Текст книги "Сошел с ума"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Я! – Антон выступил вперед, но в его тоне не было прежнего азарта. На всех троих появление Трубецкого произвело успокаивающее воздействие, словно на них опрокинулось ведро воды, обещанное Лизой. Полина крепче прижалась к моему боку, странно вздохнула: «Несмышленый мальчик у Кати. Но хорош собой».

– Ага, – сказал Трубецкой, – и чего же ты хочешь?

– Отдай Катю! Она моя жена.

– Нет, не отдам, – грустно сообщил Трубецкой. – Какая же она тебе жена, если ты ее не удержал?

– Врешь! Ты ее силой увел.

– Ошибаешься, виконт. Силой женщину увести нельзя, – оглянулся назад. – Катя! Подтверди сама.

Но Катя не появилась, не хватило духу.

– Вот видишь, – заметил Трубецкой. – Ей даже не о чем с тобой говорить.

– Я убью тебя, мужик! – это были слова героя, и я подумал, что, возможно, был несправедлив к своему зятю.

– Мысль правильная, – одобрил и Трубецкой, – но из другой оперы. Ты, паренек, вряд ли способен убить даже мышь. Ступай домой, отоспись как следует, а про Катю забудь. Она слишком хороша для тебя. Ваш брак был ошибкой. Сам подумай, разве такая женщина тебе нужна? Она любит книжки, музыку, плачет по пустякам, но вряд ли ты пристроишь ее за прилавком. Иди, проспись, сынок, завтра все будет по-другому.

Палаточники по знаку Антона кинулись на Трубецкого всем скопом, а сшибал он их с крыльца поодиночке, как кегли. Это не составило ему большого труда он и сигареты изо рта не выпустил. Кхе! Кхе! Кхе! – и все трое очутились на земле, но в разных позах. Больше всех не повезло громиле, который заманивал Лизу на хоровуху. Пинок угодил ему в левое плечо, в воздухе его развернуло и пригвоздило кобчиком на каменную ступеньку. Вдобавок подкравшийся из кустов Нурек тяпнул его за руку, отчего бедолага заверещал, словно ему ее ампутировали. Трубецкой отдал команду «Отрыщь!» – и Нурек послушно скрылся опять в кустах. Антон почти не пострадал, приземлившись на карачки. С крыльца спустился водитель Витек и, почесывая грудь, направился в свой флигелек, обойдя копошившихся на земле налетчиков с такой осторожностью, словно это была куча дерьма.

– Думаешь, твоя взяла?! – плаксиво, но трагически спросил Антон, кое-как укрепившись на ногах.

– Моя всегда будет брать, – уверил Трубецкой. – Достаточно с вас, ребятки, повеселились и хватит. Ступайте домой, пока я не рассердился. Вы же всем спать мешаете.

И тут из дома вылетела Катя. С распущенными волосами, в короткой ночной рубашке. Бросилась к Антону, но он отстранил ее суровой рукой:

– Вон ты какая змеища! Значит, продалась этому гаду? Богатенький, да?!

– Нет, Антоша, нет родной, никому я не продавалась!

– Тогда поедем домой?

– Не могу.

– Почему?

– Я же по телефону все объяснила.

– Скажи еще раз. Пусть братаны услышат.

– Я люблю этого человека, Антон!

У меня схватило сердце, как при стенокардии. Полина погладила мою руку. Внизу укушенный громила посоветовал:

– Врежь ей, Тоник! Дай по сопатке. Дави ее, сучку!

Трубецкой спустился на одну ступеньку. Полина резко окликнула:

– Не смей, Эдик! Прошу тебя!

Он поднял голову, улыбнулся:

– Ночное представление, и все зрители на своих местах. Лизок, хочешь размяться?

– Не стоит, Эдуард Всеволодович. Пусть уходят. Мальчишки же совсем.

– Будь по-вашему… Катя, домой!

Катенька дернулась, как от тока, повернулась и пошла к своему хозяину. Трое парней тупо глядели ей вслед.

– Катя, – попытался задержать ее Антон. – Подумай! Если уйдешь – все кончено. Точка.

– Не позорься, будь мужчиной, – ответил за Катю Трубецкой. Мне показалось, у Антона хватит духу еще разок испытать боевую удачу, но он лишь оперся на плечо товарища. Все трое были сломлены. Развернулись и молчком двинулись к воротам. Через минуту их силуэты канули во тьму. Еще через минуту заурчал автомобильный мотор. Спектакль окончился.

– Повезло сегодня ребятишкам, – вздохнула Полина, будто с сожалением. Я промолчал.

31. ТРУБЕЦКОЙ

Любопытный научный факт: две-две с половиной тысячи лет назад, как по небесному распоряжению, возникли почти одновременно (в космическом масштабе времени) почти все существующие на земле религии – христианство, буддизм, конфуцианство и т.д. – вплоть до племенных верований. При всех внешних различиях они безусловно едины в главном: мир устроен так, что в нем идет постоянная и нескончаемая борьба добра со злом, и зло непременно воплощается в какую-либо модификацию дьявола, а добро – в какую-либо модификацию Бога. В этой страшной битве, которая захватывает и душу отдельного человека, и огромные сообщества, корни всех на свете преступлений – от маленького, бытового воровства до глобальных, сметающих с планеты целые цивилизации войн. Основные принципы добра с предельной точностью сформулированы в библейских заповедях: не убий, не своруй, не пожелай жены ближнего… Эти принципы не дают человечеству озвереть, атомизироваться, но случается и так, что в отдельных государствах на какой-то срок они подменяются на прямо противоположные; и тогда высшими ценностями жизни объявляются примитивные, животные устремления – власть голой силы над добродетелью, стремление к наживе как к благу, распутство как признак моральной устойчивости… Слабый человек, подверженный воздействию среды, легко переориентируется, принимая дьявольские ценности за истинные, ложь за правду, ненависть за любовь, грабеж за справедливость, но жить ему становится так же приятно, как бродяге на помойке. Однако он быстро свыкается с подменой и, присоединившись к большинству, днем азартно требует наказать, казнить «врагов народа», «врагов демократии», «врагов свободы», умоляет власть немедленно «раздавить гадину» и в положенный срок весело бежит к избирательным урнам, чтобы проголосовать за своих палачей; но по ночам часто хнычет, и безотчетный страх день ото дня все крепче сжимает его сердце железной рукой…

– Убийство как санитарная норма, – сказал я. – Чтобы это внедрить, боюсь, им потребуются еще целые поколения.

– Вы такой умный, Михаил Ильич, – согласилась Лиза. – Но почему же никак не можете освоить вдох под диафрагму? Это же так просто.

Я с Лизой делился наболевшими мыслями, а она занималась со мной гимнастикой «ушу», пообещав со временем сделать из меня человека. Кроме того, я уже освоил два прекрасных боевых приема – хлопок по ушам и выдавливание большим пальцем глазного яблока. Философская мотивировка такая: оглохший и ослепший враг не способен причинить зло никому.

Занятия она проводила на укромной полянке в саду, куда уводила меня каждое утро после завтрака. Я не сопротивлялся: все равно делать было нечего. Да и Лизина дружба, наполненная игривыми намеками, льстила моему самолюбию. Между нами обнаружилось некое духовное родство, хотя, возможно, мне только так казалось. Лиза в мирной жизни и Лиза в бою – два совершенно разных человека, столь же несхожих, как металл и воск. Там – фурия, гибкая машина смерти, страх Господень, здесь, в саду, – озорной котенок с мягкими лапками, весь сотканный из улыбок, нежности и доверительного бормотания. Почему меня тянуло к ней – понятно, старость подпитывается юностью, как пиявка – кровью, а вот почему она обратила на меня благосклонное внимание – загадка. Допускаю, что Трубецкой поручил ей неусыпное наблюдение, чтобы я не совершил какую-нибудь глупость вроде побега. Если бы еще было куда бежать.

– Вот вы, Михаил Ильич, заботитесь о своей внешности, – сказала Лиза. – Проткнули себе ушки. Кстати, у меня дома есть подходящие для вашего возраста сережки, я подарю. Но этого мало. Чтобы очаровать женщину, мужчина должен в совершенстве владеть своим телом. Посмотрите на Трубецкого. Он весь как летящая стрела… А у вас? Что это за живот? Что за осанка? А дыхание?! Вы так дышите, словно в бронхах жестяная заслонка. Нагните спинку, пожалуйста.

Я послушно согнулся, и Лиза энергично промассировала мне шейные позвонки и плечи. Ее худенькое тело, к которому я невольно прижался, пахло чем-то знойным, лесным, очень чистым.

– Ну дела! – изумилась она. – У вас же прямо какие-то на спине деревяшки. Да разве можно себя так запускать! На месте Полины Игнатьевны… Ну хорошо, это меня не касается…

Сегодня по плану занятий она обещала научить меня более сложному, чем хлопок по ушам, приему – боковой подсечке. До этого нам еще предстояли разминка и бег по пересеченной местности.

– Кстати, о Полине, – сказал я. – Как-то я заметил, ты ее немного побаиваешься. С чего бы это?

Лиза заставила меня опуститься в позу «дремлющего путника».

– Нет, не побаиваюсь. Я вообще никого давно не побаиваюсь. Но Полину Игнатьевну действительно уважаю.

– За что, интересно?

– Вы же ее любите?

– Безусловно.

– Значит, сами знаете – за что.

Тема была для меня чрезвычайно важная, поэтому машинально я полез за сигаретами, но Лиза тут же отобрала всю пачку. Во время занятий она не позволяла курить.

– Любят – за одно, уважают – за другое, – высказался я. – Это редко совпадает.

– Вам виднее. Но разве можно любить и не уважать?

– Еще как можно!

Лиза легла рядом со мной на траву, объявила:

– Плуг! – и перекинула ноги себе за голову. – Ну же, Михаил Ильич! Дыхание произвольное.

Накануне это упражнение у меня вроде получалось, и я без опаски повторил Лизино движение. Но в тот момент, когда носки ног соприкоснулись с землей, в пояснице что-то подозрительно хрустнуло, и я понял, что без посторонней помощи мне уже никогда не вернуться в нормальное положение.

– Лиза, – сказал я придушенно. – У меня, кажется, что-то заклинило.

– Ничего страшного. Вдохните, как будто в животе распускаются лепестки.

Я вдохнул, но воздух застрял в глотке и тут же с шипением вытек через ноздри. На полянку как раз забрели Нурек и Мариночка. Нурек печально тявкнул, обнюхал мою голову, вдавленную подбородком в грудь, и вроде приладился пописать.

– Ты что? – спросил я. – Совсем обнаглел?

– Дядя Миша, вы кого изображаете? – пропищала девочка. – Паучка?

Я уже не мог поддерживать светский разговор и только зловеще пыхтел.

– Не мешай дяде Мише, Мариночка, – сказала Лиза. – Он выполняет очень важное упражнение.

– Почему же он весь такой красный?

– Потому что старается. Хочет помолодеть.

Она прекрасно понимала, в каком я положении, и я поклялся, что если удастся вернуть себе человеческий облик, порвать с ней всякие отношения. Нурек, решив, что я просто хочу с ним поиграть, с яростным рычанием начал подкапывать под меня яму. Как всегда, за ним прилетела дружная стайка слепней: парочка уселась на мою голую ногу, а один вцепился в щеку. Дотянуться до них не было возможности.

– Дядя Миша, мамочка за вами послала. Вы меня слышите?

– Он слышит, – ответила за меня Лиза, – но ему нельзя отвлекаться. Иди набери ромашек, я сделаю тебе венок.

Мариночка ушла, и Нурек понесся за ней, не дорыв яму. Наконец Лиза смилостивилась и легким толчком ноги перевернула меня на бок. Отдышавшись и убив слепня на щеке (полная ладонь крови), я сказал Лизе:

– Не думал, что ты на такое способна. Вроде я ничего плохого тебе не сделал.

– Михаил Ильич, миленький, дайте я вас поцелую!

Поцеловала прямо в губы, и я демонстративно сплюнул. У нее были такие глаза, будто ревела три дня подряд.

– Знаете, это был полный кайф! Ничего смешнее в жизни не видела. Эх, жаль, не было фотоаппарата.

– Жаль, что родители не придушили тебя в колыбели.

– Вам правда неприятно со мной целоваться?

– Безопаснее целоваться с очковой змеей.

Она разглядывала меня со странным, почти блаженным выражением.

– Я теперь знаю, почему вас любит Полина Игнатьевна. Вы обижаетесь, как ребенок.

Чуть позже мы с Полиной пили кофе на веранде. Трубецкой предупредил, что вряд ли вернется ночевать. Катя читала у себя в комнате. В отсутствие Трубецкого она редко показывалась, словно избегала остаться со мной наедине. Мы даже не обсудили ночное происшествие. Я понимал, что Катя страдала, но ее любовное страдание было пока в той фазе, когда оно доставляет удовольствие, как морозный воздух после парилки. Таким страданием не хочется ни с кем делиться, как и самой любовью.

Кати не было, но разговор шел о ней.

– Может быть, – сказала Полина, – нам придется уходить поврозь. Первыми мы с тобой и Мариночка. За нами – Эдичка. Лучше бы наоборот, но он не хочет улетать первым. Хочет подстраховать нас.

– Выходит, Катя останется в Москве?

Полина склонилась над чашкой.

– Думаю, так.

– Он сказал ей об этом?

– Какое это имеет значение? Не сказал, так скажет.

Мариночка вернулась с прогулки и забралась к матери на колени. Придирчиво оглядела стол и пальцем ткнула в ореховое пирожное: дай! Свои требования девочка всегда выражала с предельной лаконичностью, не ожидая встретить возражения. Ее пичкали чем попало, когда попало и кто попало. За исключением рассудительной Прасковьи Тарасовны, которая решила, что девочке полезно по утрам есть овсяную кашу с медом. Когда первый раз Прасковья Тарасовна насулила ей кашу, Мариночка коротко бросила: «Сама ешь!» и за грубость получила от матери легкий подзатыльник. Девочка была так удивлена, что молча вылезла из-за стола и в течение часа никому не показывалась на глаза. С тех пор между нею и Прасковьей Тарасовной установились какие-то сложные отношения, в которых никто не мог разобраться. Мне было лишь известно, что Мариночка собирается вскоре «кокнуть вредную старуху».

В присутствии девочки пришлось говорить обиняком, но переносить разговор я не собирался.

– Смешно, конечно, напоминать о каких-то обязательствах, – сказал я Полине. – Тем более ему. Но помнится, прежде речь шла о том, что мы уедем все вместе. Что же изменилось?

– Чего ты от меня хочешь? Чтобы я поговорила с ним?

– Хочу, чтобы ты знала: без дочери я никуда не поеду.

– Тебе нельзя оставаться, пока все как следует не утрясется.

– А ей можно?

– Ей больше ничто не грозит.

– Ты так считаешь?

Мой профессорский тон был ей неприятен, и я догадывался почему. Разумеется, они с Трубецким давно между собой сговорились избавиться не только от Кати, но и от меня. Зачем им такая обуза. Но что-то мешало ей сказать об этом прямо. Вот что мне и хотелось знать. Какие чувства руководили этой так и неразгаданной мною женщиной? Почему до сих пор нас, как двух прирученных зверушек, содержат на даче, обхаживают, кормят и поят, а не отправили вторично в психушку, либо не зарыли в удобной ямке в ближайшем лесу? В том, что они оба на это способны, сомневаться не приходилось.

– Дядя Миша, – окликнула Мариночка, – пойдем на качелях качаться.

– Правильно, – поддержала Полина. – Ступайте на качели. Все лучше, чем всякую ерунду обсуждать. И я к вам приду. Только один звоночек сделаю.

Куда-то она все время звонила. Куда?

Возле кухни стояла Прасковья Тарасовна, и вид у нее был такой, будто дом загорелся: растерянная, бледная. Я такой ее раньше не видел.

– Что с вами, Прасковья Тарасовна?

– Ничего, Миша, ничего. Сейчас пройдет.

– Сердце? Голова закружилась?

– Померещилось что-то. Пустое…

Бочком, по стеночке пробралась на кухню, уселась на табурет. Голова свесилась на грудь.

– Это от каши, – уверенно объяснила Мариночка. – Кто детей заставляет кашу есть, тот сам после болеет. Да, да, я в книжке читала.

Прасковья Тарасовна подняла глаза – темнее ночи. Но в них уже блеснула усмешка.

– Ишь, пигалица! Ты же читать не умеешь.

– А вот и умею! Без вашей каши научилась.

– Прасковья Тарасовна, что же такое вам померещилось?

– Не надо, Миша. Тяжело… Не надо!

Да я и так догадывался. Чтобы почувствовать, как в здешнем воздухе накапливается черная энергия, не надо быть провидцем.

– Кто-то умрет, да?

– Все умрем, Миша. Кто позже, кто раньше. Какая разница. Бог располагает… В Бога-то веришь?

В ее скорбном взгляде искрились слезы.

– Хотелось бы верить, да не умею.

– То-то и оно. Мало кто нынче умеет. Притворяются только.

…День катился уныло, хотя немного скрасился визитом поэта Н.

Заявился он нежданно ближе к ужину и одет был как для поездки в театр. Темный костюм, ослепительная сорочка, ядовито изумрудный модный галстук. К груди прижимал свою последнюю книжку: пухлый томик с золотым тиснением, изданный в Германии на деньги фонда «Возрождение». Я его видел на прилавках. Одно название тянуло сразу на Букера: «Жизнь в клетке с удавкой на шее». Поэтично.

Я как раз стоял на крылечке с Лизой, курили. Лиза объясняла, чем настоящий мужчина отличается от засранца. В первую очередь, оказывается, даже не мускулами, а благородством манер. Настоящий мужчина, оказывается, никогда не позволит себе оскорблять женщину, если у него не получилось какое-то сложное физическое упражнение.

Увидев на аллее импозантного поэта, Лиза воскликнула:

– Ой, какое чучело!

Подойдя, поэт поклонился и важно произнес:

– Выполняю обещание. Ваша супруга, надеюсь, дома?

– Дома и в полном здравии. Сейчас кликну.

Полина с дочерью разучивали «Чижика-Пыжика» на стареньком, дребезжащем пианино в гостиной.

– К тебе там поклонник пришел, – сказал я. – Подарки принес.

Мариночка розовым вихрем сорвалась со стула и исчезла. Полина, приблизившись, тесно ко мне прижалась. Вмиг я оторопел. Шепнула:

– Голубчик мой! Перестань дуться. Пожалуйста! Я правда тебя люблю.

Легкие слова, ничего не значащие в этом мире.

– Я не дуюсь, но ты же видишь, что творится с Катей.

– Уверяю, совсем не то, что ты думаешь. Просто Эдичка очень искушенный любовник. Он ее замотал.

Мы трое – Мариночка, Лиза и я – остались на крыльце, а Полина спустилась вниз, взяла поэта под руку, и они медленно направились в сад. Последнее, что мы услышали, было… Полина:

– Это слишком большая честь для меня.

И самодовольное бурчание поэта:

– Вы себя недооцениваете, милая дама…

На какое-то время они скрылись за деревьями. Когда возвращались, уже поэт поддерживал Полину за локоток, и даже издали было заметно, как чудно блуждал его взгляд. Книжка перекочевала к Полине.

– Поверьте, Михаил Ильич, – прощебетала Лиза. – Если бы я была вашей женой, никогда бы не польстилась на такого сморчка. Уж только если очень приспичит.

Мариночка сурово спросила:

– Кто этот дяденька?

– Серый волк в овечьей шкуре, – грустно ответил я. – Но с мамой ему не справиться.

– Еще бы! – согласилась девочка.

Полина подвела поэта к крыльцу. Подняла к нам одухотворенное, чуть смущенное лицо:

– Миша, господин Н. пригласил нас послезавтра на презентацию в Дом кино. Ну, то есть не совсем нас, скорее, меня одну. Ты не возражаешь?

– Послезавтра? Но мы же собирались мариновать огурцы?

– Огурцы – днем. Презентация вечером.

– Обещал быть кое-кто из правительства, – торжественно объявил поэт. – Возможно, сам Лифшиц. Ну и, разумеется, ведущие актеры, цвет интеллигенции. Непременно будет Хазанов. Полагаю, вашей супруге полезно иногда появляться в свете.

Неподражаемо он это произнес. Как если бы пообещал сводить Полину прямиком в райские кущи. Думаю, был достаточно искренен.

– Не опростоволосилась бы, – усомнился я. – Она редко где бывает. Все больше по хозяйству.

Поэт посмотрел на Полину, та ответила ему застенчивым взглядом, как бы прося прощения за дикаря мужа. Она была прелестна, бесподобна, но и в эту озорную минуту я сознавал, что недолго нам осталось быть вместе.

– Мне бы очень хотелось, дорогой, – пролепетала она. – Господин Н. присмотрит за мной. Он такой проникновенный. Вот подарил книжку. Я выучу ее наизусть.

Бедная Лиза не удержалась, прыснула. Мариночка, теплым комочком прижавшаяся к моей ноге, видимо, впервые в жизни не совсем понимала, что происходит. Правда, потом выяснилось, что вполне понимала.

– Ну что ж, – сказал я в раздумье. – Только еще надо решить, в чем пойти.

– У меня же есть желтое платье. Помнишь, купили на толкучке в Беляево? Когда тебе выдали пенсию.

Полина проводила поэта до калитки. На прощание он, блеснув лысинкой, поцеловал ее руку, задержав, пожалуй, дольше, чем позволяли приличия.

К ужину Трубецкой не вернулся, мы сидели за столом вчетвером – Полина, Мариночка, Лиза и я. Катенька не вышла из комнаты, сославшись на головную боль. Прасковья Тарасовна, накрыв на стол, отпросилась на весь вечер, в церковь пошла. Хозяйничала за столом Лиза, и видно было, что делать это ей приходилось нечасто. Однако, когда она, накладывая на тарелку жаркое, ухитрилась выплеснуть подливку мне на колени, я заподозрил в этом злой умысел. Строго попенял:

– Это тебе не кулаками махать, да, Лизок?

Охая и ахая, шалая девица принялась счищать подливку салфетками и при этом больно ущипнула – уж не буду уточнять, за какое место.

– Угомонись, Лиза! – одернула ее Полина.

– Ох, простите великодушно! – причитала Лиза – Какое несчастье! Вам не горячо, Михаил Ильич?!

Горячо мне не было, но и смешно тоже не было. Да и вообще за ужином веселилась одна Лиза. Я ей завидовал. Конечно, она была мутанткой. Конечно, ничем не дорожила. Не уверен, что у нее где-то были родные, мать и отец, братья, сестры, вряд ли она в них нуждалась. По всем человеческим понятиям – несчастное создание, влекомое по свету, как перекати-поле. Но она сберегла в себе некий заветный мирок, который никто не мог у нее отнять. Возможно, в ней зрели черты человека будущего, человека самодостаточного, порожденного новой цивилизацией, который не будет тянуться к сердечному теплу, избежит душевных мук и своим массовым явлением воплотит наконец мечту покойного философа Ницше о сверхличности. Возможно, впрочем, и другое. Лиза, как и Трубецкой, как и многие другие герои нынешнего времени, живущие лишь собственным капризом, не ведающие ни страхов, ни сожалений, представляют собой лишь последнее и самое убедительное доказательство того, что великая Божья затея с одушевлением протоплазмы окончательно провалилась.

Перед тем как лечь, заглянул к Катеньке. В светелке с голубоватыми ставнями она сидела в кресле под лампой в позе тургеневской барышни. На ней – ниспадающая до пола элегантными складками, пышная рубашка-пеньюар. На столике бронзовый подсвечник с тремя толстыми горящими свечами, журналы и разложенный пасьянс. Девочка так увлеклась гаданием, что, кажется, не услышала, как я вошел.

– Катюшенька, прошла болеть головка?

Перевела на меня затуманенный взгляд:

– Все в порядке, папа.

– Не хочешь поговорить?

– Ты, наверное, волнуешься из-за чека? Вернуть тебе?

– А самой деньги не понадобятся?

– Зачем? Чего-чего, этого добра у Эдика хватает. Он сказал, мне вообще никогда не придется больше думать о деньгах. Но ты же знаешь, я никогда из-за них особенно не переживала.

Беззаботно махнула рукой.

– Что еще он сказал?

– Папочка, не заводись, пожалуйста. Все уже решено. Не сегодня завтра мы уезжаем. Это судьба, папа. Я не вольна что-либо в ней изменить. Надеюсь, когда-нибудь ты поймешь.

Если выражаться мягко, Катя не совсем адекватно воспринимала реальность. Что ж, это бывает. Яблоко от яблони недалеко падает.

– Если не секрет, в каком качестве ты с ним поедешь? Секретарша? Любовница?

– Разве это важно? В каком захочет, в таком и поеду. Хоть в качестве чемодана. Я ему раба, и он это знает. Я счастлива быть его рабой. Ты не понял, папа. Это необыкновенный человек. Я горжусь, что он меня выбрал из всех остальных.

– А вдруг он передумает и оставит тебя здесь?

– Он не передумает.

– Давай допустим такую возможность в порядке версии.

В бессмысленном, материном, взгляде зажегся опасный фанатичный огонек. С глубокой убежденностью ответила:

– Тогда умру.

– Что ты мелешь, Катька!

– Да, папочка, это так. Что-то со мной произошло ужасное, какое-то волшебство. Я совершенно точно знаю: без него не проживу дня. Да и зачем? Какой смысл жить без него?

– Как это зачем? Разве мало на свете такого, ради чего стоит жить? В конце концов, есть другие мужчины. Чем уж так плох Антон? Он любит тебя, он…

– После Эдуарда нельзя быть ни с кем.

У меня возникло сильнейшее желание отвесить ей оплеуху, но я этого не сделал. Бить сумасшедшего, ребенка и калеку – одинаковый грех. Здесь все это сошлось в одном лице.

– Спокойной ночи, – сказал я.

– Спокойной ночи, папочка. Ты не волнуйся, Эдуард меня любит. Не меньше, чем я его.

– Он так сказал?

– Разве об этом обязательно говорить? – лукавый, тихий, идиотский смешок.

Я прикрыл дверь, но не удержался, заглянул в щелочку. Катя замерла в той же позе, склонясь над картами, устремив невидящий взор поверх свечного пламени. На милом родном лице счастливая улыбка.

Я догадывался, зачем Прасковья Тарасовна побежала в церковь. Она надеялась умолить Господа об отсрочке. Но какая может быть отсрочка, если курок в руке дьявола уже взведен.

32. ТРУБЕЦКОЙ

(Продолжение)

Посреди ночи разбудил тонкий, пронзительный плач. Сначала во сне, потом наяву. Катя звала на помощь. Я и не сомневалась, что позовет.

Стараясь не потревожить Полину, тихонько сел и спустил ноги на пол. Но уйти от Полины тайком не удалось.

– Может, не стоит? – мягко спросила она.

– Но ты же слышишь?

– Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Я знаю.

– Что ж, чему быть, того не миновать. Мне глупо вмешиваться.

– Тебя никто и не просит.

Ночной дом поскрипывал древесными суставами, словно большая лодка, плывущая по глубокой воде. Комната Трубецкого располагалась в противоположном крыле. Босиком, по темному коридору, я прокрался к самой двери, не встретив никаких препятствий. Изнутри доносились два голоса – мужской, раздраженный, и женский, умоляющий. Поторкался, дверь приоткрылась. Сцена такая: разобранная постель, край темно-вишневой портьеры, золотистый ковер на полу. Действующие лица – Трубецкой и моя Катенька. Оба ко мне в профиль, увлечены разговором и на открывшуюся дверь не обратили внимания. Освещение интимное: откуда-то снизу, как от костра, багряные блики. Трубецкой с сигаретой в руке, в пижамной куртке сидел на кровати, перед ним на ковре, на коленях – голая Катенька в позе молящейся жрицы. Давно не видел дочь голой: красивая женщина и будто чужая. Хорошо развитая грудь, плоский живот, длинные, с полными бедрами, сломленные в коленях ноги, светящаяся нежная кожа. Античная статуэтка в восточном духе. Говорящая.

– Ударь еще, если хочешь!

Трубецкой не заставил себя ждать: лениво отвесил оплеуху, отчего Катина голова на длинной шее мотнулась, как подсолнух.

– Еще! – потребовала она. Получила еще. После чего склонила головку и поцеловала его колено.

– Может, хватит? – с ледяной скукой процедил Трубецкой. Самое время было мне вмешаться, но я никак не мог перебороть оторопь.

– Ты же видишь, – сказала Катя, – я послушная. Я твоя тень. Никаких жалоб, никаких упреков.

– Все потаскухи одинаковые, – объяснил Трубецкой. – Пока бьют – послушные. Потом норовят укусить.

– Ты прекрасно знаешь, я не потаскуха.

– Кто же ты? Дева Мария? – его удивление было искренним. Тут я как раз вошел в комнату.

– Оставь, Эдуард! Она же совсем ребенок.

Обернулись одновременно: Трубецкой с улыбкой, Катя – в ярости.

– А-а, папаня пожаловал! Вот и отлично, Послушай, Мишель, забери свою сучку отсюда. Спать не дает. А я, честно признаюсь, малость притомился сегодня.

– Уходи! – истерически выкрикнула Катя. – Уходи, отец! Это тебя не касается. Сами разберемся.

– Почему же сами, – возразил Трубецкой. – Понимаешь, Мишель, взбрело ей в башку, что я должен ее куда-то увезти. Не отрицаю, возможно, что-то такое я обещал в приступе похоти, так объясни, что это ничего не значит. Надоела, ей-Богу, со своим нытьем.

– Она же совсем ребенок, – повторил я машинально, словно надтреснутая пластинка.

– Тут ты ошибаешься, старина, – он словно даже обиделся. – Ну-ка, телочка, покажи, на что способна. Чему тебя дядя научил.

Катя медлила лишь мгновение, потом показала. Потом обернулась ко мне с торжествующим лицом, старательно вытерла губы ладонью.

– Видишь, Мишель. Все умеет. Тем не менее, забирай! Финита! Девочки, мальчики – спать пора!

Он был или в сильном подпитии или чего-то накурился, но глядел зорко, выжидающе. Развлекался. Я не испытывал к нему ненависти, но и не боялся его.

– Когда-нибудь, Эдичка, – сказал я, – тебе за все придется ответить. Хотел бы я при этом присутствовать.

– В чем же дело, старина? – он глядел задумчиво, выходя из загадочного транса. Затянулся сигаретой, дым выпустил Кате в нос. Потянулся, пошарил в верхнем ящике тумбочки – и бросил мне под ноги пистолет. Небольшой, размером с мужской кулак. Я нагнулся и поднял оружие с ковра. Изящная штуковина удобно легла в ладонь, отяжелила кисть.

– Попробуй, – подбодрил Трубецкой. – Вдруг получится. Не все же тебе книжки писать. Видишь там курочек? Наберись мужества – и пальни. Рассчитайся за поруганную дочерину честь.

– Не только за нее.

– Конечно. Я помню. Еще за психушку.

– И еще за Зинаиду Петровну.

– Ее не знаю, но все одно. Пали! А то скука такая сегодня, дышать нечем.

– Папочка! – завизжала Катя и поползла ко мне.

А что – папочка? Я нажал курок. Минутная вспышка, импульс, но поправить уже было ничего нельзя. Пуля вошла ему под правый глаз и пробила аккуратное отверстие. Немного потренироваться – и буду снайпером.

Трубецкой посмотрел на меня с уважением.

– Все-таки смог. Молодец, Мишель!..

Он встал и направился ко мне. Кровь причудливой струйкой протекла по щеке и юркнула под ворот пижамы. Он спешил убить меня, но споткнулся о ползающую по полу Катеньку и опрокинулся на пол.

– Надо же, – пожаловался снизу. – Ноги отказали. Первый раз в жизни. Что же ты натворил, Мишель?

– Завалил зверя, – сказал я и швырнул пистолет. – Стреляй теперь ты.

Он не стал стрелять. Расположился поудобнее на спине, сомкнул пальцы на груди и в глубокой усталости закрыл глаза. Катя облепила его руками, ногами, гладила, тормошила и вдруг, тяжко охнув, поникла. Я взял с кровати простынку и прикрыл ее голизну. Подумал: ничего, пускай полежат.

Неслышно появилась Полина, куталась зябко в халат:

– Что, Миша? Теперь доволен?

– Может, он живой?

– Да нет, похоже, дошутился Эдичка.

Прошла к тумбочке, достала оттуда кипу бумаг, уселась на кровать и стала их разбирать у себя на коленях. Что-то искала. Я был в такой прострации, как человек, который не спал несколько суток и которого заставляют решать логарифмическое уравнение. Ничего не чувствовал, кроме лютой тоски.

В комнату тем временем подоспел еще народ. Пришли Лиза и Прасковья Тарасовна. Чуть позже возник водитель Витек, почему-то в накинутой на плечи солдатской шинели. Все вели себя тихо, мрачно, с приличествующей моменту неторопливостью. Никто не блажил, не плакал. Никто ничего не выяснял, словно произошло что-то такое, что каждому было заранее известно.

Лиза опустилась на колени и потрогала у Трубецкого жилку на шее.

– Дышит, – сказала неуверенно.

Вдвоем с Прасковьей Тарасовной они разъединили влюбленных. Катя уже приходила в себя: веки затрепетали. Полина оторвалась от бумаг:

– Витя, быстренько позвони Григорьеву. Пусть немедленно приедет.