Текст книги "Третьего не дано"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Марченко Анатолий Тимофеевич
Третьего не дано

Анатолий Тимофеевич Марченко

ТРЕТЬЕГО НЕ ДАНО

СОВЕТСКИЙ ВОЕННЫЙ РОМАН

Роман "Третьего не дано" повествует о том, как рожденные Великим Октябрем, мобилизованные и призванные партией чекисты во главе с верным рыцарем революции Ф. Э. Дзержинским становятся надежным щитом и разящим мечом пролетариата.

Центральный образ романа – Ф. Э. Дзержинский, верный ученик и сподвижник В. И. Ленина.

1

Ранним утром Мишель Лафар пришел на Большую Лубянку. Солнце весело спорило с резвыми облаками. Рыхлый снег нехотя таял на крышах. Вдоль тротуаров еще несмело струились ручьи. Дыхание подмосковных лесов врывалось в город.

Прежде чем войти в дом, где после переезда из Петрограда в Москву разместилась ВЧК, Мишель остановился на углу, в переулке. Часовые, подставив обветренные лица солнцу, прохаживались вдоль здания. Приклады винтовок время от времени звякали о булыжник.

Напротив входа настороженно застыл броневик.

Мишель стоял, радуясь солнцу и ветру. Еще минута – и он окажется в этом тихом с виду трехэтажном здании с барельефами на светло-зеленом фасаде. И, кто знает, может, с этой минуты и начнется его настоящая жизнь, сбудутся мечты и надежды.

Напористый ветер подгонял прохожих, извозчичьи пролетки, гнал облака в ярко-синем небе. Казалось, он страстно хочет, чтобы все в этом мире неистово мчалось навстречу будущему, само время ускорило свой бег.

"Ветер революции... – Восторг и предчувствие радости переполняли Мишеля. – Смелее, ветер! Смелее – в наши паруса!"

Неделей раньше Мишель примчался к секретарю партячейки завода, на котором работал слесарем, и возбужденно, едва отдышавшись, воскликнул:

– Будет мобилизация? Не опоздал?

– Сбавь обороты, – усмехнулся щупловатый большелобый секретарь, наслаждаясь самокруткой. – Стреляешь вопросами, как из винтовки.

– Я слышал, будет партмобилизация в ВЧК! – выпалил Мишель.

– Не всякому слуху верь – это первым пунктом, – нахмурился секретарь. И, к примеру, если слыхал, трезвонить по всему заводу не резон – это тебе вторым пунктом.

– Я не трезвоню! – обиделся Мишель. – Я прошу: пиши меня первым!

– Сейчас, разбежался, – рассердился секретарь. – Ты хоть мозгой пошевелил? Ну, к примеру, что такое ВЧК?

– Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией! Яснее ясного! Направь, секретарь, не подведу!

– Дзержинский не возьмет.

– Возьмет! – вспыхнул Мишель.

– Притормози! Сердце у тебя, сам знаешь, как у ребенка. И, к примеру, какие в голове думки имеешь – все на вывеске обозначено. – Он немного помедлил и, не глядя на Мишеля, добавил: – Ко всему прочему – стихи...

– Рекомендацию дашь? – не отставал Мишель.

– Рекомендацию? – задумался секретарь, пригасив окурок. – Парень ты стоящий, отчего не дать? В политике силен. И храбрость у тебя черт те откуда берется.

Могу и дать, а только начхает он на эту бумажку.

– Почему? – вскинулся Мишель.

– Почему, почему, – передразнил секретарь: он не любил наивных вопросов. – Как увидит, что ты ровно динамитом начиненный...

– Пиши! – засмеялся Мишель. – Без динамита и революция не революция!

– Написать – не молотом по наковальне бить. Сперва на ячейке обсудим.

Ячейка собралась вечером. В полутемной копторке, прилепившейся к механическому цеху, сошлись только что закончившие смену рабочие. Едва секретарь зачитал заявление Мишеля, первым, спотыкаясь на каждом слове, заговорил восседавший на стремянке чубатый парепь – Снетков.

– С ходу говорю – против! – Он кривился, как от зубной боли. – Ну с какой стати посылать его на Лубянку? Кто там, извиняюсь, позарез нужен? А нужен там такой человек, чтоб по всем его жилам текла самая что ни на есть рабочая кровь. Ну а в данной, извиняюсь, кандидатуре какая текет кровь?

– Как и твоя! – Мишель не ожидал такого вопроса и покраснел от обиды.

– Эге, ты меня к своей биографии не присобачивай! – возразил Снетков. Сам признался – из французов. А теперь – "как и твоя"!

– Я не скрывал, – искренне сказал Мишель. – Конечно из французов. – Он старался взять себя в руки. – Отец и мать всю жизнь прожили в Москве, она им стала родной. А предки – так те еще при Наполеоне...

– Во-во, – обрадовался Снетков, – при Наполеоне...

А сколько нашего брата на Бородинском поле полегло, ты в курсе?

Мишелю хотелось сказать, что к Наполеону он не имеет никакого отношения, но его опередил секретарь.

– Француз французу рознь, – негромко, но внушительно начал он. Морщины нервно зарябились на его крутом лбу. – Вот, к примеру, какой француз был Жозеф Фуше? И какой был француз Жан Поль Марат?

Мишель с радостным изумлением посмотрел на него.

Он и предположить не мог, что секретарь, казавшийся ему не очень-то подкованным, вдруг обнаружит такие познания.

– Француз Жозеф Фуше был цепной пес капитала! – продолжал секретарь. К тому же – политическая проститутка. А Марата, к примеру, звали другом народа.

И за то его убила кинжалом подлая гидра контрреволюции – звали ее Шарлотта Корде.

Собравшиеся притихли, жадно слушая его слова.

– Марат – ясное дело! – присвистнул Снетков. – Да не с Марата спрос, а с Лафара!

– С Лафара, точно, – подтвердил секретарь. – Вот ты и спрашивай с него как с человека, с рабочего, с члена нашей партии большевиков. А ты с него как с француза спрашиваешь. Национальность тут ни при чем. Мы за интернационал. Наш человек или не наш – вот в чем гвоздь.

– Наш, об чем разговор! – степенно откликнулся старый рабочий Петр Авксентьевич. Лицо его было изъедено оспой. Он старательно вытирал ветошью крепкие узловатые пальцы, масляно отсвечивавшие при свете лампы. – Лафара как неблагонадежного из университета в шестнадцатом вышибли? Вышибли. Ко всему прочему, где он находился в октябре прошлого года? А был он вместе с нами, на одной баррикаде. Так об чем разговор!

Он хотел еще что-то добавить, но уже поднялся Семеныч – пожилой, с виду добродушный рабочий.

– Тут Снетков буровил – ересь одна, и точка. Ему, Андрей Савельич, коль ты есть наш секретарь, надобно политграмоту вдолбить. Пущай зубрит на здоровье: лоб не вспотеет – котел не закипит. Лафар – наш, категорически. Однако вот какая думка меня грызет: завод без рабочих – разве это завод? Сам посуди: вчерась в Красную Армию проводили. И позавчерась. И позапозавчерась. А сегодня Чека тут как тут. Для себя кадру требует. А завод? Закрыть ворота – и айда по домам, кто уцелел? Иль ты, Савельич, один на всех станках отыграешься? Никто об том не желает думать, и точка.

– Снеткова мы выучим, тут вопрос ясный. А только, выходит, и тебя, Семеныч, к политграмоте надобно подвести, – лукаво прищурился секретарь. Радеет скоморох о своих домрах, а ты, видать, – о своем гудке. Ты, к примеру, допрежь того, чтоб в колокола бухнуть, спросил себя: а зачем она существует, эта самая ВЧК? И какая перед ней задача на сегодняшний день? Выходит, не спросил. А ты вслух само название глаголь: "Чрезвычайная... по борьбе с контрреволюцией..." С контрреволюцией! И – Чрезвычайная! Так как же мы не дадим этой самой Чрезвычайной свою самую главную кадру? Ну ответь, как? Ты тут, Семеныч, хоть, к примеру, и старый наш рабочий, можно сказать, ветеран, очень ошибочное словцо ввернул: для себя. Нет, дорогой ты наш товарищ, не для себя! Для нас с тобой она кадру требует, для всей диктатуры пролетариата! И создал ее сам Владимир Ильич. – Секретарь помолчал. – А ты чего, Снетков, руку тянешь? Не дошло?

– Дошло, – смущенно признался Снетков. – А только Семеныч меня не так уразумел. Глухой он, извиняюсь, или как понимать? Я что? Я – чтоб на Лубянке ребята были во! Свои в доску, самый что ни на есть рабочий класс!

После дотошного обсуждения ячейка единодушно записала:

"Принимая во внимание, что т. Лафар вышел из трудовой семьи и храбро громил юнкеров в октябре 17-го и что он весь устремленный в мировую революцию, считать, что т. Лафар как коммунист и рабочий может пригодиться для работы во Всероссийской чрезвычайной комиссии товарища Дзержинского".

После собрания Мишель подошел к секретарю, порывисто воскликнул:

– Спасибо! Настоящий ты, Андрей Савельич, человек!

Секретарь смущенно заморгал близорукими глазами:

– Ты это, к примеру, брось. Дождусь, когда Дзержинский тебя похвалит...

...Мишель плотнее надвинул на лоб фуражку, решительно направился к подъезду.

У председателя ВЧК только что закончилось совещание. В маленьком кабинете, тесно сгрудившись у стола, сидели чекисты, но Мишель видел сейчас только Дзержинского. Именно таким и представлял его: стремительным, по-юношески стройным, с глазами, в которых бушевало пламя – горячее и неистовое.

– Значит, хотите... – начал Дзержинский, читая рекомендацию.

– Хочу служить революции! – воскликнул Мишель, просияв белозубой улыбкой.

Дзержинский пристально всмотрелся в Мишеля, как бы открывая в нем то, чего не было сказано в решении партячейки, но тут зазвонил телефон.

– В самое пекло опоздали, – сказал Дзержинский. – Нет, нет, Яков Михайлович, это я тут одному юноше говорю. – Он чуточку прикрыл трубку ладонью. – Да, обезврежено двадцать пять очагов "черной гвардии". На Малой Дмитровке отчаянно сопротивлялись. И на Поварской, и на Донской, в особняке Цейтлина. На Поварской пришлось взорвать ворота. В "доме анархии" сбито орудие, найден большой склад оружия – от револьверов до пушек. Операцию, где удалось, провели бескровно. Те, кто сопротивлялись, получили по заслугам. Есть жертвы с обеих сторон. Арестовано около четырехсот человек. – Дзержинский приостановился, слушая Свердлова. – Да, вы были правы, Яков Михайлович. Несмотря на уверения идейной части анархистов, что никаких выступлений против нас они не допустят, угроза такого выступления была налицо. Дело считаю очень серьезным. Не смогут ли они принести вред своей печатной пропагандой? По распоряжению ВЧК газета "Анархия" закрыта. Да, мы приступаем к расследованию, выделили особую следственную комиссию. В помощь ей будут приданы комиссары ВЧК.

Мишель с восхищением слушал глуховатый, со стальными нотками голос Дзержинского, всматривался в его гордый, мужественный и изящный профиль. "Какое лицо! – подумал Мишель. – Да, да, именно таким и должно быть лицо революционера!"

– Так что же? – повесив трубку на рычажок, обратился к Мишелю Дзержинский.

– Досадно! – огорченно воскликнул Мишель. – Я невезучий! События опережают меня!

– Не отчаивайтесь, – успокоил его Дзержинский. – Все впереди. Твердо решили стать чекистом?

– Твердо, товарищ Дзержинский!

Суровое лицо Дзержинского потеплело.

– Товарищ Лафар обсуждался на партячейке завода, – сообщил он, обращаясь к присутствующим. – Обсуждение было бурным.

– Вы уже знаете? – удивился Мишель.

– Конечно. Нет, я не провидец. На собрании был наш товарищ.

Дзержинский кивнул на сидевшего у края стола человека в кожанке и галифе, обшитых кожей. Был он высок, бритоголов, хмур и сосредоточен. Лишь глаза – ясные, васильковые, как у ребенка, – своим неистребимым светом разгоняли тучи на его лице.

– Тут секретарь пишет, что вы наизусть знаете многие произведения Ленина, – продолжал Дзержинский. – Преувеличивает?

– Преувеличивает, – подтвердил Мишель. – Но некоторые действительно знаю.

– С идеями анархистов знакомы?

– "Записки революционера" Кропоткина перечитывал не раз.

– Это кстати, – оживился Дзержинский. – Может быть, товарищи, обратился он к чекистам, – для начала подключим товарища Лафара к арестованным анархистам? Как, товарищ Петере?

– Согласен, – поддержал его человек, то и дело взмахивавший черной шевелюрой. – Выдержит экзамен, – – значит, не ошиблись!

И Петере, в упор посмотрев на Мишеля, озорно подмигнул ему.

– Возьмете его под свою опеку, товарищ Калугин? – обратился Дзержинский к бритоголовому чекисту.

– Пусть пришвартовывается, – откликнулся тот.

– Вот и отлично. А как вы себе мыслите предстоящую работу? – спросил Дзержинский Мишеля. – Хотя бы в общих чертах?

– Видимо, надо отделить пшеницу от плевел? – предположил Мишель.

– Верно, – одобрил Дзержинский. – Там наверняка немало таких: вывеска "анархист", а под ней – монархист.

– Товарищ Дзержинский... Я все выполню. Постараюсь. Только потом... Дадите мне настоящее задание?

Хочу проникнуть к контрреволюционерам, разгадать их планы. Рисковать жизнью во имя мировой революции!

– Предупреждаю: любое задание ВЧК – настоящее, – строго ответил Дзержинский. – Нам нужны смелые, преданные люди. Много смелых, преданных людей, – повторил он, подходя к Мишелю. – Постойте, а что это за письмена?

– Это? – Мишель не смутился: слишком любил поэзию, чтобы стыдиться этой любви. – Стихи, товарищ Дзержинский. Бумаги нет, записываю, чтобы не забыть.

На газетах, на спичечных коробках. Вот на козырьке записал...

Он едва не проговорился о своей мечте – о том, что хочет, чтобы его стихи летели над рядами красногвардейских отрядов, чтобы их шептали женщины, провожающие на фронт своих сынов, горланили мальчишки, бредившие подвигами и славой.

– Стихи собственного сочинения? – с интересом спросил Петере.

– Конечно!

– А я уж, грешным делом, подумал – шифр, – пошутил Дзержинский. – Что же здесь написано?

– Ни голод не страшен, ни холод, ни прах – грядущие зори пылают в сердцах! – прочитал Мишель, и в ушах его вновь зазвучали слова секретаря ячейки: "Ко всему прочему – стихи..." Что скажет сейчас Дзержинский?

– Значит, в ВЧК будет свой поэт, – как о чем-то совершенно естественном произнес Дзержинский. – А это вам для стихов. – Он взял со стола маленькую записную книжку и протянул Мишелю.

– Спасибо! – растроганно поблагодарил Мишель.

– С вамп побеседует товарищ Петере, а потом поступите в распоряжение товарища Калугина. – Дзержинский помолчал, как бы отделяя все, что им было сказано до сих пор, от того, что собирался сказать сейчас. – Главное помните, что вы встали в ряды неподкупных, верных бойцов. Революция обнажила карающий меч – ее вынудили к тому классовые враги. Доверить его она может лишь людям, преданным ей до последней капли крови, до последнего вздоха!

Мишель неотрывно смотрел в лицо Дзержинского, охваченный его волнением.

– Желаю успеха, – сказал Дзержинский.

Мишель ощутил крепкое, требовательное пожатие суховатой холодной ладони, и в этот миг ему захотелось произнести клятву...

Через полчаса Мишеля вызвали к Петерсу. Петере, говоря с Мишелем, стремительно пересекал кабинет из угла в угол, останавливаясь лишь для того, чтобы прямо, в упор, посмотреть на Мишеля.

– Время горячее, – отрывисто бросал Петере с едва приметным латышским акцентом. – Решать нужно мгновенно. Промедление смерти подобно. Помнишь, Ильич говорил? Но учти: мгновенно – не значит ошибочно. Мозг заставляй работать, мозг! Великая мудрость нужна чекисту, величайшая! Поваришься в нашем котле, пойметь. Пока – главное. Врагу – никакой пощады! Но карать не вслепую. Феликс Эдмундович требует: законность и еще раз законность. Будут над тобой измываться на допросе, а ты нервы в кулак – и никаких эмоций! Феликс Эдмундович говорит: если во время обыска чекиста одолеет жажда, то даже пить не надо просить у обыскиваемого. Пойди в другую квартиру, там попроси. Но чтобы пикто и никогда ни в чем не смел попрекнуть чекиста. Это я к вопросу о законности говорю, понял? – Петере отошел к столу, хотел продолжать, но вдруг резко прочертил воздух крепкой, как клинок, ладонью: – Всего сразу не скажешь. Учись сам – на ечету каждая секунда, да и нянек у нас нет.

– Няньки не потребуются! – заверил Мишель.

2

Окрыленный, с маузером в деревянной кобуре, выданным по распоряжению Петерса, Мишель прибежал на Малую Дмитровку. Подъезд "дома анархии" был разрушен артиллерийским снарядом, стены исхлестаны пулями.

Мишель предъявил мандат часовому, стоявшему в воротах.

– Приутихли малость, – часовой ткнул оттопыренным большим пальцем в подъезд. – А то сладу не было:

"Долой диктатуру!", хоть свинцом глотки заливай.

В вестибюле Мишель нашел Калугина. Тот встретил его, будто они были знакомы много лет кряду:

– Пора приниматься за этих пиратов, морского ежа им в глотку!

– А где они? – с нескрываемым любопытством спросил Мишель.

– На втором этаже. Один было из окна сиганул.

– Скрылся?

– Скроешься! – усмехнулся Калугин. – Он заговорил по-деловому, спокойно: – Думаю так. Арестованных двадцать три экземпляра. Остальные отправлены в Кремль.

Больше половины возьму на себя. Комнаты подобрал потеплее, с целыми окнами. Тебе задача ясна? Главное – ты с ними посмелее. А если что свистать всех наверх, немедленно приду на помощь.

– Можно взглянуть на них?

– Взгляни, взгляни, – Калугин тщетно старался изобразить на лице суровость. – Натуральный ноев ковчег.

Подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж, было не так-то просто: на ступеньках валялись груды стреляных гильз, пустые бутылки, куски штукатурки.

– Тешили себя: устоим! – презрительно сказал Калугин. Помолчав, жестко добавил, словно зачитывая приговор: – Против нас не устоишь – отныне и во веки веков!

Мишель с уважением взглянул на него, пытался чтото сказать, но Калугин нахмурился, пошел отмахивать через две ступени, поскрипывая кожей галифе. Он подвел Мишеля к двери, легко, как игрушечную, распахнул ее и произнес лишь одно слово:

– Вот...

В просторной комнате сидели, стояли и даже лежали арестованные. В окна врывалось солнце. Едва открылась дверь, как взоры всех устремились к вошедшим. Трудно было рассмотреть каждого в отдельности. В глаза бросились патлатые шевелюры, измятые беспробудным сном и пьянками лица. Одежда арестованных была на редкость разношерстной, и Мишель испытал такое чувство, будто нежданно попал за кулисы театра, где собрались актеры, занятые в каком-то фантастическом спектакле.

Пока Мишель стоял на пороге и, стараясь не показывать своего удивления, разглядывал столь живописную картину, в комнате царила тишина. Чудилось, писк комара прозвучал бы здесь не менее оглушительно, чем рев трубы полкового оркестра. Одни лица застыли в испуге, на других сквозь маску безразличия проступала злоба, третьи молчаливо просили о пощаде.

Лишь один арестованный, сидевший почти в самом углу, у противоположной от окна стены, был не то чтобы вовсе безучастен и равнодушен, но настолько спокоен, словно не имел ко всем остальным никакого отношения. Задумчиво и не назойливо поглядывал он на Мишеля, ничем не показывая, худо ли, хорошо ли думает о нем. Может быть, поэтому он и запомнился Мишелю.

Калугин тронул Мишеля за локоть, давая понять, что пора уходить. Едва они прикрыли за собой дверь, как в комнате загалдели.

– Ну и экипаж... – сердито сказал Калугин. – Громилы, налетчики, саботажники, спиртогоны... Явная контра. Идейных тут, видать, по пальцам пересчитаешь. Петере требует – к ним особый подход. Сперва осмотрись, а уж потом действуй напрямик. Смотри, чтоб они не позвали тебя чай пить на клотик.

– Что, что?

– Ну, чтоб очки не втерли.

Калугин еще раз придирчиво взглянул на Мишеля и, уходя, сказал, что пора начинать.

Мишель стремительно и нетерпеливо заходил по комнате: его живая натура требовала движений, активного действия. Он жалел, что не попросил Калугина прислать ему первым того человека, которого приметил и выделил среди разношерстной группы анархистов. Какое-то странное желание, более настойчивое, чем простое любопытство, побуждало Мишеля поскорее начать с ним разговор.

Первый арестованный был грузноватый детина с длинными, загребастыми руками. Одежда его была весьма колоритной: узкий в плечах офицерский френч, широченные матросские брюки и форменная фуражка гимназиста. Чтобы так вырядиться, ему, пожалуй, потребовалось раздеть по меньшей мере трех человек, и вряд ли кто из них остался в живых. На длинном, вытянутом дыней лице выделялся громадный нос. Крепкие, как камень, скулы, казалось, вот-вот прорвут туго натянутую кожу.

Детина, не ожидая приглашения, плюхнулся на стул, так и не расставшись с дымящейся папиросой.

– Встать! – приказал Мишель.

Детина часто-часто, как ребенок, заморгал ржавыми ресницами и медленно, будто нехотя, поднялся, не зная, куда деть руки.

– К сведению: вас привели на допрос! – холодно напомнил Мишель.

Детина удивленно уставился на Мишеля. Явно несвойственное ему смущение смешивалось с растерянностью и тщетно скрываемой, клокочущей ненавистью.

– Вот теперь садитесь. Прежде чем начать разговор, познакомимся. Я комиссар ВЧК. А вы?

– Вожак самарского отряда Муксун, – привстав, не без гордости представился детина.

– Самара! – с иронией протянул Мишель. – А здесь – Москва. Логично?

– Москва, – охотно согласился Муксун, чуя подвох в словах чекиста, и, не ожидая новых вопросов, заговорил вкрадчиво: – Птенчики мои оперялись в Самаре. Вылетели из гнездышка – ив стольный град. В самое нутро, в гущу событиев! Без революции нам житухи нету.

Нам – чтоб революционная буря, девятый что ни на есть вал!

– Понятно, – усмехнулся Мишель. – Бочка вина, потом девятый вал?

– Намекаешь, братишечка? – обидчиво пробурчал Муксун. – Революционная символика – понимать надо...

– Ого! Символика! Грабеж особняка на Поварской – тоже?

– Не наша работа! – наотрез отказался Муксун. – И райончик не наш.

– Предположим, – согласился Мишель. – Предположим. А как удалось проехать в Москву?

Муксун даже присвистнул, до того наивным и детским показался ему этот вопрос.

– Семафоры сами открывали, в ноги никому не кланялись, – пояснил он. Раз революция требует – отойди с пути, кто несогласный. У нагана язык громкий!

– В какой партии состоите?

– В партиях не состоим, – бодро ответствовал Муксун. – Потому как свою программочку имеем, без дураков. Мы – "немедленные социалисты"!

– А попроще?

– Изволь. Нам все немедленно – оружие, хлеб, свободу. Без всяческой задержечки. Антимонию и всякое такое разводить недосуг. Мы не какие-нибудь там "ураганы", "независимые", "авангарды" и прочая шпана.

Мы – в коммунию на всех парах! Первыми ворвемся, кровь из носу!

– Значит, в коммунию – без большевиков?

– Упаси бог!.. Ты нам контру, братишечка, не пришивай...

– Почему не сдались? Почему стреляли?

Муксун по-черепашьи вобрал голову в плечи, будто ждал, что по ней ударят.

– Не я приказывал стрелять, порази меня гром! Вот те душа наизнанку, не я! – взмолился он. – За действия той паскуды не отвечаю.

– Хорош! – протянул Мишель. – Куда как хорош!

Ничто бы так, пожалуй, не обескуражило и не встревожило Муксуна, как это восклицание Мишеля.

– Я в то самое время в подвале дрых, – с таинственной интонацией сообщил Муксун. – Кондрашка чуть не хватила. Не от спирта – сердечный приступ...

– Все ясно, – подытожил Мишель. – Ясно, какой ветер дует в твои паруса...

– К стенке, да? – всхлипнул Муксун, наваливаясь на край стола, и вдруг исступленно зашептал: – А ты, браток, прихлопни это дело! Не пожалеешь... А то ведь знаешь, как оно оборачивается – сегодня ты наверху, а завтра я... Судьба играет человеком...

– Вот что, Муксун, – жестко прервал его Мишель.

Ему вспомнились слова Петерса: "Будут над тобой измываться на допросе, а ты нервы в кулак – и никаких эмоций!" – К революции ты никакого отношения не имеешь.

Абсолютно. Отвечать перед революцией – будешь! Как явная контра!

Муксун глухо застонал, будто его наотмашь ударили по лицу, силился что-то сказать, но мокрые губы дергались, не повинуясь ему. Наконец взял себя в руки.

– Имею сообщить по линии Чека... – оправившись от страха, перешел на шепот Муксун. – Присмотрись, комиссар, тут к одному. Собственной печенкой чую – не наш...

– О ком речь?

– Есть тут такой... Громов...

– И что?

– За версту видать: подозрительный. Все одип и один. Молчком. Забьется в угол и соображает. А что – никому неведомо. – Муксун напряг память и вдруг выпалил: – Он же ни единой стопки не опрокинул, сколько с нами был. Чистая вражина! А сообщеньйце мое прошу не позабыть...

"Кажется, он о том, кто сидел в углу", – подумал Мишель и отправил "немедленного социалиста" на место.

Следующий арестованный, судя по всему, был из "идейных". Он вбежал порывисто, с грозным видом, будто ему предстояло стать обвинителем. Почти сразу же вслед за ним появился Калугин, примостился в углу.

– Требую немедленной свободы для себя и всех анархистов, которых вы заточили в этом каменном мешке, – гневно выкрикнул арестованный, отчаянно жестикулируя костлявыми руками. – Самодержавие гноило нас в тюрьмах и равелинах, ваша диктатура хочет сгноить здесь.

– Здесь вы поселились сами! – возразил Мишель.

– Я требую передать мой протест в газету "Анархия"!

– Приказала долго жить.

– Мне не до шуток!

– Какие шутки! Закрыта по распоряжению ВЧК.

– Не признаю! – взревел анархист.

Он метался по комнате, как зверь в клетке. Вздернутая кверху клинообразная бородка победно рассекала воздух.

– Жаль, нет трибуны! – съязвил Мишель. – Ваша фамилия?

– Буржуазные предрассудки! Я человек, раскрепощенный от уз государственных условностей, ибо не признаю самого государства!

– А стрелять в представителей пролетарского государства – условность?!

– Мы были уверены, что нас атакуют контрреволюционеры!

– Ловко, – усмехнулся Мишель. – Расчет на простаков. А какова ваша платформа?

– Анархизм – бог, которому я поклоняюсь. Личная свобода дороже личного благосостояния.

– Ну и фокусник! – воскликнул Мишель. – Чужие мысли за свои выдаете. Цитатками жонглируете!

Анархист, словно споткнувшись обо что-то невидимое, остановился, заморгал мохнатыми, как у колдуна, ресницами.

– Не прерывайте меня! Не стесняйте мою личность!

Не сковывайте мою душу! – потребовал он. – Я так хочу. Понимаете – я!

– Понимаю, – кивнул Мишель. – Свобода для себя, рабство для других.

– Мальчишка! – вспылил анархист. – Мальчишка, бесстыдно извращающий анархизм!

– Кингстоны, папаша, – не выдержал Калугин. – Кингстоны забыл закрыть! – Бывший моряк-балтиец, он уснащал свою речь морскими словечками. Комиссар ВЧК перед тобой!

Анархист даже не обернулся в его сторону.

– Моя платформа. Предельно сжато.

– Послушаем, – Мишель подмигнул Калугину.

– Во всех социальных вопросах, – патетически начал анархист, – главный фактор – хотят ли того люди. Хочу ли того я. Скорость человеческих эволюции зависит от интеграла единичных воль...

Калугин многозначительно покрутил пальцем у своего виска.

– Выходит, социалистическая революция могла произойти и в эпоху средневековья? – с иронией спросил Мишель.

– Что? – вскинулся анархист.

– И при Людовике XI? – невозмутимо продолжал Мишель. – Достаточно было появиться кому-то, кто сплотил бы массы?

– Не ловите меня своей диалектикой, не поймаюсь, – проворчал анархист.

Несмотря на то что этот неряшливый, помятый человек не мог не раздражать и своей внешностью, и вздорностью, и совершенным неумением выслушать собеседника, было в нем нечто такое, что вызывало не злобу, а жалость, как к ребенку, который лишь из упрямства не хочет признавать ошибочными свои поступки и слова.

– Далее, – продолжал анархист. – Государство отменяется. Правительство – ко всем чертям. Его заменит свободное соглашение и союзный договор. Вольные члены коммуны сами наладят экономическую жизнь, будут разумно пользоваться плодами своих трудов. Третейский суд сможет разрешать все противоречия и столкновения.

– Итак, долой диктатуру пролетариата? – спросил Мишель. – Но тот, кто против диктатуры, – контрреволюционер!

– Верно! – загорелся Калугин. – Так держать!

– Мы заклеймили капитализм! – судорожно выкрикнул анархист. – А вы снова загоняете пролетариат в казарму, именуемую государством. Клетка, будь она из золотых прутьев, не перестает быть клеткой!

– Заклеймили, – сказал Мишель. – Только и всего.

А пролетариат собственными руками сбросил капиталистов со своей шеи! Вы читали Маркса?

– Не желаю! – отрезал анархист. – Ваш Маркс всего-навсего комментатор Прудона!

– Ты вот что... – поднялся со своего места Калугин. – Ты нашего Маркса не трожь... Акулам скормлю!

– Да он опять цитатку выхватил, – засмеялся Мишель. – И опять у Кропоткина. Ой-ля-ля! У вас собственные мозги есть? И знаете что, господин анархист:

хвала и честь "комментатору", который идейно вооружил пролетариат. С его "комментариями" мы штурмовали Зимний!

– А мы будем штурмовать Кремль! – заорал анархист, выходя из себя. Никаких правительств! Даешь безгосударственный строй! Позор диктатуре! Изгнать из всех душ дьявола властолюбия!

– Митинг закрываю, свистать всех наверх! – раздельно и спокойно произнес Калугин. – Ораторов слушать некому.

– Да пусть выговорится, – предложил Мишель.

– Читайте Бакунина, Кропоткина, – тяжело дыша, выпаливал анархист. Он никак не мог перейти от яростных беспорядочных восклицаний к спокойному разговору. – Читайте и перечитывайте! Заучивайте наизусть!

И вы войдете в царство анархии, в царство свободы и счастья!

– Ох и перспективка! – с издевкой сказал Мишель. – Но почему вы атакуете государство? И не абстрактное, а совершенно конкретное государство победившего пролетариата. И его штаб, его мозг рабоче-крестьянское правительство?

– Азбучно! – незамедлительно откликнулся анархист. – Всякая власть неизбежно вырождается в произвол и деспотизм.

– Хоть кол на голове теши, – улыбнулся Мишель. – А интересно, кто ваш любимый писатель?

Анархист вскинул бородку, удивленный неожиданным вопросом.

– Как ни парадоксально – Лев Толстой. Я мог бы обойти это молчанием, но искренность – превыше всего.

– Я почему-то так и думал, что Толстой, – сказал Мишель. – Тем более что Толстой разделял веру в неразумность и вред власти. Вы тут забрасывали меня цитатами. Долг платежом красен – я тоже отвечу цитатой. Из Льва Толстого. Вот его слова: "Читал Кропоткина о коммунизме. Хорошо написано и хорошие побуждения, но поразительно слабо в том, что заставит эгоистов работать, а не пользоваться трудами других". Язвительно, но прямо в цель, не правда ли?

Анархист оторопело прислонился к стене.

– Кстати, вот вы лично, – продолжал Мишель, – за счет кого вы жили здесь, в вашем царстве анархии? Пролетариат голодает. А вы? Пролетариат борется. Бьется насмерть с белогвардейщиной. А вы?

– Мы прокляли капитализм... – снова начал анархист.

– Благими намерениями вымощен ад. Вы хотите вонзить нож в спину пролетариата!

– Клевета! – вскипел анархист.

– Вы тут рисовали свое общество, – спокойно продолжал Мишель. – Но чем больше вы его расхваливали, тем меньше хочется в нем жить.

– Вы еще не доросли...

– А вы обречены! – резко сказал Мишель. – Жизнь опрокинула ваши бесплодные, вредные идеи. Сам Кропоткин это понял. Не хотел признаваться. Но прорывалось... Разве не он говорил, что никому не нужен в России? И что если бы попал туда, то был бы в положении человека, мешающего тем, кто борется?

– Вы изучали Кропоткина? – насторожился анархист.

– Читал запоем, – усмехнулся Мишель.

– Чтобы теперь... отречься?!