Текст книги "Сошел с ума"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Федоренко постучал кулаком по лбу. После паузы Полина сказала:

– Давай встретимся, Миша?

– За тем и приехал.

Сговорились, что через час она будет в холле гостиницы. Отель назывался «У Марианны» и располагался на тенистой улочке, неподалеку от площади Триад. Полина сказала:

– Миша, понимаю, ты не один, но лучше бы нам поговорить без посторонних.

– Не сомневайся. Передай Эдуарду, я зла на него не держу.

Она молча положила трубку.

– Теперь, – сказал Федоренко, – давай еще разок обговорим детали.

Он был собран, деловит.

– Чего обговаривать? Вы же будете рядом.

Они будут не только рядом, каждое слово запишется на магнитофон. Кнопка миниатюрного передатчика, работающего в автономном режиме, была вшита в обшлаг моего пиджака. Забавная шпионская подробность.

– Хорошо, если она захочет поехать куда-нибудь, что ты сделаешь?

– Предложу поужинать в отеле.

– Твоя главная задача?

– Показать ей кассету. Вот по этому «Грюндику».

– Если придет не одна?

– Может, выпьем? – сказал я. – Очень трудный экзамен.

Федоренко достал из холодильника бутылку какой-то розовой наливки.

– Это не тебе. Угостишь Полинушку.

– Такого уговора не было.

– Не бойся, не яд.

– Может, примешь сам стаканчик?

Федоренко долго смотрел на меня в упор. Я буркнул:

– Очень страшно.

– Ильич, ты все же чего-то недопонимаешь. Поверь, я тебе не враг. Но дело есть дело. Не вынуждай к жестким решениям… Как ты поступишь, если она придет с Трубецким?

– Заставлю его выпить всю вот эту бутылку.

– Ты настроен шутливо, это неплохо. Но учти, ставки в этой игре большие. Намного больше, чем ты думаешь.

Думал я не о ставках. Я думал о том, кто такая Полина? Женщина или чудовище? Я мало что про нее знал. Где она росла, кто ее родители? Не падала ли с лошади затылком об землю? Где-то читал, что женщину можно или любить, или знать про нее все. Третьего не дано. Я не хотел знать про Полину слишком много. Так, самую малость. Чтобы было о чем разговаривать в промежутках.

Без пяти восемь я спустился в холл. Просторное помещение со старинной деревянной конторкой, с высокими зашторенными окнами, с изумительной потолочной резьбой по мрамору. В Италии, вероятно, нет дома, который не напоминал бы музей.

Я уселся в кресло перед низким, красного дерева столиком. Закурил. На столике груда иллюстрированных журналов. Полистал один-два от скуки. Сплошь реклама, но все вполне пристойно. Ни одного полового акта. Отстали от нас.

Полина опоздала на двадцать минут. Пришла одна. На ней светлое длинное платье с глубоким вырезом на груди и продольными разрезами вдоль бедер. В движении платье оживало. Одним этим можно было любоваться всю жизнь. Я помнил ее темноволосой, теперь она была яркой блондинкой с чарующим взглядом вакханки. Невероятной истомы глаза. Нежный пухлый рот. Наша встреча не была затруднительной. Мы взялись за руки и опустились на кожаный диван. Руки у нее были теплые, а я отчего-то сразу замерз. Клерк за стойкой послал нам дружескую улыбку. Двое мужчин-постояльцев, заполняющих какие-то бумаги, женщина с высоким шиньоном на голове, потянувшаяся за ключами, – все смотрели на нас. На короткое мгновение время остановилось.

– Мишенька, родной, – прошептала Полина, раня мне сердце, – ты живой! Такая великая удача. Мы снова вместе.

Я проглотил комок в горле. Постепенно волнение улеглось, но никакие слова не шли с языка. Она это поняла.

– Милый, давай сразу. Ты веришь мне или нет?

– Верю.

– Я узнала обо всем от Трубецкого. Я ему не простила, он знает. Если нужны доказательства, ты их скоро получишь.

Не отводя от нее взгляда, я прижал два пальца к лацкану пиджака.

– Конечно, – кивнула она, – я так и думала. Расскажи, как себя чувствуешь?

– Нормально. Коммерческая психушка – все равно что санаторий. В принципе, никакой разницы – что на воле, что там. Даже, поверишь ли, отношения там более человеческие, что ли. Все стараются друг друга поддержать, подлечить…

Отчего-то горячась, я начал рассказывать про своих тамошних друзей, приватизатора и пахана, про новейшие методы лечения полоумных… В ее глазах, помилуй Бог, блестели слезы. Крепко сжав мою ладонь, спросила:

– У тебя отдельный номер?

– Да.

– Там кто-нибудь есть?

– Кому там быть, ты что?!

– Пойдем скорее…

Чуть не силком протащила мимо улыбающегося клерка, мимо роскошной, во всю стену картины «Искушение Христа», вверх по лестнице, устланной оранжевым ковром. Я снова был в ее власти и хотел того же, чего она. Еле попал ключом в замочную скважину. Постель разбирать не стали, повалились поверх покрывала. С громадным облегчением я швырнул пиджак через всю комнату. Ухватился руками за вырез ее платья, рванул, затрещала тонкая ткань. Полина не носила лифчик. Ее полные груди, золотистые, с торчащими сосками брызнули в глаза, как два солнца.

Уже сумерки заглянули в окно, когда мы опомнились, отдышались. Лежали, слипшись боками, как два остывающих пельменя.

– Микрофон в пиджаке, – сказал я. – Оттуда вряд ли слышно.

– На тебя вышел Циклоп?

– Да.

– Теперь я его должница… Сколько с тобой людей?

– Знаю одного Федоренко… А так-то много вокруг мелькает. Всех не перечтешь.

– Чего от тебя хотят?

– Чтобы заманил тебя домой, в Москву.

– Чем заманил? Договаривай.

– Давай лучше встанем.

Я первый сполз с кровати, сходил в душ. Поглядел на себя. Глаза красные, как у колдуна. Вернулся в комнату, достал кассету, вставил в гнездо. Нажал кнопку. Экран засветился, по солнечной поляне бежала счастливая девочка с сачком. Сюжет на три минуты. Полина повернулась на бок и молча досмотрела до конца. Холодно сообщила:

– Это моя дочь. Маринушка.

– Я знаю.

– Она у них?

Я взял с кровати подушку и бросил на пиджак.

– Так велели передать. Мне ее не показали. Я видел только пленку.

– Дай сигарету.

Я принес пепельницу на кровать. Задымили.

– Включи еще раз, – попросила Полина.

Снова по экрану побежала девочка, наткнулась на мужчину, взлетела в небо… У Полины лицо оставалось бесстрастным, сухим. Голубенькая жилка набухла на виске.

– Знаешь, Миша, я, наверное, очень плохая мать. Да что там, вообще никакая не мать. Но я соскучилась. Хватит. Придется съездить, забрать ее оттуда.

Подумав, я спросил:

– Ты уверена в этом?

– Не уверена, но надо. Бедная кроха!

Что такое «надо» в ее представлении, я догадывался: это то, что ей хочется. Если захочет луну с неба, то это и будет «надо».

Словно озябнув, натянула на себя покрывало. Я пристроился рядом. Стемнело, а мы все сидели, нахохлясь, как два вечерних голубка. Ночь в высоком окне была сиреневого цвета. Звуки музыки, доносящиеся откуда-то снизу, смешивались с утробным урчанием улицы, будто мимо дома, пофыркивая, проползало неведомое доисторическое ископаемое. Когда еще придется так посидеть, думал я. По-семейному.

– Миша, придется помириться с Эдичкой.

– Я с ним не ссорился. Просто он распорядился, чтобы меня усыпили. Это обыденка.

– Он сам переживает.

Это был перебор. Я не выдержал, хихикнул.

– Да, да, представь себе. Он не такой злодей, каким кажется.

– Кто говорит, что злодей. Вы никто не злодеи. Избранники судьбы. В соответствии с теорией Дарвина, быстрее других применились к новым обстоятельствам. Ускоренная мутация. Кто не успел приспособиться, обречены. Увы, полагаю, я в их числе. Совком был, совком и помру. Никак не возьму в толк, почему обязательно надо убивать и грабить.

Она слушала внимательно, но в темноте я не видел выражения ее лица. Скорее всего, улыбалась.

– Впрочем, люди всегда делились на жертв и палачей. Черного кобеля не отмоешь добела. Переход из одной категории в другую невозможен в принципе.

– Философия пескаря, – процедила Полина сквозь зубы.

– Наверно. Но мне легче быть жертвой, чем палачом. Трубецкой из другого теста. Не говоря уж о тебе.

– Почему же? Скажи и обо мне.

– Давай лучше в другой раз.

– В другой так в другой. Один совет я все же тебе дам, Мишенька, потому что ты мой муж.

– Слушаю.

– Не оправдывай свою слабость тем, что слабых людей больше, чем сильных. Это не по-мужски.

Мысль была недурна, но не это меня поразило, а то, каким спокойным, уверенным тоном она произнесла «мой муж».

…Кое-как починив платье, спустились в бар, перехватить по глоточку.

Полина хотела, чтобы я немедленно ехал с ней куда-то в пригород, где мне будет хорошо. Но я объяснил, что у меня инструкция: из гостиницы ни шагу. Условились, что я скажу Федоренко. Пиджак с микрофоном остался в номере, разговаривали свободно. В маленьком баре с мощным кондиционером только двое угрюмых молодых мужчин молча накачивались виски за угловым столиком. Вид далеко не итальянский. Мы расположились за стойкой, заказали по коктейлю с шампанским. На дне бокала лежала большая синяя ягода, не маслина и не слива, неизвестно что.

– Не хочется расставаться даже до завтра, – сказала Полина. – Вдруг опять угодишь в психушку.

– Нашла из-за чего переживать.

– Мне так не хватало тебя!

Она врала искусно, с таким живым блеском глаз, что хотелось плакать. Вечно бы слушал ее вранье.

Утром, уточнила Полина, за мной заедет водитель и отвезет в одно место. Там повидаюсь с Трубецким. Это необходимо. Без его помощи нам не обойтись. Я не должен думать ни о чем плохом. Теперь, когда мы оба знаем, чего от него можно ожидать, он не опасен. Ей неприятно говорить, но, скорее всего, Эдичка затеял всю эту мерзость из-за полумиллиона долларов, которые мне задолжал. Что ж, тут мы подстрахуемся. Еще до встречи она отправит его в банк, где он откроет счет на мое имя. Ну, может быть, сначала не на полмиллиона, но уж на сто тысяч точно. Она заставит его раскошелиться и хоть как-то компенсировать причиненное зло.

– Не нужны мне его вонючие деньги.

– Пригодятся, – улыбнулась Полина. – Знаешь для чего?

– Для чего?

– Заберу Маринушку, и все вместе отправимся в кругосветное путешествие. Целый год будем путешествовать, или два. Пока не надоест. Я давно собиралась, да и тебе полезно посмотреть мир, как писателю.

– Трубецкого тоже возьмем с собой?

– Я бы взяла, – ответила серьезно, – но ему это будет скучно.

Я проводил ее до выхода из гостиницы и на прощание обнял и поцеловал в губы. Полина больно вцепилась ногтями в плечи.

Тот же смуглый клерк сиял за конторкой, как латунная бляха. Я ему подмигнул, он ответил тем, что поднял кверху два больших пальца. Возможно, это означало, что мы с ним оба болваны.

В мечтательном настроении я поднялся по лестнице и побрел по коридору. Ноги отчего-то заплетались, но уж точно не от шампанского. Дверь номера открылась сама собой. В проеме стоял незнакомый худощавый мужчина средних лет.

– Входи, – пригласил он и, так как я замешкался, протянул руку и дернул внутрь. В прихожей, не успел я рта открыть, мужчина нанес два точных стремительных удара в солнечное сплетение. Я перегнулся пополам, и он добавил коленом в горло. Хрипя, теряя сознание, я повалился на пол.

Очнулся: сижу, привалясь к стене. Состояние такое, словно выплыл со дна морского. Грудь разрывает кашель, но нет сил поглубже вдохнуть. В комнате никого, кроме Федоренко, укоризненно покачивающего головой. И его-то еле разглядел сквозь влажную пелену.

– Эх, Ильич, – посочувствовал Федоренко. – Ведь предупреждал, чтобы без баловства. Но ты, видно, не можешь, чтобы не куролесить. Что, где болит?

Наклонился, помог подняться, чуть ли не волоком перетащил на постель. Оттуда я свесил голову вниз и выблевал прямо на ковер.

– Ая-яй, – сокрушался Федоренко. – И пить тебе надо поменьше. Как-то немного поберечь себя. Пить и трахаться – дело молодое. С годами следует какие-то санитарные нормы соблюдать. Даже стыдно все это объяснять известному литератору, инженеру человеческих душ.

Он нажал черную кнопку над кроватью. Через минуту в комнату постучалась горничная. Федоренко ей что-то сказал и горничная, пожилая упитанная женщина, ушла, но тут же вернулась с пластмассовым тазиком и тряпкой. Начала прибирать мою блевотину. Я лежал на спине, задумчиво глядя в потолок.

– Пойми, Ильич, – продолжал увещевать Федоренко, – правила нарушать никому нельзя, ни тебе, ни мне. Это чревато. Процесс идет помимо нас. Подставишься – кости переломает. У тебя же хватит ума не сунуть голову под жернова. Тут то же самое. Вот скажи, зачем спрятал микрофон?

– Я не извращенец, – это прозвучало у меня как «Ще-ще-ще-ще».

– Что, что? Говори отчетливее.

Я откашлялся, поворочал языком – точно мокрая галька во рту.

– Я не извращенец, чтобы заниматься любовью публично.

– Сидора Аверьяновича такое объяснение вряд ли устроит.

– Плевал я на Аверьяновича и на тебя тоже!

– Мужественные слова. Хорошо, проехали… О чем договорился со своей сучкой?

Как ни странно, я не злился на Федоренко и очередное оскорбление проглотил легко, как изюминку. Возможно, уже адаптировался под упомянутый им процесс. Процесс пожирания одного Аверьяновича более сильным, другим Аверьяновичем. Попробовал сесть, и это удалось.

– Дай сигарету.

Закурив, ощутил наличие некой посторонней скобы в груди. Ее следовало чем-нибудь протолкнуть вниз.

– Принеси пива.

Получил и пиво. Федоренко сам любезно откупорил банку. Я рассказал, что Полина просмотрела кассету. Отреагировала спокойно. В любом случае, прежде чем что-то предпринять, она непременно потребует доказательств, что девочка жива.

– Она жива? – спросил я.

– Это не важно. Важно, чтобы Савицкая в это поверила.

– Насколько я понял, она тебя об этом спросит.

– Правильно. Что было еще? Что она говорила?

– Вспоминала о тебе. Жалела, что так нелепо расстались. Знакомство с тобой, Ванечка, было для нее праздником. Она его приравнивает ко второму дню рождения.

– Остроумно… Когда условились встретиться?

– Наверное, завтра. Она позвонит.

– Ты должен уговорить ее лететь в Москву. Как можно скорее. Лучше всего – завтра вечером.

– Постараюсь.

– Да уж, постарайся… Из номера ни шагу, Ильич. Не ищи больше приключений.

– Куда же мне идти ночью?

– Почудил – и хватит, да, Ильич? Не поручусь, что следующее наказание будет таким же мягким. У меня огольцы отпетые. Не всегда удается их проконтролировать.

– Я себе не враг.

Когда он ушел, пожелав спокойной ночи, я первым делом полез в потайной внутренний карман пиджака. Записки там не было.

18. СНОВА ТРУБЕЦКОЙ

Водитель, разбитной, веселый парень с лицом рязанского крестьянина, сбросил увязавшийся за нами «хвост» на первом же перекрестке. Лихо мотанул под красный свет, а потом сделал «мертвую петлю» по трем переулкам, таким узким, что, казалось, на них и двое прохожих едва ли могли разойтись без обид.

– Пусть побегают, – самодовольно хмыкнул парень. – Здесь не у Пронькиных.

Его звали Саша. Ехали мы не меньше получаса, и он с удовольствием взял на себя роль экскурсовода: дворец Дожей, площадь Гарибальди, улица Красных фонарей… Венеция, город чужого счастья, пласталась перед нами, как нарезанный на неровные ломти свадебный торт.

– А где же каналы? Где вода, гондолы?

– Это в нижней части. Нам туда не надо. Да там и нет ничего хорошего. Вонь и утопленники. Конечно, если вечерком смотаться, можно классную телку подцепить.

– Какие же там утопленники, Саша?

– Вроде нас с вами. Надумали поплавать, порезвиться, а их и затянуло. – Со своей рязанской мордой, с деревенскими ужимками он так удачно вписывался в просторное солнечное утро, что я невольно заулыбался, хотя на душе кошки скребли.

Спозаранку наведался Федоренко, мы вместе позавтракали. Он сказал, что за ночь кое-что обдумал и пришел к окончательному выводу, что я веду двойную игру. Более того, не осуждал меня за это, понимал – я нахожусь под гипнозом, под влиянием сучки, и не волен в своих поступках. Но предупредил, что сучка при ее всем известной изворотливости может уцелеть, откупиться, у меня же такого шанса не будет. Еще один прикол с моей стороны – и я уже не вернусь в Москву своим ходом, а в лучшем случае попаду туда в холодильнике. Я поклялся, что и в мыслях не держу никаких приколов, и сгоряча даже добавил, что на сучку мне наплевать, а его, Федоренко, почитаю почти за родного брата, потому что он справедливый, честный, образованный человек, от которого я не жду ничего плохого.

Надо было видеть его рожу, когда он выскочил на крыльцо и заметил, как я сажусь в золотистый БМВ с открытым верхом. Он был похож на Деда Мороза, у которого стырили мешок с подарками. Трое хлопчиков, среди коих был и давешний обидчик, подобно тараканам, шустро нырнули в припаркованную «тойоту», но, как было сказано, довели нас лишь до первого светофора. Чем мне грозила эта выходка, не хотелось думать. Впрочем, я не собирался возвращаться в гостиницу.

Перед воротами типовой двухэтажной виллы, с пряничными балкончиками, с затейливой, в несколько ярусов крышей, Саша притормозил, погудел. Железные ворота распахнулись с визгливым скрежетом. Через двор Саша проехал к каменному гаражу, и, когда я вылез из машины, ко мне уже бежала смеющаяся Полина. Она одна умела бегать так, словно за ней струился шлейф серебряной солнечной пыли. Подбежала – и кинулась на грудь. Зацеловала, затискала.

– Удрали?! Удрали! Молодцы!

– Ежедневно рискую жизнью. Ради чего, спрашивается?

Отстранилась, прищурилась:

– Миша, ты готов?

– К чему?

– Эдуард ждет. Он в доме.

– Это его вилла?

– Наша с тобой… Миша, прошу, держи себя в руках. У нас совсем мало времени. Не хочешь простить – сделай вид, что простил. Так нужно. Ты мне веришь?

Через полутемный холл, раздвинув бамбуковые двери, вошли в гостиную. Мягкая мебель пастельных тонов, сказочный ковер на полу. Посредине комнаты – на коленях ублюдок Трубецкой. Увидев меня, завопил, точно его резали:

– Мишель! Гадом буду, бес попутал! Прости или убей!

От хохота вот-вот щеки лопнут. Я осадил его:

– Перестань кривляться. Покажи чек.

Пополз ко мне на карачках, по-собачьи подвывая:

– Мишка, бери наган, стреляй падлу!

Но наган не дал, протянул тоненькую книжечку. Я важно надел очки, полистал. Все точно. Счет на мое имя. Сто тысяч долларов. Темно-вишневое банковское тиснение. Вот я и богач. Если это не очередная фальшивка.

– Встань, штаны помнешь.

– Чего сделать для тебя, прикажи?!

Если вам нужен простодушный человек с комплексом раскаяния для того, чтобы посидеть с вашим ребенком, – вот он перед вами: князь Трубецкой. Я долго мечтал о встрече с ним, смаковал картинку: подхожу, даю пощечину и вдобавок смачно плюю в его лощеное лицо, но сейчас никаких подобных желаний не испытывал. Смешно, нелепо (где ты, Фрейд?), но он, смеющийся, лукавый, с глубоко запрятанной, тайной грустью в темных очах, был мне симпатичен, как резвящийся на поляне крупный бесшабашный пес. И я готов был поверить, что все случившееся в Москве было каким-то досадным недоразумением, которое вскоре разъяснится самым положительным образом.

– Будешь выпендриваться, – предупредил я, – повернусь и уйду.

Вмешалась Полина, которая до этого хихикала в кулачок:

– Действительно, Эдуард, ну что за пошлый спектакль. Пожалуйста, угомонись.

Трубецкой трагически пророкотал:

– Пусть Мишель скажет, что простил. Иначе не встану с колен. Хоть год простою.

С этими словами вскочил на ноги и потащил нас за накрытый у окна столик: соки, вино, фрукты. Я спрягал чек, принял из его рук наполненный бокал.

– За тебя, Мишель! Ты настоящий мужчина. Недаром Лизка в тебя сразу влюбилась. Кстати, привет от нее.

– Она разве жива?

– Почему она должна быть неживой?

– Свидетель.

Трубецкой жизнерадостно гоготнул:

– Тогда уж сообщник, будет точнее. Мишель, скоро убедишься, как я на самом деле к тебе отношусь. Тебе будет стыдно за свои подозрения.

– Пожмите друг другу руки, – строго сказала Полина. Мы повиновались. Я сделал это с удовольствием. Как бы там ни было, его рука была рукой сверхчеловека. Мастер кэндо и ушу. Лучший в Европе, говорила Полина. Любимый ученик тибетских старцев из ущелья Лао. Вполне возможно, это так. Во всяком случае, за время нашего знакомства я ни разу не видел его в дурном настроении, как ни разу не слышал от него словечка правды, пусть вырвавшегося невзначай. Поразительный самоконтроль. И он никого не обижал понапрасну. Убить мог, но не обижал. Даже в сомнительном комплименте, будто я настоящий мужчина, не было яда. Я не завидовал его врагам, которые на сегодняшний день были и моими врагами. Но, по-видимому, Трубецкой был волком-одиночкой, а это нынче ненадежно. Сегодня миром правила кодла – не герой.

– Ну ладно, – Трубецкой окинул меня ласковым взглядом сытого людоеда. – Все эмоции побоку. Радость встречи забыта. Времени мало. Через три часа у меня самолет. Вы с Полиной вылетаете вечером… Теперь, Мишель, расскажи все подробно. От точки до точки. Ничего не упускай. Напиши новый роман для нас двоих.

Мой рассказ занял минут двадцать. Я действительно старался ничего не упустить. Вплоть до того, что описал кабинет, в котором принимал Сидор Аверьянович. Трубецкой задал несколько вопросов, которые показались мне несущественными. Полина молчала, мелкими глоточками прихлебывала вино, подбадривала меня тем, что изредка незаметно гладила по коленке.

– Значит, до Сырого не довели?

– Кто такой Сырой?

– Есть там один… Лучше не спрашивай. Это кличка. Но не лагерная, нет. В зоне он не успел побывать. Любит прохладную сырую кровцу, это да… Давненько мы с ним не встречались, да видно, придется. Последний разочек.

Меня интересовало другое. Что будет с Катей? Я прекрасно понимал, что в сущности больше не нужен ни Циклопу, ни Трубецкому. Полине не нужен тем паче. Козырная шестерка из вчерашнего покера. В том, что эти двое продолжали со мной нянчиться и даже делали вид, будто я равноправный партнер в каких-то махинациях, была загадка, непосильная для моего ума.

– Эдуард, спаси дочь. А меня, если хочешь, убей.

Безнадежность, прозвучавшая в моей просьбе, удивила меня самого. Трубецкой посмотрел долгим взглядом, в котором было больше удивления, чем сочувствия.

– Мишель, дорогой, – произнес с предельно искренней интонацией. – Вся беда твоя в том, что не считаешь нас за людей. Верно?

– Ну зачем уж так…

Полина поцеловала меня в щеку.

– Не спорь, милый. Ты же знаешь, он прав. Но ты ошибаешься. Эдуард спасет твою дочь и мою заодно. Через несколько дней мы все будем в полной безопасности.

– Зачем ему это? – в каком-то мистическом напряжении я опустил глаза. – То есть какой смысл тебе, Эдик… Ну, иными словами…

– Подумай, – прежним веселым голосом отозвался Трубецкой. – Мы же с тобой оба декабристы.

Не дождавшись ответа, вернулся к делу.

– Поля, главное – аэропорт. Туда их набьется, как воронья на падаль. Прошу прощения, сравнение хромает… Поля, уходите строго по схеме. Никаких изменений.

– Эдичка готовит иллюминацию, – доверительно поделилась Полина. Они оба были веселы, беспечны и удивительно подходили друг другу. Как кий и луза. По некоторым признакам я догадывался, что между ними существовала телепатическая связь. Им виднее, были ли они людьми. Вчера в номере, в пароксизме запоздалого сострадания, я попытался разыскать на плече Полины след недавней пулевой раны. Ничего не обнаружил, кроме небольшой, как третья грудка, выпуклости с голубоватой точкой посредине. Не исключаю, что влюбился в инопланетянку. С той планеты, где регенерация тканей, как и возгорание чувств, происходят с иными скоростями.

– Мишель, проснись!

Боже мой, я сидел с закрытыми глазами, сжимая в руке пустой бокал. Удобно опираясь на Полину.

– Потерпи, в самолете поспишь… Дай телефон Федоренко.

Действительно, в гостинице Федоренко вручил мне телефон, по которому в случае необходимости его можно разыскать в любое время. Но куда я его сунул?

– Наверное, он у тебя в портмоне, – подсказала Полина. Точно. Визитка Федоренко, и на ней девять стремительных цифр. Чтобы связаться с абонентом, Трубецкому понадобилась минута. Разговор тоже был недолгий. Трубецкой назвался и сказал:

– Писателя не ищи, Иван. Мы его пока подержим у себя.

Потом с унылым видом слушал, что говорит Федоренко. Похоже, тот говорил что-то такое, что было Трубецкому не по душе.

– Это напрасно, Иван, – заметил он без особого осуждения. – Это ты зарываешься.

Потом опять слушал. Потом сказал:

– Ты всегда был самодовольным кретином, Ванечка. Но вот совет ради старого знакомства. Спрячься, отсидись в кустах.

Что ответил Федоренко, никто не узнал: Трубецкой сразу повесил трубку. Поглядел на нас с Полиной удрученно:

– Если бы вы знали, дети мои, как иногда скучно жить.

Но выпил бокал вина и приободрился.

– Что ж, я готов. Откланиваюсь. Ведите себя прилично. До встречи в Москве.

В этот момент черт меня дернул козырнуть совковым интеллектом:

– Послушай, Эдуард. И ты, Полечка. Я вот все думаю, ситуация все-таки сложная. Может быть, следует обратиться за помощью в прокуратуру? У меня есть кое-какие старые каналы…

Трубецкой передернулся, как от щекотки. Наконец-то я его достал.

– Мишель, лучше бы ты этого не говорил, – глаза брызнули смехом, как кипятком. – Поля, дай Мишелю водки. Ему надо.

Уходил, согнувшись, словно неся на худых плечах тяжкий груз ответственности за все неразумное, дряблое человечество.

19. ПОЛНОЧЬ В ШЕРЕМЕТЬЕВО

Долетели с Полиной без проблем. Венеция, с ее дворцами и каналами, где я так и не поплавал на гондоле, канула в крутящийся мираж моего нового бытования, который отчасти и напоминал затянувшийся слепой полет. Летели на нашем «Ту—134», похоже, одном из последних, удержавшихся в воздухе: авиацию уже года два как приватизировали. Судя по сообщениям газет, она осыпалась с неба, подобно осенним листьям. Этот, наш, на котором летели, тоже тянул из одного самолюбия, чихал и жутко скрежетал лопастями, мечтая о теплом ангаре.

Полина весь день вела себя, как послушная, преданная и в чем-то тайно виноватая жена: оказывала множество знаков внимания, ни в чем не перечила, милыми ужимками и нежными прикосновениями, только что не мурлыча, давала понять, что наше счастье не за горами. В самолете не отпускала мою руку, а я, в полудреме, ни с того ни с сего начал подсчитывать, сколько плюсов и минусов принесло мне знакомство с ней. Что было до встречи? Худо-бедно налаженный быт, перспектива обеспеченной, спокойной старости, может быть, две-три новые книги (где ты, Сухинов?), которые, чем черт не шутит, осветили бы мой закат печальной улыбкой запоздалого признания. Что же имею теперь? На чем, как говорится, сердце успокоилось? Квартиры, можно считать, нет – раз. Налаженный быт псу под хвост – два. Здоровье подорвано психушкой и побоями – три. Будущее расплывчатое, двоякое: либо убьют, либо посадят – четыре. Это минусы. Что же в плюсах? Сто тысяч долларов в кармане и любимая женщина, авантюристка и бандитка, под боком. Что ж, по здравому размышлению баланс примерно равнозначный, чаша весов в равновесии. Другой вопрос, надолго ли сохранятся плюсы.

Москва встретила мелким майским дождем и колдовским, призрачным блеском рекламы, вонзившей прямо в ночь огненную роковую строку: «Новое поколение выбирает пепси». Это было правдой, хотя и неполной. Из общения с Антоном и драгоценной Катенькой и некоторыми другими молодыми людьми, я мог сделать вывод, что из великого многообразия культурных и материальных ценностей, накопленных цивилизацией, новое поколение, кроме пепси, выбрало еще тампоны «Тампакс» и презервативы «Люрекс».

Поделюсь открытием: удобно летать без поклажи. Я был совсем пустой – чемодан с вещами остался в гостинице на память Федоренко, – у Полины кожаная, на молниях сумка почти без веса. Без затруднений миновали таможню и прошли через два турникета. В зале толпилась небольшая группка встречающих. Полина отпустила мою руку, и я почувствовал, как она напряглась. Откуда-то сбоку к нам приблизились двое мужчин в милицейской форме, капитан и старлей. Высокие, стройные, с сосредоточенными лицами.

– Госпожа Савицкая? – спросил капитан.

– В чем дело?

– Следуйте за нами.

– Хорошо.

Я подумал, что это, по-видимому, и есть обещанный Трубецким сюрприз, но угадал только наполовину. В сопровождении милиционеров – один впереди, другой сзади – служебным коридором вышли на автомобильную стоянку, наискосок освещенную прожектором, точно надвое располосованную светом и тьмой. Я еще успел подумать, как ловко Трубецкой умеет обделывать свои делишки, – вот тут и началась иллюминация. Сбоку из-за кустов и из-за здания вокзала и еще, как от страха показалось, откуда-то сверху, на нас, будто стая ос, кинулось сразу не меньше десятка головорезов, одетых в одинаковые черные балахоны, с размалеванными (или в масках?) рожами. Я сказал – от страха, но на самом деле нападение произошло так быстро и в такой полной, зловещей тишине, что испугаться по-настоящему я не успел. Кто видел фильмы славного режиссера Хичкока, тот знает, что это такое – ужас среди ночи. В принципе, в ночных побоях, умело организованных, есть свое неодолимое очарование, как в хорошо спетой песне. Быстрота кадров завораживает. Нападавшие не применяли оружия, им оно было без надобности, зато в руках Полины откуда ни возьмись сверкнул короткий, то ли резиновый, то ли пластмассовый стержень. Двое наших милиционеров заняли четкие оборонительные позиции, и вскоре я убедился, что они оба, похоже, были натасканы именно для таких стремительных драк. Завалить их удалось не сразу, хотя силы были слишком неравны. Они прыгали, рычали и сгибались, как две разъяренные пантеры. Полина раза два-три махнула своим стержнем, рассыпая во тьму снопы электрических искр. Хряск ударов, хруст костей, вопли поверженных слились в адскую мелодию. Посреди всего этого бедлама я один стоял, как очарованный странник, в полной неприкосновенности. Капитана и старлея затоптали как-то одновременно: вот только что они мощно отмахивались, кряхтели, круша налетчиков, точно кегли, а вот уже зарылись носами в землю, и боевики в балахонах, деловито пыхтя, месят их ногами, превращая в глину. У Полины вышибли из рук электрическую дубинку, повалили, и один из боевиков, ловко ухватив ее за ноги, волоком потащил к кустам. Я все еще растерянно хлопал глазами, когда наступил и мой черед. Пробегая мимо, один из бандитов, с ленцой, будто спохватясь, засадил мне пяткой в живот. Потом добавил сверху кулаком.

– Отдыхай, дядя! – и умчался, довольный собой.

Я уж думал, спектаклю конец, но оказалось, второе действие впереди, еще более захватывающее, чем первое. Его я досмотрел, стоя на коленях среди разбросанных в нелепых позах тел – двое ментов и трое-четверо «балахонов». Под успокоительно моросящим серым дождичком.

Полину подтащили к черной легковухе, кто-то изнутри открыл заднюю дверцу – и тут на стоянке возникло новое действующее лицо – мужчина в спортивной куртке, в широких спортивных штанах, с палкой наперевес. Палка напоминала шест для прыжков в высоту, но была, пожалуй, раза в два короче. Мужчина держал ее перед собой в вытянутых руках и раскручивал в разные стороны, словно она не давала ему покоя.