Текст книги "Сошел с ума"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Взяла мою руку, сжала.

– Ты же понимаешь, что я права.

– Хочу еще выпить.

– Конечно, милый. Вместе выпьем.

Подняла руку – тут же к нам вернулась стюардесса со своим подносом. На сей раз я просмаковал напиток и закусил миндалем. Черт возьми, с каждой минутой я чувствовал себя все лучше. Более того, я почти блаженствовал, и это было трудно как-то логически объяснить. Вероятно, только так глупость, которую я совершил, была столь велика, что вытеснила из сознания все обычные тревоги. Точно так человек, пораженный роковым недугом, напрочь забывает о грозящих ему мелких инфекциях и недомоганиях.

– Когда-нибудь, – сказал я без всякого сожаления, – ты просто вытрешь об меня ноги, как о половую тряпку. Сейчас я зачем-то тебе нужен, а завтра…

– Завтра все будет точно так же, – заверила она так убедительно, что, будь мне двадцать лет, я бы поверил.

– Почему ж обращаешься со мной, как со слепым котенком?

– О чем ты? – она допила свое шампанское.

– Куда мы летим? Зачем? Кто ты? Чем занимаешься? Полная тьма.

– Неужели не понимаешь?

– Что не понимаю?

– Я же берегу твои нервы.

Эта фраза подействовала на меня странно. Словно вернула из злодейского мира, куда я неожиданно окунулся с головой и где люди стреляли друг в дружку из окон, а безобидных пожилых граждан для вразумления били мордой о капот, вернула в ту реальность, в которой я благополучно протянул свой полтинник и в которой такие понятия, как «нервы», «работа», «усталость», «добрые чувства», имели свой первозданный смысл. Нынче, как известно, большинство из этих и им подобных слов употребляют лишь для того, чтобы поиздеваться над убогим совковым бытом.

Полина начала клевать носом и, положив голову на мое плечо, мирно задремала. Тоже сценка из давних, незабвенных времен: намаявшаяся женщина доверчиво отдыхает на плече своего избранника. Стараясь ее не тревожить, я закурил и более внимательно оглядел салон. Публика разношерстная, чистая, респектабельная, и на удивление – ни одного клубного пиджака. Люди как люди – пожилые пары, тихонько переговаривающиеся, солидные господа, накачивающиеся спиртным на халяву, две-три прелестные, модно упакованные девчушки, возможно, отправившиеся на поиски нелегкого топмодельного счастья, – полусонная атмосфера комфортного полета на высоте за десять тысяч метров. Философски рассуждая, человечество веками билось лбом о мерзлую землю, чтобы создать наконец для кучки обеспеченных людей возможность столь необременительного передвижения на громадные расстояния…

Один человек мне, правда, показался подозрительным. Примерно моих лет мужчина в серой «тройке», худенький, с аккуратной прической, но с каким-то чересчур настырным взглядом. Он сидел на два ряда впереди, развернувшись боком, делал вид, что читает газету, но на самом деле пристально наблюдал за салоном, цепляясь глазами к каждому предмету. По мне тоже мазнул липким оком и, почудилось, подмигнул. Я отвернулся, поманил стюардессу, старинным жестом обозначив, что прошу рюмашку, а когда снова взглянул на любопытного господина, он еле заметно поклонился, улыбаясь одними губами.

Полина, хотя и сопела в ухо, но все видела и сонно буркнула:

– Не обращай внимания, дорогой. Это Кирюха.

– Какой еще Кирюха?!

– Охраняет нас. Майор. Не волнуйся.

Майор! Ну что ж, почему бы нет? Получив чашку с виски, я указал ему на соседнее свободное место, приглашая присоединиться. Он резво вскочил и переместился к нам, прихватив с собой бутылку нарзана.

– Может, чего-нибудь покрепче? – предложил я развязно.

– Не могу. Служба, – сверкнул белозубой улыбкой.

– Ну что, Кирюша, доложи, – произнесла Полина, не размыкая глаз.

– Все в норме, шеф. Никаких хвостов.

– Дальше.

– Акция пройдет по плану. Сегодня вечером.

– Спасибо, дружок. Теперь можешь выпить, ничего. А то Мишенька мой заскучал.

С майором Кирюшей, получившим официальное разрешение, мы к концу перелета набухались до такой степени, что побратались. Даром что худенький, он цедил виски так, что невозможно было угнаться. А когда подали обед, подчистил поднос до последней крошки, как беркут, добродушно пояснив, что не такой он богач, чтобы оставлять дармовую жратву. У нас с ним вскоре нашлось много общих воспоминаний, как у всех собутыльников на Руси. В Париже он бывал не раз и сказал, что там скучара невыносимая, но если иметь бабки, то можно найти пару приличных мест для времяпровождения. Но не больше. Иное дело Митино, где у него квартира. Там он, оказывается, в каком-то занюханном водоеме на удачной зорьке берет зараз по полпуда леща.

– Это ты соврал, брат, – возразил я, проглотив неизвестную по счету чашку. – Откуда лещ в стоячей воде? Вот в Москве-реке действительно прежде водился угорь. Искажу тебе, Киря, если глушить угря динамитом, можно потом его даже не коптить.

– Все это верно, – согласился майор. – Но лещ в Митино есть. И знаешь почему?

– Почему?

– Потому что его там разводят. И знаешь кто? Витя Мосолов, миллионер хренов. Поспорил с кем-то из друганов по пьяни, что разведет. И развел. На тыщу баксов спорили. Да теперь в Митино леща хоть детским сачком вынай из пруда. Не знают, куда девать. Всем осточертел этот лещ. Купаешься, допустим, а он тебя за ногу – цоп! Такие лещины, вот с мою руку, а зубищи как у акулы.

– Не верю, – сказал я. – Лещ – мирная рыба. Это же не щука.

– Мутанты, – объяснил майор. – Ты что думаешь, в Москве народ чокнулся, а рыба в разуме? Так не бывает… Ну что, покличь, кореш, стюардессу. Она тебе вроде глазки строит.

До Парижа долетели незаметно. Я вообще перестал что-либо соображать, но твердо знал одно: женщина, которая крепко спала на моем плече, мне дороже всего на свете.

7. СУПЕРМЕН

Прилетели в лето. С трапа самолета в обнимку с майором шагнули прямо в паровой котел. Больше ничего не помню вплоть до гостиницы. Постыдный алкогольный провал памяти. Проснулся на роскошной кровати, валяюсь поверх покрывала одетый – в брюках и пуловере. Через открытую дверь вижу: в гостиной за ореховым столиком Полина беседует с каким-то незнакомым мужчиной. Спаленка, с высоким потолком и хрустальной люстрой, меблированная под старинный будуар, несколько раз плавно качнулась и укрепилась в стоячем положении. Я сразу догадался, что наступил вечер: лампы горели.

Полина – в полупрозрачном то ли пеньюаре, то ли платье, свет падает на лицо – оживлена, глаза блистают. Мужчина в вечернем стального цвета костюме, темноволосый, с четким, красивым лицом. По виду лет около сорока Тихие голоса, слов не разобрать. Но по тому, как собеседники склоняются друг к другу, еще по каким-то неуловимым признакам заметно, что они давно знакомы и беседа для них не обременительна.

Мне не хотелось подавать признаки жизни, да и не был я уверен, что это удастся. Но выпить пива или хотя бы воды тянуло нестерпимо. Собрав волю в кулак, я тихонько покашлял. На этот звук Полина отозвалась, как на зов свирели. Вскинулась, потянулась. Одним мягким движением очутилась в спальне и опустилась в ногах. Блаженный аромат родных духов.

– Милый, ты как?! – и в голосе тревога, и ничего более.

– Пить хочу!

Помчалась куда-то, мгновенно вернулась – о, Господи! – с банкой пива. Пальчиком ловко отколупнула крышку, протянула мне. Хлебал, захлебывался – на грудь под пуловер протекла ледяная влага. В мозгах после короткого замыкания – просветлело.

– Ну? Легче?!

– Я думаю… этот майор… Он чего-то подмешал. Выпили-то ерунду…

– Конечно, конечно… Литра два. Не больше. Бедный мальчик!

– Мы где?

– В Париже, милый. Где же еще?

– А это кто?

Мужчина, оставшийся за столиком и с понимающей улыбкой наблюдавший за нами, дружески поднял руку, сжатую в кулак. Полина озадаченно хмыкнула:

– Ну что ж, давайте, вас познакомлю. Это Эдуард Всеволодович Трубецкой. Мой самый верный друг и компаньон.

– Ага, – чему-то я обрадовался. – Значит, это вас половина Москвы разыскивает? Я имею в виду криминальную половину.

Мужчина подошел к кровати. Высокий, соразмерно сложенный. Приветливый взгляд темных глаз. Протянул руку, и я ее, лежа, пожал. Сухая, энергичная ладонь. Странным образом я сразу почувствовал к нему расположение, хотя ничего о нем не знал, кроме того, что он, вероятно, крупный бандит, авторитет, кидала.

– Должен вас поблагодарить, – сказал он приятным негромким голосом.

– За что?

– За Полюшку. Она все рассказала. Если бы не ваша помощь…

– Не преувеличивайте. Нас просто вместе загнали в угол. Вот мы и удрали, как два зайца.

Они переглянулись: видно, мне удалось изречь что-то сверхидиотское.

– Михаил Ильич, тому, что я скажу, вам придется поверить пока на слово. Я ваш должник, но еще не было такого долга, который я не заплатил. Верно, Полюшка?

– Верно, Эдичка!

С трудом я слез с кровати и, извинясь, отправился приводить себя в порядок. В ванной со множеством зеркал, сверкающей чистотой, бледно-розовой, как кожа младенца, я разделся, побрился и принял душ. То, что я в Париже, я еще толком не ощутил, но то, что не дома, как-то угнетало. После доброго десятка лет безвылазного сидения в московской квартире очутиться вдруг за тридевять земель, при загадочных обстоятельствах, было серьезным испытанием, полагаю, для любой психики, а для моей – особенно. Как-то с течением лет я уж вознамерился помереть, не выходя из дома. Тем более, обстановка на родине не обещала, что процесс умирания затянется. Ощущение близкой, неизбежной и принудительной кончины стало для большинства наших сограждан неким постоянным фоном бытия, не скажу, чтобы чересчур дискомфортным, ибо рок обернулся переполненными прилавками и сыто, ритуально кривляющимися лупоглазыми юношами и полуголыми девицами на телеэкране. Вдобавок многие мои интеллигентные знакомые – особенно гуманитарии – убедили себя в том, что трагедия, случившаяся со страной в конце тысячелетия, есть не что иное, как торжество исторической справедливости. Такого крайнего взгляда я не разделял, ибо не склонен был, как большинство русских умников, к достоевщине и некромании. Но все же действительно было что-то зловеще мистическое в том, с каким веселым азартом вчера еще великий народ под водительством хриповатых вождей, нарекших себя на этот раз демократами-рыночниками, без всякого видимого сопротивления отдал себя на заклание. И первой пример истерической самоликвидации (в духовном смысле) продемонстрировала так называемая творческая интеллигенция. Когда вижу, с каким пафосом и страстью вчерашние властители дум лижут задницу новым тиранам, рассудок теряет способность к рассуждению…

Парочка – Полина и Эдуард Всеволодович – поджидали меня за накрытым столом: пиво, коньяк, соки, фрукты и шоколад.

– План такой, – Трубецкой потер ладони профессорским жестом. – Слегка закусим, потом – прогулка и ужин… Михаил Ильич, возражения есть? Возражения не принимаются.

– А куда прогулка?

– По магазинам, – ответила Полина. – Надо тебя, Миша, поприличнее одеть. Все-таки ты мой муж, не забывай об этом.

– Кстати, – подхватил Трубецкой. – Вот за это и выпьем. С прибытием в вечный город, Михаил Ильич.

– Вечный город – это Рим, – возразил я, поднимая бокал с желтым ядом.

Чокнулись, выпили. Закурили. Трубецкой смотрел на меня прищурясь, словно собираясь что-то важное спросить, но не решаясь.

– Спрашивайте, – поощрил я. – У меня тоже есть несколько вопросов.

– Да что уж там, конечно, спрошу. Вы какую кухню предпочитаете, Михаил Ильич?

Он с самого начала слегка подтрунивал надо мной, но не зло. Видимо, его развлекало, что прекрасная любовница, наперсница и партнерша приволокла с родины какого-то пожилого недотепу. Особого значения этому обыденному факту он, разумеется, не придавал. Та сумасшедшая жизнь, которую они себе устроили, допускала всевозможные отклонения от общечеловеческой этики. Полина, Трубецкой и им подобные жили по собственным правилам, даже точнее, не по правилам, а по прейскуранту, в котором все имело свою цену. Женщина как товар и любовь как физиологический обряд значились в этом прейскуранте где-то между акциями МММ и поездкой на Багамские острова.

– Вы про какую кухню спрашиваете, – уточнил я. – Про гарнитур или про то, что пожрать?

– Скорее, второе. Видите ли, Михаил Ильич, я хочу, чтобы первый вечер в Париже вам запомнился. А выбор тут большой.

Вечер больше всего запомнился мне тем, как покупали костюм. Меня усадили в мягкое кресло в модном салоне на улице Роже, угостили кофе и коньяком, а трое или четверо молоденьких, гибких, как глисты, педиков в течение получаса демонстрировали на небольшом подиуме самые сногсшибательные и куртуазные наряды. Распоряжалась представлением пожилая дама, сочная, как перезрелый абрикос, и посылающая мне столь откровенные взгляды, что бросало в жар. Полина щебетала по-французски (я уже знал, что она владеет тремя языками), Трубецкой, как бы ото всего отстранясь, посасывал коньячный коктейль. Немного покочевряжась, я остановил свой выбор на костюме кремового цвета, с распашными брюками и двубортным пиджаком, именно таком, в каких у нас в Москве отстреливают банкиров и телезвезд. Полина одобрила мой вкус, но на этом спектакль не закончился. Пришлось перемерить плюс к костюму с десяток плащей, множество кожаных курток и спортивных костюмов. Кроме того, Полина накидала гору сорочек и нательного белья. В целом новый гардероб обошелся в сотни тысяч франков, и я прикинул, что при разумной носке я обеспечил одеждой несколько поколений потомков.

Трубецкой, улыбаясь, выписал чек, и мы покинули гостеприимный салон, причем в кулаке у меня была зажата амурная записка хозяйки. Записку я передал Полине, и она вслух перевела: «Уважаемый месье! Есть в Париже тайны, которые ведомы только француженке. Будет на то желание, почла бы за честь познакомить вас с ними. Ваша Стелла Блюаи!»

– Я не ревную, – холодно произнесла Полина, – но, по-моему, здесь попахивает развратом.

Трубецкой не дал мне долго погордиться.

– По всей Европе нынче на русских олухов смотрят как на дойных коров, – пояснил он. – Чистят изрядно, но относятся свысока. Раньше презирали за бедность, теперь – за неумение считать деньги.

В китайском ресторане на Монмартре, когда я не без удовольствия оглядывал себя в зеркале – кремовый костюм, бежевая, с люрексом рубашка, элегантная бабочка, – меня настигла страшная мысль: кот Фараон! Он остался один в запертой квартире. В панике убегая, я забыл о закадычном друге. Вот она как проявилась – вся тайная подлость моей натуры. Какие муки ожидают самовлюбленного усатого бедолагу, прежде чем он околеет от голода и жажды!..

– Надо срочно позвонить! – сказал я Полине.

– Куда, дорогой? Стелле Блюаи? Она вполне потерпит до завтра. Да и какие могут быть у нее тайны, сам подумай. Неужто надеешься, что бедная женщина сберегла для тебя невинность?

– В Москву! Надо срочно позвонить в Москву.

Снестись с Москвой оказалось вовсе не трудно. Прямо в фойе ресторана стоял телефонный суперагрегат, по которому Полина по коду за пять минут дозвонилась до Володиной квартиры. У меня от сердца отлегло, когда услышал его рассудительный и как будто близкий голос:

– Ты где, Миша?

Я ответил, что прибыл в Париж, и тут же, торопясь, начал объяснять ситуацию с котом. Володя должен был дозвониться до моей дочери, чтобы она немедленно привезла ключи, открыла квартиру и выпустила узника на свободу. А еще лучше, чтобы увезла его к себе.

– Володя, займись, пожалуйста, этим сейчас же!

– Но в этом нет необходимости, – отозвался он после непонятной заминки.

– Володя, ты пьяный?

– Нет, не пьяный, не волнуйся…

Дальше он поведал вот что. Квартиру действительно не было нужды отпирать, потому что она была взорвана. Вечером того дня, когда мы с Полиной отбыли, неизвестные злоумышленники подложили под дверь заряд тротила и ночью так громыхнуло, что по всему стояку, от подвала до крыши, прошла трещина. Как и большинство жильцов дома, Володя лично побывал на месте происшествия. Ущерб квартире, конечно, нанесен немалый, но теперь беспокоиться не о чем. Слесарь из РЭУ приладил дверь на место, а милиция ее опечатала. Что касается Фараона, тут вообще все в порядке. Володя видел его днем собственными глазами: кот прошмыгнул от мусорного бака в подвал, волоча в зубах здоровенную крысу.

Покончив с грустной темой, Володя оживился:

– Ну как там в Париже? Почем она?

– Еще не приценялся, – буркнул я, туго соображая.

– Ты надолго там обосновался, Коромыслов?

– Как понравится. – Полина причесывалась перед зеркалом, Трубецкой покупал газеты. – Послушай, Володя, а кто взрывал – выяснили?

– Плохо оцениваешь обстановку. Оторвался от почвы. Кто же это будет выяснять? Хорошо, хоть дом уцелел… Кстати, Полина, надо полагать, с тобой?

– Да, тоже в Париже.

– Привет ей от меня.

– Обязательно передам.

…Уселись за столик неподалеку от оркестра.

– На тебе лица нет, – озаботилась Полина – Узнал что-нибудь неприятное?

– Да так, ерунда… Квартиру взорвали.

– Твою?

– Нет, лужковскую.

Полина и Трубецкой многозначительно переглянулись. Похоже, им вообще нравилось переглядываться в моем присутствии.

– Не расстраивайтесь, – в глазах Трубецкого соболезнование. – Все, что ни делается, все к лучшему. Купите новую квартиру. Или сразу две.

– На какие шиши?

– Об этом разговор впереди, поверьте, деньги у вас будут.

Полина посмотрела на него с осуждением, будто он выдал предновогодний секрет. Занятый мыслью о растерзанной квартире, я поначалу не обратил должного внимания на последнюю фразу Трубецкого, но чуть позже, когда мы с отвращением лакомились под водочку закусками типа «рыбьи глазки», «салат из воробьев» и прочим в таком роде, Трубецкой снова вернулся к этой теме.

– Как я предполагаю, – сказал он, – ваши финансовые дела, дорогой Михаил Ильич, не слишком блестящи?

– Да ничего, – возразил я, – пока не бедствую. Перебиваюсь потихоньку.

– Зачем же перебиваться?.. Лишние полмиллиона долларов вам не помешают, как вы считаете?

Полина опять поморщилась.

– Эдик, ну куда ты спешишь?

– Нет, почему же, – проворчал я. – Это интересно. И за что же вы дадите мне полмиллиона?

– Уверяю вас, ничего сверхъестественного.

– Если требуется кого-то замочить, то я пас.

– Избави Бог! Михаил Ильич, у вас, вероятно, после всех московских приключений сложилось превратное представление о нашей компании. Выбросьте все это из головы. Я лично не менее законопослушный гражданин, чем вы. Что касается Полины, она вообще святая… Да, да, не возражайте… Понимаю, вас шокировала история с несчастным Цыпой. Полина рассказала. Но это была элементарная самооборона. Учтите, Михаил Ильич, в лице Цыпы вы столкнулись не с вполне нормальным человеческим существом. Я тоже имел честь его знать. Циничное, злобное, растленное чудовище. Хорошо, что вы не успели в этом убедиться. Но если бы не Полюшкина верная рука и целкий глаз, мы бы не сидели сейчас в этом прекрасном ресторане. Впрочем, действительно, давайте перенесем дела на завтра.

Вот уже несколько часов я исподволь наблюдал за этим жизнерадостным человеком, и надо заметить, он был мне симпатичен. В его темных веселых глазах не было алчного блеска, этакой кастовой приметы, которая отличает всех тех, кто называется «новыми русскими». За весь день он не позволил себе ни одного резкого замечания, ни разу не насупился, и каждое, самое легкое движение его ума дышало таким спокойствием, какое внушает, к примеру, течение полноводной реки. Если он и был крупным бандитом, то безусловно с хорошими манерами. А за одно это можно многое простить.

Ужин удался: напился один я. На каком-то промежуточном этапе Полина вдруг взялась ограничивать спиртное, как заправская жена, впрочем, делала это с милыми ужимками. Как заправский муж, я дулся и просил оставить меня в покое. Сколько выпил Трубецкой – не знаю: вроде, шел наравне, но вовсе не пьянел. Несколько раз они с Полиной танцевали. Я ревниво наблюдал. Среди двух-трех-четырех пар, слившихся в натуральном оргастическом экстазе, они выгодно выделялись. Трубецкой галантно поддерживал даму за талию и что-то нашептывал, Полина, гибко отклоняясь, то и дело заливалась смехом. Про раненое плечо как бы напрочь забыла.

Запомнилось, как возвращались ночью в отель по умытому дождем Парижу. Невысокий город, плывущий по чернильному асфальтовому озеру, со множеством разноцветных огней, настырно подмигивающих изо всех углов. Я решил спьяну, что мы где-то на Черном море, возможно, в Ялте. Однако Трубецкой, под локоток обводя меня около чугунной тумбы со львами, уверенно возразил:

– Нет, это Париж. Даже не сомневайся, Мишель!

8. ПАРИЖСКИЕ НЕДОРАЗУМЕНИЯ

Вся прежняя жизнь – псу под хвост. От нее только и осталась утренняя дрожь от выпитого накануне.

Полина подала кофе в постель. На ней что-то накинуто, но впечатление, что голее голой.

– Где Трубецкой? – проворчал я, продолжая быть капризным мужем.

– У себя в номере. Этажом выше.

Присела на постель. В ясных очах безмятежность и нега. Ласково положила руку на мое бедро. У меня было подозрение, что нынешнюю ночь она провела не со мной, а этажом выше, но я его придержал при себе. Кофе горячий и сладкий, с капелькой молока – именно как я любил.

– Знаешь, милый, хоть ты и пьяница, как все писатели, но Эдик от тебя без ума.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Похвалил меня. Сказал: в кои-то веки, Полюшка, завела себе интеллигента.

– А до меня были кто?

– Прости, Миша. Ты правда Эдику понравился, и это очень важно.

– Почему?

Улыбалась отрешенно.

– Просто ценю его мнение. Он мне как старший брат.

– Значит, если бы я ему не понравился… Кстати, что он там молол насчет полумиллиона?

Забрала пустую чашку, поставила на пол. Потянулась за сигаретами. Закурила – я тоже закурил.

– Возможно, тебе придется выполнить одно поручение.

– Опять? Какое же?

– Смотаешься в Москву, привезешь кое-что. Небольшую посылку. И станешь богатым человеком.

Сказала это так, словно посылала в магазин за хлебом, а у меня в груди сгустился ледяной комок.

– Вот, значит, зачем я понадобился? Никому не известный курьер. Но это уже не так. Они меня знают в лицо.

– У Эдика не бывает накладок. Все, что он планирует, всегда удается… Но давай пока не будем об этом. Давай лучше ты сейчас встанешь – и позавтракаем. Я голодная, как крокодил.

Пока я принимал душ, брился, она дозвонилась до ресторана. Опрятный юноша в белой курточке вкатил на колесиках стол со снедью. Кроме дежурных сливок, кофе, свежих булочек, масла и джема, Полина заказала мясной пирог с поджаристой корочкой, источающий восхитительный аромат, овсянку, яйца, творог, мед и копченую колбасу. Вся еда едва поместилась на столике. Полина, подмигнув, заметила, что в холодильнике имеется кое-что еще для поправки души, но от кое-чего я гордо отказался. Поразительно, но никакого похмелья не было. Объяснить это можно двояко: либо организм, набычась, за ночь уравновесил количество спирта в крови до нормы, либо здешняя отрава на порядок качественнее нашей, ларечной. Хотя по названиям и этикеткам – разницы никакой.

За завтраком я вернулся к заветному полумиллиону долларов.

– Вот что, Поля, – сказал я, с аппетитом поедая мясной пирог. – Мне ведь ваши ворованные деньгине нужны. Тем более рисковать жизнью за вонючие бумажки не хочу.

– Но ведь это не только деньги. К ним и я в придачу.

– А тебе много денег нужно?

– Мне сколько ни дай, все мало, – призналась она, деликатно кусая булочку с медом. Нежная нижняя губка вся измаслилась. В глазах синяя безмятежность. Разговор был пустой, я понимал, мне никуда от нее не деться, и она это тоже понимала. Она не булочку, а меня постепенно пережевывала и заглатывала. Ничего приятнее я в жизни не испытывал. Но продолжал хмуриться, как новорожденный, у которого пучит животик. Пожаловался:

– Мне кажется, я сошел с ума.

– Похоже. Здравомыслящий человек не отказывается от полумиллиона только потому, что за ним надо съездить.

Она еще хотела как-то меня наставить, но не успела. Пришел Трубецкой. Вошел без стука, без предупреждения. Или у него был свой ключ от номера, или Полина предусмотрительно не заперла дверь. В белоснежном костюме, выигрышно оттеняющем его смуглоту, он был красив и строен, как юный бог. Только сейчас я это по-настоящему разглядел. Я тоже недурен собой и улыбчив, если надо, и женщины меня когда-то любили, но куда мне с ним тягаться. Если он захочет отобрать у меня Полину, то, конечно, отберет с легкостью, как старшеклассник отбирает у октябренка последний грош. Излучал он такую жизнерадостность, будто за дверью нюхнул кокаина.

– Ну что, соотечественники, голубки, молодожены! – загремел насмешливо. – Почему нет водки на столе? Мишель, ответствуй?!

Ага, выходит, мы вчера побратались.

– Поешь с нами, – пригласила Полина. – Но не кричи так. Утро тихое, задумчивое, не надо грома.

Мгновенно посерьезнев, Трубецкой присел к столу, бросил мимолетный взгляд на меня, на Полину, все сразу понял.

– Миша, это не опасно. И потом – я буду неподалеку. Понимаешь? Поеду с тобой.

Тут я увидел, как ведет себя женщина, когда ее застают врасплох. То есть, наверное, не всякая женщина, но именно такая, как Полина. Она молча поднялась и ушла в спальню. Трубецкой не обратил на это ни малейшего внимания.

– Я сначала не хотел ехать, – поделился со мной, – но за ночь прикинул: вдвоем будет веселее.

– Я еще ничего не решил.

– Чего тут решать. На другой вариант все равно нет времени. Да и зачем привлекать посторонних.

– Я тоже посторонний.

– Мишель, не надо. Вчера ты был чем-то увлечен, не расслышал. Мы не бандиты.

– А кто же вы?

– Ну, если угодно, финансисты, бизнесмены.

– Бизнесмены, бандиты – какая разница. В России это одно и то же.

– Не совсем, – он доверительно, спокойно улыбался. – Для меня, для Полины добыча денег не самоцель. Скорее – способ времяпровождения. Азарт, Мишель, вот что ценно. Да ты сам такой. Полина говорила, ты же игрок… Впрочем, что касается меня, вскоре я вообще отойду от дел. Собираюсь в кругосветное плавание. Уже зафрахтовал приличную посудину в Амстердаме. Кстати, как ты посмотришь, если предложу тебе должность помощника капитана?

– Хорошо, что я должен привезти из Москвы?

Финансист Трубецкой достал из кармана белоснежного пиджака золотой портсигар, открыл, протянул мне. Там лежали странные, вишневого цвета, тоненькие сигареты с золотым ободком. Я взял одну. Трубецкой чиркнул «ронсоном».

– Мишель, ты писатель. Полина сказала, интересуешься историей. О чем тебе говорит моя фамилия?

Его фамилия, действительно, говорила о многом, но я не знал, что он имеет в виду.

– Царский род? – спросил я.

– Не совсем точно, но не важно. Да, я наследник тех самых Трубецких, и самое любопытное, мои предки, передавая из рук в руки, сохранили кое-какие фамильные драгоценности. Не все прокутили пьяные большевики.

– Поздравляю, – у меня слегка закружилась голова. Похоже, в вишневой сигарете было что-то напихано, кроме табака. Привкус какой-то сладковатый.

– Кое-что я реализовал, но кое-что осталось. Вот это и надо доставить сюда. Камушки, холст Брейгеля, в общем, ерунда. Но для меня дорого. Видишь, я с тобой откровенен.

– Теперь понятно. И по каким статьям проходит мой предполагаемый вояж?

– Ни по каким. Ценности принадлежат мне по закону. Трудность в другом. Я не могу забрать товар сам. По двум причинам. Первое: мою рожу слишком многие знают, сразу засвечусь. Второе: банковский сейф оформлен на Полину. Но ты ее законный муж. Получишь по доверенности. Это предусмотрено в контракте. Небольшой, удобный саквояж, Мишель. Получить – и донести до тачки. Вот и все. Пол-лимона твои. Цена хорошая, если учесть, что риску никакого.

– Это что? – я показал на сигарету. – Марихуана?

– Она, родимая. Нравится?

Вернулась Полина, насупленная, одетая, как на службу. Строгий серый костюм, длинная юбка. Успела причесаться и слегка подкрасилась. Налила в чашку остывшего кофе.

– Вот что я скажу, Эдичка! Никуда ты не поедешь!

– Почему? – удивился Трубецкой. – Я не был дома месяц.

– Ты что – ненормальный? Все твои точки Циклоп наглухо перекрыл. Да и какой вообще в этом смысл? Миша прекрасно справится один. Верно, Мишенька?

– Он-то справится, – пробубнил Трубецкой, – да я сам хочу прогуляться.

– Заткнись! – Полина ожгла его яростным взглядом. – Ты меня лучше не доставай, Эдичка.

В следующую минуту отпрыск знатной фамилии доказал, что умеет не только улыбаться.

– Возьми себя в руки, Полюшка, – сказал таким тоном, каким, вероятно, сердобольный палач предупреждает жертву: вытяни шейку, а то будет бо-бо!

– Это я должна взять себя в руки? – прошипела Полина. – Мало натерпелась из-за твоей дури?! Да меня чуть не угрохали. Пес драчливый! Тебя Циклоп проглотит и не поморщится. Думаешь, жалко? Да пусть тебя хоть на бульонки раскатают, но я-то с чем останусь? Ты обо мне подумал, негодяй?!

Трубецкой повернулся ко мне:

– Извини, Мишель, у дамы истерика!

С этими словами он как-то изящно взмахнул рукой, и Полюшка вместе со стулом перекувырнулась на пол. Глухо, по-собачьи взвыла, ухватясь за больное плечо. Не взвидя света я бросился на обидчика. Но это мне только показалось, что бросился. Трубецкой выставил вперед палец, я на него наткнулся, и солнечное сплетение будто пронзил железный гвоздь. Корчась на стуле, я слова не мог молвить, но услышал укор Трубецкого:

– Мишель, дорогой, зачем же так неосторожно?! Хотя, понимаю, чувства… Но для женщины, Миша, когда она в истерике, оплеуха вовсе не оскорбление, это что-то вроде таблетки элениума. Ты разве не знаешь? Полинушка, вставай, ты чего там улеглась на полу?

Полина поднялась, продолжая чудно шипеть.

– Ну, Эдька, сволочь, когда-нибудь тебя пристрелю!

Памятуя недавние события, вряд ли можно было считать ее слова пустой угрозой.

– Застрелишь так застрелишь, родненькая, – беззаботно ответил Трубецкой. – Мне самому эта волынка немного надоела.

Отдышавшись, я изрек:

– Никогда, запомните, никогда больше не делайте этого в моем присутствии!

Видимо, получилось чересчур напыщенно, театрально. Оба с удивлением на меня уставились и – расхохотались.

– Помилуй, дорогой Мишель, – сквозь смех пророкотал Трубецкой. – Да я и без твоего присутствия больше этого не позволю, раз тебе не по душе. Однако, как ты резво кинулся! Ведь мог, пожалуй, изувечить.

Полина потянулась ко мне через стол и поцеловала в щеку.

– Спасибо, милый! Ты настоящий герой. Но не волнуйся. Этот подонок скоро за все ответит.

– Ударь прямо сейчас, – предложил Трубецкой, вытягивая шею. – Вы действительно меня пристыдили, друзья. Постепенно забываешь какие-то святые вещи. Уважение к слабому полу и прочее.

– Именно, – пробурчал я. – Мужчина, который поднимает руку на женщину…

Не дослушали, зашлись в смехе по второму кругу. Меня их веселье не задело, но в ту минуту я с особенной остротой ощутил, как далека от меня Полина, как фальшив наш союз. То есть, разумеется, я понимал это с первого дня, но сейчас, смеющаяся, раскрасневшаяся после пощечины, она была еще более чужой, чем когда стреляла из окна по живой мишени. Какая же сила, которая выше рассудка, свела нас? Почему я впадал в отчаяние от одной мысли, что все равно, рано или поздно, ее потеряю?