Текст книги "Сить — таинственная река"

Автор книги: Анатолий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Ты бы лучше костюм купил, – посоветовал Гусю Прокатов. – Парень большой, с девками скоро гулять будешь, на танцы ходить… Без костюма никак нельзя!

Гусь ничего на это не ответил: на что костюм, если Танька и письмо-то не хочет написать!..

32

Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело – почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, – мука.

А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера.

У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся – до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную – ни-ни!

Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место.

– Ну-ко, пошуруй за капитана! – говорил он. – Век в помощниках не проживешь!..

И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его.

А Прокатов коротко подсказывает:

– Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, – густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так…

Каких-то четверть часа – и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает:

– Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту – пресный!.. В школу пойдешь – за всю уборку отоспишься…

Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!..

Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал:

– Останови.

Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн:

– Заглуши. Пусть и он отдохнет.

Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал:

– Рискуешь. Рановато, – и повел глазами в сторону Гуся.

– Ничего. Так интересу больше.

– Смотри!..

– Понимаю. Все будет в порядке! – улыбнулся Прокатов.

Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач.

– Это вам! – сказал он торжественно. – Переходящий вымпел района. – И подал Гусю: – Держи, Василий!

Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся:

– Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил?

Гусь покраснел.

– Вообще-то увезите его в контору, – сказал Прокатов секретарю. – Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит…

– Во время боя знамя в чехлах не держат! – ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. – Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто…

Прокатов помрачнел.

– Там Согрин на комбайне? – спросил он.

– Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь?

Иван пожал плечами.

– Да ведь постоит… Если недолго.

– Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там…

Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул:

– Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!..

– А чего с ним делать? – растерянно спросил Васька.

– На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было…

…Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке – сам видел! – рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев».

Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение – она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке – всем, даже тем, кого он и не знает.

И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся – та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, – даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним.

Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо – язык не поворачивается…

В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

33

По сияющему лицу Сережки Гусь понял, что из путешествия друзья возвратились с интересными новостями.

– Давно меня ждешь? – спросил Васька.

– Не! Мы только что вернулись. Я забежал домой и сразу к тебе… Если бы ты знал, что мы видели!..

– Ведь, наверно, расскажешь! – сказал Гусь спокойно, хотя слова Сережки заинтриговали его, и стал раздеваться.

Дарья, как всегда по возвращении сына с работы, тотчас налила в умывальник горячей воды.

– Понимаешь, пришли мы к шалашу, смотрим, а в Сити вода мутная-мутная! Палки плывут, бревна, какие-то сучья… – Витька и говорит: пойдем сразу вверх, посмотрим, что там такое делается… Километров шесть прошли, глядим, а там Сить с берега до берега деревьями да всяким мусором завалена. Вода так и бурлит! Мы стоим, ничего не понимаем!

– Да ты не тяни, рассказывай! – уже из-под умывальника поторопил Васька друга.

– Вот я и рассказываю по порядку… И на берегу везде сучья, деревья лежат. Толстущие осины чуть не до половины будто ножиком кто стругал. Тут Витька и догадался. Это, говорит, бобры плотину строят…

– Бобры-ы? Откуда они взялись?

– Во! Я то же Витьке сказал. А он и слушать не хочет. Надо, говорит, засаду сделать, подсмотреть, как тут они хозяйничают… В общем, выбрали мы место, засели. Двое суток дежурили. И точно! Я сам двух бобров видел. И Витька двух. Днем их будто и нету, а как вечер приходит, вот и начинается работа!.. Если бы ты видел, какие огромные осины они валят! Зубы у них как стамески! Сук в руку толщиной, а он два раза чиркнет – и готово!..

– Обожди, обожди… – вдруг перебил его Васька и повернул изумленное лицо, с которого стекала мыльная пена. – Значит, бобры?.. Вот кто у нас сетку рвал!..

– Точно! – воскликнул Сережка торжествующе. – Мы это тоже сразу сообразили. Такими зубами ему расстричь сетку – раз плюнуть!

Тем временем Дарья поспешно собирала ужин. Гусь сел к столу.

– Да, вы молодцы! Все тайны без меня разгадали… Но откуда бобры пришли? Ведь здесь их никогда раньше не было.

Сережка пожал плечами.

– Откуда-то пришли… А как они интересно плавают! Над водой только мордочка чуть-чуть видна…

В это время Дарья вышла в кухню. Сережка наклонился к Гусю и быстро шепнул:

– Танька приехала! Тебя ждет! – И как ни в чем не бывало продолжал: – Плывет, плывет, а потом как ляпнет хвостом!.. Это они так ныряют…

Но Васька уже не слушал. Что-то дрогнуло у него в груди, и сердце забилось часто-часто, как тогда на Сити, у старой сосны… Мысли мешались: почему приехала Танька – не смогла поступить или ее отпустили до начала занятий? Как лучше встретиться с нею? Уйти после ужина с Сережкой к ним домой, раз она ждет? Но там, наверно, отец, мать, бабка… Нет, это невозможно! Надо придумать что-то другое… Хотя бы узнать, получила ли она письмо. Поручить это Сережке? Ему можно – не выдаст. А может, он уже знает?..

Когда Сережка наконец умолк, Дарья спросила у сына:

– Не слыхать, Вася, когда аванец-то вам давать будут?

– Не знаю. А что?

– Да, вишь ли, в сельпе хорошие костюмы есть, по сорок два рубля. Купить бы надо, а то в школу-то ходить не в чем.

– Надо – купим, – отозвался Гусь. – Те-то тридцать семь рублей еще не истратила?

– Что ты, что ты! – испугалась Дарья. – Я их не тронула. Как положил в шкаф, так и лежат. Раз уж сам заработал…

– Добавь пятерку да и купи!..

Дарья сразу поднялась из-за стола.

– Ты чего?

– Дак в лавку-то. Ведь скоро закроют уж!

– Не к спеху. Завтра купишь.

– Нет уж! Ежели покупать, дак сегодня надо. Завтра, может, и костюма не останется.

Гусь промолчал: пожалуй, и кстати, если мать уйдет сейчас – можно будет Сережку расспросить…

Дарья взяла в шкафу деньги, накинула на голову выгоревший ситцевый платок.

– Боле-то ничего покупать не надо?

– Ничего.

– Ну и ладно.

О том, что денег у нее, кроме Васькиных, всего два рубля, она не сказала сыну: пятерку-то и у Пахомовых можно занять – не велик долг.

Как только мать вышла, Гусь спросил:

– Не говорила Танька, получила мое письмо?

– Получила.

– А что сама не написала?

– Не знаю. Она в кино собирается. Велела тебе сказать.

– Что велела?

– Да сказать, что в кино пойдет и тебя дожидается.

– А-а… В училище-то поступила?

– Поступила.

Гусь закончил ужин, собрал посуду, вынес ее в кухню.

«Что, если в самом деле сходить в кино? – размышлял он. – Клуб, конечно, не подходящее место для встречи. Хорошо бы куда-нибудь уединиться. Может, после кино? Задержаться немножко у Танькиного дома, и никто ничего не заметит… Пожалуй, так и надо сделать».

– Тольку давно видел? – спросил он.

– А ну его! Он с отпускниками целые дни по лесу таскается – грибы ищут. А грибов-то нету – сухо, не растут.

Прибежала Дарья, взволнованная, довольная.

– Вот купила! – сказала она и положила на стол узел. – Сорок восьмой размер, третий рост. Ежели неладной, продавщица заменит.

Новый черный костюм показался Гусю таким нарядным, что и надевать его было страшно.

– Померь, померь! – настаивала Дарья.

– Ладно, потом, – отнекивался Гусь. – Я в кино хочу идти.

– Дак в костюме-то и иди, если ладной! – И Сережке: – Ты хоть похвастал, что Танька-то приехала?

– Я знаю! – буркнул Гусь.

Костюм пришелся впору, но идти в нем в кино Гусь не решился. Он надел свой старый латаный пиджачишко, который к тому же был заметно мал ему. Дарья запротестовала:

– Чего ты в этаком страмиться пойдешь на люди? Поди ты в новом-то!

– В этом привычнее.

Дарья вздохнула.

Сережка и Гусь вышли на улицу.

– Кино-то хоть какое? – спросил Гусь.

– «Тихий Дон». Вторая серия. Сначала к нам зайдем, а потом уж в клуб. Время еще есть.

Гусь не возражал. Но когда дошли до Сережкиного дома, заупрямился:

– Не буду я заходить! Здесь обожду.

– Ты чего? Пойдем в избу-то!

– Сказано – не пойду! Ты ведь недолго?

– Ну как хочешь…

Сережка и Танька вышли скоро. Танька была одета нарядно: кремовая кофточка, черная юбка, бежевые сверкающие туфельки, а на плечах тонкая, будто паутинка, косыночка. Гусь сразу почувствовал, как нелепо будет выглядеть он в своей трепаной одежде рядом с такой красавицей. А Танька улыбалась. Сияющая, она сбежала с крылечка и протянула Гусю руку:

– Ну, здравствуй!

Гусь заметил, что на них смотрят из окна шумилинского дома – кто смотрит, не разобрал, – и от этого растерялся еще больше.

– Ты хоть дай мне руку! – засмеялась Танька.

С отчаянной решимостью Гусь поднял на нее глаза и медленно, будто рука была чужая, пожал Танькину ладошку. Взгляды их встретились. И Гусю показалось, что Танька стала, еще красивее, в тысячу раз красивее и лучше!

– Ну, чего мы стоим? Пошли!..

Гусь хотел идти с Сережкой, но Танька легонько оттолкнула брата и пошла в середине. Она была в отличном настроении, рассказывала, как поступила в училище, потом что-то спрашивала у Гуся, но он отвечал односложно и невпопад. Даже спиной он ощущал на себе любопытные взгляды однодеревенцев и чувствовал, что в этих взглядах еще есть что-то, кроме простого любопытства, но что именно, понять не мог.

– Ты что сегодня такой? Наверно, сильно устал? – сочувственно спросила Танька и вдруг взяла Гуся и брата под руки.

Это легкое, неуловимое движение обожгло Гуся. Но он не нашел сил отвести Танькину руку и с трепетным страхом ждал, когда малолетки-ребятишки, которых так много на улице, крикнут вслед: «Жених да невеста!..»

Но ребятишки почтительно уступали им дорогу, и никто ничего не кричал. Так они дошли до клуба.

В кино Танька тоже пожелала сидеть между Гусем и братом. Она будто напоказ выставляла свою дружбу с Васькой и хотела, чтобы все видели, все знали: ее и Гуся связывает что-то очень большое и хорошее, чего нельзя стыдиться и чему можно лишь завидовать.

Кино Гусь почти не видел. Близость Таньки волновала его. Кроме того, Гусь боялся, что своим пиджаком запачкает рукав Танькиной кофточки. И он сидел не шевелясь.

Потом неожиданно Танькина рука легла на его руку, чуть-чуть сжала пальцы и замерла. Гусю сделалось жарко. Он испугался, что все сидящие в зале заметили это движение. Он повел глазами влево, потом вправо. От сердца отлегло: все были поглощены картиной и на них никто не смотрел.

После кино молодежь обычно оставалась на танцы до глубокой ночи.

– А ты не останешься? – спросила Танька, когда в зале включили свет и все задвигали скамейками.

– Нет, – ответил Гусь, и ему стало не по себе при одной мысли, что Танька останется здесь.

Но она сказала:

– Пошли на улицу!

Так и сказала – не «домой», а «на улицу».

На крыльце стояли Витька, Толька с транзистором, Вовка Рябов и еще несколько подростков.

«Почему я их раньше, в зале, не заметил? – с тоской подумал Гусь. – Теперь от них не отвяжешься…» Пока здоровался со всеми за руку, Танька стояла рядом. Толька и Вовка сразу стали расспрашивать о приезде секретаря Семенова, но Витька с напускной серьезностью бесцеремонно осадил их:

– Не задерживайте человека. Вы-то лоботрясничали, а он полсуток ломил!.. Ну, Вася, пока!

– Тань! Я тоже здесь останусь! – уже вслед Таньке и Гусю крикнул Сережка.

На улице парами и в одиночку расходились по деревне семейные люди; то тут, то там вспыхивали красные огоньки папирос. Танька взяла Гуся под руку и повела его не к дому, а в противоположную сторону.

– Ты куда это?

– Сходим на Сить… Знаешь, я по речке соскучилась… И еще – по тебе! – тихо добавила она и прислонилась к нему плечом.

– Кофточку замараешь, – предупредил Гусь.

– Наплевать!.. Знаешь, когда я получила твое письмо, я тысячу раз его перечитала! Не веришь? Я его наизусть помню.

– Чего же ответ не написала?

– Не знаю… Сначала хотела написать, а потом передумала. Разве в письме все скажешь?..

Они вышли за деревню и побрели по тропке, по которой бегали на Сить купаться.

– Ты же собиралась идти в девятый?

– Собиралась. Думала, кончу десять и в медицинский пойду. А потом что-то засомневалась – вдруг не поступить, что тогда? Вот и решила в училище. Ведь после училища тоже можно в институт поступать. Еще легче…

– А я думал, что ты обиделась на меня и из-за этого…

– Конечно, обиделась! Мне Кайзера не меньше твоего жалко было.

– Я знаю…

В тусклом свете ущербленной луны серебрилась Сить. На перекате, ниже омута, она плескалась и шумела, а дальше опять текла тихо, умиротворенная и спокойная.

– Мы больше никогда не будем ссориться, правда? – чуть слышно сказала Танька. – Никогда! – повторила она убежденно. – Я очень часто вспоминала тебя, вспоминала, как прибежала тогда к тебе на Сить и даже не догадалась ничего принести. И Семениху вспоминала… В городе хорошо, но там везде камень, асфальт. В парк мы ходили с девочками, так и кусты-то там подстриженные, какие-то не настоящие. Посмотришь – вроде бы красиво, а вспомнишь Сить, наши леса, где столько птиц, где все так естественно, – и становится грустно. Я ехала сюда как на праздник. Представляешь, в Сити выкупалась! Одна! Купаюсь и боюсь: вдруг кто-нибудь придет и унесет одежду. Глупо, правда? – Танька рассмеялась.

Гусь слушал ее затаив дыхание. Он снова и снова убеждался в том, что Танька не такая, как другие девчонки, и говорит она как-то складно, красиво говорит, и голос у нее такой мягкий и нежный – только ее и слушал бы!

О городе Танька рассказывала много, увлеченно, но Гусь чуял, что в этом красивом и большом городе Танька тосковала по родной деревне, что к городу она еще не привыкла. И привыкнет ли? И он думал о том, как бы мягче, понятнее сказать Таньке о своих новых мыслях и чувствах, которые впервые растревожили его во время ночевки на Пайтовом озере, а потом не дали сомкнуть глаз на Сити, в шалаше. Как сказать, что очень не легко ему будет покинуть родную деревню? Да и надо ли покидать? Живет же Прокатов в Семенихе! Хороший человек, мастер на все руки – и жизнью доволен… Как объяснить Таньке, что он чувствует неведомую, но властную силу, которая день ото дня все более крепко связывает его с деревенькой, где прошло детство, с полями, на которых он убирает хлеб, с лесом, где они вместе собирали грибы и морошку?

– Ты о чем задумался? – вдруг спросила Танька.

– Да так… Витька-то Пахомов сколько жил в городе и не привык. В деревне хочет остаться…

– Насовсем?

– Насовсем. Охотиться, говорит, буду, рыбу ловить, работать.

– А работать в колхозе?

– Наверно. Где же еще! Мы с ним ружья хотим купить. А ему отец и щенка обещал…

Танька внимательно взглянула на Ваську:

– И ты будешь охотиться?

– Конечно!

– А как же город? – Голос Таньки дрогнул.

Вот тут бы и сказать Гусю, о чем он думал, открыть бы Таньке свою душу! Так нет, не решился, испугался, что она не поймет, и слова застряли в горле. С напускной беспечностью Гусь ответил:

– Так ведь впереди еще целый год!

– Да… Верно, целый год!.. К тому времени я кончу первый курс. Ты приедешь в город, и мы будем встречаться часто-часто. Каждый день! Правда?

Гусь только головой кивнул.

Они долго бродили по тропке, проложенной вдоль берега Сити, вспоминали школьных товарищей, Кайзера. Потом Гусь рассказывал о Пайтовом озере, о Прокатове, о своей работе. Танька не перебивала его, ничего не спрашивала и лишь плотней прижималась к нему плечом: от реки тянуло прохладой.

– Ты озябла! – наконец догадался он.

– Ничего…

– Вернемся. Простудишься…

Когда они вошли в деревню, почти все огни были потушены, лишь в клубе да у Шумилиных светились окна.

– Наши не спят. Меня ждут, – сказала Танька.

– А ты не боишься, что тебя будут ругать?

– За что?

– Да вот, что ты… со мной.

– Глупости!.. Между прочим, папа не раз говорил маме, что, когда ты перемелешься, из тебя выйдет настоящий человек…

– Это как – перемелюсь?

Танька пожала плечами.

– Наверно, он имел в виду твои похождения… Он и Сережку никогда не ругал, что с тобой водится. А вообще-то я и не боюсь! Вон девчонки, которые вместе со мной поступали, сразу на танцы стали бегать, с городскими парнями перезнакомились…

– И ты ходила на танцы?

Танька уловила в голосе Васьки нотку ревности и ответила:

– Нет. Но если бы не получила от тебя письма, пошла бы, – и искоса лукаво взглянула на Гуся.

Брови у Васьки сдвинулись, он насупился и очень серьезно сказал:

– Нет, ты лучше не ходи. Там ты одна. Обидят – и заступиться некому…

Танька молчала. Ну куда она пойдет без него, зачем? И танцы ей не нужны, и городские парни тоже, когда в Семенихе живет он, Васька Гусев. Ведь и в училище-то она поступила из-за него: побоялась, что уедет Васька после школы в город и завлечет там его какая-нибудь девчонка!.. Но сейчас она ничего этого не сказала. Просто подала Ваське руку и нежно, с грустью произнесла:

– Ну что же, до завтра?

Он не посмел ее задерживать.

– До завтра… Ты не обиделась на меня?

– За что?

– Не знаю… Так.

– Ну что ты! – Она вырвала свою руку и вбежала на крыльцо. – До завтра!..

34

Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. Вид у бригадира был хмурый и озабоченный.

– Раз надо, поедем в четвертую, – сказал Прокатов. – Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили…

Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может.

– А ты что молчишь? – спросил Пахомов у Гуся.

– Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то?

– А для нас не все ли равно? – удивился Прокатов. – Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся.

«Нет, ехать нельзя! – окончательно решил Гусь. – Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, а Танька и всего-то неделю будет дома…»

Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал:

– Ты что, Гусенок? Не хочешь ли меня одного бросить?

– Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, – сказал Пахомов. – Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь?

– Я-то не пропаду! – махнул рукой Прокатов. – В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен.

Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное – это Гусь отлично понимал – Прокатов без него действительно не пропадет.

«Выходит, я снова впопятную?» – подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал:

– Чего меня уговаривать? Я поеду… Сказал: до школы работать буду – значит, все!..

– Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! Уборка, брат, тот же фронт. Запомни: сам пропадай, а товарища выручай…

В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы.

– Время не бежит – летит! И чесаться некогда, – сказал он. – Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее – не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил?

– А если я комбайн запорю? – спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно.

– Запорешь – тебя выпорю! – отшутился Прокатов и серьезно добавил: – Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся.

Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат – две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах.

– Видишь, как здорово получилось! – говорил он, когда они возвращались с поля. – А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь…

Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул:

– При чем тут девка?

– Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть – будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему…

Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах – в жизни накрепко связан с этой землей.

Он продолжал:

– Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь – от земли. Перестанет земля родить – и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет…

Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе.

А Прокатов все говорил:

– Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, – вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле – пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня – к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал – и вся машина живет…

Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение – пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

36

Всякий раз, когда сухая безоблачная погода стояла долго, Гусю казалось, что так будет без конца, хотя он хорошо понимал, что природа свое возьмет и на смену безоблачным дням непременно придет ненастье. Как часто случается, и на этот раз погода переменилась ночью. Вечером было тепло и тихо, а ночью вдруг поднялся ветер, и к утру все небо затянуло серыми лохмотьями туч.

На рассвете хлынул дождь. Ржаное поле будто взбесилось: ветер трепал, лохматил высокие стебли, заламывал тяжелые колосья, а сверху безжалостно хлестали косые струи.

– Вот мы и отработали, – вздохнул Прокатов. Он стоял, укрывшись от ветра и дождя за соломокопнителем, угрюмый, промокший до нитки, и жадно курил папиросу, зажатую в кулак.

На его глазах гибла переспелая рожь, гибла потому, что кто-то наспех, кое-как отремонтировал комбайн. Ведь если бы не пришлось Согрину «доделывать» машину в поле, рожь эта была бы давно убрана.

– Запоминай, Василий, что творит погода с нашим хлебушком!.. – мрачно говорил Прокатов. – Ладно, хоть мы сорок гектар смахнули, а полсотни, считай, пропало…

Гусь смотрел, как дождь и ветер метелят рожь, и та спешка, то неимоверное напряжение, которые и удивляли и изматывали его на протяжении трех с лишним недель жатвы, разом получили свое оправдание. Ему стало неловко за свое еще недавнее тайное стремление остаться дома, с Танькой. Теперь Гусь боялся взглянуть на комбайнера, будто был виноват в том, что так дико разгулялась непогода.

Прокатов докурил папиросу, придавил сапогом окурок и вдруг спросил:

– Танька-то у тебя когда уезжает?

– Н-не знаю. Наверно, двадцать восьмого.

– А сегодня двадцать пятое?

– Да.

– Видишь, как дело-то обернулось… Пойдем-ко на фатеру да обсушимся. Той порой дождь, может, перейдет, и топай, брат, домой!

– Домой? А ты?

– Что – я? Я стану ждать, когда можно будет начать работу. Не всю же рожь выхлещет, что-то и в колосьях удержится…

– Нет, я с тобой останусь.

– Не ершись! Поработали мы с тобой будь здоров! В редкий сезон так удается… теперь начнется такая морока – избави бог! Ни намолота, ни заработка. Эту малину ты еще отведаешь, а первый год пусть останется в памяти таким, каким был до сегодняшнего дня.

Гусь колебался.

– Может, к завтрему-то погода наладится?

Прокатов невесело улыбнулся.

– Нет уж. Водичку, которую положено вылить на землю, так и так выплеснет. Одним днем не обойдется, не похоже. – Он взглянул на низкое серое небо. – Я боюсь, что поле раскиснет. У нас там песок, а здесь подзол с глиной. Тогда и комбайн не пойдет… В общем, пошли, хватит мокнуть! Был бы мотоцикл, и я бы с тобой скатал, а пешедралом далеко да и долго.

– Если домой идти, дак чего и сушиться? Все равно намокну, – сказал Гусь, понимая, что Прокатов твердо решил остаться один.

– Смотри сам. Не боишься растаять – топай в дождь!.. Но я хотел тебе еще кое-что сказать. Правда, говорят, что кто старое помянет – тому глаз вон, но я не могу не помянуть…

Гусь удивленно взглянул на Прокатова.

– Помнишь наш первый с тобой серьезный разговор?

– Какой это? – спросил Гусь, хотя догадался, о чем идет речь.

– Неужели забыл? Об Аксенове еще толковали…

Гусь покраснел:

– Мало ли что я тогда болтал!

– Э, нет, Василий! Я тот разговор долго помнить буду. Честно скажу – обидел ты меня тогда, крепко обидел, в душу мне плюнул!

– Не было такого! – теперь уже с искренним недоумением воскликнул Гусь. – Не мог я…

– Было, – перебил его Прокатов. – Было! – жестко повторил он. – Вы, молодежь, любите иногда судить да рядить, словом стараетесь уколоть… Как ты тогда сказал: «Коммунистами называетесь, а с пьяницей и вором сделать ничего не можете».