Текст книги "Сить — таинственная река"

Автор книги: Анатолий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Ему хотелось поделиться своими мыслями с Митей, но разговаривать, даже шепотом, опасно: очень уж тихо в лесу и слишком близко ходит туда-сюда вдоль траншеи Кривой. Слева неожиданно громко и дремуче-утробно ухнул филин, и будто в ответ на болоте ошалело вскричала белая куропатка.

Сигналы?

Куропатка прокричала еще раз. Снова водворилась тишина. Впрочем, какие это сигналы? Ведь и в прошлые ночи так же кричали куропатки и угрюмо ухал филин…

А Кривой все ходил и ходил. Чем больше раздумывал он о своем бегстве из Сухогорья и от войны, тем отчетливей сознавал, что бежать не удастся. Некуда бежать! Остается только один путь – идти с Гришкой, повести его отряд на Мальменьгу. Там будет бой. Солдаты спят. Невелика трудность перестрелять их, сонных, застигнутых врасплох. Все лягут! А у каждого семья, матери, братья, сестры…

«За что я смерть людям приведу? – думал Кривой. – Ради брата? Но какой он мне брат? По крови только. Случись в бою, не моргнув, пулю влепит. И веры в меня у него нету. Была б вера, к чему было б патроны из винтовки вынимать? А он вынул. Видать, по себе судил. Отпустил бы он меня с миром? Не отпустил бы. Не зря намекал: «Ты так и так теперь не жилец…» Ему, поди, выслужиться надо, фашистским героем стать хочет. Я же вроде крестника на такое дело…»

Кривой сел на пень возле окопа, снова закурил. Вспомнилось, как Федор Савельевич, тогда еще мужик в силе и здоровье, уговаривал не жениться на вдове Марфе – женщине своенравной и гулящей. Не послушался. А жизни-то путной в самом деле не получилось. Потом в памяти всплыло, как на суде мужики просили не давать Василию много лет тюрьмы за кражу колхозного сена и добились, что суд дал только два года… Вспоминались беседы Никифорова, который не раз убеждал взяться за ум и зажить по-человечески: не пьянствовать, не перебегать с одной работы на другую, – но Кривой снова «срывался»…

«Выходит, люди добра мне хотели, а я сам несчастье себе делал, – думал Кривой. – Выходит, не было счастья оттого, что сам я не искал его, не сумел его взять. Поздно хватился, век уж прожил… Однако какой век в сорок годов? Кой-что и впереди есть… Впереди? Нет, впереди уже ничего нет. Поздно!..» Он взялся руками за голову и стал медленно раскачиваться из стороны в сторону…

Луна высоко поднялась над болотом, и бор уснул, облитый ее светом и погруженный в синие тени. Колючий можжевельник источал смольно-пряный аромат, от земли сильней запахло брусникой, муравьями и еще чем-то особенно лесным – то ли грибами, то ли древесной прелью. Наступила ночь. «Теперь скоро», – подумал Ленька и вздрогнул: на болоте коротко вспыхнул огонь. Потом еще и еще раз.

Сигналы!

Митя и Ленька видели, как медленно встал Кривой. С минуту он смотрел туда, где только что сверкали вспышки, а затем неторопливо, будто нехотя, стал спускаться с Нена-мяги.

– Пошел, гад, все-таки пошел!.. – сквозь зубы прошептал Митя.

Ему почему-то думалось, что Кривой никуда не пойдет. И сигналов тоже не будет. Думалось! И хотелось какого-то чуда, потому что горько и страшно оказаться свидетелем предательства.

Но чудес не бывает. И вот уже Кривой перелезает через колючую проволоку…

– Доложи командирам – можно занять траншею! – шепнул Митя.

Ленька кивнул головой и осторожно, пятясь, выбрался из можжевельника, скользнул меж деревьев.

Неслышной цепью, как тени, двинулись автоматчики из глубины сосняка. Впереди – Никифоров и молоденький лейтенант с полевой сумкой через плечо и с пистолетом на кожаном ремне. Сбоку от них – Ленька и подоспевший Митя, а сзади – целый взвод солдат с автоматами в руках.

В свете луны на болоте тихо покачивалась темная фигура Кривого. Она становилась все расплывчатей – вот-вот растворится на темном фоне мха и растает в тумане.

Командиры остановились у окопа. Лейтенант окинул взглядом глубокую траншею и тихо сказал Никифорову:

– Это для обороны. А для открытого боя не годится: деревья мешают. Спустимся вниз и займем позицию по краю сосняка.

– Да, конечно! – согласился Никифоров.

– Карпов!

– Я! – отозвался ближний к лейтенанту автоматчик.

– Передай по цепи: по-пластунски развернутым фронтом – за мной!.. А вы, – обернулся он к Мите и Леньке, – в окоп. Да го́ловы не высовывайте!..

– Есть в окоп и головы не высовывать! – совсем по-военному ответил Митя и первым нырнул на дно окопа.

За ним последовал Ленька. Под колено подвернулось что-то твердое. Ленька пошарил рукой – бинокль!

– Мить! Гляди, он и бинокль забыл!..

– Не забыл – бросил. На что он ему?..

Будто гигантские ящерицы, ползли автоматчики по склону горы вниз. Вот они преодолели проволочные заграждения и залегли у подножия горы за крайними соснами.

Ждать оставалось недолго.

17

Командиры лежали рядом. Лейтенант неотрывно смотрел в бинокль.

– Не видно? – спросил Никифоров.

– Нет. Туман понизу густоват.

– Может случиться, они изменят первоначальный план.

– Бесполезно: уйти им некуда. С той стороны тоже сделан заслон. Десант в кольце… Стоп! Кажется, идут… Идут! Карпов!

– Я!

– Передать по цепи: приготовиться к бою, без моей команды не стрелять, предателя взять живьем. Мой сигнал – пистолетный выстрел.

– Есть передать по цепи!..

Сверху, из окопов, забыв предупреждение лейтенанта не высовываться, тоже смотрели по очереди в бинокль Митя и Ленька. Они считали десантников: семнадцать… двадцать человек… двадцать пять… А в голубоватом сумраке из тумана появляются все новые и новые фигуры.

– Не иначе, целая рота! – сказал Ленька.

– Хоть две! Из этого болота теперь ни одна сволочь не вылезет…

Десант двигался гуськом. Кривой шел впереди, за ним – видимо, офицер – рослый десантник с пистолетом в руке, а дальше – автоматчики в серо-зеленых маскхалатах.

– Гадина, продажная шкура… – шипел Никифоров, не сводя глаз с Кривого. – Малярийным прикинулся, гнида паршивая!

– Мы их вплотную подпустим, – шепнул лейтенант. – Хорошо бы вместе с предателем и пару «языков» прихватить…

Но тут произошло неожиданное: Кривой вдруг резко обернулся назад и коротко взмахнул рукой. В бинокль было видно, что в руке предателя сверкнул нож. В тот же миг там хлопнул выстрел.

– Он кого-то ударил ножом! – шепнул Ленька, ничего не понимая.

Митя выхватил у товарища бинокль, но рассмотреть ничего не успел: голова десанта смешалась, строй мгновенно рассыпался.

Тотчас внизу раздался выстрел командира взвода, и затрещали наши автоматы.

Десантники залегли и открыли ответный беспорядочный огонь. По стволам сосен на Нена-мяги торопливо защелкали пули. Митя и Ленька поспешили укрыться.

– Ну и дадут им наши, вот дадут!.. – размахивал кулаком Ленька.

Митя вытащил из кармана пистолет.

– Пошли!

– Туда? Нам же приказано здесь быть.

– Это лейтенант на всякий случай сказал. В бою каждый действует, как умеет.

Они выбрались из окопа и, прячась за деревьями, поползли вниз.

Бой разгорелся, но пули стали реже щелкать по соснам: десантники поняли, что засада укрылась у подножия горы.

Ребята благополучно преодолели проволочные заграждения, если не считать, что Ленька крепко поцарапал руку, а Митя порвал штаны. Но во время боя кто обращает внимание на такие пустяки!..

Заслышав за собой шорох, Никифоров обернулся.

– Го́ловы, го́ловы не поднимайте! – предупредил он и энергично показал рукой, что нужно плотней прижиматься к земле.

Лейтенант, наблюдавший за боем, не обратил внимания на ребят. Митя проворно отполз в сторонку и, к величайшей зависти Леньки, который пристроился возле Никифорова, несколько раз выстрелил по десантникам. Митя, конечно, понимал, что на таком расстоянии попасть в цель из пистолета почти невозможно, но все-таки и его выстрелы влились в общий голос боя.

На болоте все явственней стали раздаваться крики.

– Ага, сдаваться начали! – удовлетворенно процедил сквозь зубы лейтенант.

В следующую минуту наши автоматчики с криками «ура» ринулись на болото. Ленька тоже рванулся было за лейтенантом, но Никифоров удержал его.

– Все уж кончено, – сказал он и устало поднялся с земли.

А Митя убежал.

На болоте и в самом деле отрывисто хлопали одиночные выстрелы, но скоро и они смолкли.

– Павел Иванович, он кого-то ударил ножом!

– Видел.

– Значит…

– Это еще ничего не значит!

Никифоров наблюдал, как автоматчики собирают трофейное оружие и сгоняют в одну группу пленных. Кривого в этой группе не было. Прибежал Митя.

– Тридцать четыре убитых, одиннадцать сдались в плен и с ними раненый офицер! – запыхавшись, объявил он результаты боя. – Кривой-то офицера ножом шарахнул! А тот его из пистолета, прямо в лоб…

– Поди, в цене не сошлись, вот и сцепились как собаки. – И Никифоров достал кисет.

Пленных вели автоматчики, увешанные трофейным оружием. Они возбужденно обсуждали подробности короткого боя, в котором с нашей стороны не было никаких потерь. Пленные хмуро молчали.

Никифоров вгляделся в бескровное широкоскулое лицо финского офицера и чуть не выронил цигарку.

– Адив сэ ми́тте! – воскликнул он по-вепсски. – Эзмэй па́генидь, а ню́гудэ и́чемой ман па́ганойта ту́лидь!.. Ла́сквашти ве́ллесэд ва́шшитой!..[1]1
  – Гость-то какой! Сначала сбежал, а теперь свою землю поганить пришел!.. Ласково братья встретились!..


[Закрыть]

Никифоров имел в виду лишь ножевой удар, в который предатель вложил, видимо, последние остатки своей совести. Но Григорий понял его иначе: он был убежден, что засаду ему устроил именно брат. Метнув на Никифорова ненавистный взгляд, Григорий промолчал.

Их обступили разом примолкшие автоматчики.

– Эта паскуда, – Никифоров указал пальцем на плененного офицера, – брат предателя. Такая же сволочь. Разница только в том, что он уже давно предал свою страну, еще в тридцать первом году…

…Ленькина мечта сбылась: на другой же день после боя у Нена-мяги он был зачислен разведчиком в группу Никифорова и даже получил личное оружие – новенький трофейный пистолет.

– Обращаться с ним умеешь? – спросил Никифоров, вручая оружие.

– Н-нет, – выдавил Ленька.

– Попросишь Митю – научит. Запомни: оружие всегда иметь при себе, никому не показывать. Пользоваться только в боевой обстановке. – Никифоров открыл стол и подал Леньке четыре пачки патронов. – Патроны береги. У нас их мало…

Ребята шли домой напрямик, полевой тропкой. Леньке казалось, что в этот день и солнце светит ярче, и небо выше, и дышится легче. Как все-таки правильно он поступил, что остался в Коровьей пустоши…

А Митя рассматривал Ленькин пистолет, пробовал, удобно ли он сидит в руке, не слишком ли слаб спусковой крючок.

– Ничего не скажешь – хорошая штука, – заключил он. – Легкий. И места ему мало надо. Вот как бить будет? Стволик-то больно короток.

– А твой хорошо бьет?

– Хорошо. За двадцать шагов в тетрадный листок попадаю.

– Ты ведь так и не дал мне стрельнуть, – напомнил Ленька.

– Разве обещал? – удивился Митя.

– А как же! Помнишь, в ту ночь, когда пистолет показывал?

– Верно, кажется, обещал… Но ты не обижайся, еще постреляешь! Завтра же пойдем за мельницу, там есть такой обрыв, и постреляем.

– Я не обижаюсь. Я так вспомнил…

Митя вдруг сказал:

– Хочешь, расскажу, за что я получил «ТТ»?

– Конечно! – обрадовался Ленька.

– Это было прошлой осенью, – начал рассказывать Митя. – Снег уже выпал. Послал меня дедушка на охоту – лосей поискать. До обеда бродил я по окрайкам болот, а лосей не встретил. Далеко забрался, пора уж к дому двигать. И тут смотрю – на снегу человеческие следы. Необычные следы. Отпечатки от сапог клетчатые, как от лаптей. Дай, думаю, погляжу, кто тут ходил. Пошел следом, а он прямо на Кукку ведет. Есть у нас такая гора в лесу, километрах в десяти отсюда. Высоченная гора! С нее в хорошую погоду даже Сухогорье видно. Вершина горы голая, одна сосна на ней растет, и все. Стал к горе подходить и вижу: там, у сосны, человек стоит. В белом халате. То в одну сторону обернется, то в другую. И будто рисует… Не иначе, думаю, фашистский шпион план местности снимает! Когда смеркаться стало, начал этот человек с горы спускаться. Я переждал немного – и за ним. А он, гад, понимаешь, так быстро идет, что хоть беги! Шел он, шел, потом забрался в густющий ельник и остановился. Уже стемнело, и я к нему со спины шагов за десять подобрался. Стою и не знаю, что делать. Вдруг он зажег фонарик и – сквозь ветки я это хорошо видел – вытащил из мешка зеленый ящичек…

– Рацию? – догадался Ленька.

– Сразу я не понял, что́ это, – продолжал Митя, – но когда он надел наушники, сообразил – рация!.. Я ружье к плечу и… руки вверх, гад! Он – в кусты. Ну, я и хлопнул ему картечью по ногам. Тогда он из пистолета стрельбу поднял, наугад. Лежит, стреляет куда попало, а я опять с другой стороны ползу. Подполз вплотную и вижу – ноги-то у него вывернуты, перебиты! Только стал он пистолет перезаряжать, я и хрястнул его прикладом по голове. Ложа сломалась, а все-таки оглушил. Связал руки, забрал из карманов все, что нашел, рацию в его же мешок сунул – и бегом в Сухогорье, к Павлу Ивановичу…

– Ловко! – восхитился Ленька. – И не страшно было? Ведь в лесу, один на один!..

– Как не страшно! – чистосердечно признался Митя. – Страшно, да упускать-то его нельзя!.. В общем, оказался он фашистским разведчиком… И по-русски говорить умел, но с нами разговаривать не стал. Это, говорит, недоразумение, что меня перехватил мальчишка-оборванец… Увезли его наши автоматчики на волокушах. А через полмесяца вызвали меня в военкомат и там вручили пистолет.

– Мить! А ты знаешь, что на рукоятке написано?

– Как не знать! Там по-нашему, по-вепсски… – Митя остановился, извлек из потайного кармана тяжелый «ТТ». – Видишь? «Ло́синь пойгалэ»… Можешь перевести?

Ленька наморщил лоб. Теперь эти слова показались ему знакомыми. Он силился вспомнить, что они означают, и не мог.

– Нет, не перевести…

– «Лосинь пойгалэ» – «сыну Лося». Лосенку!

– Как? Сыну Лося?!

– Нет, нет! Я знаю, о чем ты подумал. Но дело в том, что Лось послал этот пистолет без всякой гравировки…

– Разве он от Лося? Ты же говоришь, что тебе его в военкомате вручили.

– Вручили. А пистолет в самом деле от Лося. Видишь? – И Митя показал торец рукоятки. Там, на конце магазина, было выгравировано: «Лось. 1941». – Когда я впервые прочитал эту надпись, я даже не знал, что и подумать!

Но военком меня успокоил. Он сказал, что гравировку по просьбе военкомата сделали в часовой мастерской. Раз пистолет прислан Лосем для меня, ну как бы в награду за поимку шпиона, военком и решил, так сказать, увековечить это гравировкой. Вот и все. Понял?

– Да, но почему именно «сыну Лося»? Почему не «Дмитрию Кирикову» или хотя бы просто «Мите»?

– Я тоже об этом спрашивал, – вздохнул Митя. – Военком объяснил просто: чтобы не разглашать имя и фамилию, решили дать мне партизанскую кличку. Назвали «Лосенком». Могли бы и по-другому…

Даже в такую минуту откровенного разговора Митя не решился поделиться с Ленькой своими самыми тайными мыслями – мыслями об отце.

Отец его, когда началась война, работал секретарем райкома партии. В июле 1941 года его вызвали в обком партии и прямо оттуда отправили на фронт. От отца было одно-единственное письмо, которое оканчивалось как-то странно.

«Если писем от меня больше не будет, – писал отец, – не беспокойтесь: служба такая».

Но какая может быть служба, с которой нельзя даже письмо семье послать? Контрразведка? Едва ли, потому что отец не знает иностранных языков. После долгих размышлений Митя решил, что отец направлен в партизаны.

Когда в газетах, листовках и радиопередачах стали все чаще появляться сообщения о смелых действиях партизан никому не известного Лося, где-то в уголочке Митиного сердца родилась робкая надежда, что, может быть, и отец в этом отряде. Митя понимал, что фронт велик и партизанских отрядов на оккупированной врагом территории много. Но ему очень хотелось, чтобы отец оказался именно в отряде прославленного командира.

А потом, когда в военкомате впервые взял в руки пистолет и прочитал гравировку на вепсском языке, его ошеломила новая мысль: Лось – это и есть отец!.. И что бы ни говорил тогда военком, эта мысль не угасла. Тайная надежда крепко засела в душу Мити, но поделиться ею он не решался ни с кем, даже с дедушкой или с Никифоровым…

18

Сентябрь дышал холодом. С вечера на ложбины и пожни ложился низкий и плотный туман, над которым то тут, то там островерхими шлемами сказочных богатырей возвышались стога сена. Туман держался до тех пор, пока поднявшееся солнце не нагревало остывшую за ночь землю. Потом он начинал клубиться белесой дымкой и, поднимаясь все выше и выше, редел, таял. И тогда взору открывались зеленеющие отавой пожни, на которых паслись стада телят, овец и коров, и стога сена в клетушках изгородей.

На фронте наступило затишье, а колхозная жизнь шла своим чередом.

Бабы дожинали овес и пшеницу, связывая их в снопы и укладывая в суслоны, старики выпахивали картошку, которую собирали вслед за плугом школьники. А те, кто покрепче, пахали зябь.

Митя и Ленька тоже пахали.

Всем телом налегая на плуг, вцепившись в него коричневыми от загара и грязи руками, Ленька медленно шел по борозде. Тяжелый пласт суглинка узкой лентой скользил с отполированного добела отвала и, переворачиваясь, ложился в борозду. Перед глазами, словно маятники, мелькали широкие копыта мерина да ровной бровкой тянулась кромка пашни, ощетинившаяся стерней.

Порою Леньке казалось, что этой плотной, слежавшейся кромке земли, в которую с таким трудом врезается плуг, не будет конца. В такие минуты руки сами собой расслаблялись, плуг соскальзывал в борозду, и нужно было большое усилие, чтобы поставить его на место.

Митя, идущий обычно впереди, каким-то внутренним чутьем угадывал этот момент. Он останавливал свою мокрую от пота лошадь, сваливал плуг набок, оборачивался к Леньке и кричал:

– Перекур!..

Ленька, еще не успевший поднять плуг на кромку, ронял его и устало ложился на землю, разгибая разгоряченную ноющую спину. Митя ложился рядом. Ребята молча смотрели на небо, такое мирное, что меньше всего хотелось думать о войне.

Однажды, когда они вот так лежали, изнуренные тяжелой работой, к ним завернул Никифоров, возвращавшийся из районного центра. Он подошел неслышно и вдруг крикнул:

– Подъем!

Митя и Ленька вскочили как ошпаренные.

– Земля-то холодная, с поту не застудите спину, – сказал он, здороваясь, а сам тут же сел на стерню и вытянул ноги. – Вчера пятьдесят, да и сегодня уж сорок верст отмахал, ноги будто чугунные…

Митя и Ленька сели подле Никифорова и молча ждали, что он скажет, какие вести принес из райцентра.

– Твое дело, Леня, в порядке, – заговорил Никифоров. – Документы из детского дома пришли, опекунство оформлено по всем правилам. До восемнадцати лет под присмотром Федора Савельевича жить будешь. А вырастешь – сам дедушке помогать станешь. Понял?

– Понял. – Ленька кивнул головой.

– Ну, что вам еще хорошее сказать? – Никифоров взглянул на серьезные выжидающие лица ребят и невесело улыбнулся. – Хорошего, пожалуй, больше и нет…

– О Гришке-то, предателе, ничего не узнавали? – полюбопытствовал Ленька.

– Узнавал. Десант должен был захватить Мальменьгу и попытаться прорвать фронт западнее Шухты… Кривой, по словам Гришки, еще в первую ночь отказался вести десант на Мальменьгу, но пообещал рассказать, как лучше, безопаснее туда попасть. Сам же он вроде бы в Сибирь хотел сбежать…

– Во сволочь! – невольно вырвалось у Леньки. – То-то они Сибирь вспоминали!

– Если Гришка правду сказал, то ссоры между братьями на болоте не было, – продолжал Никифоров. – Но Гришка предупредил Кривого, что отпустит его с миром только тогда, когда Мальменьга будет взята. Кривой на это ничего не сказал, а потом вдруг бросился с ножом.

– Чего ж ему оставалось делать? Раз продался, все равно конец один – могила, – сказал Митя.

Никифоров стал закуривать. Ребята знали, что напоследок у командира оставлено самое главное, и терпеливо ждали, когда он заговорит об этом главном.

– На фронте без перемен. Но на всякий случай начнем готовить народ к эвакуации. Сельскохозяйственные работы будем свертывать: в первую очередь надо сберечь от диверсантов то, что у нас есть, – скот, хлеб, картофель, сено… Вот так!..

Наступило молчание.

– Да вы носы-то не вешайте! – уже бодрее сказал Никифоров. – Вон под Тихвином-то в начале зимы как ударили наши по немцу, так до самого Волхова, до реки, его откинули! То же и под Шухтой может случиться. – Никифоров поднялся.

Ребята тоже встали.

– Павел Иванович! Я у вас спросить хотел…

– Ну спрашивай, а то ведь уйду!

– Мы тут с Митей говорили… Хочу в комсомол вступать.

– В комсомол? Что ж, дело хорошее. Рекомендацию дам. И Митя, наверно, даст?

– Конечно! – ответил Митя.

– Ну вот! Так что можешь писать заявление.

…Никифоров шел краем поля, смотрел на свежевспаханную полосу земли и, сам того не замечая, ускорял шаг, чтобы добраться до дому, пообедать и тоже встать за плуг.

«Свернуть работу мы всегда успеем, – думал он, – а то, что вспахано осенью, весной найдется…»

19

Затишье в Сухогорье разрядилось глухой сентябрьской ночью гулким звоном набата.

Размеренные удары всполошили окрестные деревни, подняли на ноги всех. В Коровьей пустоши тоже заскрипели ворота. Люди торопливо выходили на улицу и спешили к дому Федора Савельевича, молча созерцая багровое зарево, полыхающее над лесом.

– И гореть-то там нечему, – раздумчиво сказал кто-то. – Ни одной деревни в той стороне на двадцать верст нету, до самого Серкова… Лес разве…

Федор Савельевич, босой, в одной рубахе, стоял неподвижно и молчал: он знал, что́ горит, и мысли одна мрачнее другой приходили в голову.

– Не иначе, стога горят на Кокуевской либо Никоновской пожнях, – тревожно сказал Антип, стоявший рядом с бригадиром.

– А может, все-таки лес?

– Сено! – отрезал Федор Савельевич. – Сено горит!

– Так ведь больше десятка стогов там!..

– Было больше десятка…

– Отчего б ему загореться? Поджог?

– А што ж ишшо! Теперь начнут шкодить…

А набат все гудел и гудел, и каждый удар его болью отзывался в сердцах людей.

– Так что же получается? – закричала Фекла, жена Антипа. – Они будут палить, а мы – глядеть? А скотину кормить чем? Пошто охрану туда не послали?

– Да замолчи ты!.. – цыкнул Федор Савельевич. – Замолчи, дура этакая! Кого послать? Тебя послать? Люди посланы, а сено – горит!.. – Он махнул рукой и, как был, босиком, поспешил на зов набата.

Зарево быстро таяло. Вот оно еще раз полыхнуло в небо, потом разом осело и погасло. А люди всё еще стояли у дома бригадира.

– Ребята-то Савельича где? – нарушила молчание Фекла.

– Там! – Антип кивнул в сторону угасшего зарева и дрожащими пальцами стал свертывать самокрутку.

20

По заданию Никифорова Митя и Ленька охраняли сено на большой Никоновской пожне, где было девять стогов. Пожня тянулась вдоль Муст-гёги – Черной речки, названной так за темную, цвета крепкого чая, воду. Речка причудливо извивалась, делая крутые повороты, и по ее берегам буйно росла ива. Один из таких кустов и облюбовали Митя и Ленька. Они поочередно несли сторожевую вахту, имея на двоих один трофейный автомат, выданный Мите как старшему.

Кокуевская пожня находилась рядом с Никоновской, за узким перелеском. Едва там вспыхнул пожар, ребята сразу заметили его. Они выскочили из куста, пересекли пожню, вброд перебрались через речку и устремились в лес.

Когда они подбежали к Кокуевской пожне, уже начал гореть третий стог.

– Смотри, фонариком светят!.. – шепнул Ленька, увидев узкий голубоватый луч, который всего на несколько секунд скользнул по пожне, окутанной туманом.

– Вижу! Нам к крайнему стогу надо…

Бежать, даже пригнувшись, было рискованно: горящее сено с каждой минутой давало все больше света, да и можно было угодить в луч фонаря. И ребята поползли. Они видели, как вспыхнул желтый огонек у четвертого стога и как два темных силуэта нырнули под покров тумана и ночи туда, к пятому, и последнему на этой пожне стогу, верхушка которого слабо виднелась в отблесках пожара.

Митя и Ленька, извиваясь, ползли по мокрой от росы траве. Они замерли, когда шагах в двадцати снова вспыхнул голубоватый свет фонаря. На мгновение Митя опять увидел две бегущие тени и пустил туда длинную очередь…

Ребята лежали рядом, касаясь друг друга плечами. От выстрелов все еще звенело в ушах, а вокруг было тихо, только сзади потрескивал огонь. Ленька, вытянув вперед руку с пистолетом – он тоже успел выстрелить два раза, – смотрел туда, где минуту назад качнулись тени диверсантов, но ничего не видел.

– Пойдем посмотрим. Наверно, обоих… – шепнул Ленька, но Митя отрицательно покачал головой.

Между тем четвертый стог разгорался все больше и больше. Пламя рвалось вверх и зловеще гудело, все шире озаряя пожню неровным светом. Подхваченные потоком горячего воздуха, в вышину летели целые снопы искр. Одна из особенно ярких вспышек на секунду выхватила из туманного полумрака фигуру лежащего на земле человека, и Митя снова дал туда очередь. Послышался сдавленный крик…

Ребята лежали до тех пор, пока сено не прогорело и пока ночь снова не окутала мраком Кокуевскую пожню. Потом они отползли к опушке и укрылись в лесу.

– Что будем делать? – спросил Ленька, пряча пистолет в потайной карман.

– Надо командиру доложить.

– А если эти уползут?

– Всяко может быть, – пожал плечами Митя. – Но идти к ним нельзя: вдруг они затаились? Хлестнут из автоматов, и все…

Голоса набата Митя и Ленька не слышали – слишком далеко была от Куйв-мяги Кокуевская пожня – и потому домой не спешили.

В то время когда на горе у старой церкви еще звенел набат, в сельсовете уже собралось партийное бюро: из района была получена срочная телеграмма о немедленной эвакуации населения.

План эвакуации еще раньше был продуман и обсужден на собрании сельских коммунистов, и теперь вносились в него лишь уточнения.

Вторым вопросом секретарь партбюро Леваков предложил обсудить, кто именно из группы Никифорова останется на месте для борьбы с врагом.

– А что решать? Надо оставить группу в полном составе, – сказал Никифоров. – Оружие есть, люди надежные, проверенные…

– Ясное дело – оставлять всех, – поддержал его Федор Савельевич. – Больше людей – больше силы…

А у самого перед глазами все еще стояло зарево пожара, и мысли одна тревожней другой не давали покоя. Что произошло на Кокуевской и Никоновской пожнях? Как там ребята? Свою тревогу он высказал Никифорову, как только пришел в сельсовет, но командир решил обождать: до пожни шесть километров, и ребята просто не успели прийти с докладом. Тогда, конечно, не успели, а теперь… Больше часу прошло, как пожар кончился!..

– И все-таки группу в полном составе мы не можем оставить, – сказал Леваков.

– Это пошто так? – удивился Федор Савельевич и поднял глаза на секретаря.

– А вот обсудим. Силантию Евграфовичу шестьдесят восьмой. Здоровье у него слабое. Старика в тыл надо отправить… И тебе, Федор Савельевич, уже семьдесят.

– Ну и што? – Глаза Кирикова вспыхнули. – Што ты думаешь, у меня силы нету? Сила есть, глаза хорошо видят, рука к винтовке привыкшая – што еще надо?.. Я и с японцем воевал, и в гражданскую воевал… Не забывай, Митрий Васильевич, што я с двадцатого году в партии!..

– Но если тебя оставить, – мягко возразила Ольга Ивановна, председатель колхоза, немолодая смуглолицая женщина, – куда ребят? Митю можно взять – парню семнадцатый год. А Леню?

– Што – Леню? Што – Леню? – горячился Федор Савельевич. – Он землю пахал! Оружие знает, смелости много, смекалки много… И счас на задании.

– И все-таки он молод, – вздохнул Леваков. – Нам дана возможность эвакуировать всех, и поэтому…

Он не договорил: в сельсовет вошли Митя и Ленька. Они слышали последние слова секретаря и в растерянности остановились у порога.

– Что молчите? Докладывайте! – сказал Никифоров.

– На Кокуевской пожне сожжено четыре стога, – сказал Митя. – Видели двух диверсантов. Стреляли… – и замолчал, не зная, что говорить дальше.

– Кто стрелял?

– Мы стреляли.

– Ну? А что дальше? Диверсанты скрылись?

– Не знаем. Темно было. Не видно.

– Никуда не скрылись! – бодро произнес Ленька. – Я видел, как они оба в землю сунулись.

– Чего ж вы так? – с легким упреком сказал Никифоров. – Одному надо было остаться до света, до утра…

– Разрешите, я вернусь! – вытянулся Ленька.

– Нет. Теперь уж не надо. Идите домой, отдыхайте!

Федор Савельевич обернулся к Ольге Ивановне и сказал по-вепсски:

– А ты говоришь, такого парня в тыл отправить!..

Старику и в голову не пришло, что Ленька уже неплохо знал вепсский язык и сейчас хорошо понял смысл сказанного. Когда вышли на улицу, он схватил Митю за руку.

– Ты слышал? Эвакуация! И меня опять в тыл хотят… Почему? Ведь я же принят в отряд! Все мои документы здесь, и сам Никифоров сказал, что я буду жить с вами…

– Не бойся, дедушка тебя отстоит, – твердо сказал Митя. – Вот увидишь, с нами останешься…

22

Занимался рассвет. Федор Савельевич медленно шел полевой тропкой к дому. Обильная роса, что была на траве, уже смочила брюки до колен, босые ноги покраснели от холода, но старик не замечал этого.

«Такая травища осталась! – думал он. – Хлеб не весь убран. Все уйдет под снег. И дома останутся. Пустые. И дворы… Ну ничего! Мы-то никуда не уйдем. На своей земле каждый куст, каждая кочка – за нас. Сама земля – за нас…»

Старик окинул взглядом белеющие туманом пожни, тихие поля на склонах холмов, хмурый лес, который может укрыть не десятки – сотни, тысячи партизан, и усмехнулся в бороду: «Мы на родной земле сами хозяевами будем…»

Федор Савельевич поднялся на крыльцо, хотел было постучать, но дверь оказалась незапертой. Старик вошел в избу и заглянул за заборку. На тулупе, натянув стеганое одеяло до самых глаз, спал Митя. Один.

– Митюха!

Митя мгновенно проснулся, сел.

– Ленька где?

– Он спал… – Митя посмотрел возле себя. – Вот тут спал. Может, на двор вышел?..

Но Леньки нигде не было. А на столе лежала записка. Торопливым, неровным почерком на клочке газеты было написано:

«Я ушел, потому что меня хотели отправить в тыл. Не ругайте, что взял хлеба и сухарей. Спасибо за все. Я вас никогда не забуду!

Ленька».

Ниже было приписано:

«Митя, друг! Мы еще встретимся!»

– Ой, парень! Што он наделал? Куда пошел? Зачем пошел? – сокрушался Федор Савельевич. – Ведь оставили его, оставили! А он – ушел…

23

Покинув спящую деревню, Ленька сгоряча хотел двинуться на Мальменьгу, но скоро передумал: кто возьмет его, подростка, без всяких документов, в армию? Никто! И лучше никому на глаза не попадаться. Надо уйти в лес, переждать, пока кончится эвакуация, а потом снова прийти к Никифорову. Тут Ленька вспомнил, как Никифоров с упреком сказал, что кому-то одному из ребят нужно было остаться на Кокуевской пожне до утра. И сразу созрел план, что делать.

Ленька далеко по кустам обогнул Сухогорье, вышел на лесную дорогу и еще затемно добрался до того места, где они с Митей приняли решение идти к Никифорову с докладом.