Текст книги "Третьего не дано"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Я имею в виду все то, что так правдиво старался рассказать Аркадий Сергеевич Громов.

– А... – горько усмехнулся Ружич. – Все это ушло уже в область предания. Актер из меня никудышный...

Сейчас перед вами сидит не Громов, а Ружич. Вы это знаете. Я же ручаюсь за этого человека, за его искренность, за его совесть. f – Хорошо, удовлетворенно сказал Дзержинский.

– Вот вы арестовали меня, – продолжал Ружич. – И много других офицеров. Но не рано ли торжествовать победу? Русское офицерство никогда не станет на колени, не смирится с насилием.

– Русское офицерство? – переспросил Дзержинский.

– Да, русское офицерство, – упрямо подтвердил Ружич. – Какие только ярлыки не приклеивают нам большевистские газеты! А между тем правомерно ли забывать, что среди этих офицеров множество умных, образованных людей, для которых ничего нет дороже России?

– И много таких, на чьих плечах держался трон государя императора всероссийского и кто остался верен этому трону, как идолу, – продолжил Дзержинский.

– Я говорю не о них. Вы смотрите на офицерство как на однородную силу, несущую в себе заряд реакционности и фанатической преданности монархии. А между тем это далеко не так.

– Чужие ошибки мы на свои плечи взваливать не собираемся, – возразил Дзержинский. – Слепы не мы, а господа офицеры. Если бы они хотели счастья трудовому народу, то пришли бы к нам.

– Не так легко сбросить с себя груз прошлого, если не взвалить на плечи ничего взамен, – возразил Ружич.

– Уйдя в подполье, господа офицеры взяли в одну руку яд, в другую кинжал.

– Еще с детства я преклоняюсь перед декабристами, – признался Ружич. Россию я видел их глазами.

– А за какую Россию вы решили сражаться теперь?

– Отечеству своему я желаю только свободы, – А за что же, по-вашему, борются большевики?

– Революция – это февраль, – вспыхнул Ружич. – Октябрь – переворот.

– Это уже игра в словечки, – усмехнулся Дзержинский. – За Советами идет громадное большинство России.

Честь и хвала такому "перевороту"!

– Свобода никогда не имела ничего общего с насилием, – упрямо возразил Ружич. – Загляните в глубину веков, и вы убедитесь в этом.

– Наше насилие – во имя большинства над меньшинством.

– Уместна ли здесь арифметика? – в свою очередь усмехнулся Ружич, откинув мягкую прядь волос со лба на затылок, и заговорил медленно, раздумчиво, словно вспоминал о том, что стало далекой историей. – Матрос Железняков... Его слова: "Караул устал..." Впервые в истории Российской империи собрался подлинный орган народовластия – Учредительное собрание, и его разгоняет матрос, обвешанный пулеметными лентами. Свобода – и этот безграмотный, жестокий матрос!

– Кстати, "представительный" орган в народе пренебрежительно назвали учредилкой.

– Это термин большевиков.

– Так, – Дзержинский слегка прихлопнул ладонью по столу. – Так. Вот господин Савинков создал организацию, – продолжал он, глядя куда-то мимо Ружича, и то, что он не сказал "вы с Савинковым создали организацию", и то, что не посмотрел в этот момент в упор на него, – всем этим он как бы отделил Ружича от Савинкова, и от заговора, и от тех целей, которые ставили перед собой заговорщики. – Отдадим ей должное – организация крепкая, искусно законспирированная. Звучное, заманчивое название: "Союз защиты родины и свободы".

Но скажите, вы хорошо знаете Савинкова, скажите, что общего со свободой у человека, который едва ли не с пеленок бредит диктаторством? Что общего у него с родиной, если белые генералы, эти прожженные монархисты, сделали его своей марионеткой?

– У Савинкова нет корыстных целей, – убежденно сказал Ружич. – Он живет идеей. Всю молодость он отдал борьбе с деспотизмом.

– Не из любви ли к родине и пароду он предает и родину и народ английскому и французскому капиталу?

Ружич промолчал – это было его больное место, и Дзержинский понял смысл этого молчания.

– Вот вы утверждаете: у Савинкова не было личных целей, – продолжал Дзержинский. – Возможно, да, если под личными целями подразумевать лишь желание разбогатеть или сделать карьеру. Нет. для Савинкова это пустяки. Он игрок крупного масштаба. И позвольте с вамп пе согласиться. Я утверждаю: личные цели у Савинкова есть. Он мнит себя мыслителем, спасителем человечества

от "большевистского кошмара". Он жаждет быть в центре внимания, рвется на сцену политической жизни. Вот вам и цель. Неудавшийся литератор, он делает ставку на политику.

– Я предпочел бы не говорить здесь о Савинкове, – уклонился Ружич, – и лишь по той причине, что его нет сейчас здесь и он не имеет возможности отстоять себя.

– Что ж, бог с ним, с Савинковым как с личностью, хотя от этой темы, пожалуй, не уйдешь. Посмотрим на его плоды. "Союз" создан. У него есть штаб. Есть отделы: оперативный, сношений с союзниками, мобилизационный, разведывательный и контрразведывательный, агитационный, террористический, иногородний, конспиративный, отдел снабжения – это же просто мечта любого заговорщика, воплощение четкости и педантичности! – В словах Дзержинского чувствовалась едва приметная ирония. – Итак, крепость воздвигнута. Троянский конь в самом центре большевистского лагеря. Деньги по прихоти или по иронии судьбы текут из казны иностранных посольств. Конспирация отменная. Сигнал – и крепость начнет пальбу из всех орудий. Ну, а что дальше?

Ружич настроился слушать и не ожидал внезапного вопроса Дзержинского. Более того, он не сразу понял, что вопрос обращен именно к нему.

– Что дальше? – повторил Дзержинский.

– Вы... меня? – растерянно спросил Ружич.

– А дальше – власть большевиков свергнута. Мечта господина Савинкова сбылась. Он приходит к власти. Он формирует кабинет министров. А дальше?

Теперь Ружич уже был готов к ответу.

– Мы созвали бы Учредительное собрание, – сказал Ружич, словом "мы" давая понять, что он не отделяет себя ни от Савинкова, ни от его замыслов, ни от его "Союза". – И народ выразил бы свою волю.

– "Мы" – это монархист Перхуров, который спит и во сне царя видит? Или генерал Рычков, готовый швырнуть в учредилку гранату? Или, может быть, офицеры, чьи имения жгли те самые крестьяне, мятежный дух которых вы хотите убаюкать сладкоголосой молитвой кадетов? Или "мы" – это все они, вместе взятые?

– Ваши слова в плену иронии. Смеяться над поверженными легко.

– А мы и не смеемся. Просто верим, что победим.

– Нас рассудит история.

– Согласен. Но предположим – наперекор логике событий, наперекор здравому смыслу, – предположим, что эти самые "мы" настолько влюблены в русский народ, что вручат ему штурвал государственного корабля.

А дальше?

– Восторжествуют идеалы справедливости, народовластия...

– И с этим согласится господин Нуланс, посол Франции? И господин Бьюкенен, посол Великобритании?

И господин Френсис, американский посол? Вы убеждены, что они, захлебываясь от восторга, будут на седьмом небе оттого, что вложили свой капитал в столь рискованное предприятие? Может, они все-таки потребуют вернуть хотя бы проценты?

– Россия должна сама вершить свою судьбу. Я всегда был против принятия помощи извне, какая бы страна эту помощь ни предлагала, – нервно сказал Ружич.

– Неужели вам никогда не приходила в голову мысль:

почему Савинков так неразборчив в средствах, так всеяден?

– Он стремится к единству нации. Это стоит любого унижения. Он ходил на поклон к Плеханову, предлагал ему составить правительство. И не вина Савинкова, что Плеханов отверг этот благородный жест.

– Вот именно – жест, – тут же вставил Дзержинский. – Но я не удивлюсь, если Савинков в один прекрасный день пойдет на поклон и к зарубежным воротилам.

А может быть, это уже сделано.

Ружич зябко передернул плечами: ему стало не но себе от этих слов. Не потому, что они были неожиданными, а потому, что Дзержинский удивительно точно выразил те самые думы, которые одолевали и его, Ружича.

– Я не пророк, – продолжал Дзержинский, – но нужно ли быть пророком, чтобы предсказать то, что вас ожидает? Представьте: Савинков за рубежом, у тех политиканов, которые, возможно, вершат судьбами мировой политики. Он будет пытаться держать себя с достоинством, но это достоинство лакея. Участи попрошайки ему не избежать. Ткнув пальцем в карту, ему скажут: "Это наши армии..." Скажут о русских армиях, Ружич.

– Это было бы нашей национальной трагедией, – тихо промолвил Ружич.

Дзержинский умолк. Он словно бы забыл о Ружиче, о тех словах, которые им были только что произнесены.

"Прелюдия закончена, – мысленно подвел итог Ружич. – Теперь – допрос".

– Вы определили линию своего поведения в ВЧК? – спросил Дзержинский, как бы подтверждая предположение Ружича.

– Я не думал об этом.

– Напрасно. Вы многое знаете и можете нам помочь.

Придя к нам, вы станете другим человеком.

– Есть притча, – печально усмехнулся Ружич. – Соломон, окруженный семьюстами наложницами, задыхавшийся от роскоши и счастья, сказал: "Я убедился, что мертвые счастливее живых, а всех счастливее тот, кто не родился на свет".

– И есть такие мудрые слова, – парировал Дзержинский. – Когда человек думает о прошедшем, он опускает глаза в землю, но когда думает о будущем поднимает их к небу.

– Кажется, мне суждено смотреть только вниз, – отозвался Ружич.

– Кто знает... Право выбора принадлежит вам.

Ружич весь напрягся, когда Дзержинский произносил эти слова. Неужели председатель Чека верит, что он, Ружич, может стать другим?

– Человек рождается один раз, – с горечью вымолвил Ружич. – Это закон природы.

– Но не закон революции, – возразил Дзержинский. – Возможно, у вас есть просьбы?

Ружич ответил не сразу. Дзержинский, слегка наклонив голову, испытующе смотрел на него. Ничто не выдавало волнения Ружича: он сидел не горбясь, с достоинством, и от его худой, гибкой фигуры веяло спокойствием. Лишь веко правого глаза вздрагивало, как от близких выстрелов, и потому спокойствие казалось призрачным.

– Есть, – преодолев что-то нелегкое в своей душе, ответил наконец Ружич. – Две просьбы. Хотя... – он замялся, – хотя это, вероятно, многовато для человека, находящегося в таком положении, как я. Я знаю, что меня ждет расстрел. Прошу сделать это как можно скорее, – твердо и тихо попросил Ружич.

Он был уверен, что эти слова выведут Дзержинского из терпения. Но нет, председатель ВЧК смотрел на него все так же спокойно, и в его горящих глазах Ружич не заметил ни удивления, ни ненависти.

– Судьба свела вас с Савинковым, – сказал Дзержинский без упрека, как бы констатируя факт. – И, кажется, он успел заразить вас.

– Во времена Сократа осужденный мог сам выбрать себе способ казни, напомнил Ружич. – Сейчас времена иные, и, если можно, я прошу... расстрелять. Это будет самым человечным из всего, что вы можете сделать для меня. И поверьте, я никогда не был актером.

– Вашу судьбу решит ВЧК, – коротко сказал Дзержинский, и то, что он не стал убеждать Ружича в возможности какого-то другого исхода и не требовал от него признаний, обещая взамен свободу, внезапно пробудило в Ружиче дремавшее в глубине души чувство уважения к этому человеку.

– Еще одна просьба... – Теперь уже и по голосу можно было понять, какой бурей чувств охвачен Ружич. – Может быть, это слишком... Но разрешите мне просить вас... – Слова, которые он намеревался сказать, еще не прозвучав, стиснули сердце. – Разрешите просить вас...

У меня жена и дочь... Клянусь всем самым святым для меня – они ни к чему пе причастны. Жена считает меня погибшим на фронте. С дочерью я виделся всего два раза.

Мы не касались политики. Они ни к чему не причастны.

Они... – Ружич зажал лицо ладонями, будто по глазам резанула ослепительная струя огпя.

– Я знаю, – сказал Дзержинский, вставая. – Они ни к чему не причастны. И сейчас находятся в полной безопасности, – добавил он.

– Я верю вам, – поспешно заговорил Ружич, словно боясь, что Дзержинский передумает и скажет что-то другое. – Спасибо. И... простите меня за откровенность.

– Я не знаю лучших качеств, чем прямота и откровенность, – подчеркнул Дзержинский. – И сам никогда не кривлю душой.

Ружичу неожиданно захотелось как-то оправдать перед этим человеком свою первую просьбу.

– Я наслышан о фактах, когда Советы даровали жизнь крупным ученым, специалистам, хотя они, с точки зрения вашей революции, заслуживали расстрела. Что касается меня, то для новой власти я никакой ценности не представляю. Я всего лишь офицер.

– Республике нужны честные, мужественные люди, – сказал Дзержинский, для которых революция не "ваша", а "наша".

Он снова закурил и вдруг смущенно напомнил:

– Так вот, было время, я мечтал стать учителем.

– Но стали председателем ВЧК?

– Да, стал им.

"Он очень искренен, этот человек, – думал Ружич. – Ты тоже считаешь себя искренним. Так почему же, почему два искренних человека по-разному смотрят на судьбу России? И стоят но разные стороны баррикады? Чем объяснить это? Или, напротив, в их взглядах есть что-то общее? Но тогда что?"

– И еще, – продолжал Дзержинский. – Попадать в разряд паразитов или не попадать – этот выбор зависит от самого человека. Не к каждому пристанет такое слово.

Ружич снова промолчал, и не из-за того, что был полностью согласен с мнением Дзержинского или считал свои возражения ненужными и неуместными, а потому, что думал сейчас о самом Дзержинском как о человеке, стараясь лучше понять его.

– Погодите, – Дзержинский заговорил горячо, убежденно, – придет пора, и Савинков будет ломать голову:

чем объяснить свое поражение, свои провалы? В одном случае он объяснит это, скажем, прорехами в бюджете, во втором – предательством тех, кому он доверял, в третьем – бездарностью генералов. Ну а потом, после четвертого, пятого, седьмого провала? Неужто ему так и не придет в голову простая и ясная мысль: русские рабочие и крестьяне – с большевиками, с Лениным.

Ружич снова не ответил: по интонации, с какой говорил Дзержинский, он почувствовал, что от него не требуют отрицать или соглашаться, его побуждают мыслить.

– А пока что – борьба, не на жизнь, а на смерть, – сказал Дзержинский, как бы подводя итог. – Помните, что говорил Мицкевич о "Разбойниках" Шиллера?

– К стыду своему, пе читал, – признался Ружич.

– Он говорил: "Тут приходится быть то в небесах, то в аду: середины нет". Ни у вас, ни у меня, ни у классов, интересы которых мы защищаем, тоже нет середины. Кто не с нами – тот против нас.

Ружич потупил голову.

– Последний вопрос. – Дзержинский помедлил, словно решал, спрашивать об этом или нет. – Вы спасли жизнь одному человеку. Вы знаете, это произошло неподалеку от кафе "Бом". Что руководило вами? Только лп стремление отблагодарить его за то, что вас выпустили на волю тогда, из "дома анархии"?

– Если я скажу, что нечто большее, вы мне поверите?

– Да.

– Спасибо.

Дзержинский нажал кнопку звонка. Почти бесшумно появился в кабинете человек в кожанке.

– Ну что же, – сказал Дзержинский, – на этом закончим.

Ружич встал, не зная, идти ли ему к двери самому или ждать команды.

– А допрос? – неожиданно вырвалось у него. Он переминался с ноги на ногу. – Меня же привезли сюда на допрос?

– Да, на допрос, – подтвердил Дзержинский. – Можете идти.

Ружич поклонился, прощаясь с Дзержинским, и, бросив на него последний взгляд, пошел к двери.

Ему хотелось сказать сдержанно и честно, что он увидел в Дзержинском совсем не того человека, каким представлял себе его прежде и каким рисовал его Савинков.

Хотелось сказать, что он отдает должное Дзержинскому – и его вере, и его непреклонности, и его такту, – но, считая, что эти слова могут быть истолкованы, как рассчитанная и продуманная попытка вымолить снисхождение, не сказал ничего.

"Теперь уж не придется ему этого сказать никогда", – тоскливо подумал Ружич.

20

Допрос Ружича был всего лишь одним из многочисленных эпизодов той изнурительной, нервной и адски сложной работы, которая свалилась на Дзержинского в те дни.

Если и раньше было ясно, что контрреволюция, не сложившая по доброй воле оружия, будет объединяться, чтобы сплоченным фронтом выступить против власти рабочих и крестьян, то теперь, после арестов в Малом Левшипском и Молочном переулках, это стало реальным фактом.

Дзержинский понимал, что в жизни каждого тайного сообщества неизбежно наступает тот психологический момент, в который оно принуждено либо выявить себя в открытом действии, либо в нем начнется процесс разложения. Энтузиазм сообществ, не обладающих внутренним идейным единством, таит уже в самом начале их деятельности признаки распада. Поэтому и "Союз" Савинкова, представляющий собой, по всей вероятности, именно такое сообщество, будет стремиться форсировать вооруженное выступление. Арест небольшой группы заговорщиков – лишь первый шаг на том многотрудном пути испытаний, который предстояло пройти чекистам.

Арест и облегчал, и усложнял раскрытие всей организации Савинкова. Облегчал тем, что давал в руки чекистов нить для дальнейшего раскрытия заговора, и усложнял тем, что вынуждал верхушку "Союза", успевшую скрыться, предпринять срочные меры для перегруппировки сил и еще более тщательной конспирации.

Вот они, материалы, которые пока что удалось добыть. Документы, изъятые при обыске, протоколы допросов, показания свидетелей. Это и много, и мало. Пока чекисты анализируют их, противник не дремлет. Нужно спешить.

Вот программа "Союза защиты родины и свободы", не оставляющая ни тени сомнения относительно подлинных целей господ Савинковых, перхуровых и компании. Из каждой строки, окутанной призрачной дымкой демократии, гремит зычный голос военного диктатора: свержение Советского правительства, установление твердой власти, воссоздание национальной армии, продолжение войны с Германией, опора на помощь союзников. И туманное, необычно удобное для Савинкова и ему подобных: "Установление в России того образа правления, который обеспечит гражданскую свободу и будет наиболее соответствовать потребностям русского народа". Читай: потребностям контрреволюции. Ничего себе формулировочка, простор широкий – от учредилки до неограниченной монархии. Как в пословице: зимой – Кузьмой, летом Филаретом.

Тут же приманка для легковерных: мы, мол, защищаем интересы не отдельного класса или партии, а всего народа. Демагогия чистейшей воды.

Еще одна приманка для простачков: беспартийность организации. На словах. На деле – спекуляция на беспартийности с целью привлечь в "Союз" разношерстное по своим взглядам офицерство – от Перхурова до Ружича. Игра втемную. Одна программка для себя, для Савинкова и иже с ним, другая – для рядовых. Приходилось небось вертеться ужом: одному офицерику лгать так, другому этак.

В этом слабость савинковского детища. Ахиллесова пята – отсутствие идейной общности, справедливых целей. Тайна, как росток сквозь каменистую почву, пробивалась наружу, порождая неизбежное: подозрения, недоверие, черную зависть, а в конечном счете – разлад, дробление сил...

Дзержинский продолжал перечитывать программу "Союза" и вдруг отчетливо вспомнил разговор с Лениным в ту ночь, когда бушевала гроза. Тысячу раз прав был Ильич, сказавший: "И если заговор уже зреет, то следы его неизбежно приведут к порогам английского и французского посольств". Действительно, привели... Хваткие пальцы Савинкова вожделенно отсчитывали хрустящие банкноты: английские фунты стерлингов, французские франки, американские доллары. В особняках посольств, казавшихся безжизненными и вымершими, находили себе приют выкормыши контрреволюции. Из этих особняков, как из змеиных гнезд, выползали планы и замыслы злейших врагов революции. В английском консульстве, у Красных ворот, одно время укрывался Савинков, потом – Перхуров. Начальник кавалерийских частей и казначей "Союза" Виленкин состоял юрисконсультом английского посольства...

Первые показания– арестованных. Лепет насмерть перепуганных людей, цепляющихся за ложь, как за спасение. Питающих надежду, что чекисты бредут вслепую.

Показания юнкера Иванова. Того самого, из Иверской больницы: "Был в Малом Левшинском у своего знакомого.

Что делал? Читал Конан-Дойля. На схеме в записной книжке – адрес. Чей? Портного, ходил за брюками. Что обозначено кружком? Иоводевичий монастырь. А к чему вензель с короной? Нарисовал от нечего делать. Знаком ли с сестрой милосердия Иверской больницы? Знаком, она немка, сказал ей, что всех немцев скоро вырежут. Хотел ее напугать. Она ответила: "Вот немцы скоро вас приберут к рукам". Ни о какой организации ничего не знаю..."

Парфенов, он же Покровский: "Откуда текст программы "Союза"? Кто-то принес в квартиру и положил на стол. Кто – не знаю. К "Союзу" не принадлежал..."

Коротнев: "Как попал в квартиру Сидорова? Там жила старая знакомая Голикова. О заговоре слыхом не слыхивал. В Москву приехал с фронта. Чьи деньги лежали на столе? Не знаю. Может, Сидорова?.."

Флеров: "Как попал в больницу? Пришел лечиться.

Посоветовал некий Павел Ильич. Познакомился с ним чисто случайно, после пасхи на Пречистенском бульваре.

Сам бывший прапорщик. Беспартийный..."

Виленкин: "В савинковской организации участия не принимал. Кавалерийских отрядов не организовывал. Полагаю, что среди кавалерийских офицеров Савинков популярностью пользоваться не может..."

Итак – хоть отпускай всех арестованных на свободу с присовокуплением извинений за причиненное беспокойство.

Есть лишь одно средство, которое вынудит их сказать правду: неопровержимая логика фактов, улик, доказательств.

Бессонные ночи, нескончаемые допросы – и на стол ложатся новые и новые страницы дела, которое потом, позже, едва уместится в несколько десятков увесистых папок...

Очная ставка Виленкина с Парфеновым.

Парфенов: "Виленкина знаю. Несколько раз получал деньги у него на квартире. Знал, что он состоял в "Союзе".

Виленкин: "Откуда вы это знали, милейший? Я вам говорил? Или другие? Может, приснилось? Вы, случаем, не писатель-фантаст?"

Парфенов: "Личное убеждение. Я слишком маленькая пешка в "Союзе", чтобы все знать".

Виленкин: "Всего не мог знать даже царь Соломон..."

Сидоров: "В Москву приехал 22 марта, был без работы. Кто-то предложил обедать в столовой "Курляндия"

на Большой Полянке. Там познакомился с Арнольдом Пинкой. Он стал зондировать почву, не возьмусь ли я сформировать офицерский состав полка. Спросил его:

"Почему только офицерский? Солдаты, что, с неба упадут?" Пинка отделался шуткой. Об организации Савинкова не слыхал. Почему в моей квартире собрались офицеры? По случаю дгтя рождения сестры. Зачем нужно формировать офицерский состав? На случай если немцы в Москву придут. Не кулаками же отбиваться..."

И его же письмо из тюрьмы: "Будьте любезны, зайдите по следующему адресу: Пречистенка, Дурнов переулок, 6, квартира 17, Ольга Константиновна Смольянинова – и спросите для меня, нужен ли адрес Земуховского. Если да, то зачем. Кроме того, если это не затруднит, то попросите ее зайти по адресу: Зубовская площадь, Теплый переулок, 18, квартира 5, Михаил Сергеевич Допухин – и, если он не скрылся, передать ему, что его адрес в чрезвычайке известен и уже есть ордер на его арест. Коротпев арестован, сидит в Таганке, никаких документов у него не нашли. Все офицеры моего корпуса (не арестованные) уехали к Деникину и Дроздовскому.

Предал всех командиров первого батальона второго полка Бенедиктов (барон Бек) и кадет Иванов (князь Мешков). Остальные держатся крепко, ничего не говорят и ничего не выдают..."

"Держатся крепко, ничего не говорят и ничего не выдают..." И вскоре после этого отчаянный вопль Сидорова на допросе: "Я не могу смотреть в ваши глаза, не могу!.." "Да, не можете, – сказал Дзержинский, – не можете потому, что совесть не чиста..." – "Записывайте, вот адрес Пинки..."

Записка Иванова, он же Мешков, адресованная Петсрсу: "Прошу Вас снять с меня допрос, и я Вам открою всех тех мерзавцев, которые меня, шестнадцатилетнего человека, втянули в эту преступную историю. Хочу загладить свою вину перед Россией".

И его же показания: "До сих пор на допросах не говорил правды, так как не знал большевиков и судил о них только на основании слухов, что Ленин и вообще большевики – немецкие шпионы. Сейчас, в больнице, после разговоров с чекистом Калугиным понял, что был введен в заблуждение, и желаю сказать вето правду...

Называюсь я не Иванов, а Мешков, родился в Петрограде, учился в кадетском корпусе. Два года назад бежал на фронт, в Варшавский уланский полк. Вернулся после контузии в июле 1916 года. Жил у тетки в Коктебеле. В январе текущего года приехал в Петроград.

В Москве, в Иверской больнице, встретил поручика Никитина. Он меня устроил в общину, переменил мою фамилию, не объяснив зачем. Предлагал вступить в продовольственную милицию, где служил Парфенов, но я отказался, сославшись на болезнь. Однажды Никитин послал меня в Малый Левшинский с письмом к Парфенову. Тот разговорился и предложил быть его ординарцем. Лишь за день до ареста объяснил, что организация называется "Союз защиты родины и свободы" и что в состав ее входят правые эсеры, кадеты и анархисты. Фамилии офицеров мне известны: Парфенов, Ружич, Сидоров, Пинка, Висчинский, Никитин, Литвиненко, Виленкин, Оленин (рука на перевязи). Фамилии эти я часто слышал в Малом Левшинском. Были там Коротнев и Шингарев. Парфенов был, кажется, командиром конного полка, Сидоров второго пехотного полка, Никитин – начальник команды телефонной связи. Работали они на средства французов, англичан и американцев..."

Дзержинский вспомнил, как несколько дней назад к нему вбежал возбужденный Петере:

– Удача, Феликс Эдмундович! Арестован Пинка.

– Очень хорошо, – сказал Дзержинский. – Но что за причина для волнения?

– Есть причина, – улыбнулся Петере, смахивая ладонью гриву волос со лба. – Пинка – мой старый знакомый.

– Вот как! – с легкой иронией произнес Дзержинский. – А помните такую поговорку: шапочное знакомство не пойдет в потомство?

– Я знал его еще по Рижскому фронту, во время керенщины, – увлеченно продолжал Петере. – Я работал тогда в латышских стрелковых полках как член и представитель ЦК латышской социал-демократической партии. Полки эти были всецело большевистскими. Однажды латышским полком хотели сменить казачьи части. Полк послали на фронт, но солдаты не дошли даже до первой позиции, казаков сменять отказались. Произошла стычка с офицерами, требовавшими наступления. Солдаты остановились на опушке леса, офицеры – с полверсты от них в овраге, так и стояли друг против друга. Чтобы уладить конфликт, собрали специальное совещание при рижском губернаторе. Вот там-то я и встретился с Пинкой.

Он был представителем офицеров, яростно нападал .на большевиков.

– Теперь я вижу, что это знакомство, хоть и шапочное, пойдет нам на пользу, – серьезно сказал Дзержинский. – Ему не скрыть от вас контрреволюционных убеждений.

– Несомненно, Феликс Эдмундович. Кроме того, Пинка – чрезвычайный трус. Уверен, что он сознается.

Петере оказался прав. Достаточно было нескольких часов, чтобы убедить Пинку сознаться во всем. Он подтвердил, что штаб скрывается в Молочном переулке под видом лечебницы, что во главе организации стоит Савинков, а во главе штаба – Перхуров. Пинка сообщил, что организация спешно перебрасывает свои силы из Москвы в Казань. С помощью Пинки удалось разгрызть и другой орешек. Петере обнаружил в Малом Левшинском часть визитной карточки, разрезанной по зигзагообразной линии. На карточке отчетливо виднелись буквы "О. К.".

Оказалось, что это пароль. Будучи приложена к своей второй половине, находящейся у другого лица, она точно совмещалась с ней.

Там же, в Малом Левшинском, Калугин обнаружил клочки записки. Дзержинский вместе с Лацисом разложили их на столе, пытаясь восстановить текст. Записка была написана по-французски и по-английски. Это была информация о том, что в Москве существует контрреволюционная организация. По всей вероятности, Савинков сообщал об этом своим хозяевам – Алексееву и другим генералам, окопавшимся на Дону...

Дзержинский перелистал свой блокнот. На одном листке были пометки:

М. Левшинский, 3 – 9, 2-81-84, Душак.

Арнольдов (знает его Душак).

Остоженка, Молочный пер., 2, кв. 7, лечебница для массажа, спросить Арпольда Мартыновича.

Скатертный пер., № 5б, кв. 1, прис. повер.

Вплепкин, от Арнольдова.

Казань, Поперечная, 2-й горы, 12, кв. 3, Кгшст. Петр. Винокурова, через него Иосифа Александровича, через него Леонида Ивановича, которому передать письмо и значок.

Арнольдов – это Пинка. Он должен знать многое, во всяком случае, больше других.

Адреса, адреса... Явки, пароли... Из множества нужно выбрать главные. Из сотни возможных ударов нанести один, точный, разящий цель. Иначе распылишь силы, будешь стрелять из пушки по воробьям.

Вот еще показания. Три допроса савинковца, приехавшего из Казани. Вначале сказал, что покупал оружие для отвода глаз, чтобы получить деньги от мародеров на содержание офицеров. Клялся, что все мятежп считает авантюрой. Что ненавидит Каледина. Последний раз получил деньги от казанских спекулянтов в начале мая. Должен был перед ними отчитываться в каждом рубле и потому организовал покупку оружия, чтобы оправдать получение денег. На складе закупаемого оружия никогда не был, знал только, где находится этот склад. Все очень просто: в начале января текущего года организовалось общество взаимопомощи бывших офицеров, врачей, чиновников и их семейств. Войдя в это общество, он сразу увидел, в какой материальной нужде находится большинство бывших офицеров. Полагал, что те, кто наживается на нужде других, обязаны поддержать тех, кто, охраняя их шкурные интересы, бился с врагом, не щадя ни здоровья, ни самой жизни. Просить милостыню офицерам не подобало, надо было требовать.

Поэтому под видом сочувствия и содействия генералу Алексееву решил сформировать якобы особую казанскую организацию, дабы с ее помощью потребовать от коммерсантов поддержки материальными средствами.

Маневр отчасти удался, но для того чтобы выцарапывать у них деньги, обязан был отчитываться и организовать покупку оружия, хотя и в незначительном количестве.

За пять месяцев получено всего несколько более пятидесяти тысяч рублей, а в организации состояло четыреста пятьдесят лиц. Для отчета же разбил организацию на взводы и роты. Приобретено сто восемьдесят винтовок и ящик ручных гранат. Никакого боевого значения своей организации он не придавал и потому мало интересовался этим оружием. Когда следователь послал людей на склад, то там оказалось лишь пятьдесят пять винтовок и несколько гранат. Это было неожиданностью, и объяснить сие можно лишь тем, что лица, получающие деньги на покупку оружия, в действительности его не покупали и делали ложные доклады. Других складов у него нет...

"Других складов у него нет..." Дзержинский вспомнил подмосковную дачу, Тарелкина, утро в лесу. Чуть прозевай – и Тарелкин переправил бы свое оружие в Казань, как и велел Савинков...