Текст книги "...И помни обо мне (Повесть об Иване Сухинове )"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Брат мой, где брат? Где Ипполит, скажите?!

Это контузия. Погружение в гудящие миражи, туда, где сизый полумрак и нет боли, только как-то чересчур пустынно. От этого оторопь: как же так – было много людей, куда-то шли все, а теперь никого. Зато слух вернулся. Ага, вон бежит солдатик, да какой-то разъяренный. Неужели это ему он кричит, Муравьеву: «Обманщик!» – и штыком грозится. И ведь знакомый солдатик, кажется, тот же, который стоял под окном в Ковалевке, у него Сергей вырвал тогда ружье. А может, и не тот, похожий на того. Но почему он так злобно оскалился, почему грозит? «Я никого не обманываю, – попытался объяснить Муравьев. – Я брата ищу своего!» Путь солдату преградил какой-то офицер, оттолкнул, крикнул:

– Пошел прочь, негодяй! Не видишь, подполковник ранен!

Это, кажется, Соловьев. Конечно, это он. А где Миша Бестужев? Где все?!

На мгновение Муравьев четко осознал происходящее, сквозь багровый, нависший над полем туман попытался обозреть поле боя, отдать распоряжение – еще не все потеряно! – но тут же снова погрузился в знойное полузабытье.

Бестужев и Соловьев повели Муравьева к обозным телегам.

– Представляете, – бормотал Муравьев, – Ипполит потерялся! Нигде не могу его найти.

Ипполита нетрудно было найти. Он лежал в сугробе, запрокинувшись головой, худенький и мертвый. Выражение его лица было такое, точно он что-то разглядывал в голубоватом небе, замечтался и зажмурился. Несколько минут назад кровь в нем билась сильно и гулко, сердце кипело жаждой битвы и победы, но очень много он увидел сразу такого, чего не выдержал его возвышенный разум. Он увидел, как с окровавленной головой упал на землю брат Сергей, как стонали и падали вокруг солдаты, как бежали, роняя ружья и прикрывая головы руками, оставшиеся в живых. Ипполит обещал не уйти с рокового места без чести. Робким движением он поднял к лицу пистолет Кузьмина и выстрелил себе в рот. Безгрешная душа вознеслась ввысь, туда, где, надеялась она, постигнет иные счастливые и ласковые мгновения.

Над Ипполитом склонились Матвей Муравьев и Кузьмин.

– Он был лучше всех и потому ушел первым! – сказал Кузьмин.

Матвей не страдал. В груди у него все пересохло, слез не было, только тяжелый железный обруч намертво сдавил грудь.

Кузьмин взял его за руку и, морщась от боли, – у него было прострелено плечо – повел к обозу.

Не было уже в живых и богатыря Щепиллы. После первых залпов, увидев, что ряды смяты, он собрал остатки своей роты, бросил ее на гусар, на пушки, в дикий отчаянный прорыв. Он шагал через трупы, ревел, как тигр, рука его стиснула ружье, как тростинку.

– Не боись, ребята! – гремел он, жутко вращая набрякшими кровью очами. – Вперед, орлы! За волю!

Не добрался до врага Щепилло, ста шагов не добежал. Поперхнулся, выронил ружье. Хлестнула на снег багровая струя из перебитой картечиной шеи. На полном дыхании рухнул богатырь. Солдаты его окружили, помедлили, грустя. Бывал груб Михайло Щепилло, бывал необуздан – такой норов, но солдаты его любили. Свой командир, понятный, открытый, без личины. Ничего не поделаешь, судьба ему выпала здесь лечь, на бегу споткнувшись. Постояли солдаты над командиром, пошли прочь. Кто-то, уходя, фуражку ему под голову подсунул, чтобы не так твердо было лежать.

Солдат, коих поймали, кои сами сдались, сбили в кучу, погнали гуртом в Трилесы. Офицеров повезли туда же на санях.

Кузьмин беззаботно распевал маршевую песню. Один раз Соловьев, сидящий рядом, неосторожно оперся на его плечо. Анастасий охнул, скривил губы:

– Поаккуратней, Веня. Плечо мне царапнули.

Офицеров заперли в отдельной комнате в корчме. Солдат загнали на скотный двор за околицей. Скотину к скотине.

Когда смерилось, гусар принес офицерам свечку. Пошутил:

– Сидите, сычи?! То-то!

– Ступай, братец, ступай, – посоветовал ему Кузьмин. – Твое дело собачье!

Долгое, гнетущее молчание стояло в комнате. Муравьев был в сознании, опустил голову на плечо Матвея, тихонько его расспрашивал, Матвей отвечал скудно. Про Ипполита правду скрыл, сказал, что не знает, где мальчик, может, удалось уйти. Кузьмин лежал на соломе в дальнем углу, вдруг поднялся, подошел к Муравьеву, протянул ему руку.

– Прости, Сергей Иванович, если что не так! Не держи зла на меня.

– Что ты, Анастасий, что ты! Ты меня прости.

Детской своей улыбкой осветился Кузьмин, вернулся на солому. Там он чего-то поворотился недолго, щелкнул сухо выстрел. Товарищи бросились к нему. Лица не увидать, кровью залито. Анастасий Кузьмин прятал в рукаве сюртука пистолет. Он не собирался тяготиться в неволе, лишь немного помедлил, чтобы попрощаться с Муравьевым. Он ушел передать от него привет младшему брату.

7

А где же Сухинов? Что с ним?

В первые минуты Сухинов вместе с Кузьминым и Соловьевым пытались остановить бегущих солдат и поворотить их на гусар. Потом Соловьев побежал к раненому Муравьеву, а Сухинов остался стоять, со зловещей гримасой поджидал мчащегося на него гусара с занесенной саблей.

– Ничего, ничего, скачи! – бормотал сквозь зубы. Поднял руки, улыбнулся гусару просительно: «Не убивай, браток!» Гусар лихо гикнул, осадил коня. Тогда Сухинов с короткого разбега вспрыгнул на коня, достал гусара за шею, вкладывая всю ярость, вышвырнул из седла. Трюк этот мало кому под силу, Сухинов и не то умел. Это была его стихия – смертельный поединок. Гусар покатился по земле, затих, может, сломал себе хребет, падая. Сухинов осмотрелся, к нему уже спешили человек шесть, хлестали коней.

По правую руку верстах в двух-трех деревня Пилиничинцы, перед ней глубокий овраг, как пропасть. Сухинов туда метнулся. Конь в овраг не пошел, осел на задние ноги, в испуге заржал.

– Не хочешь, ну-ну! – Сухинов соскользнул наземь, перекрестился и нырнул вниз. По глубокому снегу долго кувыркался, пока достиг дна. Поворотился – руки, ноги вроде целы, но увяз прочно. Одному не выбраться. И вдруг сверху еще куча солдат, точно их столкнули, летят.

– Держись, Иван Иванович! – чей-то голос как рукопожатие. Подбежали знакомцы, выдернули из снежной трясины, помогли перебраться на другой край оврага. Гусары вниз нырять не решились, без нужды им забава. Грозили:

– Вяжи его! Тащи к нам! А то хуже будет!

Сухинов в сумраке, не разбирая лиц, благодарил, трогал за плечи, звал с собой.

– Нет, барин, не пойдем. Ты иди, тебе можно. А нам бежать некуда. Куда убежишь!

В их словах – правда, Сухинову нечего ответить. Он поклонился им, пошел, потом побежал через поле к деревне. Понятно, что гусары сейчас поскачут в обход гигантского оврага. Одна надежда у Сухинова – на темноту и крепость ног. Он пока не раздумывал, куда бежит и есть ли вообще смысл бежать. Уйти от преследователей, спастись от неволи – сейчас значило продолжать борьбу. Бежать было тяжело, ноги то разъезжались по ледяному насту, то он проваливался в глубокие снеговые заносы. Один раз подвернул ногу, упал и не сразу встал, поднял лицо к небу, к черной пропасти, и коротко, по-волчьи взвыл: «Э-э-у!»

Оттуда, где остался разбитый полк, изредка доносились звуки одиночных выстрелов. «Добивают раненых?» – подумал Сухинов.

Он не верил, что Сергея Муравьева убили, хотя слышал, как об этом кричали. Он ни на секунду этому не поверил. В это нельзя было верить.

Немного отдышавшись, Сухинов побежал дальше, приволакивая правую ногу. Вскоре достиг крайней избы. Прокравшись огородом, легонько постучал в низенькое темное оконце. К стеклу приклеилось серое пятно, чье-то лицо. Сухинов сделал знак, чтобы отворили, пошел к крыльцу. Ждал долго, минуты текли ватные, вязкие, никакого шевеления за дверью. Потом сразу голос:

– Чего надо-то?!

– Открой, хозяин, не бойся!

Лязгнул засов, приоткрылась щель в двери, оттуда щурятся, разглядывают.

– Да открывай, в самом деле, не убивец я. Видишь, окоченел на морозе. Пусти погреться!

Щель пошире, высунулась лохматая мужичья голова.

– Пошто ночью бродишь? Кто такой?!

– На тебе крест есть, хозяин? Человек погибает, а ты его пытаешь. Пусти в избу – отвечу.

Крестьянин отворил дверь так, что Сухинов еле протиснулся. В руке у мужика топор.

– Чуть что – пеняй на себя, – предупредил он. А мужичонка приземистый, крепкий и, видать, без особого страха в душе, хотя и с топором на всякий случай. Другой бы вовсе не отворил.

Прошли в горницу. Хозяин затеплил лампадку. Повернул огонь к Сухинову, внимательно его оглядел.

– Чего смотришь, говорю, не разбойник. Спрячь до утра – заплачу.

– За деньги головы не купишь! – мужик все смотрел на него туповатым, рассеянным взором, топор не выпускал из рук, что-то прикидывал. Сухинову все стало безразлично. В деревне одна за другой забрехали собаки, где-то неподалеку конский топот, гулкие человечьи голоса.

– Ну?! – спросил Сухинов, улыбаясь.

И мужик в ответ усмехнулся.

– Никак приперло, барин?

– Сам видишь.

– Что же, оно конечно, в погребе отсидеться можно. Только я за тебя не ответчик. Нагрянут, скажу застращал ты меня и до смерти грозился извести. Ты уж не обессудь тогда. У меня детишки.

Сухинов устало кивнул.

Люк захлопнулся с сухим треском. Свечка тускло тлела. Сухинов огляделся в своем новом пристанище – неструганые, сочащиеся ледяным потом стены, земляной пол, бочка с капустой. Он навалил в угол тряпок, сел, прислонившись спиной к стене. И сразу почувствовал, как ослабел и выдохся, тело налилось железом, при малейшем движении, стоило пальцем шевельнуть, иглистая боль вонзалась в виски.

«Ничего, – подумал он. – Чуть отдохну, посижу тут в холодке… Э-э, куда тебя несет, тварь серая?!» Любопытная крыса высунула из-за бочки зубастую морду. Крыса разглядывала Сухинова вполне осмысленно, видимо пытаясь понять, кто это вдруг обосновался в ее владениях.

– Убирайся! – сказал он громко, чтобы ее напугать. – Убирайся, мерзкая тварь, кому говорят!

Крыса не убралась, а наоборот – наполовину высунула туловище. Чтобы не видеть ее зловещей морды, Сухинов закрыл глаза. Он думал о том, что ему делать дальше, если удастся пересидеть сегодняшнюю ночь, куда бежать и к кому обратиться за помощью, но мысли помимо воли возвращались к недавним событиям. И это были даже не мысли, а мучительные, почти ощутимые видения. То он заново падал в снежный овраг, то видел Муравьева на коне, отдающего последние распоряжения, то погружался в свинцовую тяжесть. Было плохо, надсадно ныли все суставы, кружилась голова, и, казалось, кто-то посторонний, удивительно настырный, вытаскивал и снова вставлял одну за другой занозы в его истерзанное сознание.

Сколько он просидел так, борясь с усталостью и дурманящими видениями, – может, минуту, а может, и два часа? Внезапно одна четкая и ясная, как вспышка, мысль заставила его вздрогнуть и открыть глаза. Крыса сидела у его ног.

«Боже мой! – подумал Сухинов. – Если Муравьев убит и полк разгромлен, значит, все кончено. Больше ничего не будет. Не из-за чего дальше суетиться. Да, да, все кончено. Я отличаюсь от этой крысы только тем, что она здесь живет, а меня сюда загнали. Но если даже я выйду отсюда, то все равно меня вскоре посадят в какое-нибудь другое место, похожее на этот погреб, только уже навсегда. Может быть, перед тем мне удастся расколотить еще несколько свинячих голов, но ничего я этим не достигну. И, скорее всего, те люди, которые будут ловить меня и вязать, не будут осознавать, чем они заняты и кого ловят. Бороться с ними – разве есть в этом смысл?»

– Боже мой! – повторил Сухинов вслух и впервые по-настоящему ужаснулся размерам несчастья. – Муравьев погиб, полк разгромлен, все потеряно! Зачем же я тут сижу, чего выжидаю, как уползший в нору червяк?! А, вот зачем!

Сухинов быстрым движением, не раздумывая, достал пистолет, приставил его к сердцу и нажал курок. Раздался щелчок, потек сизоватый пороховой дымок, но выстрела не было.

– Ага, – сказал Сухинов крысе. – Порох, видать, отсырел.

Он вынул второй пистолет, внимательно его осмотрел, поднес ко рту и… снова осечка. В изумлении разглядывал он пистолет, брезгливо сковырнул с дула налипшую грязь.

– Ах так! – усмехнулся он. – Застрелиться даже невозможно, вот до чего дошло. – Швырнул в крысу пистолет с такой силой, что он отрикошетил от бочки в стену и вернулся к нему, как бумеранг. Крыса, оставшаяся невредимой, лениво развернулась и нырнула в темную дыру за бочкой.

Сухинов встал полусогнувшись – потолок был низкий, – потянулся всеми членами, ощущая будто и какую-то несмелую радость, несколько раз глубоко, истово вздохнул. Потом подгреб на тряпки соломы, сверху расстелил шинель, лег, укутался. «А это не может быть, чтобы Сергея Ивановича убили, – подумал с облегчением. – И не может быть, чтобы все было кончено. Все только начинается».

Задул свечку, попытался уснуть. В полудреме ему чудились злые голоса, насвистывал утомительно знобящий ветер. Под веками сгустилась багряная хмарь. Руки вздрагивали, искали оружие. Потом над головой хрустнул ружейный выстрел. Он сел рывком. Оказывается, сверху открылся люк, всунулась лохматая голова.

– Ступайте, барин, в хату. Нету никого, убегли вояки.

На столе стоял нехитрый ужин: сало, холодная картошка, хлеб, молоко:

– Сидайте, сидайте! – позвал крестьянин.

Сухинов молча принялся за еду. Ел с аппетитом, совал в рот огромные ломти хлеба, глотал, почти не пережевывая. Одним духом опорожнил кружку молока. Крестьянин сидел напротив, уныло покачивал головой.

– Где ж твои детишки? – спросил Сухинов.

– Там, – махнул рукой за перегородку. – Вам уходить надо. Утром снова искать станут.

– Сейчас уйду… – Сухинов с любопытством поглядывал на мужика – широкоскулое, морщинистое, бородатое лицо, не лицо – булыжник с волосами, глазки маленькие, вострые, буравят, не поймешь, что в них скрыто. Мужик обыкновенный, землепашец. Почему Сухинова не выдал гусарам, почему рисковал? Может, корысти ждет от него? Скорее всего, так, конечно.

Сухинов достал последние шесть рублей серебром, весь свой капитал, положил перед мужиком. Тот к деньгам не притронулся.

– Не обижай, барин, тебе они нужнее.

– И ты меня не обижай! Бери, коли дают, – не удержался, спросил: – Не пойму, хоть убей, какая тебе нужда меня спасать? Злодей от царевых слуг прячется, а ты ему пособляешь. Как это?

– Бог велел помогать сирым и гонимым.

– Бо-ог?

– Вестимо, что он, господь наш на небеси. Нам без его соизволения жить неможно. – Брови мужика сдвинулись в непонятной усмешке.

– Ну тогда ладно. А деньга все же возьми… До Гребенков отсюда далеко?

Мужик обстоятельно рассказал ему дорогу, завернул в тряпицу шматок сала.

До деревни Гребенки Сухинов быстрым шагом дошел часа за два без всяких приключений. Только один раз наткнулся на казачий разъезд, но вовремя его заметил, схоронился в кустах. Ночь пала темная, как по заказу. В Гребенках жил знакомый Сухинову поляк с женой и семейством. Шел к нему Сухинов с сомнением: не то чтобы другом был поляк, но, бывало, засиживались с ним за чаркой и разговоры вели всякие. Откровенные разговоры. Поляк знал, что Сухинов и его друзья мечтают объединить всех славян и устроить для них всех сытую, вольную жизнь. Поляк вслух сочувствовал, на угощение не скупился, а там кто знает, что он про себя думал. Однако сейчас выбирать не приходилось. Авось не выдаст.

Близ полуночи постучал Сухинов в окно богатого дома. На крыльцо вышел сам хозяин.

– Кого бог принес?

– Это я, Казимир, я! Не признаешь?

– Никак, ты, Ваня? Здравствуй, дорогой! Входи, входи!

Сбежал с крыльца, обнял Сухинова за плечи, повел в дом. Жена его, белокурая, статная, узнав Сухинова, так и взвилась от радости, запричитала:

– Горе, какое горе, мы слышали, да ничего не знаем. Рассказывайте, Иван Иваныч, рассказывайте.

– Замолчи, Френя! – прикрикнул на жену Казимир. – Тут дела такие, что бабий ум не осилит. Собери лучше на стол… Ах, Ваня, Ваня, какой несчастный случай, черту его в пекло. Тебя ведь ищут, Ваня! К нам заезжали четверо недавно.

– Быстро, – удивился Сухинов.

– Я тебе лошадь дам с санями и денег. Надо торопиться, Ваня! Я тебе и цивильную одежду подберу. В таком обличье ты до первого поста только доедешь.

Обрадованный радушным приемом, Сухинов пил чай с вареньем, жевал пироги. Когда еще придется попить горяченького в уюте и покое. Казимир ушел распорядиться с лошадью, а Френя металась по комнате, подливала, подставляла, только что в рот не клала. И будто случайно прикасалась к нему то жарким боком, то пухлой рукой – ох, озорная паненка у поляка Казимира… Это помнил Сухинов, словно из другой жизни помнил.

Провожал его Казимир один, всех дворовых куда-то упрятал, чтобы не было лишнего глаза. Вручил ему деньги с поклоном.

– На святое дело, Ваня, на святое дело!

Начались его многодневные странствия, и эта первая ночь, без пристанища, без крова, была, может быть, самой невнятной из предстоящих ему ночей. Не выезжая на Богуславскую дорогу, он свернул к лесу и там закопал, засыпал снегом и землей свое военное платье. Остался в коротком тулупчике и фасонистых польских штанах, правда, не новых и коротковатых. В этих штанах и в тулупчике он мог выдать себя за кого угодно. Лошадь шла ходко, только изредка коротко всхрапывала, видно, понимала, что попала в переделку.

Он гнал всю ночь по Богуславской дороге, а под утро, когда лошадь стала спотыкаться и косить изумленным, умоляющим глазом, остановился у какой-то корчмы. Мальчонка, озябший, как сосулька, принял у него поводья.

– Кто там, народу много, военные есть? – быстро спросил у него Сухинов.

– Нема никого. – Мальчонка спал на ходу, но лошадь обещал обиходить и накормить.

В корчме Сухинов спросил водки и щей. Поговорил с хозяином, тучным мужиком, похожим на цыгана. Осторожно, конечно, поговорил, с подходом.

– А что, хозяин, тихо у вас? На дорогах по ночам не балуют?

– Бог миловал. Да и кому ноне баловать? Которые были, так тех уж нет. – При разговоре мужик заговорщицки подмигивал левым глазом, сначала Сухинов насторожился, а потом понял, что это у него тик. Вообще у мужика был такой вид, что если кому и баловать на дороге, так только ему.

– Прими чарку за здоровье, – угостил Сухинов. Это хозяин сделал охотно и даже торопливо.

– А сам-то, добрый человек, куда путь держишь?

– По торговой надобности… Так, говоришь, спокойно в округе? И никакого шума не слыхать?

– У нас народец мирный. Которые шумели, тех приструнили давно. Нынче шуметь с оглядкой приходится.

– Почему так?

Цыган принял в себя вторую чарку, оживился.

– А то не знаешь? Царь-то, говорят, поддельный ноне. Не взаправдошный. Одна видимость, что царь.

– Как так?

Хозяин, испугавшись, что брякнул лишнее, перевел разговор на другое.

– Мы, конечно, люди маленькие, ничему не верим. Мало ли что брешут. Вон давеча купец проезжий, вроде тебя, чего придумал. Сказал, будто внук Стеньки Разина объявился. А нам что, уши воском не залепишь, слухаем. Понятно, ничему не верим. А слух есть, это точно.

– Вам бы того купца связать, да под надзор, – строго заметил Сухинов.

– А как же, – с готовностью отозвался хозяин. – Мы государю нашему и иному начальству слуги верные. Да ты сам посуди, умный человек, ежели того или иного связывать, а он возьми и не свяжись, да убеги, а после красного петуха под дом – это как? Это ведь еще задумаешься, как быть. А так-то мы завсегда готовы, не сумлевайся. Ты, я вижу, тоже из энтих, из тайных?

– Не твоего ума дело. Хоть из тайных, хоть из каких. Поспать у тебя место найдется?

– Обязательно найдется. Для гостя рады стараться, тем живем. Однако вот, я гляжу, пистолетик у тебя за пазухой – это бы, может, и не надо на виду держать, народец всюду глазастый и нескромный. Ты прости, если чего не так, к слову пришлось.

Сухинов не знал, что и делать. Спать хотелось нещадно, но и хозяин слишком что-то говорлив и пронырлив: глазом мигает, вертится, как намыленный. A-а, ничего не поделаешь. От судьбы не спрячешься.

– Ты вот что, добрый человек, – сказал Сухинов, буравя цыгана недобрым взглядом, завораживая. – Чего случись не так, я из этого пистолетика, который ты приметил, башку твою продырявлю в мгновение ока.

– Это уж как положено, – согласился цыган, подмигивая с удвоенной силой. – Это мы понимаем. Отдыхайте без сумления.

Он проводил Сухинова в боковую комнатушку. Сухинов проверил запор на двери, оглядел окошко – разбить легко, да влезть в такое не просто, не раздеваясь, заполз под теплое ватное одеяло и сладко уснул.

Через несколько дней Сухинов добрался до местечка Каменка, принадлежавшего отставному полковнику Василию Львовичу Давыдову, члену тайного общества. У Давыдова был штаб-лекарь Зинькевич, с которым Сухинов был знаком, тот прежде служил в Черниговском полку. Никакого особого плана у Сухинова пока не было, он знал, что его повсюду ищут, и понимал, что необходимо где-то отсидеться, чем дольше, тем лучше. То, что он без приключений доехал до Каменки, само по себе было везением. Сухинов похудел за эти дни, осунулся, зарос бурой щетиной, глаза его приобрели лихорадочный блеск и пугали тех, с кем он разговаривал, поэтому он избегал по возможности встреч с людьми, а когда случалась необходимость, беседуя, смотрел в сторону или на собственные сапоги. Впрочем, по югу России шаталось в то время великое множество непонятных людишек, которые выглядели и пострашнее Сухинова, поопасней. Однажды ему пришлось заночевать у костра с двумя бродягами, беглыми крестьянами из Тамбовской губернии, старым и молодым. Старик, заросший волосами, как пень мхом, пока они ужинали ломтями черствого хлеба и луковицами, только сопел и в разговоре участия не принимал, зато молодой, лютого и веселого вида мужичок с перебитым носом, сыпал прибаутками, то и дело вскакивал и подходил к лошади Сухинова, трепал ее за холку, оглаживал бока, нахваливал: – Добрая скотина, добрая! С таким конем почему не жить, жить можно.

Ту ночь Сухинов спал вполглаза, а его бойкий случайный сотоварищ не спал вовсе. Под утро, на несколько минут забывшись сном, Сухинов очнулся, как от толчка. Мужик стоял в двух шагах от него, примериваясь вроде, в руке держал небольшой топорик, которого Сухинов с вечера у него не видел.

– Не балуй, милый! – тихонько предупредил его Сухинов, упираясь локтем в землю, чтобы ловчее вскочить. Мужик скособочился, скорчил диковинную гримасу.

– Чего ты, барин, спи себе, отдыхай. Я вот сушнячку пойду нарубить.

– Смотри у меня!

После того случая Сухинов не решался ночевать в поле с незнакомыми попутчиками и, хотя риску было не меньше, останавливался в корчмах и на постоялых дворах.

Зинькевич не обманул его ожиданий, не подвел. Правда, он не сразу признал щеголеватого поручика в этом изможденном человеке, которому по виду можно было дать лет сорок, в испачканной одежде, с бегающим, точно что-то выискивающим взглядом, с кривой ухмылкой на бледном лице. Но когда Сухинов заговорил, когда назвался, Зинькевич его признал и даже как будто обрадовался. Сухинов был ему благодарен за это.

– Спасибо, хоть не шарахаешься, как от чумы, – сказал он.

– Что ты, Иван Иванович, как можно! Что в моих силах… Да как же так… Куда же ты теперь? Ведь за твою голову, знаешь, награда обещана. Ищут тебя повсюду.

– Большая награда?

– Немалая. Но пойдем отсюда, пойдем, что же мы стоим на виду!

Разговор продолжался в сенях на квартире Зинькевича. Тут было темно и душно. Зинькевич торопливо объяснял:

– Я ведь в своих поступках не волен, ты прими меня правильно. Я во всем от полковника завишу. Вот ты погоди здесь, а я к нему мигом слетаю, уж тогда решим, что делать. Но ты не сомневайся, Василий Львович – человек душевный, сочувствующий. Он в помощи не откажет.

– Что с товарищами моими? Что с Муравьевым?

– Жив, жив Сергей Иванович! – Сухинов чуть слышно охнул. – Все живы, кроме Ипполита Муравьева. Кузьмина и Щепиллы. Пока живы. Суд им, надо полагать, будет. А уж там, что бог даст. Может, и тебе, Иван Иванович, положиться на царскую милость, может…

– Иди, иди к Давыдову, скажи, слезно, мол, прошу его помощи и покровительства… На царскую милость нам не с руки надеяться.

Известие о том, что Муравьев жив, в первую минуту подействовало на Сухинова, как добрый глоток рома. Даже дышать стало легче. «Ну вот, – думал он, привалившись к стене, отдыхая. – Значит, еще есть надежда. Сергей Иванович живой. Голова осталась, ноги окрепнут. Жалко, ох жалко Анастасия, и Мишу жалко, и всех, да что поделаешь, такая, видно, им участь. Заснули навек светлые герои. Но ведь Сергей Иванович жив, и другие многие живы, и ждут помощи. И я должен им помочь, и все им помогут, у кого есть сердце, кто свое отечество любит и об нем болеет!»

Зинькевич быстро вернулся.

– Иван Иваныч, плохи дела! Давыдов, разумеется, желает тебе всяческого блага, и помог бы, да он теперь в отлучке. А я, сам пойми, что могу?

– Денег дашь сколь-нибудь?

– Денег дам. Ох, да как же, вот… – протянул ему матерчатый мешочек. – Не держи обиды, пойми. Кругом страсти такие.

– Я понимаю, воля каждому дорога. Спасибо тебе, любезный друг.

Зинькевич от полноты чувств только что не прослезился. Не знал, куда руки деть, дергался весь, как в ознобе.

– Дай тебе бог, Иван, дай бог! Может, обойдется все. Тебе за границу надо выбираться. А насчет этого… к тебе просьба…

– Хорошо, хорошо, не волнуйся. Я уже забыл о Каменке. Никто из меня про это слова не вытянет. Не бывал я здесь.

Через час Сухинов был уже далеко. Он знал теперь, что делать дальше. Он решил поехать к брату Степану. Тот служил в Александрийском уездном суде. Брат Степан может помочь с главным – с документами. Без документов пропадешь, задержит любая сыскная крыса, и странно, что до сих пор не задержали. Да, да, именно Степан должен помочь, он, кажется, регистратор, ему и карты в руки. Там же и Василь, родной брат, но лучше пусть поможет Степан. Василий хотя и отзывчив сердцем, но бестолков и болтлив. Степан, конечно, Степан. Милый Степушка, золотоголовый одуванчик! То-то тебе будет сюрпризец – возвращение любимого преступного братца.

Сухинов за дни бегства как-то быстро притерпелся к своему новому положению, привык ночевать где придется, прятаться, жевать на ходу что попало, привык видеть в каждом встречном возможного преследователя; все это уже не тяготило его, и он получал даже некоторое удовольствие от своего затянувшегося неожиданного путешествия. Погода стояла ровная, морозная, с солнечными, прозрачными днями и заиндевело-хрустальными ночами. Хорошо было пересекать заснеженные поля, углубляться в неподвижные сказочные подлески и чувствовать себя вольной птицей, ни от кого не зависящей, никому ничем не обязанной. Он уж забыл, а может, и не ведал прежде, что бывает такая жизнь, в которой не существует раз и навсегда заведенного распорядка и необходимости ежедневно выполнять чьи-то приказы.

Заново на долгом пути открывал он для себя мир, в котором струилось нежаркое солнце, маняще покачивались и позвякивали ветви обнаженных деревьев и где было так просторно и уютно ощущать себя странником, вечным скитальцем. Порой он спрыгивал с саней и шел пешком или вовсе сворачивал с дороги, выбирал укромное местечко где-нибудь на поляне и часами просиживал в полной неподвижности, глубоко и жадно вдыхая смолистый аромат жизни. Прошлое, даже недавнее, иногда представлялось приснившимся, нереальным, и не находило в душе былого тревожного отклика. Ему было грустно – и только. «Вот надо же так, – горько думал Сухинов, – прожил тридцать один год, а ничего толком не разглядел и не понял. А все потому, что прожил свои годы спеша, торопясь, чего-то всегда добиваясь, совсем не так, как следует жить доброму христианину. Разве есть на свете что-нибудь светлее этого неба и что-нибудь вкуснее замерзшей хлебной корки, когда она растает во рту? Разве не счастливее я был, когда помогал отцу варить соль и разводить овец, когда совесть моя была чиста и не проколота тысячами острых булавок, когда каждый день открывался заново, как вечность? О, какое же неразумное, ненасытное создание человек, сам себя ежеминутно подталкивающий к погибели».

Иногда он посмеивался сам над собой, думал, что лучше других его бы сейчас, наверное, понял Матвей Муравьев со своей проповедью смирения и всеобщей благодати. Чаще, чем кого-либо другого, вспоминал Сухинов девушку Марину, несбывшуюся невесту, шептал ей ласковые слова, обнимал по ночам ее бархатистые плечи; в все эти воспоминания, особенно под утро, томили его и душили, и раскачивали, и давили мягкой розовой зыбью. От них на губах оставался солоноватый привкус.

Действительность, свирепая и неотвратимая, подстерегала его за каждым поворотом. Однажды на постоялом дворе, когда он ужинал кашей с мясом, расположившись так, чтобы видеть входную дверь и чтобы окно было под рукой, к нему подсели два человека озабоченно-унылого вида. На Сухинова они не обратили внимания, но так и вытянули шеи, когда в комнату вошел высокий смуглый человек в ямщицком тулупе. Сначала переглядывались многозначительно, потом достали какую-то бумагу и стали оттуда что-то друг дружке вычитывать. Это явно было описание его, Сухинова, внешности. Только почему-то было отмечено, что он говорит «сипливым голосом».

Сыщики, сверив приметы по описи, еще больше укрепились в своем подозрении и, оставив ужин, подошли к ямщику. Они с ним долго беседовали, проверяли его подорожную, потом вернулись за стол недовольные.

– Эй! – крикнул один. – Человек! Подай водки!

– Кого, что ли, разыскиваете? – вступил в разговор Сухинов. Сердце его билось сильно и сладко.

– Тебе какое дело? – огрызнулся тот, что крикнул водки, с квадратными бакенбардами.

– Может, помочь могу. Я шибко приметливый.

– Смотри, приметливый, уши оторвут.

Однако, испив водки, служивые подобрели, размякли. Дали Сухинову читать бумагу.

– Грамоте не обучен, – сказал он, поднося бумагу к глазам, а после ее для чего-то понюхав. – Вы бы словами разъяснили.

– Человека одного надобно сыскать. Росту высокого, чернявый, навроде тебя, но помладше, зовут Иваном. Награда за него будет большая.

– Ай убил кого чернявый-то этот?

– Из злодеев самый что ни на есть злодей. Мы его третий день по степи шукаем. Как сквозь землю провалился.

– А ножку он не волокет?

Сыщики насторожились.

– Да ты, никак, его встречал?!

Сухинов словно в раздумье потер виски. Пожаловался:

– У меня на сухую глотку завсегда память отшибает. С детства так-то. Как меня, значит, пьяный ухарь колом по башке приласкал.

Молодцы уставились на него недобро. Сухинов невинно моргал. Заказали еще штоф, деньги-то все одно казенные.

– Пей да не заигрывай! – предупредил старший, солидный мужчина, как сейчас разглядел Сухинов, с мордой, пересеченной узким шрамом от виска до рта. Видно, кого-то когда-то разыскал на свою беду.

– Благодарствуйте, люди добрые! – Сухинов сделал вид, что пьет, зажевал капусткой, умильно сощурился. – Ах, хороша стерва, как огнем прожгла.