Текст книги "Третьего не дано"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Чем чаще Елена Юрьевна мысленно читала письма мужа, тем все упорнее начинала верить, что он и сейчас с ней, что не уходил на войну и все осталось так, как было в самую радостную пору их жизни. Вера в то, что он с ней и что они даже не расставались, что она слышит его голос и видит его глаза, была настолько мучительна и приносила столько страданий, что Елена Юрьевна поспешно брала в руки первую попавшуюся книгу и принималась исступленно читать ее, чтобы забыться.

– Я пойду подышу, – сказала Юнна. – На кухне хлеб и жареная морковь.

– Подожди, – Елена Юрьевна мягко положила свою холодную тонкую ладонь на щеку дочери. – Подожди.

У тебя ведь сегодня такой день... Тебе страшно? Признайся, страшно?

– Боязно, – подтвердила Юнна.

– А вдруг тебя примет сам Дзержинский?

– Если бы, если бы... – обрадованно подхватила Юнна.

– Глебушка, – мать всегда ласково произносила имя брата своего мужа, рассказывал о нем. Никто не может выдержать его взгляда. Наверное, он обладает гипнозом.

– Дядя Глеб рассказывал, я помню. Но это же враги не выдерживают.

Юнна тревожно посмотрела на мать. Та вспоминала о дяде Глебе с той лишенной внутреннего волнения интонацией, с какой обычно говорят о живом, здоровом и избавленном от несчастий человеке. Между тем прошло всего три месяца, как он погиб в схватке с террористом.

– Глебушка сказал: он и суровый, и добрый. Я думала: как это можно совместить? Он редко улыбается. – Елена Юрьевна говорила это скорее себе, чем Юнне. – И любит поэзию. Как можно любить поэзию и не улыбаться?

Юнна не отвечала на вопросы, лишь тихонько гладила ее руку.

– Нагнись, я тебя поцелую, – попросила Елена Юрьевна.

Юнна нагнулась и, почувствовав прикосновение материнских губ к своей щеке, снова едва не расплакалась.

– А теперь иди, – сказала мать, радуясь, что на глазах у дочери не заблестели слезы.

Юнна была уже на пороге, когда на крышу дома всей своей ошалелой тяжестью обрушился гром. Жиденькое пламя свечи боязливо заколыхалось и погасло.

– Кто-то вошел? – встрепенулась Елена Юрьевна. – Я слышу шаги.

Она чуть не сказала: "Шаги твоего отца", но вовремя осеклась.

– Никого нет, – ответила Юнна.

– Да, да, – отозвалась из темноты мать. – Никого...

Юнна подошла к окну, подняла штору. В комнате стало чуть светлее.

– Отец всегда просил беречь тебя, – тихо сказала Елена Юрьевна, прикрывая глаза ладонью. – И Глебушка просил тоже.

Она не добавила, что оба они – и муж, и брат мужа, просившие ее беречь Юнну, сами не смогли уберечь себя и что дочь, несмотря на это, идет навстречу опасности.

И хотя мать не добавила этого, Юнна по ее тону, по тому, как она оборвала фразу, поняла истинный смысл сказанного.

Юнна осторожно прикрыла за собой дверь и вышла в коридор. Стука ее каблучков по лестнице и протяжного скрипа входной двери Елена Юрьевна уже не слышала:

перед ее глазами в темноте комнаты синими огоньками, похожими на крошечные молнии, вспыхнули слова тех самых писем, к которым она давно не прикасалась и каждое из которых заканчивалось как заклинание: "Береги Юнну".

Юпна выбежала на улицу. Она любила грозу, любила смотреть, как молнии испепеляют небо. Запрокинув голову, она нетерпеливо ждала того мига, когда на землю обрушится веселый гром. Первая гроза в эту весну пришла нежданно и была для Юнны особенно дорога, как бывает дорого первое открытие чего-то сокровенного и прекрасного.

Повернув за угол, Юнна вышла на Цветной бульвар.

Стало светлее, но трудно было понять, то ли это рассвет, то ли молнии вспыхивают ярче, чем прежде. Бульвар был пуст.

Юнна любила этот бульвар. Отсюда близко до центра, здесь всегда было людно. По утрам его заполняли торговки, спешившие к Трубной площади, повозки, гимназисты с ранцами. Вечерами в тени деревьев бродили молодые пары, цокали по мостовой кони патрульных.

Юнна родилась в переулке, выходившем на бульвар, и все здесь: и липы, и дома, и афишные тумбы – напоминало ей детство, прерванное выстрелами, песнями красногвардейских отрядов, тревожными гудками заводов.

Дождь утих, и Юнна пошла медленнее. Грозные тучи, увидев рассвет, торопливо уползали на восток. Весело пенились вдоль тротуаров ручьи.

Юнна не привыкла к спокойной ходьбе, но сейчас так лучше думалось, лучше мечталось. Ей хотелось, чтобы вечером, когда она придет в ВЧК, все было удивительным и неожиданным. А вдруг ее и впрямь позовут к Дзержинскому? Нет, это неосуществимая мечта!

Задумавшись, Юнна не сразу увидела юношу, стоявшего на углу, там, где кончалась металлическая решетка бульвара. Сейчас, когда уже заметно рассвело, он был хорошо виден ей. Запрокинув в небо курчавую голову, юноша, чудилось, разговаривал с молниями. Юнна остановилась от мысли, что уже где-то видела его. Юноша еще издали радостно воскликнул:

– Здравствуйте, прекрасная незнакомка!

– Здравствуйте... – прошептала Юнна. – Но я вас, кажется, не знаю...

Она так растерялась, что не заметила, как он оказался рядом с нею.

– К лешему! – возбужденно крикнул юноша. – Помните?

"К лешему, к лешему", – мелькнуло в памяти Юнны, и она, все еще боясь поверить тому, что уже однажды слышала такие слова, взглянула на юношу открыто и смело.

И сразу же вспомнила...

Год назад, в гимназии, она подружилась с Ипполитом Муромцевым. Они часто бродили вечерами по Цветному бульвару. Ипполит был начитан, с упоением рассказывал об удивительных, поражающих воображение людях. И однажды октябрьским вечером, когда они ходили под холодными темными кронами мокрых деревьев, где-то вдалеке раздались частые выстрелы. Холодный, дышавший близкими морозами воздух приближал звуки.

– Бежим туда! – прошептала Юнна и порывисто устремилась в темноту, схватив за руку Ипполита.

Но тот не сдвинулся с места и стоял, будто завороженный. Он молча, недоумевающе смотрел на Юнну, и губы его вздрагивали.

– Бежим! – настойчиво повторила Юнна.

– Ты с ума сошла...

И Ипполит перестал существовать для Юнны. Она выпустила его руку и молча помчалась по бульвару одна, навстречу выстрелам.

В тот вечер Юнну ранило в руку – то ли осколком гранаты, то ли нулей. Все впечатления были подобны вихрю: она вдруг увидела перекресток, баррикаду на нем, людей с винтовками, прижавшихся к баррикаде, услышала резкий, сердитый голос: "Куда тебя несет? Кто такая?" – и тут же восторженное и взволнованное восклицание юноши, схватившего ее за плечи: "К лешему! Совсем девчонка!"

Защитники баррикады стреляли, и Юнна никак пе могла сообразить, в кого они стреляют: кругом было темно, и лишь далеко впереди, в конце улицы, призрачно и обреченно горел чудом уцелевший фонарь. Сперва ей даже померещилось, что люди в шинелях и кожанках стреляют именно в этот фонарь, но вскоре по отрывистым фразам поняла, что они бьются с юнкерами.

Юношу позвали, и Юнна осталась одна, растерянно оглядываясь вокруг. Неожиданно сквозь выстрелы она услышала уже знакомый голос: "Патронов! Скорее патронов!"

Вначале она даже не могла и предположить, что этот нетерпеливый призыв обращен к ней. Но с баррикады все доносилось: "Патронов! Патронов!", и Юнна поняла, что, кроме нее, сейчас некому выполнить эту отчаянную просьбу. Она заметалась в поисках патронов и, к счастью, наткнулась на небольшие металлические ящики, сваленные в кучу на тротуаре. Проворно схватила один из них и тут же выронила его – так он был тяжел. Холодной медью сверкнули посыпавшиеся из него патроны. Юнна снова подняла ящик и поволокла его на баррикаду. Ее окружили. Она не видела лиц толпившихся возле нее людей, лишь руки их, крепкие, хваткие, мелькали перед глазами.

И вот уже негромко звякнул последний патрон – ящик был пуст.

Юнна помчалась за новым ящиком, но не успела донести его до баррикады: что-то невидимое, но горячее и злое остервенело впилось в ее руку чуть повыше локтя.

Юнна покачнулась, но устояла на ногах, чувствуя, что кровь потекла по рукаву. "Ничего, это ничего..." – прошептала она: больше всего боялась, что ее прогонят.

Чувствуя, что слабеет, Юнна пригоршнями брала патроны и отдавала их подбегавшим красноармейцам. И вдруг рухнула на туго набитый мешок.

Очнувшись, Юнна услышала взволнованные голоса.

Кто-то склонился над ней, но лицо его было в тумане.

Потом туман, словно пригреваемый солнцем, рассеялся, и она увидела того самого юношу, который восторженно и удивленно воскликнул: "К лешему!"

И вот сейчас она снова встретилась с ним, и радость охватила ее: юноша напомнил ей и октябрьскую холодную ночь, и выстрелы, и нетерпеливые возгласы "Патронов!", и даже то ощущение внезапной острой боли в руке, которое она испытала на баррикаде.

– Вы их отбили тогда, отбили? – порывисто спросила Юнна.

– Еще бы! – воскликнул он. – Мы же стреляли в них вашими патронами!

– Не смейтесь, – смутилась Юнна. – Лучше расскажите, что тогда происходило. Я так ничего и не поняла толком. Откуда наступали юнкера?

– Ой-ля-ля! – обрадованно сказал юноша. – Это удивительно просто! Вот смотрите. – Он стремительно присел на корточки и, схватив сломанную веточку, стал чертить ею на мокрой земле. – Смотрите. Вот Арбат. На Знаменке, в Александровском военном училище, главный штаб врагов. Наши со стороны Никитских ворот.

В Кремле тоже юнкера. Военно-революционный комитет приказал открыть артиллерийский огонь по Кремлю и Александровскому училищу. А наша баррикада, где... – он сверкнул белозубой улыбкой, – где мы с вами встретились, была вот здесь – угол Тверской и Охотного ряда.

Представляете? Там еще стоит дом с вывесками у самой крыши. Помните? Сейчас-то вывесок уже нет, а тогда были. Одна – "Белье Яковлева", а вторая – "Портвейн из Алупки Травникова". Смешно! Один человек, а весь портвейн из Алупки – его! Смешно же, правда? А, ну их к лешему! Ну вот. Юнкера теснили нас со стороны "Метрополя". Отчаянная была схватка! И вдруг в самый решающий момент на баррикаде появилась... Свобода!

– Свобода? – недоверчиво переспросила Юнна.

– Да! Свобода! Со знаменем в одной руке и с карабином в другой!

Юнна изумленно посмотрела на него.

– Помните, как на картине Делакруа!

– Я ничего не понимаю...

– Но это же так просто! Свобода – это... вы!

– Не надо смеяться, – покраснела Юнна. – Я так перетрусила тогда.

– Но патроны! – упрямо возразил он. – И вы – на баррикаде! Как видение, как мечта!

– Не надо...

– Клянусь вам: это так же искренне, как и то, что меня зовут Мишель Лафар.

– Вы француз?

– Да. Мои предки переселились в Россию еще при Наполеоне. А как зовут вас? Это не тайна?

– Юнна.

Лишь сейчас Юнна рассмотрела его. Вьющиеся пепельные волосы были мокры, глаза сияли, и чудилось, что в них, угасая, тонут отблески молний. Вельветовая блуза, небрежно повязанный галстук и модные ботинки – все шло к его стройной фигуре. Юнна вспомнила, что там, на баррикаде, он был в кожанке. Она хотела было спросить, чем вызвана эта перемена, но постеснялась.

– Виват баррикада, она помогла нам встретиться, – неожиданно тихо проговорил он. После бурных восклицаний это прозвучало непривычно и удивительно. – Виват революция! Это она свела меня с вами! – Улыбка на его лице внезапно погасла, и оно сделалось тревожным и трогательно беззащитным. – Мне чудится, будто я знаю вас давным-давно... Очень давно, целых тысячу лет... – все так же тихо сказал Мишель.

– И мне тоже, – прошептала Юнна.

Юноша вдруг полез в карман куртки и сказал:

– Закройте глаза. Ну, на один миг.

Юнна послушалась.

– А теперь откройте.

Прямо перед собой Юнна увидела его раскрытую ладонь. На ней лежал крохотный, чуть сплющенный кусочек металла.

– Не узнаете?

– Что это?

– Пуля, та самая пуля, которая могла попасть вам в сердце.

– Вы... сохранили ее? – дрогнувшим голосом спросила Юнна.

– Да.

Юнна осторожно, будто боясь обжечься, взяла пулю и долго смотрела на нее. Свинец потускнел, пуля была ничуть не страшной.

– К счастью, она срикошетировала и потому уже была не такой опасной, пояснил Мишель.

– Я могу оставить ее у себя? – попросила Юнна.

– Нет, – мягко, но решительно отказал он. – Это принадлежит только мне...

6

Гостиница "Юпитер" находилась в переулке на Сретенке. Место для очередной конспиративной встречи можно было бы подобрать и более укромное, но "Юпитер"

привлекал Савинкова тем, что владелец гостиницы был его фанатичным приверженцем.

Участники встречи пришли в уединенный номер в разное время, соблюдая осторожность, и ничто в их поведении не могло вызвать ни малейшего подозрения.

– Начнем, – четко сказал Савинков, подчеркнуто приложив ладонь к френчу в том месте, где билось сердце, и давая понять, что все мысли, предложения и идея, которые родятся здесь этим вечером, могут быть поняты, одобрены и приняты лишь в том случае, если они будут поняты, одобрены и приняты им, Савинковым. К этому уже все привыкли, но Савинков не уставал подчеркивать свое превосходство над другими членами штаба.

– Еще не прибыл Стодольский, – раздраженно доложил Перхуров. Военный до мозга костей, он не переносил расхлябанности.

– Сразу видно, в какой партии, извините, произрастал. Конституционный демократ... – буркнул Новичков, морща низкий лоб.

– Я попросил бы... – сухо одернул его Перхуров.

– Дело не в партии, – примиряюще сказал Савинков. – Суть в человеке.

– Абсолютно верно, – поддакнул Перхуров.

– Однако семеро одного не ждут, – заупрямился Новичков.

– Мудро, – согласился Савинков. – И посему начнем...

Раздался условный стук в дверь, и поспешно вошел длинный, вертлявый Стодольский.

– Господин Стодольский, вероятно, ждет, что его встретят аплодисментами? – язвительно спросил Савинков.

Сухой, нервный Стодольский растерянно передернул тонкими губами казалось, он не может их разжать.

– Не угодно ли будет, Борис Викторович, вначале полюбопытствовать, в чем причина? – прерывисто выпалил он.

– Отчего же, угодно.

– Господа, я шел сюда, соблюдая все правила конспирации. – В голосе Стодольского звучала тревога. – Я прибыл бы в точно установленное время. Но стряслось непредвиденное.

– Не тяните, ради бога, – не выдержал Новичков.

– За мной увязался какой-то странный человек. Он посмотрел на меня совершенно дикими глазами и сразу же спросил, не смогу ли я свести его с...

– С кем? – словно выстрелил Савинков.

– С вами, Борис Викторович...

– Что?! – вскочил Савинков. – Вы притащили за собой хвост?! Как вы посмели после этого идти сюда!

– Но он так внезапно... И умолял меня... Так искренне...

– Преступная беспечность! – взревел Савинков. – Он назвался, этот тип?

– Да... – подавленно бормотал Стодольский. – Штабскапитан... э... э... Штабс-капитан...

– Фамилия? – прошипел Перхуров.

– Фамилия... Помилуй бог... Только что вылетела у меня из головы... Клянусь, только что...

– Вы в своем уме? – уже тихо, но грозно спросил Савинков.

– Вспомню... Сейчас вспомню. Штабс-капитан Вениамин Сергеевич...

– Вениамин Сергеевич? Штабс-капитан? – переспросил Савинков. – Уж не Ружич ли?

– Он! – облегченно выдохнул Стодольский. – Именно он! Но... как вы можете знать его?

– Штабс-капитан Вениамин Сергеевич Ружич, – почти торжественно провозгласил Савинков, – погиб геройской смертью под Гатчиной в августе прошлого года. Вот что мне известно, господин Стодольский, и, следовательно, тот Ружич, о котором вы изволили сообщить, по всей видимости, агент Дзержинского!

Стодольский застыл с открытым ртом. Перхуров и Новичков угрожающе уставились на него.

– Где он? – выпалил Перхуров.

– Внизу, – с трудом обрел дар речи Стодольский.

Савинков подал знак Флегонту. Тот легко выбрался из глубокого кресла.

– "Внизу", – передразнил Флегонт. – Точные координаты!

– В ресторане, третий столик от входа, – пояснил Стодольский. – Курит трубку.

– Конспирация – профанация, – презрительно процедил Флегонт. Иногда он любил говорить в рифму.

Мягко, по-кошачьи Флегонт вышел за дверь.

Наступило грозное молчание. Савинков пружинисто ходил из угла в угол. Темное, как от стойкого загара, лицо его было непроницаемым и загадочным. Он вспоминал о Ружиче. Ведь Корнилов утверждал, что Ружич погиб.

Впрочем, сам Корнилов в Гатчине не был. И может, Руншч выкарабкался из лап смерти? А если нет? Тогда "под Ружича" работает чекист. Сейчас все прояснится...

Савинков внутренне подготовился к встрече и с Ружичем настоящим, и с Ружичем мнимым. Он даже рассчитал свои движения: в тот момент, когда на пороге появится подлинный Ружич, ему, Савинкову, останется сделать до него всего два шага. Эти два шага нужны, чтобы, отдавая должное нежданной встрече и радуясь ей, в то же время не вынуждать себя бежать навстречу гостю. А если в номер войдет не Ружич, а человек, выдающий себя за Ружича, этих двух шагов хватит для того, чтобы погасить свет и в темноте наброситься на самозванца.

Наконец в коридоре послышались шаги.

– Господа, – негромко сказал Савинков, – рекомендую снять курки с предохранителей.

Дверь отворилась, и в номер быстро вошел высокий поджарый человек в черном костюме. Ничто не выдавало в нем офицера. Он пристально посмотрел на Савинкова и негромко, с радостным изумлением произнес:

– Борис...

– Вениамин... – прошептал Савинков.

Ружич нервно выпростал руку из кармана брюк и рванулся к Савинкову. Тот шагнул к нему навстречу, и они обнялись.

Потом с минуту молчали, вглядываясь друг в друга, словно хотели прочесть по глазам то, что каждый из них думал сейчас.

– Я помчался в Гатчину, – словно оправдываясь, заговорил Савинков. – И там узнал, что ты ушел в иной мир. А ты воскрес!

Ружич молча кивал, спазмы сжимали ему горло.

– Петроград... – Савинков расчувствовался. – Петра творенье. – В словах его звучала искренняя взволнованность, и все же было такое впечатление, будто он произносил их со сцены. – Пора надежд и разочарований. Помнишь, Вениамин?

– Да, да...

– Весьма кстати ты возвратился на землю. Весьма!

Давно здесь?

– Скоро уже две недели.

– Где же скитался?

– Не поверишь...

– Тебе?

– В "доме анархии)).

– Неужели? Он же разгромлен чекистами!

– И от чекистов можно скрыться! Прыжок со второго этажа – и здравствуй, свобода! Кстати, предупреждаю заранее: ушел до того, как чекисты ворвались в дом...

Ружич говорил это, и на душе было мерзко. Ложь причиняла ему страдания. Но он понимал: скажи сейчас этим людям правду, и судьба его будет решена.

Стодольского ободрил исход встречи Савинкова с Ружичем. Радость омрачалась лишь тем, что Савинков снова вырвал у него инициативу. Стодольский напряженно смотрел на Ружича, ожидая, когда тот наконец поблагодарит его.

– Я признателен вам, очень признателен, – сказал Ружич, подходя к Стодольскому, который торжествующе взглянул на Савинкова. – За то, что вы помогли мне вновь обрести друзей.

– Да, да, – закивал чахлой бородкой Стодольский. – Но как вы догадались, что я смогу свести вас с Борисом Викторовичем? Ведь вы, помилуй бог, подвергали свою жизнь немалому риску.

– Счастливый случай, – ответил Ружич. – Я остановился в "Юпитере" и неожиданно увидел Бориса Викторовича, когда он входил в подъезд. Я все понял. Потом увидел вас и как-то подсознательно догадался, что вы идете на конспиративную встречу.

– Это не комплимент, а обвинение, – нахмурился Савинков, обернувшись к Стодольскому.

– Нет, нет, – попытался смягчить атмосферу Ружич. – Я, конечно же, шел на громадный риск. Но иного выхода не было. Разумно ли было предположить, что Борис Викторович еще когда-либо вновь появится в этой же гостинице? Я слишком хорошо знаю его.

– Однако какую весть ты нам принес, пришелец?

Чей жребий изберешь своим? – Савинков любил вставлять в свою речь строки рождавшихся экспромтом стихов и очень гордился своими поэтическими находками.

– Жребий избран, – просто, без пафоса ответил Ружич. – Борьба за свободу и счастье России.

– Значит, как и прежде, – с нами?

– Как и прежде!

Савинков понимал, что эти вопросы могут задеть за живое чувствительную натуру Ружича, но считал право мерным и необходимым спросить его об этом здесь, при всех. Чем дьявол не шутит, может, Ружич стал иным?

– Прошу за стол, – пригласил Савинков жестом хлебосольного хозяина. Первое слово, как всегда, нашему уважаемому начальнику штаба. Прости, друг, – извинился он перед Ружичем, – дань воспоминаниям отдадим позднее.

Коренастый, слегка скособоченный Перхуров встал и начал четко, рублеными фразами докладывать обстановку.

У него не было никаких записей: цепкая память сохраняла нужные имена, факты, цифры.

Педантично, со скрупулезной точностью он доложил о том, что благодаря усилиям штаба и лично Бориса Викторовича организация ныне представляет собой крепкую и сильную боевую единицу, готовую начать восстание против большевиков. Прием в организацию осуществляется на основе программы "Союза": отечество, верность союзникам, учредительное собрание, земля народу. По условному сигналу каждый офицер, давший клятву, прибывает на сборный пункт для вооруженного выступления. В Москве в рядах "Союза" объединено пять тысяч офицеров, в Казани – пятьсот. Надежные организации созданы в Ярославле, Рязани, Рыбинске, Муроме, Владимире, Калуге.

– Прошу сопоставить: мы начинали с восемьюстами офицерами в Москве, дополнил Савинков. – И не забудьте, что эта группа раздиралась противоречиями. Одни стояли за союзническую ориентацию, другие, к счастью, их было меньшинство, звали нас идти по германофильской дороге. Теперь можно твердо сказать: у нас нет ни правых, ни левых, наш священный союз существует во имя любви к многострадальной России.

Перхуров с подчеркнутой почтительностью слушал Савинкова. Он привык докладывать только факты: обобщения входили в компетенцию Савинкова.

Перхуров продолжил лишь тогда, когда окончательно убедился, что Савинков сказал все, что намеревался сказать. Далее Перхуров сообщил, что сейчас штаб пытается вести работу среди латышских стрелков, стремясь вовлечь их в "Союз" с таким расчетом, чтобы опоясать своими людьми все советские учреждения, и в первую очередь Кремль.

– Мы имеем отдельные части всех родов оружия, – внятно и четко докладывал Перхуров. – Нормальный штат пехотного полка – восемьдесят шесть человек: полковой командир, полковой адъютант, четыре батальонных, шестнадцать ротных, шестьдесят четыре взводных командира.

Действует строжайший принцип конспирации. Полковой командир знает всех своих подчиненных. Взводный – только своего ротного командира. Это означает, что один человек в случае провала назовет только четверых. Перхуров сделал паузу. – Все вышеизложенное, – повысил он голос, заканчивая доклад, – позволяет мне, господа, довести до вашего сведения, что организация, руководимая Борисом Викторовичем, может успешно начать боевые действия в Москве в первой половине июня.

– Успеем ли? – выразил сомнение Новичков. – Я предпочел бы выступать не с пятью тысячами, а, извините, хотя бы с семью.

– Суворовское изречение предаете забвению: побеждают не числом, а уменьем, – тут же набросился на него Стодольский. – Впрочем, – брезгливо сморщился он,

нерешительность всегда была уделом присяжных поверенных...

– Без намеков! – ощетинился Новичков.

– Помилуй бог, я обольщал себя надеждой, что вы благосклонно воспримете мою шутку, – поспешно пошел на попятную Стодольский. – Об одном умоляю: расстаньтесь с сомнениями. Времени еще предостаточно. И под водительством Бориса Викторовича успех обеспечен.

Меня, господа, – Стодольский встал, выдержал значительную паузу, волнует гораздо более существенный вопрос.

Кто возьмет на себя основную ношу ответственности за судьбу России? Иль, применив известный эмоциональный образ, кто первый въедет в Кремль на белом коне?

В номере воцарилось неловкое молчание.

– Кремль еще в руках большевиков, а белый конь – в конюшне, – зло сказал Перхуров. – Это, батенька мой, шкура неубитого медведя...

– Э, нет! Разрешите, господа, высказать свое особое мнение и не разделить вашей опрометчивой беззаботности, – настаивал на своем Стодольский.

– Не хотите ли выслушать притчу? – сдерживая раздражение, внешне спокойно произнес Савинков. – Суть ее такова. Людей очень удобно делить на дураков и мерзавцев. Дурак может всю жизнь думать о том, почему стекло прозрачное. А мерзавец делает из стекла бутылку.

Дурак спрашивает себя, где огонь, пока он не зажжен, куда девается, когда угасает. А мерзавец сидит у огня, и ему, мерзавцу, тепло.

– Это вы... к чему? – вскипел Стодольский. – И сентенции сии, помилуй бог, еще не доказательство...

– Притчу эту рассказывает певчий Тетерев в пьесе Горького, – с убийственной иронией пояснил Савинков. – Но гвоздь не в этом. Гвоздь в том, что нам, людям зрелым и знающим, что есть жизнь и что есть борьба, не пристало пребывать в роли дураков. Я лично – за мерзавцев, которые решают исход борьбы. А уж как нас окрестит классная дама история – столь ли это важно!

Савинков улыбнулся, но его черные, по-охотничьи цепкие глаза зловеще сверкнули. "Нет, тебе вовсе не безразлично, как тебя окрестит история", подумал Ружич.

– Пусть этот разговор вас не шокирует, – озабоченно склонился к Ружичу Новичков. – Говоря по-простецки, мы свои собаки – полаемся и разбежимся.

– Впрочем, это прелюдия, – продолжал Савинков. – Я искренне благодарен полковнику Перхурову за обстоятельный доклад. Он значительно облегчил мою миссию, и я ограничусь лишь эскизным наброском стратегического характера. Обстановка резко изменилась, господа: выступление в Москве надлежит отменить,

– Как?! – взвизгнул Стодольский.

Перхуров напрягся, будто его вот-вот должны были наотмашь ударить по буроватой шее. Перхурова не столько обескуражили слова Савинкова, сколько то, что тот до последнего момента скрывал это от него. Новичков страдальчески сморщился. Флегонт слегка кашлянул, чтобы обозначить свое присутствие. И лишь Ружич сидел молча и спокойно. Впервые попав на заседание штаба, он решил только слушать.

– Я не оговорился, господа: выступление в Москве отменяется. Прошу карту.

Перхуров привычным движением разостлал карту на столе. Легкий ветерок обдал лица собравшихся.

Тень Савинкова застыла на карте. Было тихо, как в склепе.

– Задача номер один: вооруженный захват Ярославля, Рыбинска, Костромы, Мурома, – твердо и безапелляционно произнес Савинков и многозначительно обвел ребром узкой ладони район Верхней Волги.

– Наши основные силы в Москве, – осторожно напомнил Перхуров.

– Благодарю вас, но у меня отличная память, – одернул его Савинков. Пораскиньте мозгами, господа, и вы поймете, что, выступив в Москве, мы можем оказаться у разбитого корыта. Не следует игнорировать или преуменьшать силы большевиков. Москва, милейшие мои друзья, это пролетариат. Главная опора Ленина. Кремль пока что нам не по зубам. А что касается Верхней Волги, то сей благодатный край послужит нам прекрасным трамплином. Отсюда – решающий прыжок на столицу.

"Ты мыслишь разумно, реалистично, Борис", – про себя похвалил Ружич.

– Преимущества нового плана состоят в следующем.

Первое. Быстрая и реальная помощь союзников. Непосредственный контакт с ними. Вы отлично знаете, что их посольства находятся в Вологде. Второе. Красноармейские гарнизоны в приволжских городах малочисленны.

Пролетарская прослойка в них, исключая, пожалуй, Ярославль, невелика. Имеются склады оружия. Третье. К моменту восстания на Верхней Волге союзники высадят десант в Архангельске. Доводы в пользу моего плана можно бы продолжить, но время – золото. Немного воображения, господа. Факел зажигаем на Волге, которая станет нашим Олимпом. И, как олимпийцы, понесем его в сердце России. Удар наш будет внезапен, молниеносен. На скорую подмогу Москвы местные власти рассчитывать не могут. Мы берем власть в свои руки и от имени истинного, законного русского правительства провозглашаем единственно спасительный путь для русского народа.

– Заманчиво... Весьма... – кивнул Новичков. – Одно лишь сомнение: на Волге у нас маловато силенок.

– Мы срочно перебросим свои вооруженные силы в Казань, – с ходу отпарировал Савинков.

– Но как же Москва? – не отступал Стодольский. – Мечтать о Кремле и вдруг... Согласны ли с таким планом союзники? Я убежден, что господин Нуланс...

– Именно господин Нуланс, – бесцеремонно прервал его Савинков, – был первым, кто одобрил мой план. Есть и еще одно обстоятельство, о котором я не хотел преждевременно упоминать. Сугубо между нами: как это ни звучит парадоксально, союзники рассчитывают даже на левых эсеров.

– Блеф! – воскликнул Стодольский. – Эти неисправимые болтуны...

– Эти болтуны, – саркастически возразил Савинков, – так далеко зашли в своих нападках на Ленина, что я не удивлюсь, если они в один прекрасный день откроют по Кремлю артиллерийский огонь. Не забывайте, что союзники отлично информированы. В городах Поволжья левые эсеры имеют значительное влияние, за ними пойдут крестьяне. Надо смотреть вперед, господа. В конечном счете усилия всех, кто выступает против большевиков, сольются в один поток.

– Когда прикажете разработать конкретные мероприятия? – деловито осведомился Перхуров.

– Истинно военная косточка! – Савинков благодарно пожал руку Перхурову. – Дело не терпит промедления, трое суток на размышление – не более.

Перхуров почтительно склонил голову.

– Прошу учесть, – продолжал Савинков, – что центром восстания мы избираем Рыбинск. Там большие артиллерийские склады. Я беру этот город на себя. Ярославль возьмет полковник Перхуров. Муром – Новичков.

Такова диспозиция, господа. За нею последует детальный план. На долю каждого из нас выпадет тяжелая ноша.

– Наверняка генерал Алексеев воспротивился бы столь скоропалительному решению, – все еще не сдавался Стодольский.

– В прошлом месяце, когда Добровольческой армией был взят Екатеринодар, я отправил со связным донесение генералу Алексееву о создании нашего "Союза" и просил от него указаний. Я получил ответ генерала. Его превосходительство одобряет нашу деятельность и предоставляет нам полную инициативу действий,

– А я? – вдруг не к месту воскликнул Стодольскпй. – Помилуй бог, я не слыхал здесь своей фамилии! Вы обрекаете меня на бездействие?

– Вы останетесь в Москве, – ответил Савинков и, усмехнувшись, добавил: – Въезжать в Кремль Eft белом коне... – И, не дав Стодольскому что-либо возразить, дружелюбно закончил: – Это, разумеется, шутка. В Москве будет уйма дел. Столица должна восстать вслед за Верхней Волгой.

Стодольский удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

– Не пора ли уж и к столу? – благодушно проговорил Савинков и, подойдя к Ружичу, взял его под руку: – Еще раз прости. Я ничего не сказал о твоей роли, но верю и надеюсь, что ты всегда будешь рядом со мной.

Когда все поспешили в соседнюю комнату, где был накрыт стол, Савинков и Ружич остались вдвоем.

– Я хочу задать тебе один лишь вопрос, – тихо сказал Ружич, бледнея.

– Сделай одолжение, – дружески обнял его за плечи Савинков и, чувствуя, что Ружич побледнел неспроста, торопливо заговорил: – Как тебе нравится этот осел Стодольский? Проклинаю себя за то, что пошел на поводу у кадетов и согласился включить этого кретина в состав штаба. Ну черт с ним! А как ты? Я все еще не верю, что ты жив! Могли бы мы рассчитывать на анархистов? Ну ладно, об этом после. Веришь, умираю от голода. Кстати, от Стодольского подальше, это – недреманное око старой лисы Алексеева. Я знаю, – в голосе Савинкова зазвучала злоба, – я слышу, как эти генералишки нашептывают друг другу: "Пустыка он орудует, пока не свернет себе шею. И глаз да глаз за ним..." Ну, пошли, нас уже ждут.