Текст книги "Угловая палата"

Автор книги: Анатолий Трофимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава двадцать пятая

Телефонограмма, переданная Олегу Павловичу дежурным врачом, исходила от начальника управления госпиталями генерала Прозорова. Майору медицинской службы Козыреву О. П. предписывалось явиться к нему двадцать пятого сентября в одиннадцать ноль-ноль. Причина не указывалась. Походило, что смерть младшего лейтенанта Курочки возведена кем-то в степень ЧП и надо за это отчитываться. Время похорон Василия Федоровича совпадало с поездкой, и Козырев не мог на них быть.

Выехал вскоре после завтрака: предстоял еще крюк из-за Мингали Валиевича. Понадобился зачем-то и начхоз, только в другом месте – на верхних ступеньках фронтового интендантства.

Случись такое в дни прорыва или наступления, когда людские потери сверх всяких прогнозов и раненые поступают непрерывным потоком, когда санитарное управление фронта заботит лишь общий процент возврата раненых в строй, едва ли кто обратил бы внимание на частный летальный исход, а тут, думал Олег Павлович, – надо же! – нашли время поговорить со строптивым лекарем, не терпится намылить ему шею.

Вздорные мысли суетно лезли в голову, раздражали Олега Павловича. Да нет, не будет ничего этого, успокаивал он себя, скорей, всего, в верха поступила информация, как говорится, несколько искаженной. Не такой уж мшелоголовый этот профессор, не пузырьковые у него, как в сыре, пробоины, а нормальные мозговые извилины, есть путь для течения мысли, разберется.

И снова неприятная думка: загодя настроенный постучать пальцем о край стола, Прозоров может сыскать для этого и другую причину. Допустим, роды врача эвакогоспиталя Галимовой Руфины Хайрулловны... Но уж тут-то уважаемому Семену Аристарховичу благоразумнее помолчать. Трепать имя любимого человека Козырев не позволит и в самой высшей инстанции...

Майора Валиева в состоявшемся телефонном разговоре раздражила, как он выразился, жеребячья терминология – разнуздались. Ишь ты – разнуздались... Только интендантский Олимп, выходит, со вздетыми удилами, всегда в готовности... Валиев, как и Олег Павлович, сидел в машине взъерошенным, с заранее выпущенными колючками.

Веками складывались в Литве типы сельских поселений. Кучевые деревни с беспорядочно расположенными крестьянскими дворами строились в тринадцатом – пятнадцатом веках (уличные стали возникать позже). В первой половине двадцатого века кучевых селений с так и сяк рассыпанными усадьбами оставалось наперечет. Именно такое местечко и досталось некоторым отделам и управлениям Санупра фронта. Генерал Прозоров занимал удлиненную избу с тесовой крышей и кухней посредине, приспособленной под канцелярию. Рабочий кабинет Семена Аристарховича располагался в левой части дома – в светлице.

Адъютант, хорошо знавший, надо полагать, начальника эвакогоспиталя Козырева, тут же (только взглянул на часы) сделал разрешающий жест в сторону двери. Профессор Прозоров, педант и аккуратист, для которого свят однажды установленный порядок вещей, не мог представить, что кто-то может поступать отлично от него. В рабочей тетради записано: «Козырев О. П. – 11.00», и Прозоров ждал его именно в одиннадцать ноль-ноль. У Олега Павловняа создалось впечатление, что Прозоров вышел из-за стола секунда в секунду этого времени и пошел навстречу, как только он, Козырев, потянулся к скобке. Так подумалось потому, что они действительно сошлись в центре светлицы. Высокий и, как все рослые, сутулящийся, генерал подал руку, ощутил ею, давно не державшей хирургического инструмента, сухую от частого мытья антисептиками ладонь Олега Павловича, показал на стул возле письменного стола, назвать который письменным можно было лишь потому, что на нем красовался стакан непрозрачного стекла с карандашами, лежали кое-какие бумаги и увесистые, бог знает для чего нужные здесь конторские счеты.

Ладонь Козырева сказала о многом, и генерал спросил:

– Не запускаете хирургию? А я вот катастрофически становлюсь администратором.

Как и думалось Козыреву, задерганному событиями последних дней, все шло по порядку: рукопожатие благовоспитанного человека, вопрос о врачебной практике, а теперь, следуя логике, в самый раз спросить о последней операции. Не спросил. Повременив столько, сколько нужно Козыреву, чтобы малость оглядеться, прийти в себя после тряской дороги, Прозоров, не садясь, извлек из папки испечатанный лист бумаги. Водрузив очки на хрящеватый нос, убедился, что лист тот самый, который требуется. Подпрямился, выразил лицом некоторую торжественность.

– По поручению начальника санитарного управления... – генерал досадливо махнул рукой. – А-а, не хотелось по телефону, не хотелось и с нарочным. Лично пожелал. Одним словом, вот, – он протянул листок. – Рад за вас и от души поздравляю, Олег Павлович. И не выпучивайте, пожалуйста, грудь, обойдемся без этого.

Листок оказался выпиской из приказа о присвоении Козыреву очередного звания – подполковник медицинской службы. Олег Павлович не стал уставно «выпучивать» грудь и сам протянул руку, чтобы признательно пожать генеральскую.

– Спасибо, Семен Аристархович.

Прозоров водворился в кресло. Поскрипев его деревянными суставами, нашел удобное положение телу, заглянул в «общую» ученическую тетрадь и освежил память вычитанными оттуда строчками.

– Укомплектованность у вас, можно считать, в норме. Нет двух хирургов? Дадим. Сложнее найти окулиста и стоматолога. Зубодер, правда, есть, но, извините, не про вашу честь. К вам с челюстными ранениями направляются в исключительных случаях, а просто зубы лечить... Коронки да пломбы после войны ставить будем. Так что этого товарища определим в другое хозяйство, по профилю. Важно сейчас Ройтману замену найти.

– Кому замену? О чем вы говорите? – насторожился Козырев. – Иосиф Лазаревич – опытный фармацевт, я с ним не собираюсь расставаться.

– Он собирается, – нахмурился Прозоров. – Мне подан рапорт. Догадываюсь, почему в обход вас. Ройтман признан негодным к службе, зачем препятствовать.

– Уточню, Семен Аристархович: негоден в мирное время. Ограничение для военного времени у него всего лишь второй степени.

– Вам мало второй? Если принять во внимание то чудовищное... – Прозоров замолчал, машинально, по стойкой привычке хирурга тренировать пальцы, с завидной ловкостью манипулировал карандашом. Незавершенная фраза была досказана, видно, про себя – о близких Ройтмана, уничтоженных гитлеровцами во львовском гетто. – Ему бы в больничку сельскую, порошки развешивать, лекарственную травку сушить – Опять пауза Недовольно морщась, спросил: – Все еще пьет?

Такой вопрос мог задать только осведомленный человек, и Козырев счел нужным промолчать.

– Вот видите, Олег Павлович. Второй раз вынуть его из петли можете и не успеть.

Козырев в дерзком взгляде скосил голову, проговорил нажимисто:

– Вон оно что... Пусть где угодно, только не у нас? – Усмиряя себя, заверил: – Не допустим до этого. Что касается сельской больнички... Боюсь, Семен Аристархович, что на всех таких, как Ройтман, не хватит больничек.

– Да-да, все так, все верно, – ужав губы, согласно закивал Прозоров. – Вот что, Олег Павлович, пусть за ответом на свой рапорт Иосиф Лазаревич придет ко мне (перелистнул страницу тетради) завтра в четырнадцать... нет, в тринадцать сорок (записал). Давайте уж как-то общими усилиями, голубчик. М-мда... Я тут пометил... Направим вам двух хирургов, выпускники мединститута.

– Одного хирурга. Жена возвращается из отпуска, так что второй окажется сверх штата... Если не окулиста и не дантиста, то хоть невропатолога верните. На месяц, сказали.

При слове «жена» у Прозорова лишь чуть встрепенулась бровь, иной реакции он себе не позволил.

– Вернем невропатолога. Врачу Галимовой мой поклон. На кого же сына оставила?

Гляди-ко, и что сын – знает. Олег Павлович ответил, что решили доверить ребенка матери Руфины Хайрулловны. Обеспечена: огород все же свой, коза...

Прозоров одобряюще выпятил утолщенную нижнюю губу.

– Козье молоко для грудного – это прекрасно. Еще студентом занимался козьим, верблюжьим, кобыльим.

Даже статейку тиснул в медицинском журнале. Не читали? М-мда... Давно это было, ох как давно. При царе-батюшке. – Глянул на часы, заторопился. – Уклонились мы. Я вот зачем вас, Олег Павлович. Попало мне кое от кого, считаю, больше, чем заслужил, попало, так что, не взыщите, поделюсь излишками. Без предосторожности готовим наши лечебницы к предстоящим наступательным операциям. За это взгрели. Теперь другим займемся – подготовкой нескольких госпиталей, в том числе и вашего, к передаче другому фронту. Постараемся вместе понять, что это такое, с чем эту штуку едят. Когда в доме идут приготовления к приему гостей, наблюдается одна картина, и совсем иную картину можно увидеть, когда семья собирается покинуть насиженное место, переселиться. Будем «переселяться». Работу надо вести, разумеется, в обстановке строжайшей секретности, но и... Как бы люди ни старались скрыть свой переезд, абсолютной тайны они не добьются, утечка истины так или иначе неизбежна. Кроме того... – Прозоров прислушался к тому, что наговорил Козыреву, кривовато усмехнулся. – Извините, Олег Павлович, старый эскулап, кажется, забрался в чужие владения. Вас, а не противника, скорее всего, введу в заблуждение. Тут неподалеку, в соседней избе, находится очень серьезный и умный подполковник, специалист своего дела. Так что об этой окаянной дезинформации – с ним. Понимаете, какая ответственность на нас ложится?

– Понимаю. В общих чертах, конечно.

– Детали – у подполковника. Желаю успеха, – генерал поднялся, давая знать, что пора закругляться В паузе ловко помотал пальцами остро заточенный карандаш, плавным движением опустил (водворил!) его в стакан, повыпячивал губу. – В сводке о летальности, Олег Павлович, выделен случай во вверенном вам... Что это – профессиональная ошибка хирурга?

– Ошибки не было. А вот вина... есть.

– Чья? Конкретно.

– Пальцем ни на кого не покажешь. Медицина виновата.

– Вон как... – построжел голос Прозорова. – Не по чьей-то вине, а по вине всей медицины?

– Не всей. Той отрасли, которая занимается и занималась анаэробной инфекцией. Научных публикаций вроде бы предостаточно, а что в них? Что почерпнуто из практики зимней кампании тридцать девятого? Что нового в диагностике, радикального в профилактике? Методы, рекомендации? Незамедлительное введение антибиотиков? Нашли-то его на второй день после ранения. В воронке, со слепыми осколочными обеих конечностей. Какое уж тут незамедлительное. Разрезы, ампутация? Сделали. Развитие заболевания, извините за банальность, никогда практически не бывает предсказуемо полностью. Как же локализовать скрытый процесс? О том, что он не затух и после отсечения, узнаем, когда... – Олег Павлович, шумно всосав воздух, оборвал себя: – Не помогла и экзартикуляция{17}.

– М-мда-а, – подавленно покачал головой Прозоров. – Анаэробиоз... Что поделаешь, что поделаешь... Объяснительную все же представьте.

– Комиссия будет?

– Никаких комиссий, от них одна демагогия. Приложите к записке историю болезни. Лучшего не вижу – сжато и убедительно.

Прозоров направился к двери, похоже, только для того, чтобы выйти из кабинета вместе с Козыревым. Иного способа распрощаться на этой стадии разговора он не нашел, а продолжать его – только время отнимать у себя и начальника госпиталя.

* * *

Времени на беседу с Прозоровым и специалистом-подполковником затрачено немного. Шофер на месте, машина заправлена. Солнце поднялось – выше некуда Небо безоблачно. Летят паутинки – бабье лето. Все хорошо. Но что-то неприятно сосет все же. Что? Аудиенция прошла с предельным взаимопониманием. Откуда же тогда это гнусное ощущение? Ах, вот откуда! Колючки твои обмякли за ненадобностью, противно липнут к телу.

Понятно: объясняться, выяснять отношения для тебя, Олег Павлович, – нож острый. Отсюда раздражающее ожидание всяких напастей. Дурное всегда от дурных Скверными стал представлять себе тех, к кому шел...

Успокоила медленно слепившаяся мысль: когда душе совестно – это знак, что ты еще человек, что не все потеряно...

– Товарищ майор медицинской службы! – заставил очнуться чей-то голос.

Козырев оборотился. Собирая на сапоги пыль с придорожной завядшей травы, к нему подбегал артиллерийский лейтенант. Стучит ему чем-то тяжелым в загорбок перекинутый обеими лямками через плечо наполовину заполненный вещевой мешок.

– Здравия желаю, товарищ майор медслужбы! – показывая запотевшую подмышку, лейтенант вскинул руку к пилотке. Под ухоженными юношескими усами обнажились в улыбке редкие зубы.

Недоумевая. Олег Павлович разгадывал причину радости парня и не мог разгадать.

– Не узнаете, товарищ майор? – стал тускнеть лейтенант.

Козырев действительно не узнавал. Кто-то из тех, кого оперировал, кто лежал в его госпитале? Разве память удержит тысячи лиц?

Лейтенант подбросил уточняющую деталь:

– Я к вам раненого начальника штаба артполка доставлял. Помните? И мне перевязку делали.

Наконец-то Козырев узнал, вернее, вспомнил того «шкарябнутого» в голову офицера, который привозил на «додже» майора Смыслова и потрясал запиской к Руфине Хайрулловне. Заверил его:

– Как не помнить, помню.

Появление сегодняшнего лейтенанта удобно прилегало к наладившемуся настроению Олега Павловича, это он почувствовал довольно быстро и решил воспользоваться выпавшим моментом.

– Да-да, офицера, которого лично знает командующий фронтом, привезли тогда именно вы.

Не все из прошлого приятно вспоминать. Лейтенант промямлил:

– Но это же... правда...

– Иная правда – хуже вранья. Ладно, забудем... Навестить хотите? Хотите спросить у меня, нет ли места в машине? Угадал? Как тут не угадать – мешок-то с гостинцами. Консервов набрали?

– Прихватил малость.

– Предусмотрительный. Хвалю. Отдельной палаты Смыслову не предоставили, особых медикаментов из Москвы не привозили, а вдобавок беднягу еще и голодом заморили. Хвалю, хвалю, лейтенант, – веселил себя Козырев.

– Товарищ майор медслужбы...

– Не майор, а подполковник медслужбы, – пряча усмешку, добивал его Олег Павлович.

Лейтенант потерянно скосился на его однозвездочные погоны.

– Не веришь? – изумился Олег Павлович. – Честное пионерское – подполковник. Могу выписку из приказа показать.

– Поздравляю с присвоением очередного звания, товарищ подполковник! – гаркнул лейтенант и раскованно засмеялся.

– Спасибо.

– А консервы у меня – ни одному госпиталю не снились. Найдется чем и звездочку вашу обмыть... В военторге девчонка знакомая оказалась. Бутылочку презентовала, скажу я вам., – лейтенант чмокнул кончики сложенных щепотью пальцев.

С такими адъютантами, если не хочешь, чтобы они уселись тебе на спину с погонялкой, ухо надо держать востро.

Козырев, пытаясь несколько придержать бесцеремонность лейтенанта, распахнул дверцу машины:

– В таком случае... Вот сюда-с, рядом с водителем... Обратно как изволите? Если мой «виллис» понадобится, – уступлю, уступлю...

Не увидев умысла, лейтенант с небрежным «Не-е, не понадобится» развалился на сиденье, не оборачиваясь, добавил:

– Я с Сакко Елизаровичем, с замом по строевой. Управится в артмастерских – в госпиталь прикатит. Он сейчас в двух ипостасях – и зам, и начальник штаба. Что-то заколодило у него без майора Смыслова.

По дороге прихватили Мингали Валиевича. По лицу видно было, что и он не попал под грозовые раскаты. Валиев бросил на сиденье связку газет и писем, отдуваясь, сел и тут же потянул из кармана заранее отложенный треугольник – письмо из дому. Уловив скошенный на почту взгляд Олега Павловича, бросил коротко: «Тебе нет ничего» – и стал растеребливать, расправлять тетрадные листки треугольника. Козырев приготовился услышать что-нибудь хорошее из чужих новостей.

– Вслух читать? – спросил Валиев.

– Если нет секретов, читай.

«Атием багрем, син кайда?» – вспоминая певучий голос сына, начал было Валиев и тотчас замолчал. Стерлась улыбка, исказилось, как от боли, лицо. Мингали Валиевич откинул голову на спинку сиденья, прижал письмо к полыхнувшему лбу.

– Яныкаем{18}...

– Что случилось, Мингали Валиевич? – обеспокоился Козырев.

– Какой же я... Дождался... – Валиев дальнозорко нацелил глаза на письмо, с сердечной болью перевел прочитанную фразу: «Отец родной, где ты?»... Забыл уже, когда и писал им... О, как нехорошо...

Глава двадцать шестая

На пятидесяти квадратных метрах комсоставской палаты с четырьмя кроватями было гулко, как в церкви. К предстоящей передислокации в мама их знает какие края Мингали Валиевич готовился без всяких скидок на известную условность. Кровати и тумбочки, упакованные в решетчатые ящики и укрытые брезентом (в первых числах октября то и дело шли дожди), громоздились теперь возле водокачки. Повизгивал пилой и стучал молотком плотник – готовил тару для другой утвари.

Четверых, оставшихся в угловой палате, непогода чаще держала в помещении. Неприютно, скучно, зевотно...

– Петр Ануфриевич, – обращается Боря Басаргин к майору Щатенко, – вы так вот всю жизнь – военный?

Петр Ануфриевич закрыл книгу, оставив в ней палец вместо закладки, хрустко, со вкусом потянулся. Читать ему надоело, и он не прочь поболтать. Отозвался:

– Всю жизнь, Борька. Счастливые люди в рубашках родятся, а меня вот в сапогах и гимнастерке на свет произвели. Поп, когда крестил, хотел и отпеть заодно, поскольку, говорит, служивый – ему так и так убиту быть.

– А если без этого, как его...

– Без глупостей? Без глупостей, Борька, всю жизнь я не мог быть военным. Тридцать три года – не вся жизнь. Если и убьют сегодня или завтра, все равно – не вся. Двадцать три из этой жизни взяли школа да институт.

– Десять лет – тоже немало.

– Много, Борька. Если учесть, что в училище всего два года, а остальное время на войне, то очень много. С басмачами на границе, летом тридцать девятого – Халхин-Гол, зимой того же года – на финской. Только подлечился после ранения – эта война началась. Два раза под пули попадал, а на третий раз вон какую железину в меня всадили, – Петр Ануфриевич дотянулся до тумбочки, постучал похожим на морскую раковину осколком.

– В институте вы на кого выучились, товарищ майор?

– Ни на кого не выучился, Борька. Болтался, как цветок в проруби. Поступил на физико-математический, через полгода в историки подался, потом журналистикой увлекся, а после третьего курса совсем с институтом расстался. Решил писателем стать. Накатал роман страниц на семьсот, отнес в издательство. Жду, когда перевод на тыщи рублей придет. Пришла открытка: прочитали, приходите. Стали мне про Пушкина, про Толстого говорить, а когда про Гоголя помянули, я сгреб свою рукопись и спрашиваю: «Где тут у вас печка? Хочу на Гоголя походить». С тех пор мечту о романах забросил, а рассказы и сейчас пишу.

– Печатают в книжках?

– Нет, Борька, не печатают, – Щатенко спустил ноги на пол, сел. – Никак не угодишь им. Очень короткие, говорят. А длинные я боюсь писать – вдруг опять на роман потянет.

– Прочитайте какой-нибудь.

– Прочитать можно, только вот какой? – Щатенко раздумчиво потер висок.

Боря перебрался к нему на койку, пристроился рядом, спросил:

– А где он у вас, с чего читать будете?

Щатенко вынул забытый меж страниц палец, положил книжку на тумбочку, чтобы не перелистнулась, придавил ее снарядным осколком.

– С мозга читать буду, – он костяшками кулака постучал себя по лбу. – Они у меня все тут. Тебе какой, с заглавием?

– Лучше с заглавием.

– Тогда вот какой. Рассказ называется «Сплошал». – Щатенко прокашлялся, возвел очи горе и начал: «Он сграбастал его большой, как лопата, рукой за лицо и сдавил так, что высвободились зубы. Разъяренный, плюнул в этот оскал и тут же, бледнея от страха, понял, что плюнул не в того, в кого хотел плюнуть».

Рассказчик умолк, Боря недоуменно уставился на него:

– Все, что ли?

– Все.

– Почему он ему по харе не врезал? Плюется, гад...

– Не знаю.

– Как – не знаю? – опешил Боря. – Вы же сочиняли!

Щатенко ужал плечи и, пряча смеющиеся глаза, предположил:

– Трус, наверно, а у того ручища – ого!

– Может, пожалел? – высказал догадку Боря. – Ведь тот, который плюнул, сам испугался.

– Не исключено. Но не исключено, что и ударил.

– Тогда надо было написать – врезал!

– Зачем? Вдруг да не врезал?

Боря вконец растерялся, а Щатенко стал растолковывать:

– Допустим, человек только что сделал какую-то пакость, вот и решил, что это – ответ на нее. Принял как должное, не полез в драку.

– Ну и написали бы.

– Борька, если тебя начнут кормить разжеванной пищей, ты будешь глотать ее? (Борю передернуло.) Вот и писатель не должен совать разжеванное, недолго и плюху схлопотать. Людям нравится мозгами шевелить.

– А ну вас. Прочитайте еще какой.

– Слушай вот такой: «Ветер сдул с него шляпу, и она, вихляя, покатилась по мостовой. Боясь потерять шляпу, гражданин простер к земле руки и помчался за ней с дикой скоростью. Через минуту врезался в трамвай и сделал в нем башкой глубокую вмятину. В трамвае сидела невеста гражданина, она все видела и тут же отказалась выйти за него замуж».

– Вот это черепок! – восхитился Боря и задумался. – А почему девке замуж расхотелось?

Агафон Смыслов, пользуясь простором, шатко расхаживал по палате беспрепятственным маршрутом – с угла на угол. Слушая нашедшего себе развлечение Щатенко, не удержался и на вопрос Бори подсказал издали:

– У нее не было чувства юмора, Боря.

– А ты как думаешь? – спросил у него Петр Ануфриевич.

– Нужен ей такой пентюх! – засмеялся Боря.

– Отлично сказано. Рассказу дадим название «Пентюх». Но почему же он пентюх? – хитровато разжигал Щатенко воображение Бори.

– Он что, сдурел – по мостовой бегать? А если машина? Авария, шофера – под суд, этого дурака лечить или хоронить надо. За порчу трамвая штраф сдерут. Недотыка какой-то...

Восхищенный Петр Ануфриевич, обняв Борю, хохотал до слез. Смеялись и Гончаров со Смысловым.

– Вот тебе еще один рассказ, только с условием: дать к нему обстоятельные пояснения.

– Дам. Жалко, что ли.

– Тогда слушай: «Павел Павлович сначала увидел ведро с морожеными пельменями, потом шапку, а шагов через десять наткнулся на четырнадцатилетнего Веньку Губина. Простоволосый, озябший, пьяный до мучения, он сидел на снегу и давился собственными соплями».

Надолго установилась выжидательная тишина. Боря был под впечатлением, ворошил свои несложные думы. Потом зло выпалил:

– Сволочи! За это судить надо! Споили мальчишку... А ему, зас...у, мало, пошел в погреб за пельменями, там браги добавил.

Майор Щатенко от восторга так саданул Борю в бок, что тот, вскинув ноги, едва не перекувырнулся на другую сторону кровати.

– Ануфрич! – окликнул Смыслов майора Щатенко. – Пожалей Борину голову, присоединяйся ко мне.

Петр Ануфриевич посмотрел на него со вниманием, покачал головой:

– А ты себя пожалей. Вон уже пар валит. Сколько?

– Триста пятьдесят.

– Шагов?

– Скажешь! От угла до угла. И без тросточки.

Щатенко на глаз прикинул расстояние по диагонали, подсчитал вслух:

– Триста пятьдесят на десять... Ого, три с половиной километра. Привал делал?

– Дважды.

– Бугай. Медведь уральский. Доложу Козыреву, пусть гонит в три шеи, – порадовался Щатенко за товарища.

Все показывало на то, что с выпиской Смыслову придется погодить, а вот возьми его – три с половиной. Радовался, конечно, этим километрам и сам Смыслов. Нелегко они дались. Поначалу, используя каждый погожий час, – по парку на костылях, потом с тросточкой в сопровождении Машеньки. Сегодня – рекорд. Если как следует изложить этот факт на комиссии, то есть без упоминания, что передвигался со скоростью «десятый день девятую версту», что после «марша» остервенело ноют костные мозоли, что последние метры шел не на ногах, а на одном упрямстве, то, глядишь, и на самом деле – в три шеи. Долечиться потом можно, тем более что начальнику штаба артиллерийского полка надобность ходить пешком за тридевять земель выпадает не так часто.

Смыслов добрел до кровати, сбросил тапочки и, изнеможенный, увалился поверх одеяла.

За окном пасмурно, дождевая морось где-то на крыше объединяется в тяжелые капли, и они, срываясь, редко к гулко ударяются о жестяной подоконник. Размеренное и монотонное бумканье отсчитывает секунды, минуты, часы, сжирает их, и душа тоскливо немеет от мысли, что так бездарно и невозвратимо истаивают дольки человеческой доли. Уходить, уходить надо отсюда...

Припорошенная водяным бусом, заявилась Надя Перегонова с букетом лимонно-желтого тмина и бессмертника с бордовыми и лазурно-фиолетовыми обвертками соцветий – нарезала с увядающих, заросших бурьяном клумб. Движение затворника Агафон Смыслов начал еще до ее ухода, и догадаться Наде, чем оно закончилось, было несложно. Она положила цветы на стол, наспех вытерла полотенцем лицо и руки, присела к Смыслову. Ничего не говоря, обхватила запястье, послушала биение сердца.

– Как у зайца, – сделала вывод, – вот-вот выскочит.

– Не преувеличивай, Надежда батьковна, – отнял руку Смыслов.

– Была охота. Давай помассирую.

Глупо отказываться от массажа. Засучив кальсонину до паха, обнажил рубец со ступенчатыми вмятинами от швов. Лукаво поблескивая глазами, Надя погрела захолодавшие руки в смысловской подколенке, стала растирать его натруженные мышцы, гладить свербящий заживлением шрам. Машеньке такого он не позволял даже в дни их душевного сближения – стеснялся, а сейчас она и сама не посмела бы предложить. Что-то непонятное, еще неосмысленное легло между ними, отдалило Машеньку. Что же? Этого Смыслов пока не понимал.

Влюбчивость ее до встречи с Агафоном Смысловым была не чем иным, как легким дурманом неискушенного подростка, но и не проходила бесследно. Зрело ее сердце, постигало жизнь и смелее устремлялось к тому, что приуготовлено природой, что рано или поздно должно сбыться. И оно сбылось, свалилось на Машеньку ослепительным, бесценным, но и тяжким даром. Нельзя было не увидеть этой любви, не распахнуться ответно.

Влетела как-то в палату сияющая, замерла перед ним.

– А у меня что-то есть! – объявила она и тут же выдернула из кармана халата фотографию, показала на расстоянии: – Вот я какая! Плохая, скажешь?

На снимке Машенька явно проигрывала. Все портила безвкусица фотографа, сотворившего «цветную» фотографию с помощью толченых карандашных стержней – желтого, синего и красного.

– Чудо! – восхищенно соврал Смыслов.

– Хочешь, тебе подарю? – Машенька подала фотографию.

На обороте старательным ученическим почерком было написано: «Ранбольному Смыслову Гане от медсестры Кузиной Маши. Люби меня, как я тебя».

«Спасибо, Машенька, буду любить», – хотел шепнуть Смыслов, но Машенька уже скрылась, исчезла на весь день – до заступления на дежурство.

Все-все у Машеньки было от плоти земли, от избы, в которой рождаются, живут и умирают: взгляды на жизнь, на отношения между людьми, на правду и неправду, добро и зло. Ее светлая провинциальная непосредственность, душевная чистота были умилительно-трогательны и покоряли людей.

...Тогда Смыслов еще был прикован к постели.

– Ты чего глаз жмуришь? – подошла к нему Машенька. – Окривел?

– Попало что-то.

– Покажи-ка.

Машенька оттянула веко, высмотрела, что досаждает глазу. Покосилась туда-сюда – не видит ли кто, как она будет «вносить инфекцию», – и через мгновение кончик ее языка, выметнувшись, как у ящерки, влажно прошелся между веком и яблоком, слизнул соринку. Снимая ее с языка, Машенька смешливо наморщила переносицу.

– О, какое полено. С потолка, наверно...И не для одного Смыслова она такая.

– Владимир Петрович, зачем ногти грызете? – Машенька хватает со стола ножницы, усаживается рядом с Гончаровым. – Дайте сюда. – Завладевает рукой и пристраивает ее на своих коленях. Покачивая головой, ругает себя: – Тетеря я тетеря, совсем забыла, что сами состригнуть не можете. Нельзя зубами, можно руку попортить. Вон она у вас какая красивая... Сегодня ноготки с беляками, – значит, к обнове.

Гончаров смеется:

– Гимнастерку выдадут или обнова – в более широком смысле?

– А что? – наставительно рассуждает Машенька. – Вот поженитесь на Юрате...

Наблюдая такие минуты, Смыслов не мог нарадоваться ее милой, природно чистой наивности.

Но в святой, неисправимо русской патриархальности Маши Кузиной, как у всякой награды, была и оборотная сторона. Никто другой, пожалуй, не чувствовал так остро разделенности людей положением, их неравенства, как она с ее провинциальной натурой, в основе которой прочно жило неколебимое убеждение, что у каждого сверчка должно быть свое запечье.

Побитых, обескровленных, с переломанными костями, с душой на ниточке людей, с которыми судьба свела ее под одной крышей, называли для удобства общения кого крестным именем, кого, кто постарше, по имени и отчеству, а иных порой по званию и должности, а то и просто ранбольной, но все эти атрибуты не разделяли раненых, не обосабливали ни друг от друга, ни от Машеньки. Они представляли как бы особое сословие – беспомощных, временно обездоленных. Попечительство, забота о них, причастность к их выздоровлению должны бы, казалось, даже укрепить Машеньку в чувстве собственной значимости, но это ощущение не приходило. Все для нее было естественным, предначертанным. И когда какой-нибудь Семен Семенович, которого, едва живого, мыла в санпропускнике, матерящегося колола шприцем в ягодицу, со слезами пополам кормила с ложки, – этот Семен Семенович, облачившись в форму, в блеске орденов, седины и звезд на погонах, приходил прощаться, Машенька мгновенно переносилась на свой шесток, смущалась и с почтительной робостью вкладывала свою ладошку в протянутую длань богатыря.

Нечто подобное произошло и в отношениях с ее милым другом Ганей Смысловым.

* * *

Заместитель командира артполка по строевой части подполковник Сарксян приехал в госпиталь к концу дня. Машенька испытывала невыразимую гордость, глядя, как этот солидный, с седеющими усами кавказец в немалых чинах обнимает, разглядывает, восторженно хлопает по плечам Смыслова. Рядом с ним и ее парень с хорошим именем Ганя словно преобразился, стал взрослее, суровее, что ввело Машеньку в некоторое смущение. И уж совсем стало неловко, когда увидела Смыслова в форме, с орденскими планками, которые введены недавно для ношения вместо орденов и которые здесь, в действующей армии, она видела только у больших офицеров тыла фронта. Адъютант полковника Лиховатого, увязавшийся за Олегом Павловичем, кроме шпротов, довоенного мыла ТЭЖЭ в обертке, одеколона и кулька конфет привез Смыслову эти цветастые планки и пошитое в его отсутствие обмундирование из добротного безворсового сукна. Начальник АХЧ{19} не мог допустить, чтобы начальник штаба вернулся в полк в заштопанной и пегой от застиранной крови одежде.

Бутылку какого-то особого коньяка распили в покосившейся беседке парка, куда заглянули на минуту и Олег Павлович с Серафимой Сергеевной. Серафима пококетничала с обворожительным джигитом, Олег Павлович заверил его, что с выпиской майора Смыслова постараются не затягивать, и они ушли. Чтобы не мешать деловому разговору сослуживцев, вскоре распрощались с Сакко Елизаровичем Боря Басаргин, Щатенко и Владимир Петрович. А разговор не был праздным, что-то встревожило Смыслова. Опираясь на плечо Машеньки, он высвободился из-за стола, избитого фишками домино, прислонился к резной опоре беседки. Машенька не узнавала Ганю Смыслова. Будто подевались куда-то его мальчишеские ямочки, глаза похолодели, между сведенными бровями вырубились две глубокие и пугающе разномерные складки. Галантный, обходительный подполковник проявил некоторую робость, стал смотреть настороженно. Наконец дернул усами: