Текст книги "...И помни обо мне (Повесть об Иване Сухинове )"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Сухинов и в шахте обдумывал возможность обрести свободу. Как-то он сказал барону:

– Если бы нас было только трое, Вениамин, проще всего было бы уйти в Китай.

– А сколько же нас? – в недоумении спросил барон.

– Чита нас держит, Чита. Мы не можем уйти, не освободив товарищей.

У Соловьева сейчас не было сил ни возражать, ни спорить. Он обреченно сказал:

– Поступай как знаешь, Иван. Переубедить я тебя, видно, не в силах, а помехой тебе не буду.

Сухинова очень обрадовали эти слова. Его упорство было подобно горному обвалу. У того, кто пытался ему противостоять, опираясь на здравый смысл, не было шансов на успех. Соловьев это понял и почти смирился с неизбежным…

Он зашел в питейный дом. У стойки красовался целовальник Костя Птицын, бывший юнкер. Натура сложная. Сухинов его невзлюбил с первого взгляда, а тот с первого же взгляда стал испытывать перед поручиком необъяснимый трепет. Чего, собственно, Птицыну трепетать перед Сухиновым. У Птицына и на морде написано, что он никого не боится. Его не только каторжные и рабочие, его сам Фриш, доведись худому, не даст в обиду. Какие у человека на руднике радости? Одно зелье. Значит, Птицын на руднике – распределитель радости и счастья. Кто ему потрафил – и в долг нальет стопку, кто не угодил – тот, хоть ноги исцелуй, рукавом утрется. Худосочный, развращенный, хитрый божок каторги – Константин Птицын, по кличке Гунда. Он никого не боится, даже Пашку Голикова. Уважить может на взаимных началах, а бояться – ни-ни. А вот перед Иваном Сухиновым юнкер почему-то сразу начал трепетать. Тот, когда в первый раз заглянул, стал в сторонке, к стойке не подошел, оглядывался с любопытством. Птицыну интересно – новое лицо, да еще из этих, из государевых. Он и крикнул по-доброму:

– Тебе чего надо-то?! Слышь, иди сюда!

Он-то крикнул, да ответа не получил. Ровно к стене обратился. В помещении людишки глаза таращат, ухмыляются, Птицыну – обида. Но такая обида, что вроде бы и напополам с сочувствием. Уж он-то знает: самых норовистых каторга в два счета до костей остругивает. Целы те, кто поувертливее, поподбористее. «Этот долго не продержится», – подумал Птицын и, утешенный полнотой своего знания, вторично окликнул без злобы:

– Тебе говорю, эй, чернявый! Ходи сюда!

Сухинов приблизился, поднял взгляд, молча ждал. А во взгляде его черные черти скачут. Углядел чертей Птицын, опытен был.

– Чего же это ты, друг? – попенял Птицын. – Я тебя зову, приглашаю, а ты рыло воротишь? – Говорок у Птицына текучий, сладкий, шершавый – корябает душу, но не больно. – Тебя сюда надолго, я слыхал, пригнали. Надо подходить, коли кличут. Тут у нас все на взаимном уважении построено. Выпить хошь?

Опять не ответил Сухинов, лицо скривил в презрительной гримасе. И смотрел-то не на Птицына, а куда-то ему за спину. От его усмешки взорвало бывшего юнкера. Никакой каторжник никакой бранью не мог бы его так задеть, как этот высокий смуглый человек своей усмешкой. Скользящая, злая эта усмешка что-то враз сковырнула в Птицыне, и увидел он себя глазами пришлого человека, увидел таким, каким был на самом деле: мелкой птахой, прихвостнем начальниковым, соглядатаем добровольным. Пронзило его насквозь, знать, не совсем осволочился и одичал – осталось живое нутро.

– Что же ты на меня сычом зыришь? – сказал тихо и уже обыкновенным, не журчащим голосом. – Ты меня знаешь, да? Ты меня раскусил? А вот я на тебя погляжу через месячишко-другой, какой ты будешь! Вот тогда мне тебя два раза подзывать не придется.

– Говорят, ты из юнкеров? – спросил Сухинов.

– Положим, так.

– Наверное, всех людей на руднике знаешь как облупленных?

– А тебе зачем?

– Не груби! – сказал Сухинов. – Никогда мне не груби, юнкер, и все у нас с тобой будет превосходно.

Последний раз взвился Птицын от неслыханной наглости новичка.

– Да кто ты такой, чтобы мне думать, как у нас будет?! Ты чего несешь-то, опомнись!

– Я русский офицер, как и ты, Птицын. Но старше тебя по званию. Это ничего, что ты здесь у стойки юродствуешь, я понимаю – каторга. Но о том, что ты русский офицер, забывать не должно. Не забыл еще, нет?

От неожиданности Костя как бы чему-то и обрадовался. Ответил четко, с готовностью:

– Не забыл и, даст бог, не забуду!

С той поры у них и установились отношения командира с подчиненным. До нелепого доходило. Иногда Птицын ловил себя на мысли, что старается перед Сухиновым предстать в наилучшем виде. В своих еженедельных рапортах, где он докладывал о подслушанных пьяных разговорах, о настроениях, Птицын ни разу не упомянул Сухинова, хотя уже накопилось кое-что, о чем можно было упомянуть; зато самому Сухинову он старательно и подробно сообщал обо всем, заслуживающем внимания. Да что там. Стоило какому-нибудь распаршивейшему забулдыге, сославшись на Сухину, потребовать вина, Птицын отпускал безропотно. Власть Сухинова не была тягостной, хотя вообще-то Птицын не любил подчиняться и делал это только по необходимости. Власть Сухинова странным образом возвышала юнкера в собственных глазах. Он желанно отдался чувству необычной и спасительной привязанности: скучал, когда Сухинов подолгу не появлялся, думал о нем, стал осторожнее в своих доносах, в общем, вел себя так, как ведут себя слабые и подловатые люди, ошарашенные любовью.

В этот раз Сухинов застал Птицына одного. Юнкер расплылся в улыбке, суетливо протер грязной большой тряпкой мокрую стойку.

– В полном порядке ли изволите здравствовать, Иван Иваныч? Имеется копченый омулец и для вас лично припас бутылку первосортной наливочки.

– Оставь, Птицын! Просил же тебя избегать по возможности лакейского тона.

Костя стушевался. И впрямь особого рода угодливость, наравне с грубой заносчивостью успела в него въесться, стала привычной.

– Три штофа мне упакуй!

Сухинов с гадливостью оглядел закопченные слизистые стены помещения, желто-серые столешницы – это было то место, куда денно и нощно стремились помыслы большей части местных обитателей, как в рай.

– Пашку Голикова знаешь? – спросил Сухинов.

– Как не знать!

– Что за человек?

– Так ведь, Иван Иванович, человеками это вы их именуете. А Пашка – не человек. Он убивец. Ему что петуху голову скрутить, что двуногому собрату. Это для него вроде развлечения… Недавно случай был, если интересно. Конечно, обыкновенный случай, В руднике губошлепа одного задавило. Дознание у нас короткое. Они ведь мрут, как мухи, эти, которые человеки. Что, как, почему? Оступился, говорят, в потемках и о камень виском. Ну и ладно. Зарыли – и делу конец. Отмучился раб божий. А что на самом деле? А на самом деле этот бедолага Пашку от корыта отпихнул. Не признал, видать.

– От какого корыта?

– Из какого человеки воду пьют… Вот тот впотьмах и не разобрался, поспешил напиться. Пашка тоже недолго ждал. Хрясь жаждущему по темени. Тот, сердешный, конечно, и преставился. У Пашки кулак – не чета нашим.

– И никто Голикова не выдал?

– Тут редко выдают. Тут сами решают. Это уж если корысть какая. Тогда другой разговор. Если каторжный корысть почует, он сам себя выдаст. Я не шучу, Иван Иванович! Многие на себя чужие грехи берут. Цена – бутылка. Поставь бутылку – воруй, разбойничай смело. Кому отвечать – охотники всегда найдутся. Такой сто ударов плетьми стерпит, только оскалится. Зато – выпьет.

Все это Сухинов уже знал. Ему Голиков был нужен позарез.

– Боятся Голикова?

Птицын возвел глаза к небу, ему нравилось, что разговор затянулся.

– Не то слово, Иван Иванович! Как чумы. Не боятся – за версту обходят. На тень ступить опасаются. И ведь это, Иван Иванович, удивительное дело тоже. У нас народец отпетый, огнем жженный и в камне сеченный. Им ли бояться кого? А Голикова боятся.

– И ты боишься?

– И я боюсь. Но виду не показываю. Он это любит, чтобы виду не показывали. Он тогда добрее делается.

– Вам не стыдно, юнкер, так малодушничать перед разбойником?

Птицын хотел было устыдиться, но вспомнил угрюмую, медвежью гримасу Голикова, его покатые, гористые плечи, и не до стыда стало. В питейный дом вошел солдат Тимофеев из караульного взвода. На Сухинова он покосился, но ничего не сказал. Хотя должен был сказать. Для каторжных и ссыльных время сюда заходить еще не наступило. Им ближе к вечеру. Но Тимофеев был незлой солдат, не зубохвататель. К тому же Сухинов и его успел как-то приголубить чаркой. Тимофеев поздоровался несколько свысока, все же положение обязывало, выпил рюмку, почесал в затылке, потоптался – никто с ним не заговаривал. Все же он не удержался, обернулся к Сухинову:

– Частенько, гляжу, сюда заглядываете?

– А тебе чего? – ответил за Сухинова целовальник.

– Мне ничего, а, неровен час, беда может произойти. Птицын обрадовался случаю представить себя в выигрышном свете перед поручиком.

– Ты рот-то зря не разевай, служба! Причастился – и айда, если других дел нету.

– Погоди, Птицын, – сказал Сухинов. – Тимофеев – хороший человек. Налей ему еще, пусть выпьет за наше здоровье.

Птицын, хмурясь, нацедил в рюмку. Тимофеев оказался в затруднении. Угощение, оно конечно, дело святое. Но, с другой стороны, пить за здоровье каторжного, да еще из его рук, да еще рядом эта будка кабацкая торчит, пес сторожевой начальниковый. Сомнение нашло на бедного Тимофеева, как туман, рука дрогнула.

– Пей! – подбодрил Сухинов. – Ничего не бойся.

Солдат ахнул рюмашку да вон без оглядки.

– Этот ничего, – сказал Птицын. – Унтер у них – сволота без креста.

– Знаю, – кивнул Сухинов. – А в дружках у Голикова кто ходит? Есть же у него друзья-собутыльники?

Птицын блудливо подумал, что одного нынешнего разговора, если его правильно осмыслить и изложить на бумаге, хватило бы, чтобы получить наградные за бдительность. Подумал – и нервно себя одернул. Разозлился даже на себя.

– Дружков у него нет, Иван Иванович. Подметальщиков за ним много, каждый рад угодить, а дружков – откуда у такого вепря? Хотя, вру… Васька Бочаров, Стручок по прозванию. Это уж не ведаю, за что его так прозвали. Из себя видный стеврюга, харю наел возле Голикова. Но это, поручик, как бы и надвое можно рассудить. В чем-то Стручок и сам почище Пашки будет. Мягко стелет, да жестко спать. Где какая свара, где суд – там он в стороне. Но уж знай, без него дело не вышло. Каждой бочке затычка. Хитрости бог на роту нес, а ему досталось. Хотя, конечно, против Пашки не устоит – жидок. Мослы не те. У Стручка другой подход, с приятностью, с посулом. По головке гладит, гладит, после в волосья вцепится – и задавит. А спроси – за что, хохотнет, как в карман напрудит. И еще, конечно, умен. Из купцов он, грамоте обучен. Для наших человеков это вроде чуда. Говорит затейливо. Иной раз не поймешь о чем, а оказывается – в долг косушку клянчит.

– А еще кто? – Все, что говорил Птицын, было страх как любопытно, и ноздри Сухинова раздувались от нетерпения. Чтобы выказать старание, юнкер уткнулся взглядом в угол и начал вспоминать до того добросовестно, что вдруг закашлялся.

– Еще, еще, пожалуй, Васька Михайлов, тоже, как и Голиков, фельдфебель бывший. Этот чего учудил: поехал в деревню, где у него семья обреталась, и там барское имение дотла спалил. Поджигальщик хренов. А так мужик обстоятельный, неглупый. Я про него почему сразу не вспомнил – пьет он редко. И понемногу.

– Дружок Пашкин?

– Да вроде того. Не трогают они друг друга. И тот бык двужильный, пороховой, и другой. Два медведя на одной поляне. Им или насмерть биться, или поврозь держаться. Эти друг к дружке зла не имеют и промеж собой, я замечал, об чем-то беседуют.

– А приметливый ты, Костя, – одобрил Сухинов. Бывший юнкер неряшливо замахал тряпкой. Неужели его новый, дорогой приятель подозревает о тайной его деятельности? Сухинов не угадал причины его внезапного замешательства и на всякий случай подпустил тумана.

– Хотим с друзьями записки от скуки писать, – сказал он. – О жизни каторжанина. Как тебе мысль, юнкер?

– Занятная мысль, очень занятная, – обрадовался Птицын. «Бежать собрались, – подумал про себя с тоской. – А вот мне с ними напроситься, возьмут ли?»

Сухинов вышел на улицу. Завечерело, и небо висело низко, темное и глухое. В воздухе бродил сильный, здоровый запах сосны. Скоро, скоро весна. Избы поселения маячили на фоне бескрайнего пространства крохотными бугорками. Здание тюрьмы отсюда, от питейного дома, походило на выползшую из леса серую гусеницу с двумя возвышающимися по бокам головами-башнями. За месяц этот пейзаж основательно вклеился в сознание, как изо дня в день повторяющийся кошмар.

«Завтра пойду на Нерчинский завод, – решил Сухинов. – Разыщу Алешку Пятина. Это не терпит отлагательства. Надо спешить, спешить… весной, ишь, как пахнет!»

Назавтра было воскресенье, можно уйти неприметно. Товарищам он ничего не объяснил, просто сказал, что вернется к вечеру. До Нерчинского завода верст, пожалуй, пятнадцать – набухшего, апрельского, санного пути. Сухинов мог бы напроситься на подводу, которая регулярно курсировала между рудниками, но предпочел добираться самостоятельно. Вышел до свету и, когда розово задымило солнце, бодро шагал по бескрайнему снежному простору. Если что и могло отвлечь Сухинова на время от навязчивых мыслей, так это именно белое безмолвие, в которое он погрузился. Каждый его шаг, казалось, кощунственно нарушал вековую тишину, но он не чувствовал себя одиноким на этой хрустящей дороге. Иногда в лесу, надвинувшем на дорогу мохнатые шапки елей, что-то ухало, трещало, взвывало, словно огромное неведомое чудовище, восстав от сна, начинало прорываться сквозь чащу. Сухинов ровно и глубоко дышал, расстегнул тулупчик. «Вот так бы и идти до самой России, – подумал он. – Ничего не надо. Идти и идти, без оков, вольно. Да где там!»

«А был ли я волен прежде, до каторги? – думал Сухинов. – Нет, не был. В оковах не ходил, но и собственным умом не жил. Всегда повиновался инструкциям и распорядку, не мной придуманным. Да и что я мог выбрать, кроме военной службы. У нас как будто рождается человек с ярлыком. Вот родился крестьянин, вот солдат, вот чиновник. Все вроде клейменые от рождения. Попробуй, сорви ярлык, заживи по-своему – тут тебя, голубчика, и сомнут. Сомнут те, кто для того родился, чтобы сминать, – разные царевы служки. А им лучше ли? Да нет, и им тошно. Вон как пристав Кристич маялся. И ему тоже деваться некуда».

«Не все дано понять человеку», – подумал Сухинов. В одном месте, где вдоль пути веселым табунком побежали молоденькие березки, он остановился отдохнуть, прислонился к морщинистому стволу, пожевал хлебца. Подымил табачком, со странным, щекочущим любопытством наблюдая, как надолго зависают в густом воздухе серые струи. Природа здесь была настолько чиста и первозданна, что отказывалась принимать в себя всякую грязь, отторгала ее или растворяла в себе бесследно.

За Сухиновым увязался волк-одиночка. Долго сопровождал его, мелькая поджарым телом среди деревьев, а то задерживался, отставал, выбегал сзади на дорогу и нюхал следы. Сухинов посетовал, что идет безоружный и даже не догадался прихватить какую-нибудь железяку. Ну как волк окажется не один, а соберет себе подмогу. «А-а! – безразлично улыбнулся Сухинов. – И такая смерть не хуже прочих».

Теперь он задумался о смерти, и, как часто с ним было в последнее время, думая о чем-нибудь, он тут же удивлялся своим мыслям, точно они были не его собственные, а нашептанные, подслушанные. Он думал, что желание смерти и страх смерти подстерегают человека ежеминутно и, бывает, наваливаются одновременно. Это самое чудное, когда хочется жить, потому что молод и здоров, и хочется умереть, потому что обездолен и сир. Это похоже на солнечный удар, когда начинаешь раскачиваться, все плывет перед глазами, ноги слабеют и тихо валишься на землю, прижимаешься к ней, ища то ли желанного забвения, то ли утраченной бодрости.

«Почему это так? – гадал Сухинов. – Человек впивается ногтями в того, от кого ждет помощи, и часто ранит его и калечит? Утопающий топит спасателя. Почему так?»

Ответ он знал. Ответ был в слабости человека, в его худом умишке и малодушии. Он подобен животному, которое готово укусить руку, выдергивающую у него занозу.

С Алексеем Пятиным он был знаком на воле, много времени назад. Когда они проходили Нерчинский завод, он его увидел издали в отрепьях каторжника, и сразу узнал, и обрадовался. Пятин прежде служил в денщиках у знакомого капитана, по фамилии Швей. Этот золотушный и припадочный Швей и упек Пятина на каторгу, обвинив его не то в воровстве, не то в покушении на собственную жизнь. Швей был человек пропащий, спившийся, на него покушался не только Пятин, но и черти, упыри и другая нечисть. Швею место было в больнице – так оно и вышло впоследствии, но Пятину от того легче не стало. Он отправился на каторгу по рапорту своего командира, за которым ухаживал, как за малым дитем.

Сухинов его уважал. У Пятина была слабость: он любил читать и перетолковывать Библию, и, по его толкованию, выходило, что все люди равны. То есть не только перед богом равны, это само собой, но и вообще равны друг перед другом, независимо от положения. У него хватало ума не делиться с каждым встречным своими открытиями, но с теми, кому доверял, он об этом беседовал. Сухинову Пятин доверял и с ним спорил. И спорил так, что Сухинов в конце концов всегда соглашался. Он понимал, что Пятин, скорее всего, не добром кончит, но удивился, узнав, какая ужасная беда свалилась на честнейшего солдата. Пятин тогда уже был под судом, и никто не мог ему помочь, но Сухинов все же пришел к капитану Швею.

– Капитан, вы должны спасти своего денщика. Иначе выйдет, что вы подлец!

Швей загородил лицо растопыренными пальцами и глядел на гостя, как через решетку. Он торжественно сказал:

– Не надейся меня запугать, Сухинов. Я видел, как ты ночью подползал к окну с кинжалом в зубах. Но меня запугать трудно. А никакого Пятина я не знаю, на-кася выкуси! На эту удочку меня не поймаешь!

Пятин был солдат степенный, добросовестный, все в нем было основательно, надежно. И он был упрям. Если чего задумывал, не оставлял неоконченным. Сухинов крепко надеялся на его помощь. По его мнению, Пятин непременно должен был иметь авторитет среди каторжных, да и в любой среде. К таким, как Пятин, люди тянутся. В веселье он хорош и добродушен, в беде не оставит, посопит, поднатужится и подмогает.

На Нерчинском заводе, когда Сухинов туда пришел, в разгаре был воскресный отдых. Картина та же, что и на Зерентуе: бродили повсюду пьяные, носились в поисках жратвы возбужденные собаки. Сразу видно, что за порядком особенно следить некому. Сухинов узнал у прохожего, где питейный дом, и сразу направился туда. Ему повезло. Пятин сидел на бревнышке возле дома с бородатым, угрюмого обличья каторжником. Оба были не трезвы и не пьяны. Пятин, увидев Сухинова, поднялся навстречу, с напряжением вглядывался, узнавал и не верил своим глазам. У него было изможденное, больное лицо, ветхая одежонка подпоясана лыком.

– Вот где пришлось свидеться, Алексей! – растроганно сказал Сухинов.

– Вы ли это, Иван Иванович?! Господи благослови! – Голос его звучал глухо, точно с трудом выталкивался из горла. – Вас-то уж за что сюда, в ад этот?.. Да хотя слыхал я, слыхал за что. По государеву делу, значит!

– Значит, так, Алеша, значит, так! – Сухинов хотел было обнять солдата, да помешало что-то, какая-то преграда была между ними.

– Уж не меня ли разыскиваете, Иван Иваныч?

– Тебя, Алеша, тебя, больше некого.

Пятин распрощался со своим приятелем, спокойно ждал, что скажет Сухинов.

– Пойдем, Алеша, куда-нибудь с глаз долой. Мне все же на виду болтаться не стоит… Если желаешь, вот, у меня деньги есть, возьми с собой чего-нибудь?

Пятин мельком на него взглянул, отрицательно покачал головой.

– Ежели разговор сурьезный, то лучше без этого.

От этих простых, разумных слов на душе у Сухинова потеплело. Как же надоели ему бесконечные пьяные уверения и клятвы. Соловьев ошибается, полагая, что Сухинов не видит, с кем имеет дело. У него выбора нет. И потом, не все каторжники одинаковы, уважаемый барон, далеко не все. Пятин – каторжник, и слюнявый прилипала Прыщ – тоже каторжник. Их рядом не поставишь. Во многом прав Соловьев, но в главном ошибается. Не отребье на каторге – люди. Люди! И они разные, всякие.

Пятин отвел поручика в дальний лесок, где в одном месте было устроено что-то похожее на беседку – навес из еловых веток и полешки кругом воткнуты в снег, точно табуретки. Жилое место, обихоженное. Для каких, интересно, посиделок предназначено?

Сухинов угостил солдата табачком.

– Ну, расскажи, Алеша, как ты тут?

Рассказ Пятина был недолог. Не о чем особенно рассказывать. Работают, копошатся, как черви в гнилье, мрут в вонище и боли. Кто от работы и голода пухнет, а кто и так пропадает, неизвестно куда и как. После такого, как сегодня, пьяного воскресенья, глядишь, пятка человечков и не досчитаются утром. Кого найдут с проломанной башкой, кого и нет. Ходят ли в бега? Ходят, как не ходить. Но это не от ума, от отчаяния. Что-то не слыхать, чтобы кто-нибудь удачно ушел. Тайгу нахрапом не возьмешь. Там – зверь дикий и человек лютый. За голову беглого награду дают. Небольшую, конечно, большую-то не за что, а все же кому-то в хозяйстве приварок.

– Ну и что же теперь, никакого выхода нет? – спросил Сухинов. Пятин улыбнулся застенчиво. Он ответил так:

– Вы меня вспомнили, Иван Иванович, за то спасибо! Так и я ведь вас не забыл. И доброту вашу помню, и отчаянность. Может, такой, как я, и сгнил бы безответно, мы к этому сызмала приучены, а уж вы терпеть не будете, нет. Я понимаю. А за вами бы и я рад потянуться, ежели чем могу помочь. Говорите без опаски, Иван Иванович. Крест на мне, и совесть я не пропил.

Сухинов не стал таиться. Первый раз он делился своим планом с посторонним, причем с человеком, смыслящим в военном деле. Воодушевился, говорил запальчиво, со всеми подробностями. Когда кончил, будто гору с плеч свалил.

– Ну, как думаешь, Алексей, возможно это?

Ответ Пятина ничего не менял. Сухинов знал, что теперь не остановится до самого конца. Сто мудрецов не смогли бы отговорить его от задуманного. И все же ему очень хотелось услышать слова поддержки от этого спокойного, неторопливого человека. И он их услышал.

– Поднять и захватить рудники – дело не очень трудное, – сказал Пятин. – Вы только сигнал дайте и ни о чем не беспокойтесь. А вот как дальше пойдет… да что там. Хотя бы и напоследок, а глотнем волюшки. Хуже нынешнего не будет.

– Не боишься?

– Наши страхи позади, Иван Иванович. Было бы дело.

– Ну тогда через месяц-полтора жди весточки.

Солнце уже соскальзывало за дальнюю кромку тайги, когда Сухинов двинулся в обратный путь. На расставание Пятин оделил его дорогим подарком. Сухинов попросил у него какую-нибудь железку для обороны. Пятин принес кинжал – настоящий, со слегка изогнутым лезвием, – в тряпочных ножнах.

– Ну, брат! – ахнул Сухинов. – Откуда?

– Есть умельцы, могут снабдить при нужде.

– И много у вас таких?

– Таких немного, а кое-кто найдется.

«Хорошо сходил, – думал Сухинов, возвращаясь. – Уж так удачно сходил, лучше некуда. Рассказать бы тебе, Вениамин, то-то бы ты изумился. Погоди, будет срок, все узнаешь. Каторжники! И мы с тобой, любезный друг, тоже каторжники». Он частенько мысленно обращался и к Соловьеву, и к Саше, а то и к покойным Муравьеву и Бестужеву, спорил с ними со всеми – они его не понимали. Но он их и не хотел переубедить, а хотел лишний раз в себе увериться. Он отлично понимал, в таком опасном предприятии его зачинатель должен быть абсолютно уверен в себе. Отсомневайся до начала дела, а уж после не зевай, зря не оглядывайся. Промедление погубило Черниговский полк, именно промедление.

От полноты настроения, чтобы как-то излить печаль и восторг, охватившие его душу, Сухинов запел тягучую казачью песню, какую певал его отец по праздникам. Не под шаг песня, но все же легче идти, сердце отмякает, отогревается. Он заметил, что сбоку, прячась за деревьями, как тать, опять крадется волк, может и давешний. До рудника еще было далековато, не меньше часа ходу. И сумерки быстро сгущались. Он поудобнее переложил кинжал, поласкал рукоять пальцами. Есть очень хотелось. Пятин угостил его куском солонины и хлебушком, но то когда было. Быстрая ходьба на морозце отнимала много сил. Он нагнулся зачерпнуть снежку – пососать, попить – и тут приметил, что волк уже не один. Три или четыре серые тени скользили меж деревьев. Бесформенные, неуловимо перемещающиеся пятна. Вдруг сиплый, леденящий кровь вой вспорол тишину, «Нападут!» – подумал Сухинов и прибавил шагу. Он внимательно следил за волками и заметил, как одна тень перемахнула сзади дорогу – волки разделились, окружали. «Правильно, – одобрил их действия Сухинов. – С разных сторон – оно вернее!» Страшно ему не было, он предполагал, что волки могут напасть, но до конца не верил в их свирепую решимость. В апреле они уж не такие голодные, кое-какая живность появилась в тайге, опомнившись от зимней спячки. Волкам было чем поживиться, кроме человечины. «Давай, давай, ребятки, – разговаривал с волками Сухинов. – Крадитесь, охотьтесь, только не забывайте, с кем дело имеете. Человек – это вам не пряник. Вы бы лучше зайчонку где подстерегли. Самое то, что надо. Сколь же вас там прячется, неужто уже пятеро? Не войте, не войте! Так вы, пожалуй, всю округу сюда соберете».

Волки напали, когда в низине уже заструились тусклые светляки рудника. У них времени не осталось на подготовительные маневры. В рудник им ходу не было, хотя они иногда туда, ошалев, и забегали в лютую, голодную стужу.

Сухинов услышал за спиной сопение и обернулся в ту секунду, когда матерый волчище уже завис в прыжке. Человек гибко откачнулся вбок и наотмашь полоснул ножом. Он пробил волку горло на лету, но нож увяз глубоко и прочно. Таща клинок, Сухинов успел подставить второму волку локоть, тот вцепился в рукав – тягучая боль сковала плечо. Сухинов пригнулся, подгребая к себе повисшего на руке волка, яростно, со страшной силой вонзил кинжал снизу в мохнатое брюхо, вывалил кишки на снег. Он был опытный охотник, тут волкам не повезло. Еще трое примчались наметом, тормознули, не решались сразу броситься в схватку, скалили клыки. Сухинов, пятясь, добрел до ближайшего дерева, прислонился к нему спиной. Из рукава на снег закапала кровь, выгравировала темные пятна. «Если вену прогрыз, то крышка, пожалуй!» – подумал Сухинов. Волки повели себя чудно. Они сновали перед ним взад-вперед, но ближе шести-семи шагов не приближались, – и вдруг все трое с рычанием, похожим на вопль, набросились на своих поверженных собратьев. Те и сдохнуть еще не успели, зарыдали, взвыли высоко и тонко. Пир пошел горой. Братья терзали на куски живых братьев и с аппетитом их пожирали. Сухинов обогнул ворошащийся, ревущий, стонущий ком и припустил к руднику. Он бежал, стараясь поменьше, полегче трясти раненую руку. Может, обойдется. Отбежав немного, он оглянулся. Волки его не преследовали. Ушел, спасся! В который раз смерть распахнула перед ним пасть, цапнула, а сжевать не сумела.

Ввалился в дом, похожий на бледное приведение. Пока его перевязывали (у предусмотрительного Соловьева на такой случай все оказалось под рукой, даже склянка с остро пахнущей смолистой мазью, имевшей широкое хождение среди каторжников), Сухинов оживленно рассказывал:

– Вы не поверите, братцы! Гуляю я по лесу вокруг рудника, любуюсь красотами, и вдруг из чащи вылетает волчья стая. Подстерегли они меня. Баталия была гибельная. Они ведь меня сожрать нацелились. Но и я, как вы знаете, не лыком шит. Двух волчищ с одного удара положил! Все равно быть бы мне в волчиных желудках, если бы не их гурманские замашки. Меня оставили на сладкое, а сами взялись за своих братьев. Передрались, конечно. А я тем временем скрылся. Слышь, Саша, волки-то не напоминают тебе некоторых наших соплеменников?

– Откуда у тебя этот кинжал, Иван? – строго спросил Соловьев.

– Кинжал? Он мне жизнь спас. Это подарок друга. Надо заметить, своевременный подарок.

– Какого друга? Назови его имя. Кто он?

Сухинов растерялся. Соловьев хмурился, как ненастный день, а Саша стыдливо отводил глаза.

– В свое время я вас с ним познакомлю.

– Ты перестал нам доверять, Сухинов? – В голосе Соловьева даже не обида – сожаление.

– Вы знаете, как я к вам отношусь, Иван Иванович, – вступил Мозалевский. – Вы всегда были для меня примером. Я горжусь вашей дружбой… Но последнее время… ей-богу!.. вы прячетесь, таитесь от нас. Это некоторым образом оскорбительно. Разве я или барон давали вам повод? Пусть в чем-то наши взгляды не совпадают, но это не значит, что с нами следует обращаться, как с соглядатаями!

Сухинов буркнул что-то невразумительное.

– Оставь его, – сказал Соловьев. – Каждый из нас имеет право поступать, как ему заблагорассудится. И все же, Саша прав, нам казалось, мы можем рассчитывать на большее уважение и доверенность.

– Кинжал мне подарил солдат на Нерчинском заводе. Я туда сегодня ходил.

– Зачем? – удивился Соловьев.

– Э-э, Вениамин, видишь, какой ты!

– Хорошо, я не спрашиваю, зачем ты туда ходил, я сам это знаю. Вопреки нашим предостережениям, ты продолжаешь заниматься несбыточными прожектами. Наши мнения – для тебя пустой звук.

– Нет, – возразил Сухинов. – Я всегда к ним прислушиваюсь. А сегодня я просто гулял.

– Не шути, Иван! Плакать придется всем вместе.

– Да, да, – подхватил Мозалевский. – В самом деле, кто поверит, что вы действовали в одиночку?

– Фу, как не стыдно, Саша!

Мозалевский отошел к двери и стал там, скрестив руки на груди, в позе Наполеона. Отлично! Сухинов посмел заподозрить его в трусости, больше он ни во что не станет вмешиваться. Придет час, и Сухинов убедится, как он ошибался на его счет. Он, Мозалевский, не раз доказывал свою храбрость, но, однако, зачем же бессмысленно совать голову в петлю? Что бы там ни было, он, Саша Мозалевский, умывает руки.

Рана у Сухинова оказалась неопасной: вена не была задета.

– Левая рука у меня какая-то несчастливая. – Сухинов попытался разжалобить друзей. – Много раз ее зацепляло, то саблей, то пулей, а теперь вот – на тебе, волк до нее добрался. Прямо беда. Может, ее отпилить, и дело с концом? Ты как думаешь, Саша? Ты чего там стоишь у двери? Я тебя чем-нибудь обидел?

– Если бы я мог на вас обижаться, вы бы об этом узнали! – с достоинством и со значением ответил Мозалевский. Впрочем, ему надоело дуться.

– Здорово ты меня срезал, – восхитился Сухинов. – Молодец! Так и надо. Никому не давай спуску… А чай мы пить будем?

– Ох, Ваня, Ваня! – печально заметил Соловьев. – Есть в тебе что-то такое… ребяческое, милое, светлое. Люди к тебе тянутся. И мне ты бесконечно дорог. Из ведь пропадешь! Пропадешь, Иван! Ни за понюх табаку покатится твоя веселая головушка.