Текст книги "Сошел с ума"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Поглядев по очереди паспорт, оба перешли со мной на «вы».

– Вы не подумайте чего, – усмехнулся Коляна. – Мы с Алехой уши не режем. Только пугаем. Но все же простите, если чего не так. Да, Леша?

– Откуда мы могли знать!

– А раньше вы кем были? – поинтересовался я. – До того как овладеть хорошей профессией?

Оказалось, оба из студентов. У обоих за плечами по три курса МВТУ. Оба мастера спорта по лыжам.

– Не жалеете о прошлом?

Загрустили ребята, но ненадолго.

– Чего жалеть, – Алеха светло улыбнулся. – Глупо. У жизни свои законы. У меня батя доктор наук, профессор. По утрам по помойкам шарит. Но что характерно. У меня деньги брезгует брать. Совковая психология. Их уже не переделаешь.

– Да, – согласился я. – Некоторые так воровать и не научились, хотя возможностей полно. Непонятно даже… Ведь вымрут, как мамонты.

В половине седьмого заявился Георгий Павлович, озабоченный, энергичный. Окинул комнату проницательным оком и сразу учуял какие-то перемены.

– Чего-нибудь учудил? – спросил у ребят.

– Нет, нет, все о'кей! – в один голос отозвались спортсмены.

Ровно в семь позвонил Трубецкой. Георгий Павлович слушал разговор через отводную трубку, которую присобачил к аппарату. Мастер был на все руки, начальник охраны, бывший кагэбэшник, юрист. Алеха сказал, до сих пор практикует. Выступает в суде, если какое-нибудь особенно заковыристое дельце. Но теперь все реже. Надобность отпала. Суд нынче покупается по цене коммерческой палатки.

– Мишель, чего-то мне не нравится твой голос, – сказал в трубку Трубецкой. Георгий Павлович сделал зверское лицо.

– Все в порядке, Эдуард Всеволодович. Жду распоряжений.

– Распоряжений? Каких? Что с тобой? Ты не один?

– Почему не один? Кто же еще со мной может быть? – Георгий Павлович снял очечки. Без них его желтоватые глаза производили впечатление двух летящих шмелей. – Вы сами как себя чувствуете, Эдуард Всеволодович?

– Стоп, Мишель! Об этом после. Давай так. Через два часа жди в скверике у Большого театра. Я подойду.

– Вы откуда звоните, Эдуард Всеволодович?

– Не опаздывай, Миша, – он повесил трубку.

Георгий Павлович тут же набрал какой-то номер, спросил:

– Ну?! Засекли? – ответ получил явно неблагоприятный, насупился. – Да, конечно… Он же не кретин… – бросил трубку на рычаг, обернулся ко мне: – Ну что ж, писатель, терпение мое на пределе!

– Что-нибудь я сделал не так?

– Кого надеешься перехитрить, гнида?! – впервые за все время наших встреч он повысил голос, перешел почти на визг, но это не выглядело страшным. – Ох как хочется тебя немножко поучить. Да ладно, успеется… Но если не придет, если ты его спугнул!.. О смерти будешь умолять, понял?

– Вам нельзя так нервничать, – заметил я. – У вас бледность нехорошая, сердечная… Поверьте, я знаю, что говорю.

– Значит так… – последовали инструкции, которые сводились к тому, что при встрече Трубецкой не должен ничего заподозрить. Малейшая оплошность, попытка двурушничества – и мне кранты. Но не только мне. Моей дочери тоже не поздоровится. Услышав вторично про Катю, я не очень удивился, но вспомнил, что она ждет моего звонка. Подозреваю, наше свидание срывается.

– А если он сам о чем-нибудь догадается? – уточнил я.

– Кранты обоим. Хочешь, расскажу подробнее, что произойдет с твоей дочуркой?

– Нет, не хочу.

Я посмотрел на Алеху с Коляной. Они вели себя так смирно, словно их тут и не было. Алеха состроил гримасу, которую можно было понять так: ничего не поделаешь, старина, но мы тут ни при чем!

Георгий Павлович плотно уселся за телефон, звонил в разные места и отдавал распоряжения, ничуть не обременяясь моим присутствием. Я пошел в ванную, чтобы побриться. Оттуда услышал, как в дверь номера постучали. Я вышел из ванной, спросил:

– Кто там?

За моей спиной уже стояли Алеха с Коляной.

– Ужин заказывали? – донесся тонкий женский голосок. В груди слабо екнуло: никакого ужина я не заказывал. Филимонов (фамилия его Филимонов, вспомнил) тоже выскочил в коридор:

– Кто?!

– Пожрать принесли, – сказал я. – Впустить?

Георгий Павлович кивнул Алехе:

– Открой!

Вошла высокая симпатичная девушка в кружевном передничке, с подносом в руках. Поглядела на нас растерянно: чего это, мол, все высыпали? Алеха за ее спиной закрыл дверь.

– Поставь в комнате, – распорядился Филимонов и, когда проходила мимо, не удержался, огладил изящную попку.

– Ой! – пискнула девушка. – Уроню!

Георгий Павлович, ухмыляясь, направился за ней. Тут же дверь снова, но уже сама по себе, отворилась, и в номер шагнул Трубецкой. На нем была форменная гостиничная куртка с латунными пуговицами, а в руке он сжимал пистолет, похожий на электродрель. Повел стволом на Коляну с Алехой:

– Живо к стене! Руки!

Парни послушно повернулись спиной и подняли руки.

– Забери у них пушки, – сказал Трубецкой, улыбаясь одними глазами. Как заправский гангстер, я обшарил студентов. У Алехи ничего не было, а у Коляны, действительно, под мышкой висела кобура с пистолетом. Первый раз в жизни держал я в руке тяжелую, надежную штуковину с коротким стволом.

– В ванную, и ни звука! – приказал Трубецкой. Парни, все так же молча, гуськом потянулись в ванную. Алеха на ходу мне подмигнул. Трубецкой защелкнул наружную задвижку. Спросил:

– Не покалечили?

– Пока нет, – сказал я.

В комнате застали такую картину. Георгий Павлович сидел в кресле с изумленным видом, а гостиничная девица стояла напротив и целилась ему в лоб из маленького пистолета. Как много сразу собралось вооруженных людей. Пикантная деталь: позолоченные очечки болтались у Георгия Павловича на одном ухе.

– Привет, Филин, – поздоровался Трубецкой. – Ты так настойчиво меня ищешь, решил тебе помочь.

Филимонов наконец проморгался, встал, нацепил очки на нос.

– Здравствуй, Эдуард. Скажи этой ненормальной, чтобы убрала пушку.

Ненормальная размахнулась и с левой руки влепила Георгию Павловичу такую мощную затрещину, что его щека на глазах распухла, а несчастные очки отлетели в дальний угол. Филимонов упал обратно в кресло.

– Он ко мне приставал, Эдуард Всеволодович, – кротко пожаловалась девица.

– Хорошо, Лиза, хорошо. Ступай в коридор, подежурь там.

Лиза, убрав пистолет под передник, развернулась на высоких каблуках и, покачивая худыми бедрами, как манекенщица, важно удалилась.

– Можно я подниму очки? – спросил Георгий Павлович.

Трубецкой засмеялся, нагнулся и сам подал очки. Затем расположился в кресле напротив Филимонова. Свой пистолет-дрель положил на колени. Форменная курточка ему очень шла. Загорелый, улыбающийся, всем довольный плейбой.

– Ну что, Филя, говори, зачем я тебе понадобился, да еще так срочно?

– Ты этого не сделаешь, Эдуард!

– Чего не сделаю?

– Не убьешь меня!

– Почему, Филюша? Ты же наступаешь мне на пятки. Стрелял в Полину. Мне все это надоело. Мой характер ты знаешь.

– Но ты же разумный человек. Не можешь не понимать, к чему это приведет.

– К чему же?

– К обострению. К ненужному обострению. Хозяин этого не проглотит.

– Ага, – Трубецкой состроил глубокомысленную гримасу. – Выходит, твоя кончина обострит ситуацию. А вот если вы пришьете нас с Полиной, она упростится. Чего-то мне не нравится такая арифметика.

– Зачем ты так, Эдуард? Никто на тебя не покушается. Хозяин хочет вернуть деньги, только и всего.

Георгий Павлович заметно приободрился, перестал трястись и сунул в зубы сигарету. Трубецкой протянул ему зажигалку. Про меня они оба забыли.

– Ты не совсем хорошо поступил с этими счетами, – посетовал Георгий Павлович. – Хозяин очень переживал. Он тебе доверял, как никому. Скажу больше, Эдуард, он тебя любил. Почти как сына. Никого не слушал, а твое мнение ценил. Я тебя, конечно, не осуждаю, Эдуард, не имею на это права, но ты поступил нетактично. Деньжищи-то огромные!

– Филин, ты хоть иногда сам прислушиваешься, что несешь? – поинтересовался Трубецкой. От его ледяного тона Георгия Павловича по новой затрясло – он поспешно потушил сигарету.

– Все еще можно поправить, ей-Богу! Переговоры – вот единственный путь. Нормальные переговоры.

Трубецкой задумчиво погладил пистолет.

– Какие переговоры?.. Давай рассудим трезво. Деньги вернуть невозможно, они теперь мои. Это первое. Второе: Циклоп не успокоится, так и будет гоняться по всему миру, пока не поймает. Потом начнутся все эти ваши любимые бандитские штучки с пытками и сдиранием кожи. О чем тут договариваться?

Георгий Павлович молчал, но побледнел еще больше.

– О чем задумался, Филин? Вспомнил маму?

– Какой-то выход должен быть. Ты же на что-то рассчитывал. Может быть, договориться о проценте.

– Есть одна хорошая схема, но ты, Филин, к сожалению, в нее не вписываешься.

– Как знать? Может, и вписываюсь.

– Зачем же тогда треплешь своим поганым языком про какие-то переговоры? С кем переговоры? С этим монстром? С этим двуликим Янусом?

Внезапно Георгий Павлович обернулся ко мне:

– Писатель, может, выйдешь ненадолго?

Трубецкой благодушно прогудел:

– Сиди, Миша!..

– Но… – открыл пасть Филимонов.

– Никаких «но», Филин. Михаил Ильич законный супруг Полины Игнатьевны. Какие от него могут быть секреты?

Георгий Павлович сдавленно хмыкнул:

– Полюшкин муж? Но у нее же был другой муж?

– Того уже нету, – как бы посочувствовал кому-то Трубецкой. – Но мы всё отклоняемся в сторону, а время не ждет. Сколько у тебя псов на улице?

– Как обычно.

– Ну вот видишь… Ладно, мы с тобой друг друга отлично поняли. Убивать пока не буду, но профилактику сделаю, – с этими словами он поднял руку и нажал курок. Пистолет-дрель вопреки своему устрашающему виду лишь слабо пукнул, и на правом плече Георгия Павловича, на пиджаке, образовалась аккуратная дырочка – хоть вкручивай орден.

– В больнице навещу денька через два-три, – пообещал Трубецкой. – Как раз все обдумаешь.

Георгий Павлович от проникновения пули в плоть встрепенулся, прижал ладонь к плечу, но сидел по-прежнему прямо и даже, кажется, не сморгнул. Я еще больше его зауважал. Уж он-то не был случайным игроком в том дьявольском покере, который называется «новые времена».

– Больно? – спросил Трубецкой.

– Немного жжет, – ответил Георгий Павлович.

– А Полина все-таки женщина. Ей крепче жгло.

Очки у Георгия Павловича опять соскользнули на ухо, но, к счастью, не разбились. Он глядел сразу на нас обоих, на каждого отдельным глазом.

– Пойдем, – позвал меня Трубецкой. – Здесь, похоже, управились.

Я собрал вещи, чемодан и сумку. Георгий Павлович что-то пробурчал себе под нос. Вроде ко мне обратился. Сквозь пальцы у него просочилась кровь. Лицо как штукатурка.

– Что, что?! – переспросил я.

– Ничего. До встречи говорю, писатель.

Трубецкой вернулся из коридора, услышав его слова.

– Филин, может, тебя добить? Ты, я вижу, мучаешься очень.

– Не надо добивать.

– Образумься, Филин. Ты сегодня заново родился. Третьего раза не будет.

– Вызови «скорую», Эдик!

– Головорезы вызовут. Я распорядился. Когда уйдем, выпустишь их из ванной.

– Не дойду!

– Недооцениваешь себя, Филя.

В коридоре, длинном, как прямая кишка, со множеством дверей – никого. Кроме девицы Лизы (уже без передника) и мужчины в куртке и тельняшке, притулившегося у стены в позе пьяного. Стриженая голова повисла на грудь. Девица смотрела на нас вопросительно и чуть смущенно. Вернее, не на нас, а на Трубецкого. Если бы я не видел ее недавно в деле, то мог бы предположить, что дылда-переросток заблудилась, забыла номер комнаты, за которой ее поджидают родители.

– Все хорошо, Лизок, – подбодрил ее Трубецкой. – Ты, как всегда, великолепна. Теперь сматываемся отсюда.

Смотались через запасной выход, который привел к гаражам. Но сначала спустились в подвал и миновали два или три подземных перехода. Трубецкой вел нас так уверенно, словно совершал тут прогулку ежедневно. По пути встречались разные люди – работники гостиницы, какие-то странные типы, похожие на бомжей, – но никто не обратил на нас внимания.

Напротив кинотеатра, у парапета набережной была припаркована коричневая «тойота». Трубецкой посадил нас туда, сам сел за руль – и через полчаса мы оказались в Бутово, в новехонькой, как глаз младенца, однокомнатной квартире, где из мебели были только стол да панцирная железная кровать больничного типа. Но застеленная чистым бельем.

– В гостинице тебе жить рано, Мишель, – сказал Трубецкой. – Ничего, перекантуешься пару ночей здесь… Лиза, ступай на кухню, приготовь чего-нибудь пожрать. Там все есть в холодильнике.

Еще по дороге, в машине, я покаялся, рассказал, что нарушил запрет и попался.

– Все ерунда, – беспечно отозвался Трубецкой. – Я должен был сам предусмотреть, что ты туда попрешься.

Меня задел его тон.

– Да, представь себе, не могу бросить квартиру на произвол судьбы. Там все мои вещи, архив, в конце концов.

– Да я не упрекаю.

– Упрекаешь или нет, как теперь быть?

– С чем как быть?

– Ну с квартирой, с квартирой!

Трубецкой вел машину в лучших традициях суперменов – почти не глядя вперед. А тут вдобавок и руль бросил.

– Мишель, неужели квартира тебе дороже жизни?

– Квартира это квартира, жизнь – это жизнь. Величины несопоставимые.

– Ну хорошо, хорошо, – согласился он. – Завтра с утра пошлю мастера, поставит дверь и врежет замок. Доволен?

Сейчас, пока мы курили в комнате, он еще добавил к этому разговору:

– Кстати, о квартире. Если хочешь, можно послать Лизу. Она там приберется, проследит за всем.

– Кстати, о Лизе. Она кто такая?

– Как кто? Боец.

– Мальчики! – донеслось с кухни, словно Лиза нас услышала. – Яичница готова.

– Мне нужно срочно позвонить дочери, – сказал я капризно. – А телефона нет.

Телефон оказался в сумке у Трубецкого, которую он прихватил из машины, – портативный, сотовый.

– Бери… Только давай сначала пожрем, а то мне надо бежать. Ты не забыл, что завтра операция?

– Нет, не забыл.

– Послушай, Мишель, если не возражаешь, Лизу оставлю здесь. Мне так будет спокойнее.

– Где же она будет спать?

– Как где? Кровать двуспальная. Поместится сбочку. Начнет приставать – спихнешь на пол. Она девка дисциплинированная, поймет.

Смотрел на меня с подвохом.

– Тебя что-то смущает?

– Да нет.

– Учти, все ее услуги оплачены.

– Какая мерзость!

Лиза оказалась на диво исправной хозяйкой. Кроме яичницы с ветчиной, накормила нас горячими оладьями со сметаной, а чай заварила такой, какой именно я любил – кирпично-красный, со стойким ароматом. Кухня была более обустроена для жилья, чем комната. Холодильник, всяческая техника, посуды навалом.

Наспех поев, Трубецкой уехал. Лиза проводила его до машины – и вернулась сияющая. Видно, получила какие-то интимные инструкции.

– Вы что сейчас будете делать, Михаил Ильич?

– Позвоню дочери и лягу спать. А ты?

– Тоже, наверное. Только вот приберусь на кухне.

Кате дозвонился сразу. Она была возмущена, разгневана и почувствовала что-то неладное.

– Папа, что происходит?

– Ничего не происходит, котенок. Просто ремонт немного затянулся.

– Папа, не лги! Я звоню второй час, никто не отвечает. Ни дома, ни в гостинице. Что случилось?

Если бы я мог рассказать ей, что случилось, возможно, мне стало бы легче. Но я не мог.

События последних дней, метаморфозы, происшедшие со мной – чумовая женитьба, взрыв квартиры, мафиозные разборки, в которых я оказался чуть ли не главным действующим лицом, – все это разрушило бы в ее глазах образ отца, внедренный в сознание с младенчества, и к каким последствиям это могло привести, не хотелось даже думать. Катенька – сугубо эмоциональная натура, но даже будь она иной, как ее чуткой душе соотнестись с тем, что самый близкий на свете человек, отец, солидный, интеллигентный, рассудительный, всегда готовый помочь советом, вдруг превратился в какого-то чертика из табакерки?

– Катя, я когда-нибудь тебя обманывал?

– Почти всегда, папочка!

– Хм, довольно дерзкое замечание. Тебе не кажется?

– Папа, где ты? Откуда говоришь? Давай я сейчас к тебе приеду.

– Это невозможно.

– Почему? У тебя женщина?

– Что-то вроде этого.

Катя успокоилась: ситуация с гипотетической женщиной, которая в очередной раз подцепила бедного папочку на крючок, все ставила на свои места.

– Будь осторожнее, пожалуйста. Нынешние женщины все фурии и психопатки.

– Спасибо за заботу, дорогая. Спокойной ночи.

Лиза на кухне сидела перед рюмкой коньяка и разглядывала ее с таким выражением, словно увидела на клеенке червяка.

– Выпьете со мной, Михаил Ильич?

– Да я вроде в завязке.

– После такого дня рюмочка не повредит.

Рюмочка оказалась не одна: за час осушили бутылку целиком.

Пьянка получилась занятная, будто встретились два мира за одним столом: вчерашний и завтрашний. Мы разговаривали на разных языках, хотя слова употребляли похожие. При этом девушка держалась естественно: курила, болтала, смеялась, а я – с довоенной неуклюжестью. Ощущение пропасти между нами воспринималось мною как утрата чего-то насущного, что всегда объединяло людей даже разных поколений и взглядов, а ею – как некий забавный прикол, из которых, как я уразумел, в основном и состояла ее духовная жизнь. Иногда я произносил какую-нибудь самую обыкновенную фразу, вроде: «Чего-то тут как будто сквозит от окна?» или: «Попробуй, Лизок, помазать ветчину горчичкой», и она от хохота чуть не валилась со стула, словно я выдавал несусветную хохму. Взрывы беспричинного веселья, чередующиеся с внезапной замкнутостью, наводили на мысль о психической неуравновешенности. Лицо у нее было приятное, чистое, нежное, с ясными лукавыми глазами, но тельце чересчур костлявое – жилистые, худые руки и ноги, едва обозначавшаяся под платьем грудь.

За выпивкой я кое-что выведал про нее. Дочь бедных родителей – инженера и учительницы, – до шестнадцати лет она не знала, куда себя деть. Мыкалась по всевозможным тусовкам, связалась с панками, чуть не стала наркоманкой, но случай привел ее в секцию восточных единоборств, которую вел татарин Муса (при ДК «Меридиан»). С того дня жизнь ее круто изменилась, обрела смысл. Она увлеклась карате, как другие девушки и в другое время увлекались бальными танцами и музыкой. Татарин Муса вылепил из рыхлой московской шалавы стойкого, хладнокровного, неунывающего коверного бойца и сулил ей великое будущее, но не успел выполнить своих обещаний. Два года назад его «поставили на счетчик» за какие-то долги и кокнули на пороге «Меридиана», прошив старую богатырскую грудь двумя автоматными очередями. Фактически он умер у нее на руках, оросив сочной татарской кровью бледные руки влюбленной в него блондинки. Позже, когда Лиза заново начала сходить с круга, не умея побороть тоску, возле «Макдональдса» ее подснял Эдуард Всеволодович, прельстившись, видно, ее необычной, настырной худобой.

– Как он меня трахнул, – с восторгом припомнила Лиза, – уму непостижимо! Прямо в машине, на виду у всех, средь бела дня – я и пикнуть не успела.

Трубецкой взял ее на службу, и они заключили необычный контракт: Лиза поклялась быть преданной ему до последнего вздоха и слепо выполнять любое приказание при условии, что он расплатится с убийцами Мусы.

– Расплатился? – спросил я.

– С перебором, – ответила Лиза, и ясные очи вспыхнули ликующим светом. Я еще прежде заметил, что когда она смотрела на Трубецкого или просто, как сейчас, упоминала его имя, на ее щеки проливался вот этот блуждающий яркий огонь. Любопытно, загоралась ли так хоть одна женщина при воспоминании обо мне? Честно говоря, очень сомневаюсь.

Никакой неловкости между нами больше не было. Когда, добив бутылку, улеглись в постель, Лиза дружески спросила:

– Хотите меня, Михаил Ильич? – на что я задумчиво отозвался:

– Да вроде нет. Устал очень.

– Могу возбудить.

– Не стоит, Лиза, спасибо!

Через минуту она уже младенчески посапывала на подушке у моего плеча, как за тысячу верст…

10. АКЦИЯ

Банк располагался на Остоженке. В половине одиннадцатого утра, тщательно побритый, благоухающий французским парфюмом, в сиреневом шмотье, я переступил заветный порог. В руке нес стального цвета кожаный баул с кодовыми замками. Лиза, приехавшая со мной на метро, пересела в «тойоту» Трубецкого, припаркованную на другой стороне улицы.

Строго следуя инструкции, я подошел к небольшой, заделанной бронированным стеклом стойке, за которой сидела опрятная дама средних лет с ярко накрашенным лицом. Кроме нас, в приемной банка никого не было, как, впрочем, не было каких-либо привычных для присутственного места указующих табличек, если не считать разбросанных тут и там тисненных золотом английских слов, непонятных мне, обозначающих, видимо, приматы рыночной веры.

Дама дружелюбно улыбалась мне навстречу. Я поздоровался и сказал:

– Хотелось бы переговорить с Владимиром Иосифовичем.

– По какому, простите, делу?

– Я от Савицкой Полины Игнатьевны.

Сообщение не произвело на женщину особого впечатления, но в глазах блеснул ледок.

– Минутку, сейчас узнаю… – По селектору связалась с начальством, переговорила, подняла голову: – Пожалуйста, Бергман вас примет. Поднимитесь на второй этаж, кабинет налево.

Как было велено, я просунул в окошко коробочку с французскими духами. Дама воскликнула:

– О-о! Благодарю!

Банкир Бергман восседал за двухъярусным столом, похожим на крепость. Внешность обманчивая: седенький, хлипкий на вид, но с энергичным, обволакивающим взглядом черных глаз-бусинок. С такой внешностью можно быть кем угодно – от министра до бомжа. Поднялся, потянулся через стол. Чтобы пожать друг другу руки, нам обоим пришлось сильно наклониться.

– Весь к вашим услугам!

Я представился, положил на стол документы: паспорт, свидетельство о браке, доверенность, две заполненные анкеты. Владимир Иосифович просмотрел их с такой быстротой, с какой опытный кассир отсчитывает денежные купюры.

– Очень приятно, очень… Значит, Полина Игнатьевна обзавелась законным мужем. Поздравляю!

Фраза прозвучала двусмысленно, главное, непонятно было, кого он поздравил – меня, Полину или себя. Он сам это почувствовал, сделал вид, что смутился.

– Как здоровье многоуважаемой госпожи Савицкой?

– В полном порядке. Однако обстоятельства сложились так, что сама не смогла подъехать.

– Понимаю, понимаю… И что же вы хотите?

– В доверенности все сказано. Я должен привезти ей кое-что из сейфа.

Минута наступила решающая. Если Бергман почему-либо заартачится, мне следовало встать и подойти к окну. Только и всего.

– Полина Игнатьевна женщина необыкновенная, – заметил Владимир Иосифович. – Все, что она делает, достойно восхищения. Хотя не все ее поступки сразу бывают понятны… Не желаете ли кофе… э-э… Михаил Ильич?

Не дожидаясь моего согласия, он нажал кнопку на столе, и мгновенно в кабинете возникла молодая девица, из тех, у кого ноги растут прямо из плеч. Вероятно, у нее с шефом была телепатическая связь, потому что в руках она держала поднос со всем необходимым. Вплоть до крохотного хрустального графинчика с ликером.

Когда девица, расставив чашки, удалилась, не забыв ожечь меня на всякий случай буйным взглядом, я спросил:

– Владимир Иосифович, вас что-то смущает?

– Помилуйте, что может меня смущать? – он придвинул ко мне пепельницу, как бы приглашая закурить. – Наша задача – угождать клиентам. Особенно таким, как ваша милая супруга… Но…

– Что – но?

Банкир явно испытывал какое-то затруднение, но я не пытался догадаться о причинах. Роль слепого исполнителя меня вполне устраивала, тем более что Трубецкой предусмотрел подобную заминку. Он сказал: подойдешь к окну, Мишель, только когда Вовик окончательно упрется.

– Видите ли, Михаил Ильич, существует определенный порядок, когда имеешь дело с такими ценностями… Нет, я не хочу сказать, что мы с вами его нарушаем. Документы в порядке, но…

– Да говорите же толком.

Бергман по возрасту тянул лет на шестьдесят, а уж по опыту в подобных махинациях, полагаю, давно переступил черту возможного долголетия, поэтому наивная обида, отразившаяся на его лице, выглядела особенно трогательно.

– Вы один или с охраной?

– Это уже мои проблемы, не правда ли?

– Конечно, конечно… Почему вы не пьете кофе? Рекомендую добавить ликерцу. Натуральный бразильский продукт.

– К сожалению, ограничен во времени.

– Что ж, воля ваша… – Бергман, тяжко вздохнув, поднялся. Вместе вышли из кабинета, миновали холл, по-прежнему пустой, без единого посетителя, и спустились по каменной лестнице в подвал. Возле массивных железных дверей, вдобавок забранных кованой решеткой (запросто выдержит пушечный снаряд), дежурил дюжий детина в десантной робе – в руках автомат, громадный тесак у пояса.

– Смена Ипатыча? – спросил Бергман.

– Так точно, – ответил детина.

Бергман, повернувшись ко мне спиной, поковырялся над электронным пультом: нажал какие-то кнопки и опустил в прорезь пластиковую карточку. На маленьком табло над дверью вспыхнуло электрическое «Сис.». После этого Владимир Иосифович открыл длинным зазубренным ключом полицейский замок (точно такой же приспособил в своей квартире мой дорогой зятек).

Мы очутились в бетонном бункере, освещенном люминесцентными лампами. Дверь, в которую мы вошли, Бергман тут же заблокировал тоже с помощью электронного пульта. Из бункера попали в промежуточный, довольно мрачный, коридорчик и уже оттуда проникли в небольшое помещение, где три стены были заняты плоскими ячейками с мигающим над каждой циферблатом, наподобие тех, которые стоят в игральных автоматах. Весь путь сюда – с открыванием и закрыванием дверей – занял не меньше пятнадцати минут. В комнате почти не было воздуха и стояла такая могильная, давящая тишина, что я мгновенно покрылся испариной.

У крайнего правого ряда ячеек Бергман остановился.

– Назовите, пожалуйста, код.

Я произнес несколько цифр и прекрасное русское слово «гадюка». Бергман удовлетворенно кивнул и снова занялся кнопочными манипуляциями. Где-нибудь у пульта космического корабля ему цены бы не было. Наконец «сезам» открылся: в глубокой узкой нише, обитой алой тканью, лежала холщовая сумка, перехваченная кожаными ремнями. Кроме того, там находился черный футляр с заставленными металлическими створками. Бергман отступил на шаг, и я ловко вытащил добычу наружу. Сумка оказалась увесистой – килограммов на пять. Футляр легкий, удобный, с металлической ручкой.

– Больше, вроде, ничего, – сказал я.

– Вам виднее.

На треножном столике с мраморной поверхностью он разложил бумаги и заставил меня расписаться в трех местах. Я не вчитывался, за что расписываюсь, но ощущение было такое, что подмахнул не глядя собственный приговор.

Обратный путь занял не более минуты. В приемной банка, где из-за пуленепробиваемой стойки загадочно улыбалась накрашенная дама и где по-прежнему не было ни единого клиента, мы распрощались по-братски.

– Жаль, не допили кофе, – посетовал Владимир Иосифович, – Когда теперь свидимся. Нижайший поклон вашей прекрасной супруге. Помнит ли она меня?

– Помнит, – уверил я. – Она всех помнит, кого хоть раз видела.

– Прошу, будьте осторожны с этим… э-э… грузом!

– Не беспокойтесь, доставлю в сохранности.

Он проводил меня до порога.

Трубецкой стоял возле «тойоты», светился радостной ухмылкой через всю улицу и придерживал открытую заднюю дверцу. С облегчением я нырнул в прохладный салон. Лиза прижалась в уголке, сигарета в пальцах. Проворковала:

– Мы так волновались!

Я был тронут. Трубецкой уселся за руль.

– Ну?!

– Никаких эксцессов, – доложил я. – Операция прошла на редкость спокойно.

– Не прошла, – буркнул Трубецкой. – Еще идет.

Понеслись, не соблюдая правил. Через двадцать минут – Ярославское шоссе. Мне было все равно, куда ехать. Нервный утренний подъем сменился апатией, тяжестью в затылке. Спрашивается, чего уж так было нервничать, напрягаться? Ну прижучат, шлепнут – в банке ли, в постели ли – какая разница? Какая, в сущности, беда? Давно пора собираться. Увы, сколько живу, все никак не свыкнусь с простенькой мыслью, что всего можно избежать, кроме смерти. Слабый, начитанный умишко вечно ищет какую-то лазейку. Как в детстве жжет, припекает грудь надежда на чудо. Но чуда не будет. Как для любого прочего, наступит срок, и твои бренные останки присыпят землицей, и мир не ощутит ни малейшей утраты.

Поганое, мелкое, подленькое любопытство прочнее всего удерживает на краю бытия. Что завтра будет – новая женщина, грибной дождь, озарение, бутылка водки, внезапный счастливый звонок неизвестно откуда? Бред, чистый бред!

– На даче перекантуемся денек, – отозвался на затянувшееся молчание Трубецкой. – Отлежимся, Мишель, отдохнем, а наутро – в поход.

Я попросил у Лизы сигарету. С удовольствием затянулся душистым «Кэмелом». Сумка с сокровищами лежала на переднем сидении. Если бы я был полным придурком, каким, скорее всего, считал меня Трубецкой, то мог бы думать, что там же хранятся мои полмиллиона долларов. Но я так не думал. Хотя, признаюсь, обещание фантастического гонорара забавляло меня. Кто из нас, даже самых здравомыслящих, не представлял себя неожиданно разбогатевшим человеком. Как мысль о смерти, мечта о сумасшедшем везении, вероятно, присуща человеку генетически. Впрочем, почему только человеку? Разве трусящий по помойкам, оголодавший, изможденный пес не надеется обнаружить в кустах невесть откуда взявшуюся сочную мясную кость? Иногда и обнаруживает…

Лиза клевала носом, но на виду Медвежьих озер будто очнулась.

– Мужчины, девушке требуется остановка!

Трубецкой, осуждающе кхекнув, свернул на боковую дорогу, в лесок. По грунтовой колее проехал метров пятьдесят. Машину обступили сумрачные развесистые ели. В открытые окна хлынул чистейший озон. Чуть впереди сквозь ветви просвечивала озерная гладь. Лиза выскочила из машины и скрылась среди деревьев. Все произошло так быстро и слаженно, как по сговору. Трубецкой предложил:

– Может, нам тоже ноги размять? Ехать еще далеко.

Если это ловушка, подумал я, то все равно, куда деваться. Следом за Трубецким ступил на вязкую, точно каучуковую почву.

Продрались сквозь заросли – и вот уютная, в солнечных бликах полянка. Ног не успели замочить. Трубецкой, поворотясь спиной, уже прилаживался к ширинке. Струя из него хлынула, как водопад.

– А ты чего, Миш? – обернулся ко мне. – Давай, давай, хотя бы впрок. Или после банка заклинило?

Лицо смеющееся, доброе, загорелое. Друг и брат.

– Скажи, Эдуард, ты хочешь от меня избавиться?

– Мишель!

– Да нет, я не в обиде, сам сунулся в лапы. Но все же любопытно, как вы все устроены…

Я не успел договорить, а он – ответить. Вероятнее всего, Лизок чем-то шарахнула по затылку. Последнее, что ослепило – одуряющий, липкий дух хвои и прекрасное, нервное лицо Полины, которая прошептала: «Не бойся, голубок! Все будет о'кей!»