Текст книги "Поединок. Выпуск 17"

Автор книги: Анатолий Ромов

Соавторы: Николай Александров,Патрик Квентин,Владимир Гоник,Валентин Машкин,Артур Макаров,Владимир Зазубрин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Долгушин и Баранов издали увидели своих в толпе пассажиров: в куртках, с кейсами Баскаков и Певцов походили на двух командированных, хотя отличие все-таки было.

– Привет, орлы…

– С прибытием, как долетели?

– Здравствуй…

– О-о, да ты здесь посвежеть успел… Здорово!

На площадке перед аэровокзалом, несмотря на раннее время, царила обычная сутолока большого аэропорта.

– …Ногайцева живет почти на окраине. Отдельный дом, не ее, а матери, но сейчас она там одна, – рассказывал Долгушин. – По ощущению – не скупщица, и по справкам тоже… Но здешние коллеги прояснят. Правда, попозже, они тут с самого ранья не очень, строго к девяти появляются, если особого пожара нет.

– Зато гостиницу приличную сообразили, – сообщил Баранов. – Вода идет, а в буфете даже позавтракать можно… Нам сюда, Андрей Сергеевич, во-он машина стоит, это полковника здешнего, водитель всю дорогу сопел, недоволен, что рано подняли.

Баскаков остановился и посмотрел на Певцова.

– Тогда ну его, а, Игорек? Знаешь, зудит внутри прямо сейчас к этой даме нагрянуть. Побеседовать.

– Пять часов утра, Андрей, – удивился Певцов. – Как скажешь, конечно, но не попрет она нас? Имеет право.

– Правда, Андрей Сергеевич, – поддержал Долгушин. – Рано, и, потом, местные заахают, что с ними не пообщались, не привлекли.

– А мы к девяти успеем, раз они аккуратисты. Ты подстрахуешь, в случае чего, объяснишь, будто моемся-бреемся с дороги, а Долгушин нам дорогу покажет. Пошли!

– Так хотя бы машину возьмите, – предложил Баранов. Было заметно, что он обижен отставкой.

– Обойдемся, пускай досыпает, – отходя к стоянке такси, отозвался Баскаков. – Потратимся разок, а то привыкли за государственный счет.

Дом посреди большого ухоженного сада оказался весьма солидным сооружением, да и внутренняя обстановка не оставляла сомнений в изрядном достатке хозяев. В кухне, например, наличествовал финский гарнитур, а минский холодильник оказался последней модели.

Сама Нелли Ногайцева, женщина лет тридцати приятной наружности, разговаривала с непрошеными визитерами облаченная в бирюзового цвета спортивный костюм, на пальцах посверкивали кольца. Первое смущение постепенно покидало ее.

– Что предложили, то и купила… Бабство наше подвело, решила знакомой похвастаться, показала, – она криво усмехнулась, – а та взяла и стукнула.

– Тогда два вопроса, – сказал Певцов. Он не без удовольствия разглядывал хозяйку, и было похоже, что та тоже выделяла его из троих. – Почему ваша знакомая стукнула, это раз. И где вы познакомились с продавцом.

– Так по этим вещам, оказывается, розыск объявлен. У них в комке описание есть, она там и работает… А предложили купить на базаре, когда я у самошвейников шмотки глядела. Очень просто.

– Предложили на базаре, а покупали где? – спросил Долгушин.

Баскаков сидел отвернувшись, глядя в открытое окно, за которым на ветру лепетала листва.

– Здесь, дома… Он сюда принес, – Ногайцева снова усмехнулась. – Интересно, какой он, да? Черный, худой, думаю – армянин, а там черт разберет, у нас тут национальностей, как шерсти на собаке.

– Он один был?

– Один. – Она встала и подошла к плите. – Угощу вас кофе. И сама с вами выпью, хотя рано еще завтракать… Ой, у меня подружка такую книжку где-то раздобыла, ну не книжку, а перепечатку с нее… Так в ней один дед из-за бугра голодать советует и диету особую для здоровья и красоты. Ну ничего нельзя! Ни масла, ни мяса, соль и сахар – яд, и кофе тоже. Фамилию забыла… А я пью, и ничего.

– Его фамилия Брэгг, – повернулся на стуле Баскаков. И Нелли с джезве в руке полуобернулась к нему. – Когда вы должны с ними встретиться?

Латунная посудинка стукнулась донышком о решетку плиты.

– С кем?..

– С ними, с ними, с теми, кто вещи вам продал! Кстати, как назывался тот, сероглазый, приятной наружности?

– Валентином… О-ой, дура я, дура!

Ногайцева вернулась на место и тяжело опустилась на стул. Певцов взял джезве из ее руки, взглянув на Баскакова, поставил на плиту. И Долгушин смотрел на Баскакова.

– Сигарету хотите? – предложил тот, и женщина молча кивнула. – Пожалуйста… Это я не только из любезности, а чтобы самому подымить. И вы милиции рассказать рассказали, поскольку от факта не отопрешься, да рассказали не все. Не соврали, а умолчали. А вот нам уже пришлось врать! И поэтому слегка засмущались, заболтали про кофе, про Брэгга, про диету, неловко стало. А имя он настоящее назвал, смотрите-ка… Кольцо – изумруд в брильянтиках – предлагал?

– Да.

– Понятно, вы кольца любите. Когда ждете?

– Сегодня…

– Когда, я спрашиваю!

– В… десять.

Трое мужчин одновременно посмотрели каждый на свои часы.

– Семь сорок две, – сказал Баскаков. – Вторая калитка есть?

– Сзади… К соседям.

– Долгушин, перекроешь тот вход. Мы с Певцовым останемся тут. Нелли Самсоновна будет вести себя хорошо, за это забудем, как она хотела нас обмануть, и ничего не расскажем местным товарищам… Как, поладили, Нелли Самсоновна?

Ногайцева молча кивнула.

– И прекрасно. Идите отдохните… Вот сигареты, у меня есть еще. Ближе к десяти приглашу сюда, на всякий случай. И не бойтесь, в обиду не дадим…

Бирюзовый костюм исчез в проеме двери, и Долгушин начал было:

– Андрей Сергеевич, может быть, все-таки…

– Не успеем, Саша. Они могут заранее объявиться, пронаблюдать. Скорее всего, так и сделают… Нет, не успеем! И справимся сами, – лицо Баскакова вдруг приобрело несвойственное ему выражение жесткости, даже жестокости. – Второй раз я его не выпущу, ни-ни-ни… Иди на место. С Богом. Господи, прости мою душу грешную.

Глядя, как выходит Долгушин, Певцов машинально ощупал кобуру под курткой. Баскаков похлопал его по колену и улыбнулся:

– Еще есть время, Игорек. А дойдет до козырей, так не спеши, очень прошу. Стреляй по ногам.

«Волга»-такси медленно проехала тенистым кварталом, свернула за угол и двинулась узкой улочкой, уходившей слегка вниз, к перекрестку. У одной из калиток сидел на скамеечке дремлющий старичок в панаме, еще дальше высокая женщина в брючном костюме подошла к краю тротуара и взмахнула рукой.

Такси прошло мимо.

– Огибай квартал, – сказал Валёк. Он сидел рядом с мордастым водителем, челюсти его двигались, пережевывая жвачку.

– Да не, чисто все, – ответил водитель. – Нарик отсемафорил.

– Ты давай рули, – предложил Валёк. – А почему сипишь? Простыл?

– Вчера взял на грудь больше порции… Холодная была, под винтом, и перелил.

– Пьянствование водки ведет к гибели человеческих жертв.

– Чево? – изумился мордастый.

– Был у меня один клиент, любил излагать научно… Это значит – пить вредно, петя!

– А-а-а… Слыхали такое.

«Волга» обогнула квартал, снова выехала на узкую покатую улицу. Старик продолжал дремать, женщина в брючном костюме опять взмахнула рукой.

– Стоп! – приказал Валёк. И вышел.

– Вроде все тихо… – Только вот так, вблизи, становилось ясно, что женщина – не женщина, а мужчина. – Я с тобой?

– Ты мимо. Я сам.

Баскаков стоял сбоку от окна кухни, а Певцов около входной двери. Ногайцева сидела у стола там же, где два часа назад.

Баскаков глянул на часы: ровно десять.

Отворилась калитка, и на выложенную кирпичом дорожку ступил Валёк. Не доходя нескольких шагов до крыльца, остановился.

– Нелли!

Баскаков взглянул на женщину и показал рукой: отвечай. И сразу понял, что она не может: ее сковал страх.

Валёк стоял и смотрел на дом, не переставая жевать. Затем резко повернулся и уверенно пошел к калитке.

А Баскаков выпрыгнул из окна.

– Стой! – Он выстрелил в воздух.

Валёк рванулся, открылась и закрылась калитка, Баскаков это увидел на бегу. Из дома выскочил Певцов. На улицу они выбежали один за другим, но такси уже сорвалось с места, дверца захлопнулась на ходу. В заднем стекле виднелась кудлатая прическа, и, когда, припав на колено, Певцов выстрелил, Баскаков крикнул:

– Не стреляй, там женщина!

Они опять побежали, но такси уходило намного быстрее и скоро скрылось за поворотом.

Далеко позади, безнадежно отставая, бежал Долгушин.

В самом конце переулка из ворот выдвинулся капот синего «Москвича» новой модели. И Баскаков сделал рывок. Подбежав к машине, он распахнул левую дверь, ввалился на сиденье и прерывисто бросил:

– Друг… милый… выручай… Уходят бандиты… Одолжи машину… Сейчас я удостоверение…

– Н-не надо… Я вам верю… Верю я вам, – водитель, молодой человек, смотрел на пистолет, потом перевел взгляд на пистолет подоспевшего Певцова и стал вылезать. – Только как же… Как же потом?

– Певцов – за руль! Вернем… Слышишь? Вернем обязательно! Жми, Игорь, жми, дорогой… Ну!!

«Москвич» взял с места так, что завизжали покрышки.

– Это что же? А? – К молодому человеку подбежала женщина.

– Да вот… Сказали: бандиты уходят… Сказали – вернут.

– Господи! Ну за что я живу с дураком? Они сами бандиты, видал ты теперь машину во снах, идиот!

Умел водить Певцов, не откажешь. «Москвич» мчался на большой скорости, обходил лесенкой, влево – рывок – вправо. Догонял очередную машину и опять: влево – рывок – вправо.

Улица вела из города и переходила в подобие шоссе.

– Не видно их, – процедил Певцов.

– Жми!

На лице Баскакова застыла усмешка. Глядя только вперед, он на ощупь достал сигарету, вставил в эту усмешку, утопил зажигалку на панели, прикурил.

«Москвич» приближался к развилке.

– Куда?

– Направо!

– Отрицательные обычно работают налево, – заметил Певцов.

– Ходу, давай ходу! Сбереги остроумие дамам. Дорога пошла на подъем, и на гребне Баскаков торжествующе выкрикнул:

– Видишь?!

На обочине стояла брошенная «Волга»-такси.

Совсем недалеко, за узкой полосой сжатого поля, зеленела стена неубранной кукурузы, и в эти заросли вбегали двое. Голова третьего мелькала в зарослях.

Баскаков выскочил первым, пробегая мимо такси, поддал ногой брошенный кудлатый парик и выбежал на поле.

Певцов быстро догонял его, и оба сначала не расслышали выстрелов, просто увидели фонтанчики пыли. Но три следующих раздались громче, и Певцов, подпрыгнув, заковылял косо, присел и лег на бок.

– Что?! – обернулся Баскаков. И бросился назад, упал на колени рядом. – Что, Игорь, что?

– Ничего… Нога, – между ощупывающими ногу пальцами Певцова проступала кровь. – Не в кость… Ничего.

– Тогда извини… Перетянешь? – Баскаков выпрямился.

– Сделаем. Аккуратней, Андрюша…

Баскаков нырнул в кукурузу, под ногами пружинила влажная, скользкая тропа, сломанные стебли хлестали по лицу. Выскочив вскоре на пахоту, позади которой виднелись два недостроенных коттеджа за бетонными заборами, Баскаков не учел вязкости почвы и споткнулся. Падая, увидел, как из ложбинки впереди поднялась темная фигура, сверкнул видный даже на ярком свету огонек, и еще в падении сам выстрелил. Фигура опрокинулась, дернулась и замерла.

Пробегая мимо, Баскаков отметил мордастое лицо и устремился дальше, хорошо различая следы на пахоте, ведущие к одному из коттеджей.

До бетонного забора оставалось метров тридцать, не больше, когда над забором появилась голова и щелкнул выстрел. Баскаков прыгнул в сторону, вперед и опять в сторону.

Еще две пули попали туда, где он только что был.

– Умеешь стрелять? Уме-ешь…

Двадцать метров до забора.

Вперед – влево… Выстрел! Вперед – вправо… Выстрел. Последняя пуля слышно пропела рядом с виском.

Снова выстрел! В метре впереди маленьким взрывом взлетела земля.

– Умеешь стрелять?

Он поднял пистолет, держа его двумя руками, четырежды подряд нажал на курок, и там, где на фоне яркого солнца темнела круглая голова, по кромке забора разлеталась бетонная крошка.

На ходу достав обойму, Баскаков перезарядил пистолет.

До забора оставалось метров десять, пять, два и – вот он, забор.

Баскаков подпрыгнул, уцепился, перемахнул, падая, ощутил, как ожгло скулу, перекатился несколько раз, все время держа в поле зрения недалекую фигуру стрелявшего, не поднимаясь и не целясь, навскидку, выпустил пулю. Тот осел и привалился к забору.

Баскаков вскочил и глазами и дулом пистолета обвел пространство двора и пустые окна коттеджа. Никого.

Привалившийся к забору не шевелился, над его левой бровью темнело аккуратное пятнышко. Это застывал не Сомов, не Валёк, не тот, кто был сейчас ему нужен больше всех и всего на свете.

– Сомов! – яростно крикнул Баскаков. – Ты здесь, Сомов! Где? Выходи!

Крикнул от беспомощной злости, понимая, что тот мог и должен был уйти куда-то туда, в поля за строениями. Но Валёк вышел из-за ближнего угла, со стороны солнца, и виделся очень большим на ярком, слепящем фоне.

Они медленно пошли навстречу друг другу.

– Брось оружие! Конец. Бросай!

Баскаков не слышал выстрелов, просто понял, что тот стрелял дважды, и тогда выстрелил сам.

Валёк лежал, смежив веки, и оттого, что не оказалось на лице ледяных глаз, оно смотрелось очень юным и совсем неопасным. А рубашка на груди мокро темнела, набухшее пятно расплывалось все шире.

Кругом было пусто и тихо. Припекало уже изрядно, и над бетонной площадкой перед коттеджем дрожал нагретый воздух.

– М-мм… М-ма-ах… – Сомов застонал, дрогнули веки на посеревшем лице.

Баскаков всмотрелся в это лицо, потом разогнулся, переложил бумажник в брючный карман, сбросил куртку и вложил пистолет в кобуру.

Если б не мягкая пахота, было бы еще ничего. Если бы не ноющая боль в висках, было бы сносно совсем.

Голова Сомова свисала у правого плеча, одна нога перекинута через левую руку, другая болталась сзади.

Стена кукурузы постепенно приближалась, но оставшееся пространство давалось все труднее.

Баскаков упал на колени, медленно сбросил тяжелое тело и достал мятую пачку.

– Не донесешь… Все равно… кончусь… – прохрипел раненый.

– Лежи, лежи. Отдыхай. Потом еще тебя мент покатает.

– Дай… покурить.

– Перебьешься.

– Тогда… пристрели…

– Дерьмо ты, понял? Дерьмо!

Баскаков отшвырнул сигарету и начал взваливать на себя очень грузную ношу.

Сомов застонал и затих.

Сидя на водительском месте и опершись спиной о левую закрытую дверцу, Певцов через открытую правую глядел на стену несжатой кукурузы. Там что-то мелькнуло, зашевелились стебли, и нечто бесформенное выдвинулось на поле.

Баскаков брел спотыкаясь, сильно припадая то на одну, то на другую ногу, его шатало из стороны в сторону. Но он шел.

Певцов зажмурился, крепко потер лицо, и оно было очень счастливое, когда опять взглянул на поле.

Баскаков и его ноша приближались, хотя были еще далеко, на середине поля. Баскаков что-то кричал и даже взмахнул рукой. Певцов оглянулся. За недалеким гребнем на дороге показался столб пыли, через гребень перевалила машина и помчалась вниз, за ней вторая.

На белом халате врача проступали обширные пятна пота, и было видно, что под халатом до брючного ремня голое тело. Круглое лицо под белой шапочкой тоже взмокло, и на нем читалось выражение озабоченности.

– Ну, что? Как? – спросил Долгушин.

Он встал со скамьи в коридоре, а Баскаков, Баранов и двое сотрудников из местных остались сидеть.

– Ваш в полной норме. Отдохнет, полежит и вскоре выпишем. Думаю, даже можно транспортировать, если есть нужда… А другой был очень плох.

– Был? – переспросил Баскаков. – А как сейчас?

– Пулю извлекли, и ранение… удачное, определим так. Но потерял много крови, консервант не помогает, нужна свежая донорская кровь. Будем перевозить в городскую больницу. Думаю, что спасем, – врач слегка развел руками. – Не все зависит от нас.

– От вас зависит отправить его как можно скорее, – сказал Баскаков.

– Придет машина – отправим.

– Когда? Когда он даст дуба? – резко спросил Баскаков. – Мы его заберем. Я отвезу его сам, – он тяжело встал. – Куда надо идти?

– Но вы же ранены тоже… И очень устали. Вам необходим покой…

– Раз нет времени, не будем впустую сотрясать эфир! Он мне крайне нужен, поймите. – Скрашивая начальную резкость, Баскаков попытался улыбнуться врачу. – Выгляжу я не очень, но это чисто внешнее, поверьте… Так куда идти?

– Никуда. Сядьте, – сердито предложил врач. – Сейчас его привезут.

– Хорошо, но только, пожалуйста, побыстрее…

Самолет шел в безбрежном голубом пространстве, и далекие внизу облака казались заснеженной поверхностью огромного озера.

Баскаков сидел у окна, рядом спала девочка лет десяти, за ней подремывала толстая мама.

Он видел обширное многолюдное помещение, слышались знакомые звуки, но где это и что происходит было не разобрать. А он очень старался, потому что сквозь шевелящуюся толпу кто-то пробивался навстречу и даже различалась фигура, но никак не проявлялось лицо…

Девочка зашевелилась, толкнула соседа коленом, и, сразу открыв глаза, Баскаков бросил правую руку к левой подмышке.

В салоне шипели воздухоподатчики, большинство пассажиров спало. Баскаков взглянул на часы: стрелки показывали девятнадцать двадцать.

Он опять закрыл глаза, и как бы из тумана снова выделился знакомый зал аэровокзала, и обычная суета в нем продолжалась все так же. Но та, чье лицо раньше он не мог различить, уже прошла сквозь толпу, подходила все ближе, улыбаясь ему, и он тоже улыбнулся в ответ.

Валентин Машкин
НАГИЕ НА ВЕТРУ

Я знаю все, но только не себя.

Франсуа Вийон

За поздним временем он отложил отъезд до утра. Но на следующий день, едва забрезжил рассвет, он был уже на ногах и спешил умыться, принять душ и позавтракать, чтобы пораньше оказаться на месте происшествия. Инспектор криминальной полиции Тони Найт отличался редкой добросовестностью.

На ветровом стекле его старенького «шевроле» прикорнула большая яркокрылая морфо. Движением руки он согнал красавицу бабочку и сел за руль. Машина стояла впритык к тротуару. Гараж под домом был на ремонте – меняли асфальтовый настил. Дом к числу фешенебельных не принадлежал – четырехэтажный, без лифта, но все же не развалюха какая-нибудь, гараж, во всяком случае, имелся.

«Шевроле» промчал полупустыми утренними улицами, пересек мост через канал и, еще больше разогнавшись, заспешил по Межамериканскому шоссе среди холмов, обступивших столицу. Для спешки основания были – до города Давид, возле которого случилась авария, часов шесть езды.

Собственно говоря, автомобильные аварии – дело дорожной полиции, причем не столичной, конечно, а Давида, но тут был особый случай. Местный инспектор, осмотревший вчера поздно вечером сгоревшую легковушку, заметил, что на кевларе – пулезащитном покрытии протекторов имеются царапины, да такие, будто там пули чиркнули. К тому же погибший водитель оказался русским перебежчиком. Так что к расследованию решили подключить Центральное управление криминальной полиции.

В машине Тони кондиционера не было, и он ехал, опустив все стекла в салоне. Март в тропиках – месяц жаркий.

Холмы остались позади, дорога легла на равнину, сельва обступила шоссе, и встречный ветер пах жаркой и пряной сыростью.

Тони Найт вспомнил вдруг о недавнем визите к врачу – и привычное с детства благоухание тропического леса стало отдавать запахом тления. Он отогнал неприятные мысли. Принялся думать о дорожном происшествии. Странно уже то, что на попавшем в аварию «фольксвагене» покрышки были с кевларом. Гангстеры – те, понятное дело, иногда используют это пулезащитное средство. Но зачем оно понадобилось русскому? Может быть, опасался мести КГБ? Найт и верил и не верил страшным историям о советской агентуре, регулярно появлявшимся в газетах и журналах, особенно в американских. Скорее, все же не очень верил. Не доверял он болтовне газетчиков. Слишком хорошо знал, что даже об уголовных делах они городят бог знает что. А уж когда заходит речь о политике, тут болтовня сплошь и рядом становится злонамеренной. Сколько грязи, например, вылили американские журналисты на голову незабвенного генерала! А ведь великий был человек. Честный, добрый. Страной руководил, не в пример многим другим центральноамериканским правителям, думая не о личном благе, а об интересах народа.

Однако от фактов не уйдешь: кевлар на протекторах, да еще и форсированный мотор в придачу – парень определенно кого-то боялся.

В придорожных кафе Найт не останавливался – расспросы о «фольксвагене» и его покойном владельце оставил на обратную дорогу. Машину он гнал немилосердно, не столько потому, что торопился, сколько из-за жары: скорее бы уж приехать! Крыша салона раскалилась. Рубашка на спине намокла от пота и неприятно липла к телу. Но вот наконец и цель его поездки! Возле перевернутого «фольксвагена» стояла полицейская машина и маячили какие-то фигуры. Ну, охрану они на ночь тут оставляли, какого-нибудь сержанта, это ясно. А кто там еще? Он свернул на обочину, вышел, с удовольствием разминая ноги после долгой езды, и направился к покореженному автомобилю.

Стоявшие там люди – их было двое – обернулись в его сторону. Один был в полицейском мундире. Другой – в штатском. Тот, что в штатском, сказал по-английски:

– Мистер, здесь нет ничего интересного. Поезжайте своей дорогой.

«Принял меня за янки», – понял Найт, ничуть тому не удивившись. Белобрысые волосы, выцветшие голубые глаза он унаследовал от отца-американца. Он его никогда не знал. Тот работал лоцманом на канале. У него была американская семья. Но местные девушки, которым он морочил голову, об этом не подозревали. Мария-Анхелика, мать Тони, узнала, что ее возлюбленный женат, слишком поздно – когда надо было решать, оставлять ребенка или нет. Она оставила, вопреки яростному сопротивлению Джерри Найта. Тот сразу порвал с ней какие бы то ни было отношения. А вскоре и вообще убрался из страны – к себе на родину, в Соединенные Штаты. Мария-Анхелика все же дала сыну отцовскую фамилию. Имя он, правда, получил местное – Антонио. Но в школе это имя переделали на американский манер: он стал Тони – и остался им на всю жизнь. Тони Найта отнюдь не радовало, что он похож на янки. Американцев он не терпел.

На ходу доставая из нагрудного кармана рубашки служебное удостоверение, он недовольно проворчал:

– Может, тут и нет ничего интересного, но заняться этим делом – моя прямая обязанность.

– Сеньор Найт? – сообразил наконец человек в штатском и добавил, постаравшись улыбнуться как можно сердечнее столичному коллеге: – Мы ждали вас.

Низкорослый щуплый человечек в штатском оказался инспектором криминальной полиции города Давида. Он разом взял быка за рога.

– Следы на кевларе от пуль. Это подтвердил эксперт. Я посчитал необходимым выехать сюда, вам навстречу, чтобы сообщить об этом.

Значит, все-таки следы от пуль! Выходит, Центральное управление криминальной полиции потревожили не зря.

– И вот еще что, – продолжал инспектор из Давида, – погибший насквозь пропитан наркотиками и алкоголем.

На обратной дороге Найт потолкался в придорожных кафе и барах, нашел кое-кого, кто видел погибшего русского, когда еще до начала погони тот останавливался, чтобы перекусить, выпить чашку кофе или бутылку кока-колы. Именно что кофе и кока-колы! Никто не заметил, чтобы он выпил хоть бутылку пива, не говоря уже о более крепких напитках. Да и выглядел русский вполне трезвым.

Свидетелей погони найти не удалось.

За полтора месяца до этих событий Вадим Осташев отправился в иммиграционный отдел столичной полиции, просить о политическом убежище. Стояла середина февраля. Самый разгар сухого сезона. Но день выдался пасмурный. Только что прошел короткий, но сильный дождь. В мокром асфальте оловянно отсвечивало низкое серое небо. На душе у Осташева кошки скребли. Он был как в лихорадке. Правильно ли он поступает? Он чуть было не повернул назад – в отель. Замедлил шаг. Остановился. Закурил. Выкурил три сигареты подряд. Потом все же побрел дальше. Нет, Аманда права. Права, черт побери! Принятое решение – разумно. И других нет.

Осташев не любил Москвы, не любил России, как он говорил, не желая называть ее Советским Союзом. Ничего на родине он не любил – так ему, во всяком случае, казалось.

И не то чтобы он был убежденным врагом. Неудовольствия его жизнью в родной стране в общем-то не шли дальше обывательского брюзжания, порою, впрочем, небезосновательного: очереди, дефицит…

Он не понимал, что корни его неудовлетворенности – в нем самом, в сугубо личных обстоятельствах его жизни.

Он с детства, со школьных лет жил как бы с неохотой. И в те годы совсем уж не был в состоянии уразуметь, что не все вокруг скверно, скучно, серо, а плохо именно ему, ибо мать умерла, а отец груб и жаден. Постоянные домашние неурядицы расшатывали нервы, да и наследственность, наверное, была не из лучших. Мальчишка рос бледным, задерганным, апатичным. Сторонился сверстников, не занимался спортом, не участвовал в самодеятельности. Бродил по улицам один, неосуществимые фантазии копошились в голове, лениво толклись пустячные и унылые мысли, иногда – мысли о прочитанном: он много читал, жадно, без разбора, книги заменяли реальную жизнь.

В студенческие годы все больше усиливалась его отъединенность от окружающих. Жизнь шла мимо, стороной. Ему самому это было в тягость. Он попытался «войти в жизнь», занявшись спортом – автогонки. Завелись приятели, девушки. Но к последнему курсу, когда одолели учебные заботы, он спорт забросил, друзей порастерял – опять один.

С работой ему повезло поначалу. Попал в академический Институт Латинской Америки – редкая удача для начинающего историка-латиноамериканиста. Защитился рано – в двадцать семь. Однако дальше началась пробуксовка: годы шли, близился четвертый десяток, уже и докторская была готова, а к защите все не допускали и не допускали. А диссертация – историографическая, анализ работ советских латиноамериканистов, каждый год появлялись новые труды, рассмотрение которых приходилось добавлять к диссертации, и этому не видно было конца.

Сейчас, шагая по мокрому асфальту, Вадим Осташев с горечью и острой обидой вспоминал последний перед отъездом в загранкомандировку разговор с завсектором. «Вы еще молоды, – сказал ему тот. – Есть люди постарше. Петров, например». – «Но у него докторская еще в чернильнице!» – возмутился Осташев. «Ничего, напишет». – «Значит, опять ждать?!» – «Да, с защитой придется погодить, – спокойно ответил завсектором и, помолчав, добавил: – Скажу вам откровенно – дело не только в вашей относительной молодости. Вы не участвуете в общественной жизни. Совсем почти не участвуете. И это оборачивается против вас».

«Удивительно еще, как за границу выпустили», – зло подумалось Осташеву. В командировку его послали на два месяца – чтобы он поработал в местных архивах над статьей о первооткрывателе Панамского перешейка Родриго де Бастидасе.

В архивах он трудился напряженно, с присущим ему усердием. Вечерами жадно впитывал в себя чужую, незнакомую жизнь, казавшуюся ему чрезвычайно привлекательной. Однажды на субботней вечеринке у местного коллеги он свел знакомство с Амандой Ронсеро, журналисткой, обладавшей, как ему вскоре стало ясно, необычайно широкими связями. Когда он посетовал как-то, что до сих пор остается неопубликованной его историографическая монография – основа будущей докторской диссертации, она вызвалась помочь напечатать эту работу в издательстве Панамериканского института истории и географии. Сначала он, естественно, отказался. Но она развертывала перед ним все новые сверкающие перспективы, и он заколебался. Аманда умела убеждать. Этому умению немалым подспорьем служила ее красота. Осташев безнадежно влюбился. Впрочем, «безнадежно» – не то слово. Он был обнадежен юной дамой и не обманут в своих ожиданиях. Тропическая красавица заняла вакуум, созданный неудачной женитьбой. Вадим был уверен, что Наталья ему изменяет. Прямых доказательств измен не имелось, косвенных же – хоть отбавляй. Жена, расфрантившись, частенько исчезала из дома, возвращалась поздно, от нее попахивало вином – «была у подруги», «была на девичнике» и прочие небылицы. Он подумывал о разводе. Ревность придавливала глыбой, лишала сна, мешала работе, окрашивала бытие в черный цвет. Напрасно он повторял слова Ларошфуко «В ревности больше себялюбия, чем любви», напрасно говорил себе, что давно уже не любит Наталью, что лишь оскорбленное самолюбие мучит его, – ничего не помогало. Значит, развод? Вот только осуществить его непросто. Жена никогда не согласилась бы на размен их однокомнатной квартиры на две комнаты в общих квартирах. Уйти к другой женщине? Не было такой женщины, к которой хотелось бы уйти. Не было… до Аманды.

Дождь, вдруг опять припустил. Осташев ускорил шаг. Вот и серая громада полицейского управления. Не останавливаясь, он решительным шагом прошел в подъезд – так бросаются в холодную воду: быстрее, быстрее, а то передумаешь!

Тони Найт был недоучкой. И винил в том отца. Еще бы! Где уж матери-одиночке, брошенной на произвол судьбы ветреником янки, дать сыну достойное образование! Из университета ему пришлось уйти со второго курса. Недоучившийся юрист стал сыщиком.

Впрочем, дело свое он любил. Он открыл в себе способность к быстрому и четкому анализу фактов и этой способностью гордился. «У Найта аналитическое мышление», – признавало даже начальство, вообще-то не слишком склонное воздавать должное способным подчиненным, которые, «перехвали их только, тут же начинают мечтать о начальственных должностях».

Гордился Найт и своей интуицией. Конче, молодой приятельнице, которой он, сорокадвухлетний мужчина, казался кладезем мудрости, Тони втолковывал: «Интуиция – во многом пока что загадочное явление человеческой психики. Что-то вроде озарения, понимаешь? Вдруг начинает говорить твой внутренний голос, подсказывает решение задачи с двумя, а то и с тремя неизвестными. Фактов мало, а решение уже вырисовывается. Чудо? Наверняка нет. Интуицией – уникальным даром природы, моя милая! – обладают люди, умеющие накапливать знания, набираться опыта. Это оборачивается в конце концов способностью к безошибочным догадкам о скрытой сути событий и явлений».

Интуиция заставляла Тони Найта сомневаться в гибели русского. Что-то тут было не так.

Вернувшись в столицу, Найт затребовал досье на Вадима Осташева. В папке было всего несколько листов бумаги и фото, на котором был изображен лобастый мужчина с рассеянным взглядом. Отпечатков пальцев, к сожалению, не имелось. Не с чем было сравнить те отпечатки, что сняли с пальцев погибшего в катастрофе.

Осташев, как узнал Тони Найт, устроился на работу в Панамериканский институт истории и географии. «Что ж, потолкуем с его начальством», – решил инспектор.

Непосредственным начальником Осташева – заведующим отделом, в котором тот пристроился, – оказался американец. Некто Фил Виктори. Он предложил называть себя просто Филом, хотя ему было уже под семьдесят. Иссушенный прожитыми годами, слегка согбенный, он старался живостью движений, бодростью и ясностью взгляда возместить возрастные потери, вызвать из небытия приметы утраченной молодости. Он стремительно вышел из-за письменного стола навстречу Найту, коротким жестом указал гостю на кресло, сам опустился в кресло напротив.