Текст книги "Поединок. Выпуск 17"

Автор книги: Анатолий Ромов

Соавторы: Николай Александров,Патрик Квентин,Владимир Гоник,Валентин Машкин,Артур Макаров,Владимир Зазубрин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– Значит, мы соотечественники? – спросил он по-английски после того, как они представились друг другу.

Найт отнюдь не считал себя американцем. Однако возражать не стал. Неопределенный кивок, которым он ограничился, вполне мог сойти за знак согласия. Пусть этот Виктори считает его соотечественником – авось по-откровеннее будет.

– Я к вам по поводу Вадима Осташева, – сказал он тоже по-английски.

Показалось ему или нет, что взгляд старика стал на секунду холоден и цепок?

– Ну, что я вам могу сказать? О том, как он погиб, вы знаете лучше меня.

– Зато я не знаю, например, любил ли он выпить? Злоупотреблял ли наркотиками?

Тень сомнения мелькнула в рачьих глазах американца. Он явно определял про себя границы своей откровенности в этом разговоре.

– Прошу вас, будьте со мной чистосердечны до конца, – сказал Найт. И слукавил: – Хочется побыстрее закрыть это дело. Оно в общем-то ясное. Обычная автомобильная катастрофа.

– Да, да, – закивал головою Виктори. – Предельно ясное. Предельно.

Голосу его тем не менее не хватало убежденности.

– Так вот насчет спиртного и наркотиков… – вернулся к своему вопросу Тони Найт. – Баловался ими русский?

– Наркотиков не употреблял, насколько я знаю. Пьяницей не был. Пил, как все мы, в пределах нормы… Не хотите ли, кстати, стаканчик виски?

«Выпьем в интересах дела», – решил, соглашаясь, инспектор.

Виски, внесенное секретаршей, уменьшило настороженность ученого мужа. Он стал рассказывать, над чем работал в институте Осташев.

– Мой погибший коллега готовил к изданию книгу об исследованиях советских латиноамериканистов.

Вот как? Найт был удивлен.

– Не думал я, что такая тема представляет интерес для вашего института.

Старик хохотнул.

– В первозданном виде рукопись, конечно, никуда не годилась. Осташев работал над ней еще в России. А я предложил ему переделать ее. Сделать, акцент на нездоровом интересе русских к Латинской Америке. Подчеркнуть, что широкое развитие советской латиноамериканистики – свидетельство экспансионистских планов Кремля.

Заведующий отделом опять хохотнул и горделиво посмотрел на собеседника. Каков, мол, я хват? Но горделивость во взоре разом сменилась скорбью, когда американец тоном сожаления добавил:

– Теперь мне придется заканчивать работу над рукописью.

– Вы выступите как соавтор?

– Нет. Зачем? Соавторство русского с американцем сделало бы книгу менее убедительной.

Разговор покрутился еще немного вокруг личности перебежчика. Ничего для себя интересного инспектор на этот раз не услышал. Перед тем как проститься, он спросил:

– Женщинами Осташев не увлекался?

Возникла пауза, заминка какая-то. Виктори нехотя процедил сквозь вставную челюсть:

– За юбками он не бегал… Одна дамочка у него, правда, была. Аманда Ронсеро.

Это имя стало точкой в конце разговора.

Подойдя к окну, американец задумчиво смотрел вслед инспектору, направлявшемуся к машине, поставленной чуть поодаль от входа в институт. Ничего определенного об обстоятельствах гибели Вадима Осташева Виктори не знал, но догадывался о многом – доходили до него кое-какие туманные слухи, циркулировавшие в местной американской колонии.

– Вы просто сумасшедший!

– Конечно… Надеюсь, во всяком случае. – И, отвечая на озадаченный взгляд Аманды, Осташев пояснил: – Творческий человек не может быть абсолютно нормальным. Вспомните Фрейда.

Аманда Ронсеро покачала головой. Недоумевая? Иронизируя?

– Да в конце концов, – добавил Вадим Осташев, – абсолютно нормальны только идиоты.

Молодая женщина прыснула со смеху. Продолжая смеяться, она взяла своего собеседника под руку.

– Ну, хорошо. Вы меня уговорили. Пойдемте.

Это было в день их знакомства. Сумасшедшим Аманда Ронсеро назвала Осташева, когда он предложил ей сбежать в самом начале вечеринки у одного из местных историков. Сбежать, не обращая внимания на приличия. Смелость в общении с женщинами была Вадиму не свойственна. Обычно он был, скорее, скован. Но в тот вечер что-то на него нашло. От яркой красоты Аманды совсем потерял голову. Да и чувствовал к тому же, что и ей он небезразличен.

Итак, они сбежали. Погуляли по городу, посидели в ночном клубе. Вечер закончился в гостиничном номере Осташева. И началось, и покатило! Роман закрутился всерьез, стремительный и безрассудный.

«Вот оно – настоящее чувство», – говорил себе вечный неудачник в сентиментальных исканиях. Все шло восхитительно до одного раннего утра, когда после бессонной ночи, проведенной в ночных клубах и кабаре, они добрались наконец до отеля. Несмотря на усталость, Аманда возжелала ласк. И была яростно неутомима. Это Осташева отнюдь не отталкивало, но он был шокирован другим – пресытившись, женщина принялась высказывать мысли, напрочь зачеркивающие само понятие «любовь». Любовь придумана трубадурами, говорила она. Есть только чувственность во всем многообразии ее проявлений.

– Где граница между нормой и патологией? – вопрошала эмансипированная дама и отвечала: – Четкой границы нет! Представления о нормальном и о так называемых извращениях в разных странах различны. Даже в одной и той же стране эти представления не раз менялись. В античные времена секс обожествлялся. – Она хихикнула. – Ты ведь историк, должен знать о древнегреческом боге Приапе, о славном божке маленького роста, но с большим фаллосом, всегда находящимся в состоянии эрекции. – Она снова хихикнула, и глаза ее блеснули, когда она взглянула на любовника. – Приап был одним из самых популярных богов у древних греков. Из празднеств в его честь – празднеств, допускавших большие вольности – родилось высокое искусство театральной комедии. Фаллический культ был развит и у других народов древности – у римлян, индусов, египтян. Это христианство изобрело понятие стыда и предало секс проклятию. Секс был изгнан из литературы, из изобразительного искусства. Он стал презираем… Ты слушаешь меня?

– Да-да, – промямлил Осташев.

– Надеюсь, ты со мной согласен?

Ему не приходилось об этом задумываться. И он не слишком просвещен в подобных вопросах. Так он ей и сказал.

– Тогда я буду просвещать тебя дальше, – улыбнулась Аманда. – Эпоха Возрождения повела было борьбу с христианскими табу, но началась контрреформация, и эта благородная борьба пошла на убыль. Лишь начиная с восемнадцатого века – в Западной Европе, во всяком случае – секс был восстановлен в своих правах и в жизни и в искусстве.

По потолку ползла муха. Осташев уныло наблюдал за ней, с неудовольствием слушая разглагольствования своей подруги. Отчего-то на ум пришло высказывание любимого им Ларошфуко: «Человек истинно достойный может быть влюблен, как безумец, но не как глупец».

В центре города небоскребы топорщатся над крышами приземистых домишек. В одном из таких домов – в два этажа – снимала квартиру Аманда Ронсеро.

Поставив машину у подъезда, Тони Найт вышел и остановился выкурить сигарету – не известно, любит ли молодая женщина, чтобы в ее квартире дымили. По тротуарам двигался людской поток. Люди в основном смуглые, черноволосые, иные с раскосинкой от примеси индейской крови – дети тропиков.

Подруга Вадима Осташева тоже оказалась смуглой и черноволосой, но смуглость была нежно-оливковой, а смоляные кудри легки и пушисты. Из-под высокого чистого лба смотрели глаза цвета безоблачного неба. Алые припухлые губы казались чувственными и зовущими. Грудь – как у Софи Лорен. Словом, знойная красавица. Понятно, чем она так пленила этого русского! Хотя что-то в ней Найта отталкивало. Настороженно-напряженный взгляд? Холод ее голоса? О погибшем друге она говорила неохотно. Отвечала на вопросы – и не более того. Да, он был человек славный, она его любила. Нет, врагов у него не было. Нет, о форсированном моторе она слышит впервые, о кевларе на протекторах тоже ничего не знает.

На следующий день Найт опять увидел Аманду Ронсеро. Случайно. Он застрял в пробке у светофора. От нечего делать глазел по сторонам. Вдруг он увидел подругу Осташева, выходящую из бара под руку с шефом местного отделения РУМО – разведывательного управления министерства обороны США. (Он выдавал себя за коммерсанта, однако в полиции были отлично осведомлены о подлинном характере его деятельности, к которой относились достаточно терпимо – из-за давнего постоянного присутствия американских войск по обоим берегам межокеанского канала.) Женщина закатисто смеялась. Видно, Берни Рот чем-то очень ее рассмешил. Сейчас в ней не было и тени скорби по погибшему другу.

Еще не зная, зачем он это делает, Тони Найт достал из «перчаточного ящика» машины свой «Кэнон» и сфотографировал парочку подле «зодиак-форда» американца. Опять сработала интуиция?

Пробка начала рассасываться. «Шевроле» Найта медленно двинулся вместе с плотным потоком автомобилей. Инспектор оглянулся на парочку, теперь садившуюся в «зодиак-форд». Еще раз щелкнул фотоаппаратом. Странные знакомые у этой дамочки. Надо бы с ней разобраться.

У кого лучше всего узнать всю подноготную журналистки? У кого-нибудь из ее коллег, конечно! Тони так и поступил. Один его старый знакомец-газетчик рассказал, что ее родители умерли рано, девчонка, едва успевшая окончить школу, стала содержанкой богатого старика. Вскоре она упросила своего покровителя оплачивать ее учебу в университете. Закончила факультет журналистики. Престарелый любовник устроил на работу в газету. Тут она его бросила. Ему на смену пришли молодые любовники.

– Вертятся возле нее и американцы, – закончил свой рассказ знакомец Найта и спросил, лукаво сощурившись: – А чем она, собственно, тебя так заинтересовала? – И поскольку Тони лишь неопределенно пожал плечами, журналист ответил самому себе: – Чертовски привлекательная женщина! Цветение плоти. Цветение, но не чрезмерное обилие плоти! Зато изобилие женственности, просто буйство какое-то женственности!

Когда-то, еще в детстве, Вадим нашел среди оставшихся от деда бумаг крошечный «Карманный блок-нотъ» (так гласила полустершаяся надпись, черными печатными буквами перечеркнувшая обложку наискосок). Блокнот был чист, заполнены лишь первые две странички. Там был текст, предназначенный, как бы сейчас сказали, для аутотренинга. Вот что там было написано барочным, вычурным почерком начала века:

«У меня сильная воля. Никто не может противиться моему влиянию.

Я господин моих собственных действий.

Я никогда не буду возбужден, смущен и не впаду в отчаяние.

Я твердо решил иметь успех и уверен, что добьюсь его.

Я никогда не приму поспешного необдуманного решения.

У меня никогда не будет сожаления после принятого мною решения.

Мне удадутся все мои предприятия. Я не могу не успевать в них.

Я никогда ничего не сделаю наполовину.

У меня твердая воля».

Эти заклинания так поразили юное воображение Осташева, что он скопировал их, занес в свой собственный блокнот, куда записывал чужие мудрые изречения, а также мысли, которые приходили ему в голову и казались значительными.

Рядом с дедовским «текстом для аутотренинга» он пометил, что Аристотель считал избыточность какого-либо свойства характера разрушающей его истинную природу. Мудрец древности был за золотую середину. Так, например, мужество он определял, как «середину между страхом и дерзновением», благоразумие – как «нечто среднее по отношению к наслаждению».

Руководствуясь наставлениями Аристотеля, Вадим сделал к дедовским заклинаниям такую поправку:

«Я хочу иметь твердую, сильную волю в сочетании с разумной уступчивостью».

Только все это осталось областью благих намерений. Осташев рос человеком слабовольным, нерешительным, склонным то к эйфории, то к отчаянию. Правда, сам себе он не казался таким уж слабодушным. Но ведь известно, что никого человек не способен обманывать столь изощренно и ловко, как самого себя.

Решившись остаться за границей, он отнюдь не обрел желанного довольства жизнью. Противоречивые чувства раздирали его. Неприятный осадок, к примеру, оставил первый же разговор с новым начальником – суетливым Филом Виктори – об издании монографии о советской латиноамериканистике. Требование американца придать работе антисоветский характер ошеломило Осташева. Не для того он «выбрал свободу», чтобы подличать! Однако на решительные возражения он не решился.

– Посмотрим, – промямлил, – что тут можно сделать.

Неуклюжий, мешковатый, он потерянно сидел перед заведующим отделом, а тот, благосклонно покивав головой, заметил:

– Сделать можно многое. Можно сделать настоящий научный бестселлер!

– Постараюсь, – против воли согласился Осташев.

После этого разговора он отправился не к себе в отель, а к Аманде – за утешением. Он застал ее за странным занятием. Она сидела перед трельяжем и словно бы примеряла к лицу различные улыбки: то так улыбнется, то эдак.

– Ты что? – удивился Осташев. – Чем это ты занята?

Взглянув на него через плечо, Аманда Ронсеро хладнокровно ответила:

– Тренируюсь.

– То есть… как это? – не понял он.

– Очень просто, – женщина снисходительно улыбнулась своими пунцовыми от природы губами (макияжа она не делала, «краски на таком лице, как мое, – говорила она, – все равно что штукатурка на мраморе»). – Очень просто, милый друг. Жизнь – театральное действо, в котором мы все – актеры. А коли так, нужно иметь пригодную на каждый случай улыбку, нужно уметь смеяться и плакать, когда это необходимо. Я все отрабатываю перед зеркалом – и смех и слезы.

После таких откровений у Вадима Осташева пропало желание обсуждать с приятельницей неприятную беседу с Филом Виктори.

Местное секретное отделение РУМО занимало весь последний – двадцать второй – этаж здания, расположенного по соседству с домом, где был бар, у входа в который Тони Найт видел Аманду Ронсеро в обществе Берни Рота.

Сегодня начальник отделения был один. Он выбрался из своего серого «зодиак-форда», вошел в просторный холл здания, в котором размещалось множество офисов коммерческих – американских в основном – компаний, и поднялся на лифте на самый верх. На лестничной площадке была одна-единственная дверь. Сбоку к стене прилепилась неброская медная дощечка. «Экспорт цитрусовых» – кратко значилось на ней. Рот приблизился к двери, в которой имелся обычный по виду смотровой глазок. Но это был вовсе не глазок, а окуляр специальной, соединенной с замком камеры, с помощью инфракрасных лучей сравнивающей рисунок сетчатки глаза посетителя с теми изображениями сетчатки, что заложены в памяти электронного охранного устройства. Шеф отделения американской военной разведки приставил глаз к окуляру. Замок чуть слышно щелкнул, и дверь автоматически отворилась.

Несмотря на столь совершенную автоматику (подобная система может ошибиться лишь единожды из миллиона проверок личности), в коридоре на всякий случай и днем и ночью дежурил охранник. Кивнув ему, Рот прошел к себе. Был он выше среднего роста, подтянутый, поджарый, с чеканным лицом человека решительного и волевого. Он не знал сомнений, занимаясь своим ремеслом. И не то чтобы он был каким-то исчадием ада – вовсе нет, человек он был обычный, не лишенный даже доброты и известного обаяния, но он свято верил в цели американской внешней политики, считал, что цель оправдывает средства.

Осторожный стук в дверь раздался тотчас же, едва Берни Рот уселся за стол у себя в кабинете. Вошел офицер безопасности отделения.

Рот выжидательно посмотрел на него.

– Да, сэр, – отвечая на немой вопрос шефа, кивнул головой офицер. – Есть новости… Разрешите? – он подошел к видеомагнитофону, стоявшему на столике в углу кабинета, вставил кассету. – Сегодняшняя запись.

– Садитесь. – Рот приглашающим кивком указал на кресло.

На экране замелькали кадры, показывающие, как Тони Найт фотографирует шефа отделения в обществе Аманды Ронсеро. Найт не мог, разумеется, знать, что вокруг здания, где разместилась служба американской разведки, и в ближайших окрестностях установлены съемочные телекамеры. С их помощью «рыцари плаща и кинжала» следили, не проявляет ли кто чрезмерного интереса к их здешней штаб-квартире.

Экран погас. Офицер выключил видеомагнитофон, заметив:

– Остальное не представляет интереса.

– Зато чрезвычайный интерес представляют эти кадры. – Видно было, что Рот неприятно удивлен увиденным. – Зафиксируйте их на фотобумаге!

– Непременно. – Тоном ответа офицер дал понять, что сделал бы это и без распоряжения начальства.

– И выясните, что это за тип.

Для офицера настала минута маленького торжества. На его мясистом дубоватом лице исправного службиста появилась самодовольная усмешка.

– Уже выяснено, шеф. Я взял на себя смелость показать эту запись одному из наших особо доверенных лиц в местной полиции. Оказалось, что этот тип – сыщик. Зовут его Тони Найт.

– Американец? – удивился Рот.

Пренебрежительно махнув рукой, офицер ответил:

– Полукровка. Отец работал раньше лоцманом на канале. Сына никогда не признавал.

– Необходимо установить, какого черта он меня фотографировал.

И еще раз офицер безопасности получил возможность блеснуть компетентностью.

– Найт, – доложил он, – занимается делом об исчезновении Вадима Осташева. Я полагаю, что сыщик сделал снимок, увидев подружку этого русского в вашей компании, Он за ней, наверное, следил.

Вот это сообщение уже по-настоящему встревожило шефа, что было заметно по тому, как закаменело его лицо.

– Час от часу не легче! – Он поднялся из-за стола. Нервно прошелся по кабинету. Потом остановился перед офицером безопасности (тот сейчас же встал, покинув удобное кресло). Глядя на него в упор, приказал: – Это расследование нужно прекратить! Нажмите на все пружины в полиции.

– Будет исполнено. – Тон у офицера был уверенный. Судя по всему, он не сомневался, что ему удастся выполнить распоряжение начальства. Для такой уверенности были основания. Многие здешние полицейские самого высокого ранга учились в Соединенных Штатах – в полицейской академии. Некоторых из них РУМО удалось привлечь к сотрудничеству.

На подоконнике целовались голубки. Они терлись клювами, воркуя нежно и призывно. Вадим Осташев о досадой взмахнул рукой, прогоняя птиц.

За окном отеля «Интернасьональ» в утренней дымке лежал прекрасный город, раскинувшийся на побережье Тихого океана. Город казался Осташеву прекрасным, несмотря на многочисленные кварталы нищеты. Даже эти кварталы были тут, в экзотических тропиках, дьявольски живописны!

Прошло совсем немного времени с тех пор, как он обосновался в этой маленькой столице крошечной центральноамериканской страны с населением всего в два миллиона человек. Зато, говорил он себе, какие это два миллиона! – люди сплошь веселые, сердечные.

В общем, все было бы чудесно, если б… Если б – как-то признался себе Вадим – впереди его ждало возвращение домой, в Россию. Он понял то, чего не понимал раньше: здесь, за границей, можно с удовольствием прожить месяц, год, пяток лет, но при одном условии – при условии, что знаешь, что ты тут временно, в командировке. Стоит же исчезнуть этому ощущению временности здешнего бытия, и моментально наваливается тоска, та самая проклятая ностальгия, о которой прежде доводилось только читать и слышать от других. Чуждый быт из привлекательного своей незнаемостью разом становится для тебя неприемлемым, холодно-отстраненным.

Осташеву все еще нравился город, нравились люди, но все сильнее он себя чувствовал чужим. Он чувствовал себя так, будто попал на спектакль, пьеса интересная, но нет ей конца, и никак не покинешь зрительный зал. Его не оставляло ощущение невзаправдашности нынешнего своего существования. Жизнь, настоящая жизнь проходила мимо – там, по ту сторону океана.

Отойдя от окна, Вадим Осташев с ногами забрался на тахту и с помощью аппарата дистанционного управления включил цветной телевизор. Передавали старый американский вестерн. Далекий от подлинной жизни. Но не более далекий, подумалось Вадиму, чем его здешнее житье-бытье.

Скоро придет гость. Незваный. Это Аманда настояла, чтобы он его принял.

Гость – звали его Иван Петрушев – вскоре объявился. Корреспондент радиостанции «Свобода» был невелик росточком, лицо собрано в морщины, на голове жесткий ежик темных волос.

– Мы мелкие служащие, люди маленькие, – такими были его первые слова после взаимного обмена приветствиями.

Осташев вопросительно приподнял бровь.

– Я к тому, – пояснил Петрушев, – что навязался к вам со своим интервью. Да ведь не по своей воле набивался на встречу. Распоряжение начальства.

– Вы что же, ради меня тащились аж из Мюнхена? – Вадим знал, что именно там, в Западной Германии, находится радиостанция «Свобода», вещающая на русском языке, но существующая на американские деньги.

Морщины на лице корреспондента пришли в движение, изобразив иронию.

– Нет. – Во взгляде, который он бросил, читалось: «Слишком велика была бы честь!» – Нет, конечно. Я из вашингтонского отделения нашей радиостанции. Иногда вот, как сейчас, выполняю задания не только в Соединенных Штатах, но и в Латинской Америке.

Ирония журналиста не понравилась Вадиму Осташеву. Он грубовато спросил:

– И давно вы работаете на вашингтонские власти?

– На вашингтонские власти я не работаю, – сухо ответил Петрушев. – Наша фирма американская, верно. Но фирма частная. В отличие, скажем, от «Голоса Америки».

– Бросьте. Отличие – чисто формальное.

Морщины снова пришли в движение. На этот раз – с неудовольствием. Ведь сказать правду он все равно не мог.

– Отличие не формальное, – настаивал он, хотя убежденности в его словах не слышалось. – К тому же, являясь частной американской фирмой, мы, по сути дела, – голос русского зарубежья.

«Голос ЦРУ вы», – неприязненно подумал Вадим, но спорить не стал. Вопрос свой, давно ли Петрушев работает на радиостанции, он тоже не стал повторять. Не хочет говорить, ну и не надо. Судя по возрасту, он, вполне возможно, из гитлеровских приспешников. К фашизму Осташев относился резко отрицательно.

Раскрыв свой «Ухер», корреспондентский западногерманский магнитофон, радиожурналист приступил к интервью. Вопросы, которые он задавал, били в одну точку: «Что вы думаете о слабости и нединамичности советской экономики?», «Что вы можете сказать о нарушениях прав человека?». И прочее в том же духе. Вадим старался уходить от ответов. Сам себе удивляясь, сказал даже несколько слов в защиту преданной родины.

Морщины на лице Петрушева выражали недоумение. Интервью явно не задалось. Тогда он перешел к вопросам иного рода. Его интересовало, что знает Осташев о деятельности Совета Экономической Взаимопомощи и Организации Варшавского Договора.

Это уж был откровенный сбор информации не для радиостанции, а непосредственно для ЦРУ, и Осташев отрубил:

– Ничего не знаю!

Он и вправду ничего не знал, но и знай хоть что-нибудь – не ответил бы.

Опечаленный неудачей (не справился с заданием! – начальство не похвалит), Петрушев холодно простился.

Встреча с представителем «голоса русского зарубежья» оставила по себе такое впечатление, будто он искупался в лохани с грязной водой. Но тут горькая мысль пронзила все его существо: «А я-то многим ли лучше? Тоже перебежчик. Тоже в общем-то предатель». Ему стало не по себе. Внутренне знобко, неприютно. Все они, эмигранты, – словно нагие на ветру. Крутят их чуждые ветры, вертят как хотят. И нет им покоя, нет довольства жизнью, нет счастья.

На улицах, прокаленных жгучим солнцем, кипел карнавал. Гремели оркестры. Двигались толпы танцующих людей. На мужчинах – белые рубашки навыпуск и сплетенные из пальмовой соломки сомбреро, тоже белые, с черным кантом, с узкими полями. На женщинах – те же национальные сомбреро, которые здесь называют «монтуно», и белые польеры – платья, сшитые по моде прошлого века, их извлекают из чемоданов лишь по случаю карнавальных торжеств.

Весело в городе. Но на душе у Тони Найта, шагавшего по тротуару к стоянке машин, было сумрачно. Только что состоялся разговор с начальством.

– Закрывайте это дело о гибели перебежчика! – потребовал шеф. – Тут все ясно. Обычная автомобильная катастрофа.

– Обычная ли? – возразил Найт. Он рассказал о своих сомнениях. Показал фото Верни Рота в обществе Аманды Ронсеро.

Шеф, толстомясый, с животом, нависавшим над широким кожаным поясом форменных брюк, откинулся в кресле, с неудовольствием глянув на инспектора. Помедлив, взял в руки фотографию, посмотрел на нее без интереса. Брюзгливо бросил:

– Ну и что? О чем это говорит? Да это и вовсе никакого отношения к делу не имеет!

– Как знать, – заметил инспектор. Он решил схитрить: – Можно ведь предположить и такое: Осташева с помощью Ронсеро завербовали американцы, русское КГБ узнало об этом и решило не откладывать месть в долгий ящик, наказав его заодно и за бегство на Запад.

Сам он не очень-то верил в эту версию. Но высказать ее стоило, чтобы иметь возможность продолжить расследование. Шеф должен клюнуть на столь многообещающее направление поиска!

Нет, не клюнул.

– Повторяю еще раз: закрывайте дело! – сказал он и встал, давая понять, что разговор окончен.

Проталкиваясь сквозь толпу, охваченную карнавальным весельем, Тони Найт с недоумением размышлял над тем, почему высказанная им версия – версия, сулившая сенсационный финал! – была отвергнута шефом. Уж не американцы ли приложили тут руку? Но тогда именно они причастны к исчезновению Осташева! Такое подозрение уже давно смутно шевелилось в сознании Найта. Нет, он не оставит расследование. Продолжит его на свой страх и риск.

Решение, принятое инспектором, объяснялось не только его профессиональной добросовестностью. Он с презрением и ненавистью относился к РУМО, ЦРУ и прочим спецслужбам США. Как и большинство его соотечественников, он был убежден, что гибель в авиакатастрофе незабвенного генерала подстроена американской разведкой. Генерал не устраивал Вашингтон. Потому что проводил самостоятельную внутреннюю и внешнюю политику. Потому что отстранил от власти местных богатеев. Начал аграрную реформу. И – самое главное – повел борьбу за возвращение межокеанского канала под национальный суверенитет.

Может быть, сыграла свою роль и его личная неприязнь к американцам, рожденная злобой к папаше, испарившемуся в туманных северных далях.

Была и еще одна причина, толкавшая его на продолжение расследования. Толкавшая бессознательно, помимо его воли. Недавно Тони узнал, что смертельно болен. Конча, верная подружка, выведала у врача, что у него рак. С тех пор Найт жил с постоянным сознанием малости и быстротечности отпущенного ему времени. В таком состоянии он не был склонен прислушиваться к недвусмысленным указаниям начальства закрыть дело о гибели Вадима Осташева. Дело, довести которое до конца он считал своим долгом.

Центральный проспект – главная торговая улица этого торгового города торгового государства. Торгового уже в силу того хотя бы, что расположено оно на перешейке между двумя океанами, соединенными каналом.

Как всегда, на Центральном проспекте было людно. Вадим Осташев бежал сюда от одиночества. Невмоготу стало сидеть в отеле, а к Аманде тоже что-то не тянуло. Он медленно брел вдоль нескончаемой вереницы витрин, ломившихся от товаров. Импортных в основном. Покупателей в магазинах совсем немного, да и то в большинстве своем туристы-янки. Местные, за редким исключением, живут небогато. Сейчас он лучше понимал это, чем в первые дни по приезде. Ему вспомнилось, как ровно месяц назад он шел здесь просить убежища. То было четырнадцатого февраля, в день Святого Валентина – покровителя влюбленных. В магазинах народу толклось побольше, чем сегодня: люди, связанные сентиментальными узами, обменивались подарками. А он в тот день рвал все свои узы, все связи с прошлым. И снова, как тогда, его обдало ознобом, несмотря на жару.

Тяжелые и стремительные – подобно артиллерийским снарядам – проносились автобусы. Их стереофонические клаксоны распугивали прохожих мелодиями Рубена Бладеса и Оскара де Леона, популярных местных композиторов. Осташев не раз слышал эти мелодии в барах, в кабаре. Они оставляли его равнодушным. Чужая музыка, чужой мир. Он остановился, невидящим взглядом уставившись на витрину обувного магазина, кокетливо названного «Стук каблучков». Опять приступ ностальгии? Тоска по родине мучит постоянно, это верно. Но дело не только в этом. Дело еще и в том, понял Вадим, что он страдает эмигрантским комплексом неполноценности. Ведь он не такой, как все здесь. Он на многое в жизни смотрит иначе. Иначе думает, иначе чувствует. Его не волнуют местные политические события. Почти совсем не трогает здешнее национальное искусство. Он не живет интересами того общества, в котором оказался. Он сам по себе. Но такая искусственная изоляция всегда ущербна и болезненна.

Проспект вывел его на площадь Пятого мая – к парку «Тысяча дней». Ну, что ему, к примеру, до тысячи дней, в течение которых либералы и консерваторы подстреливали друг друга! А для местных это время – памятное, вон и парк даже так назвали.

Он прошел мимо. Еще один парк – «Святой Анны», здесь рабочие по традиции устраивают митинги, до чего ему, Вадиму Осташеву, тоже нет никакого дела. Впереди в голубой океанской глади равнодушно отражался белый силуэт Президентского дворца.

По второму кругу объезжал Тони Найт придорожные кафе и бары подле города Давида. Показывал не только фото Осташева, но и фотографию Берни Рота с Амандой Ронсеро, садившихся в «зодиак-форд». Опрос дал результат: нашлись люди, видевшие в тот день и Осташева и Рота – каждого по отдельности.

А в одном баре произошел вот какой разговор:

– Этот гнался за этим. – Бармен ткнул пальцем в изображение Берни Рота и затем Осташева.

– А поподробнее нельзя, приятель?

– Можно. – Бармен, тщедушный юноша с невыразительно-красивым лицом, с любопытством таращил на инспектора глаза-маслины. Любитель детективной литературы, не иначе. Рад, что оказался полезным сыщику, – Значит, так, – начал свой рассказ молодой человек, – Вот этот янки сидел за стойкой вместе с приятелем. Тут входит другой янки… они ведь все американцы, верно?

Найт отмолчался.

– Входит, значит, другой янки, увидел этого типа за стойкой, повернулся и тут же улепетнул. А тип этот сует мне деньги за выпитый кофе – и за ним. Я, конечно, заинтересовался, что бы это значило. Подскочил к двери, смотрю, а тот уже отъезжает на «фольксвагене». Мой клиент и его приятель плюхаются в «форд» и трогают следом. По шоссе обе машины помчались на предельной скорости. Прямо автогонки!

В надежде, что бармен вспомнит что-нибудь еще, Тони Найт заказал вторую чашку кофе, добавив:

– Да сделай покрепче, приятель. Кофе, к твоему сведению, должен быть крепким, как проклятие или богохульство.

– А еще, – расплылся в улыбке любитель детективной литературы, – еще он должен быть черным, как ночь, горячим, как любовь, и сладким, как поцелуй… Приятным, одним словом, как чтение детективного романа.