядная дама: читала, значит, а потом отложила и о чем-то задумалась. Ну, я ее, газетку то есть, а не даму, и того… Пригодится, думаю: вещь полезная и с картинками… Ну и вот: газетка-то называется «Вечерний звон» и в с смысле содержания оказалась дрянь дрянью, но, мыслю я, кое-что для тебя интересное в ней имеется. Так ты говоришь, твоя пропажа – просто-таки сказочной миниатюрности женщина? Тогда прочитай вот это… вот тут, где объявления…
Я поднял голову и взял у Дыни газету. Объявление, на которое указывал Дыня, я, наверно, буду вспоминать и на собственном смертном одре: я его, это объявление, запомнил мгновенно, навсегда, будто моя память была из камня, и там, на этом камне, навсегда остались вырезанными эти горькие и страшные слова… «Новое приобретение в пансионе мадам Грязевой! – говорилось в объявлении. – Всегда готовая к услугам и никогда не унывающая Дюймовочка! Такого вы еще не пробовали! Торопитесь! Первой сотне посетителей – скидка!»
– Не о твоей ли Дюймовочке это сказано? – горько осведомился Дыня.
– Нет, что ты! – затряс я головой. – Конечно же нет! Мало ли… Ну, ты сам подумай: как моя Дюймовочка могла попасть к этой Грязи? Нет, что ты!..
– Как знаешь, – пожал плечами Дыня и повернулся, чтобы уйти.
– Да ты погоди, слышишь! – сказал я. – Ты погоди… ты не уходи! Разумеется, это не она… откуда ей там взяться… но ты все равно погоди, слышишь! Ты вот что… мне нужна твоя помощь! Денег у меня немного, но если ты мне поможешь, я отдам тебе все, что у меня есть… ты погоди, ладно?
– Денег… – скривился Дыня. – Ты уж, гномик, совсем того… Какие тут могут быть деньги? Говори, что тебе надобно: если смогу – помогу и без денег.
– Да, – сказал я, – да… Ты меня прости… это я так, не подумавши. Да… А помощь мне нужна вот какая. Конечно, вряд ли это моя Полюшка… но мне бы хотелось… на всякий случай, понимаешь?.. мне бы хотелось как-нибудь побывать в этом заведении, чтобы убедиться в том самому… что там не моя Полюшка, а кто-то другой! Ты бы не пошел со мной туда?.. как-нибудь бы пробрались… вдвоем-то оно сподручней!
– Извини, браток, нет! – твердо сказал Дыня. – Что-нибудь другое – за милую душу, а это – нет. Да ведь разве ты не знаешь, что в этом заведении – охрана, которая в случае чего башку свернет и фамилии при этом не спросит? Конечно, ценность моей башки не так уж и велика, но другой-то у меня нет, вот в чем дело!
– Откуда ты знаешь про охрану? – спросил я.
– А! – махнул рукой Дыня и не стал более со мной разговаривать…
Я изо всех сил старался не верить, что в этом проклятом объявлении говорилось именно о моей, а не о какой-то иной Дюймовочке. Не может того быть, внушал я себе, не может того быть… Однако тем же вечером я решил сходить в заведение мадам Грязевой. Один и тайно, потому что – кто бы меня туда пустил открыто?
Дождавшись, когда основательно стемнело, я пошел. Заведение мадам Грязевой называлось «Массажный и косметический салон». В окнах горел приглушенный свет, за задернутыми шторами угадывалось людское движение и слышалась музыка. У входа скучали три здоровенных охранника, прошмыгнуть мимо которых было невозможно. Нужно было искать обходные пути, и я решил проникнуть в заведение, предварительно взобравшись на его крышу. Возможно, думал я, там, на крыше, имеется вход на чердак, слуховое оконце или какое-нибудь иное отверстие, протиснуться сквозь которое мне не составило бы труда, ибо в этом мире все оконца и отверстия были для меня широки… В случае чего я мог бы даже проникнуть и через печную трубу, если таковая имелась на крыше: я ведь был и трубочистом.
Рядом с заведением рос здоровенный клен, его ветки касались крыши заведения. Взобраться бесшумно на дерево и оттуда так же бесшумно прыгнуть на крышу было для меня делом нетрудным. Но – никакого слухового оконца, печной трубы и входа на чердак на крыше не было. Обнаружилась лишь пожарная лестница, которую я не увидел, а нащупал, так как, повторяю, была темная ночь. Ощупью спустившись по этой лестнице, я оказался в захламленном и темном внутреннем дворе…
Для чего я стремился проникнуть в это заведение? Ну, ясно – чтобы убедиться, что моей Феюшки здесь быть не может. Каким образом я намеревался в этом убедиться, я не имел представления. Для меня главным было проникнуть, а там, быть может, по обстоятельствам… Главное было как можно дольше оставаться незамеченным и еще – отыскать вход в само помещение…
Вначале мне повезло. Из темной стены вдруг брызнули острые шпаги света, и оказалось, что это никакая не стена, а дверь, из которой во внутренний двор вышли два каких-то типа и, оставив дверь приоткрытой и не заметив меня, пошли куда-то в глубь двора. Я прошмыгнул в эту дверь и оказался внутри помещения…
Вправо и влево уходил захламленный коридор, а вверх ввела лестница. Там же, наверху, слышались людские голоса, играла музыка и звенела посуда. Без сомнения, мне надо было идти вверх по этой лестнице, и притом как можно скорее, пока меня здесь не обнаружили. Я тут же туда и пошел, но дошел лишь до промежуточной лестничной площадки, где неожиданно столкнулся с какой-то полуобнаженной и, кажется, изрядно пьяной девицей…
Должно быть, девица вообразила, что встретилась с самим чертом, что и немудрено: девица была пьяная, а к моему внешнему виду надо было еще привыкнуть. Увидев меня, девица истошно заверещала, и это было моей погибелью. Казалось, весь дом пришел в движение от этого истошного верещания. Ко мне бросились какие-то люди. «Ты кто такой и что тут делаешь?» – заорали эти люди, а девица все верещала и верещала… Объяснять, кто я такой и что я тут делаю, было, конечно, бессмысленно, и я молча устремился вверх по лестнице, лелея лихорадочную надежду все-таки прорваться и ответить самому себе на столь мучивший меня вопрос о том, что нет здесь моей Феюшки и быть не может. Понятное дело, бегун из меня никудышный, меня тут же догнали, и множественные удары посыпались на мою голову. Я пытался сопротивляться, двум или трем нападавшим я успел двинуть кулаком в пах, но затем в моих глазах потемнело, и более я уже ничего не помню…
Очнулся я на каком-то пустыре и, само собою, не сразу понял, где я и что со мной произошло. Беспросветная темень и тишина царили в мире. Темень, тишина и еще мокрая холодная земля… Я с трудом приподнялся и увидел далекие городские огни. Постоянно оступаясь и скользя, я пошел к этим далеким огням. У меня жутко болела голова, ныло тело и кровоточило разбитое лицо. Да-да: меня избили, вывезли за город и бросили на каком-то пустыре. А может, меня и вовсе хотели убить, может, они посчитали, что я уже мертв, и значит, посчитали, что вывозят на загородный пустырь не меня, а мои бренные останки? Впрочем, без толку было задавать самому себе вопросы, на которые не было ответа. Для меня в тот момент было главным добраться до города…
Я добрался до города, когда уже совсем рассвело. Одна из крайних городских изб показалась мне смутно знакомой, дверь оказалась незапертой, я ввалился в эту избу, упал на пол и потерял сознание, успев перед тем заметить тревожно-недоуменные взгляды обитателей жилища…
Когда я вновь пришел в себя, то первым делом увидел низкий, закопченный и покрытый трещинами потолок. Рядом со мною с выражением скорбного участия на лице сидел какой-то человек, в котором я, напрягшись, признал Дыню.
– Оклемался, гномик? – спросил Дыня, заметив, что я смотрю на него. – Ну, я же тебе говорил! Я говорил тебе, что там – охрана, которая… а, да что тут говорить! Хорошо, что хоть так-то закончилось, а то ведь могли бы и убить!
– Где я? – спросил я.
– Там же, где был вчера вечером, – пояснил Дыня и продекламировал: – Мы приходим туда, от чего мы ушли лишь вчера в легковесной надежде поймать упорхнувшее счастье… М-да… Стихи… Ладно, гномик. Ты сыграл в лотерею со стервой-судьбой. Ты не выиграл, но до конца и не проиграл. Стало быть, еще поживешь. Черт побери, опять-таки, если разобраться, похоже на стихи! Если бы не эта самая лотерея со стервой-судьбой, я, может статься, был бы незаурядным поэтом… Ладно, гномик: покамест живи. Да, кстати, успел ли ты что-либо разузнать, прежде чем… Короче – там ли твоя Дюймовочка?
– Не знаю… – сказал я.
– А! – как и вчера, махнул рукой Дыня, повернулся и ушел по своим делам.
Безразличие и всепоглощающее оцепенение владело мною. Мое уродливое, избитое тело отчего-то почти не болело. По логике вещей, должна была бы болеть душа – но и душа не болела также. Безразличие и оцепенелое спокойствие владело мною – а это, оказывается, не больно…
Меня никто не гнал из притона, и я тут прижился. Дни проходили за днями, одна ночь сменяла другую… Я спал, что-то ел, куда-то уходил и откуда-то возвращался, с тем чтобы назавтра опять проснуться, куда-то опять уйти и откуда-то снова вернуться… Конечно, меня, как могли, пытались утешить.
– Странный ты человек! – втолковывал мне Дыня, а прочие обитатели ночлежки в знак подтверждения молча кивали головами. – Жизнь – она, стерва, так устроена, что в ней – сплошь потери и лишь иногда приобретения, которых в череде сплошных потерь можно и не заметить! Ты думаешь, у одного тебя – горе, а у всех нас – сплошь ананасы? Милый мой, у всякого свое горе! Тем более что твое горе – это, по большому счету, и не горе вовсе! Глядишь, к завтрему оно все и наладится – а то как же! Да ты, к слову, сходил бы на ту свою квартирку, где вы с ней жили! Нет, и впрямь – а вдруг она уже там и ждет тебя не дождется! Ведь и она также не знает, где ты есть и что с тобой…
– Не могу я на квартирку… – сказал я. – Потому что если ее там нет… тогда как же… что же тогда-то? Послушай, Дыня, а может, ты бы сам… на квартирку… я тебя прошу!
– Да дело-то нетрудное, – сказал Дыня и тут же ушел, а я в великом волнении принялся ждать его возвращения. Ну, а вдруг – лихорадочно думалось мне…
Ах, как же невыносимо долго тянулось время, как же долго оно, проклятое, тянулось! Дыня вернулся лишь к вечеру и, отвечая на мой лихорадочный немой вопрос, лишь виновато развел руками.
– Нету, – сказал он. – И – не было. Это – точно…
Тем же вечером я решил удавиться. Ну, а чего проще-то, отрешенно думал я. Дождусь ночи, смастерю петлю, и… Полюшки нет, Полюшка пропала и, видимо, никогда более ее не будет, – а кому я еще нужен на этом свете, урод несчастный?.. Даже самому себе – я и то теперь не нужен… Нет, это и впрямь замечательная мысль – взять и удавиться! Будет покой, которого я так жажду и который я, наверно, заслужил всей своей бесталанной жизнью…
Так бы, наверно, я и сделал, если бы не Дыня. Ближе к ночи он вдруг подошел ко мне и сказал:
– Я вот чего думаю, гномик. Ежели твоя Дюймовочка в этом заведении, а проникнуть туда никак невозможно, то, стало быть, нужно это заведение поджечь!
– Поджечь? – удивленно спросил я.
– Конечно! – сказал Дыня. – Простой расчет: где они будут собираться и безобразничать, когда их заведение сгорит? Сгорит и пламенем греховным взовьется к чистым небесам!.. И, стало быть, все, кто там есть, разбегутся кто куда – потому что, еще раз говорю, где они будут грешить и маяться? Великое дело! Более того, если ты на это решишься, то вот тут – я тебе наипервейший помощник!
– Идем! – вскакивая, сказал я.
– Да ты погоди! – махнул рукой Дыня. – Пойти-то немудрено, да только… Ведь даже простого керосину у нас с тобой не имеется, а погода между тем на улице сам знаешь какая – дождь нескончаемый. Ты погоди, слышишь? Я тут кое-куда смотаюсь, с кем надобно перетолкую, а ближе к рассвету и того… пойдем. Ах ты, времечко предрассветное, предрассветное да злодейское… Ты подожди меня, слышишь?
