Текст книги "Атомные уходят по тревоге"
Автор книги: Анатолий Елкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Так и Арктику нельзя понять и почувствовать только с борта судна или из иллюминатора самолета.
Арктика любит сосредоточенность.
Тогда ты увидишь и креветку на льду, и полузанесенные снегом медвежьи следы, и такую нежную здесь зелень водорослей, вмерзших в перевернувшуюся льдину. Различишь, как акварельная глубина льда переходит в аквамарин, тронутый кое-где бледными зелеными прожилками. Заметишь, как снежинки, медленно опускающиеся на темную холодную воду, начинают смерзаться, образуя вначале мокрые комья, на которых уже через пять – десять минут снег перестает таять. Расщелина на твоих глазах затягивается, становится у́же, и вот уже поземка сгладила края льдины, сровняла плоскости. Только небольшая вмятина на целине сможет напомнить, что здесь недавно была полынья.
Да мало ли какие тайны может открыть Арктика, если к ней придет не безразличный турист, а человек с горячим сердцем.
Кто знает, где кончается в нашей жизни прошлое и начинается настоящее. Наверное, нет такой меры и таких вех. Ведь сказал когда-то Экзюпери: «Все мы приходим из далекой страны детства». Но ее сопредельная область – юность. И нет здесь пограничных столбов, лишь весьма относительные пометки в анкетах определяют человеческий возраст.
Впрочем, в анкете Сысоева об этом не было ни слова. Такое не принято писать в анкетах. А зря…
В 1944 году среди тысяч мальчишек, окончивших девятые классы в Куйбышевском районе Ленинграда, был Юра Сысоев.
– Дальше в школу не пойду, – твердо заявил он матери.
– Что же ты думаешь делать?
– Ты не беспокойся. Я уже подал заявление в подготовительный класс военно-морского училища. Там и сдам за десятый.
– Дело, конечно, твое. Но ты серьезно все продумал?
– Да! Это решено не сегодня и не вчера…
– Что же, тогда счастливого плавания! – мать улыбнулась. – Кажется, так у вас, моряков, желают…
– Ну какой я еще моряк, мама!..
Они шли залами, длинными коридорами, мимо моделей кораблей, имена и историю которых он давно знал как свои пять пальцев, просидев не одну ночь над книгами о легендарных морских сражениях и флотоводцах. Со стен, с потемневших от времени полотен, казалось ему, немного удивленно и пытливо смотрели на него люди, чьи имена он произносил с благоговением. Изодранные в клочья, реяли на холстах гордые паруса, пылали в предсмертной агонии корабли, дымились пушечные порты.
Неужели ко всему этому он хоть когда-нибудь, хоть отдаленно, будет причастен?
Капитан 1 ранга улыбнулся. Кто-кто, а он-то отлично понимал, что сейчас творится в душе его подопечных. Давно это было, но и он точно так же, затаив дыхание, проходил впервые этими коридорами.
– Вы должны гордиться, что будете учиться в этих стенах, – начал он рассказ. – Многих замечательных людей видели они.
Когда в Северную войну 1700—1721 годов был создан русский Балтийский флот, очень остро, встал вопрос о подготовке национальных офицерских кадров. Петр I и основал в январе 1701 года первое в России военно-морское учебное заведение – Навигацкую школу.
«Школа оная, – говорилось в указе, – не только потребна единому мореходству и инженерству, но и артиллерии и гражданству к пользе».
И уже в Северной войне многие фрегаты и скампавеи вели в бой воспитанники этой школы – впоследствии Морского кадетского корпуса. На всех картах мира, во всех учебниках истории обозначены имена его воспитанников: Степана Малыгина, Алексея Чирикова, Алексея Нечаева, Харитона Лаптева, Семена Челюскина. Русский флот прославили его выпускники Крузенштерн и Лисянский, совершившие кругосветное плавание на шлюпах «Нева» и «Надежда». Беллинсгаузен и Лазарев, командовавшие первой русской экспедицией в южные широты на шлюпах «Восток» и «Мирный» и открывшие Антарктиду и многое, многое другое.
Не нужно говорить, что значит для истории России имена адмиралов Ушакова, Спиридова, Сенявина, Лазарева, Нахимова, Корнилова. Все они вышли из этих стен…
Ребята слушали затаив дыхание. Было так тихо, что из-за закрытых окон доносился звон трамваев, идущих у Невы.
– Среди воспитанников корпуса, – продолжал капитан 1 ранга, – композитор Римский-Корсаков, писатель Станюкович, ученый Даль, художники Боголюбов и Верещагин, изобретатель первого в мире самолета капитан первого ранга Можайский.
Восстание на крейсере «Очаков» возглавил выпускник Морского кадетского корпуса лейтенант Шмидт…
– А кто из выпускников училища сражался в Отечественную войну? – спросил кто-то тихо.
– Все сражались… Я вам назову только несколько имен: Колышкин, Фисанович, Иосселиани, Стариков, Осипов, Кесаев, Кочилев, Грешилов, Гаджиев… О боевой истории училища вам еще много раз подробно расскажут преподаватели…
Долго не мог уснуть в тот вечер курсант Юрий Сысоев. В голове все как-то плыло и путалось: Ушаков и Можайский, кабинеты, сложнейшие электронные приборы, электрические схемы и штурманское оборудование, смонтированные на панелях, кабинеты мореходной астрономии, автоматы и реле…
Разве можно освоить всю эту премудрость? И море казалось ему еще дальше, чем вчера.
– Юрка, как тебе все показалось? – словно угадывая его мысли, шепотом спросил высунувшийся из-под одеяла приятель.
– Трудно будет…
– Да, это тебе не книжки о путешествиях читать.
– Надо выдюжить.
– А кто говорит, что не надо?!
Решив таким образом основной мучивший их вопрос, они, вздохнув, заснули.
Нудный балтийский дождь барабанил по стеклу, глухо ворчала за окнами осенняя Нева, а где-то высоко-высоко за тучами горели в небе звезды.
Далекие, как их будущие голубые дороги. Кто из них, ребят, мог тогда знать, что и их имена когда-нибудь с гордостью назовут в этих прославленных стенах?..
В 1949 году на подводную лодку пришел молодой штурман, выпускник Высшего военно-морского училища им. Фрунзе Юрий Сысоев.
5
Во второй половине сентября 196… года они двинулись в путь. Было тихое, ясное утро. Моряки шутили:
– Сам Нептун за нас! Дает «добро» на поход…
Надрывается ревун.
Мгновенно опустел мостик. Задраили люк…
Наутро следующего дня адмирал Касатонов собрал командиров в кают-компании. Впрочем, понятие «утро» было для них весьма относительным – лодка шла в подводном положении, и днем и ночью одинаково ровным светом мерцали матовые плафоны. Определить время суток можно было лишь по корабельным часам да четким сменам вахт.
– Я вызвал вас, – начал адмирал, – чтобы более обстоятельно определить задачи похода. Он не похож ни на один из предшествовавших не только потому, что нам, морякам, доверена высокая честь впервые в истории отечественного флота покорить полюс из глубины – всплыть точно на широте девяносто градусов.
Вы знаете, как давно и тщательно ведется наступление на Арктику, исследование ее.
Возможности, которые дают и науке и мореплаванию такие корабли, как ваш, воистину безграничны.
На корабле впервые установлены новейшие гидроакустические и гидрологические системы и комплексы. Мы несем новое оружие. Потому-то так много среди нас ученых, конструкторов. Наша задача – создать им по возможности идеальные условия для работы.
Кстати, среди наших коллег-ученых я вижу и тех, кто уже не впервые придет на полюс. Будем брать пример со старожилов…
Когда командир лодки Сысоев раньше пытался представить себе все это, ему казалось, что минуты, связанные со штурмом полюса, будут особо торжественными.
Наверное, все мы ошибаемся в таких предположениях: истинный подвиг небросок. Во всяком случае, он приходит без театральных эмоций и жестикуляции.
Если бы репортер решил описать все, что происходило в эти минуты на лодке, ему пришлось бы туго.
Не было ни восклицаний, ни объятий, ни восторга. Не было ничего такого, что в плохих газетных материалах относят к понятию радости.
Люди молчали. Они стояли у приборов и механизмов, собранные, как сжатая пружина. И только короткие команды и еще более короткие «есть» нарушали тишину. Вернее, не тишину, а тот особый звуковой мир, который складывается только на подводной лодке: мягкий шорох воды за бортом, приглушенный гул винтов.
Лишь для акустиков океан жил своей неповторимой жизнью в тысячах шорохов и шумов, плеске водяных струй и еле различимом дыхании океана. Да еще подобие далекой морзянки – стаи рыб стремительно уходят прочь, увидев надвигающуюся тень атомохода.
Скрип, скрежет льда.
Это только несведущему человеку может показаться простым такое всплытие. Тысячи опасностей подстерегают лодку и ее экипаж. Ошибка в расчете – врежешься в паковый лед. Промедлишь минуту – полынья окажется где-то сбоку или сзади, и тогда нужно с не меньшим риском повторять все маневры сначала. Не скоординируешь время и выкладки – удар корабля придется по многометровым льдам, а это чревато катастрофой. И было бы большой неправдой сказать, что они, стоявшие сейчас рядом, – Сысоев и командующий Северным флотом адмирал Касатонов, решивший самолично возглавить этот трудный и опасный поход, – были спокойны.
Штурман, деловито посапывая, склонился над картой. Спокойно лицо вахтенного. Только глаза моряков выдают волнение.
Касатонов знал, что они волнуются, как и он, но скрывают это, ибо все эффектно-показное глубоко чуждо морским традициям и сложившимся на лодке правилам.
Прошел день, второй, третий.
29 сентября Сысоев подошел к полюсу.
Он посмотрел на часы. 6 часов 45 минут утра.
– Включите прожектор!
– Есть, прожектор!
Свет выхватил из темноты неровные края огромной льдины.
– К всплытию…
– Отдраить люк!
Вот он – полюс!
Начался уже тот период на Севере, когда солнце не всходило над горизонтом. С 25 сентября оно начало кружить где-то за ним, почти поднимаясь к заветной черте, но уже не находя сил взять вверх еще несколько километров, чтобы послать своими лучами привет полюсу.
По всем календарям Арктики полярная ночь уже наступила. Но поскольку солнце еще бродило где-то очень близко за горизонтом, оно превратило дали в бледно-серые дрожащие марева. Ни день ни ночь. Сумерки.
Облака низко стелились над ледяными полями, затянув небо сплошной пеленой. Время от времени сыпал мелкий сухой снежок.
– Температура?
– Минус шестнадцать…
«Ну что ж, – подумал Сысоев, – как в Подмосковье. Жить можно».
Он огляделся. Удивительно ровное ледяное поле окружало лодку. Только на горизонте виднелись торосистые нагромождения льда.
– Команде с Государственным флагом Родины и Военно-морским флагом – на лед! Свободным от вахты разрешается сойти с лодки…
Государственный флаг СССР и Военно-морской флаг были водружены в точке с географической широтой 90 градусов.
6
Только моряк по-настоящему поймет, что это значит для командира прощаться со своим кораблем. Рабочий, навсегда уходящий с завода, слышит по утрам его приветливые гудки. Он может в любой момент, когда ему вздумается, подъехать на метро или троллейбусе к знакомой проходной и снова увидеть родные лица.
Пути моряка и его корабля редко перекрещиваются после расставания. Человек уходит на другие моря, и в океане слишком много дорог, чтобы судьба подарила еще одну негаданную встречу.
А ведь командир и корабль одно целое. Больше того, каков командир – таков и корабль. Мертвый металл одухотворяют люди, и гвардейские или краснознаменные флаги, бьющиеся на тугом ветру, – это свидетельство мужества команды, смелости и мастерства того, кто стоит во главе ее.
Командир чувствует корабль, как врач больного. По неуловимым для постороннего шумам он мгновенно определит, что начинает хворать дизель. По нагреву маленькой трубки, нагреву почти нормальному, поймем нужно проверить трубопровод. Он каждый день касался этого металла рукой, и колебания температуры здесь – как собственный пульс.
Корабль живет для него тысячами невидимых для других граней, звуков, температур, шорохов, красок. Он – часть его «я», его внутреннего мира. Он и дом, и судьба, и счастье, и тревога – все в нем, в корабле, на котором пройдены и счастливые, и горестные мили. Кружили созвездия в небе, пролетали штормы, открывались неведомые берега и глубины – он дарил людям это ни с чем не сравнимое счастье первооткрывательства, как счастье первого свидания и первой любви.
Сысоев последний раз обходил отсеки и чувствовал, что эти мгновения, как острым ножом, отсекают уже неспособные повториться минуты, часы и годы.
Что же – будь счастлива, лодка! Ты была верным и умным другом. Ты растила нас, а с нами стала легендарной. Отъединить друг от друга нас невозможно: каждый миллиметр стали твоей согрет человеческой теплотой, без этого ты была бы куском мертвого железа. Мы вместе делили риск и удачу. И нахлобучки и почести. Когда к матросским фланелевкам прикрепляли ордена, далеко в Москве думали, каким орденом осенить и твою боевую сталь. У нас все было пополам, все поровну.
Сысоев специально выбрал время, когда на корабле остались одни вахтенные. Прощаться с каждым было выше его сил. По крайней мере, сейчас, в эти мгновения. Потом будет торжественное прощание, там легче: определенный ритуал сдержит чувства. Но и он же не дает возможности вот так, как сейчас, остаться с кораблем один на один, без лишних свидетелей и слов, пусть искренних, но иногда менее нужных человеку, чем молчание.
Соколов понимал состояние Сысоева и, отстав на три шага, старался по возможности снять уставную атмосферу докладов в отсеках.
– Отставить, – тихо командовал он, прерывая рапорт. – Командир прощается с кораблем.
Люди понимали с полуслова. Рапорт обрывался на полуслове.
В центральном посту Сысоев рассмеялся.
– Что-то уж очень торжественно, Николай! Не на пенсию же вы меня провожаете! Мы еще с тобой повоюем. Правда, – тоска послышалась, в его голосе, – не на этом корабле… Не на этом корабле, – повторил он машинально, для самого себя, и вдруг неожиданно скомандовал: – Поднять перископ!
Стальная труба с мягким шорохом поползла вверх, и, когда окуляр оказался на уровне глаз Сысоева, он откинул ручки. Потрогал их черную теплую насечку, повернулся к Николаю:
– Мне одного хочется пожелать тебе… Знаю, с командованием лодкой справишься. Знаний и моряцкой хватки тебе не занимать… Но вот чтобы почаще эти глаза, – он тронул рукой линзу, – видели то, чего до вас никому не посчастливилось увидеть.
– Спасибо!..
– Понимаешь, я долго размышлял над тем, что называют «удачей». И пришел к выводу: сегодня, в наши дни, она не «счастливый случай». Понимаешь, какая тут цепочка получается. Если корабль отстает, если на нем не все в порядке, если на него нельзя абсолютно точно понадеяться – я имею, конечно, в виду команду, – его никогда не пошлют на выполнение ответственного задания. Тем более туда, где предстоит встреча с неизвестным.
Значит, и удачи не будет. На проторенных легких дорожках она не встретится.
Все эти разговоры – одному повезло, другому не повезло – поверь, Николай, – чушь. Везет тому, кто оказывается на уровне времени и задач, стоящих перед флотом. Черта с два нас послали бы на полюс, если бы эта лодка плелась где-нибудь в хвосте соединения по всем данным. Или хотя бы по некоторым из них.
Дело здесь не во мне. Ты не подумай: вот, мол, расхвастался Сысоев, поучает. Не я вывел корабль в передовые. Каждый матрос здесь, и ты очень скоро убедишься в этом, живьем съест соседа, если увидит, что по его вине мы начинаем сдавать темпы. Важно уберечь, сохранить такую атмосферу на лодке. Это уже вроде бы область психологии. Но это только так кажется. Стоит исчезнуть взаимоответственности – все пойдет прахом. Будут и отличники, и прекрасные специалисты – все будет. А корабля не будет.
– Я понимаю, Юрий Александрович.
– Где-то я читал, – Сысоев говорил тихо, чтобы его слышал только Соколов, – об одном директоре крупного предприятия. Он специально отправлял начальников цехов куда-нибудь подальше: либо в отпуск, либо в командировку. И наблюдал, как работает цех во время отсутствия руководителя. Если хорошо, значит, начальник на высоте, сумел создать коллектив, не нуждающийся в ежедневных няньках, окриках, понуканиях. Значит, механизм цеха отработан до совершенства. Значит, люди здесь выросли настолько, что каждый видит и понимает свою задачу, умеет решать ее самостоятельно.
– А у тех, у которых с их отъездом дела шли хуже?
– Тут дело было ясное. Очевидно, что такой руководитель кадры не растил, не приучал к самостоятельности, не развивал в людях инициативу. Кому нужен такой руководитель?
– Но это же не означает, что такой человек бесталанен, глуп, не нужен?
– Почему? Смотря какой участок он возглавляет. На флоте, например, по моему мнению, такие командиры попросту вредны. Представь себе корабль в бою. Командира убили. Что же будет, если весь внешне слаженный механизм корабля вдруг расстроится. Это же смерть и верная гибель всех. И наоборот, люди, воспитанные для самостоятельных действий, не боящиеся взять на себя ответственность, спасут положение и добудут победу. Только так, Николай.
– Пожалуй, вы правы.
– Почему «пожалуй»? Проверь всё это на себе. Возможностей таких у тебя будет предостаточно. А у нас, к сожалению, не перевелись еще командиры, которые считают, что корабль держится лишь на их мощных плечах. Они резки, стараются лезть в каждую мелочь, хоть, например, общеизвестно, что, скажем, акустик или инженер-физик лучше разберется в своем хозяйстве, чем человек пусть не посторонний, но не знающий дела в тонкостях. А развей у этого акустика инициативу, он выжмет из своей техники все, что возможно. И даже сверх того…
К тому же командир, как и все люди, человек. Он неожиданно и заболеть может… Да мало ли чего не бывает на море!.. А задача должна быть выполнена на «отлично» независимо от здоровья или нездоровья одного человека. Даже командира…
Сысоев посмотрел на часы.
– Заговорились мы… Вот я тебе тут целую лекцию прочитал…
– Все это очень интересно.
– Не знаю. Просто прорвалось как-то. Нелегко, Коля, с кораблем прощаться. Столько здесь пережито.
– Я понимаю.
– Ну, ни пуха тебе, ни пера, Николай! – Сысоев обнял Соколова. – Держи флаг высоко и никогда ничего не бойся.
– Вроде бы не из пугливых, Юрий Александрович.
– Знаю. Потому и верю. Пойдем…
На пирсе Сысоев, уже отойдя от, корабля шагов на пятьдесят, оглянулся.
Хмурой, насупившейся стояла лодка, тяжело вдавленная в черную воду. А может быть, это ему показалось: просто тучи, набухшие дождем, опустились почти до рубки, хмарь приблизила громады сопок. Да еще заунывно пел в вантах плавбазы холодный норд.
Глава VI
ПОДАРИ СЕРДЦЕ АРКТИКЕ
1
Значит, вот он какой – Север!
Валерий подхватил чемоданчик и перешел улицу. «Гастроном», «Книги», «Дары моря» – память машинально фиксировала вывески магазинов, залепленных талым, мокрым снегом.
Город стремительно взбегал по сопкам вверх, и за первой линией восьмиэтажных домов открывались вторая, третья, четвертая террасы. Справа в ущельях улиц проглядывал залив с множеством кораблей и черно-белыми сопками.
Перед стадионом Валерий остановился. На гранитном постаменте в крылатой плащ-палатке застыл в последнем смертельном броске бронзовый солдат.
«Анатолий Бредов», – прочел он на тусклой, омытой снегом бронзе.
Где-то уже Валерию приходилось слышать эту фамилию. Нужно будет при случае порасспросить знающих людей.
На противоположной стороне улицы из здания горкома партии выходила группа моряков в черных блестящих плащах.
«И в горкоме море», – отметил Валерий.
Еще два десятка шагов, и необычным величием поразила его глухая стена высокого дома. На глыбах красноватого в лучах заходящего солнца гранита стоял огромный якорь. Таких больших якорей Валерию видеть еще не приходилось. Над якорем – гигантское мозаичное панно: ледокол крушил льды. На бронзовой доске выбито:
«Ермак – дедушка русского ледокольного флота».
Валерий видел памятники людям. Но чтобы памятник кораблям… Впрочем, ему это понравилось. А почему бы и нет?! Это даже здорово – памятник кораблю. Ведь «Ермак» – это и подвиг адмирала Макарова, и вся наша полярная молодость.
«Такой памятник мог поставить только моряк и полярник, – с неожиданной нежностью подумал Валерий. – Деляга этого не сделает, ясно…»
Концом своим улица упиралась в сопку, и, посмотрев на часы, Валерий повернул обратно. Хотелось взглянуть на город сверху, но, пожалуй, не успеть – до катера часа два. Если, конечно, не подвернется попутная машина.
Снова потянулись уже знакомые теперь вывески: «Гастроном», «Аптека», «Детский мир», «Дары моря».
Заметив выбежавшего из магазина старшину, Валерий подошел и, не веря, конечно, в удачу, спросил:
– Вы не из хозяйства Сорокина?
Старшина обернулся.
– А тебе что надо?
– Добраться. Назначение туда получил.
Старшина какое-то время пристально рассматривал его.
– Покажи документы.
– А ты что – патруль?
– Патруль не патруль, а надо знать, с кем говоришь.
Валерий усмехнулся и вынул из кармана командировочное предписание.
– Ну что же, можно, конечно, и подбросить. Только туда на машине не доедешь. Путь долгий и сложный. Но до бухты могу… Ты постой здесь. Мне в книжный магазин на минуту. И – поедем.
Валерий обошел машину, начал рассматривать обложки книг, выставленных на витрине. Внимание его привлекла мемориальная доска, прибитая слева на стене дома:
«На этом месте стоял дом, где находился первый Совет рабочих и солдатских депутатов, объявивший Советскую власть на Мурмане…»
Город вроде бы молодой, а на каждом шагу – история…
Старшина вернулся минут через двадцать, держа под мышкой объемистый сверток…
Машина сильно взяла с места.
– Что за книги?
– «Мореходная астрономия», «Навигация». Здесь с этим неплохо. Город морской, и у букинистов иногда кое-чем удается разжиться…
– А зачем тебе?
– Через год демобилизуюсь – пойду в мореходку.
– Готовишься?
– Не то что готовлюсь, а почитываю.
– Может быть, познакомимся? Как-никак служить вместе будем.
– Николай.
– Валерий. Розанов. Слушай, а кто такой Бредов?
– Памятник видел?
– Да.
– Его мать до сих пор живет в Мурманске. Мой кореш с судоверфи с ней знаком…
– Мурманчанин, значит.
– Бредова здесь каждый мальчишка знает. Даже корабль такой есть – «Анатолий Бредов»… С Мурманской судоверфи он. Рабочий. В войну стал сержантом. Командовал отделением. В сорок четвертом он со своими ребятами дрался с гитлеровцами, отступающими на Печенгу. Ну и, понятное дело, пришлось им несладко.
– Убили?
– При чем тут убили? Убивали многих. А Бредов – один… – старшина сердито посмотрел на Валерия. – Двое их осталась… Остальные полегли. Последнюю гранату Анатолий оставил себе. Да и прихватил с собой на тот свет с десяток гитлеровцев. А всего они положили тогда более Двухсот фашистов.
Николай рассказывал, как будто видел бой собственными глазами.
– Можно, подумать, что ты там был.
– Был не был, а комиссар подробно рассказывал. Он в том же полку воевал…
– Какой комиссар?
– Много будешь знать, скоро состаришься, – Николай рассмеялся. – Ты не обижайся, кореш… Мы ведь только что познакомились, и, куда тебя направят служить, я еще не знаю… – Он минуту подумал и веско пояснил: – А лишнего нам, людям военным, говорить ни к чему…
– Ясно, – протянул Валерий. – Военная тайна…
– А ты не иронизируй… Не куда-нибудь едешь служить. На самые что ни на есть современнейшие корабли. Там с этим не шутят.
– С чем?
– С военной тайной, понятно…
Валерию вдруг стало скучно и одиноко. И еще обидно. Подумаешь, заладил: «военная тайна», «военная тайна»… Маленький он, что ли!..
Он сделал вид, что задремал.
– Сморило, кореш?
– Не спал ночь.
– А ты подремли, предложил старшина. – Путь у нас, ох, какой долгий! Сто раз выспаться успеешь… У КП я тебя разбужу… Все будет в полном порядке, не сомневайся…
2
– Новенький?
– Вчера прибыл.
– У командира был?
– Еще не вызывал.
– Вызовет, – убежденно прокомментировал боцман. – Вызовет обязательно. У нас, браток, такой порядок… Со всеми лично знакомится…
Подошедший инженер-лейтенант окликнул Луню:
– Старпом приказал показать Розанову корабль. Поясните ему для начала что к чему. – И, неожиданно подмигнув Валерию, добавил: – Боцман у нас на весь флот известен. Когда на полюсе всплывали, на рулях стоял. Так что, брат, в надежные руки передаю…
Луня поморщился:
– Зачем это, товарищ инженер-лейтенант?
– Ладно, ладно… Я же ничего особенного не сказал. Так, общая информация.
Луня решительно не походил на прочно сложившийся в Валеркином воображении классический образ боцмана. У Луни не было ни одного из профессиональных знаков боцманской доблести: ни бросающей в дрожь свирепой наколки на запястье, ни то что серебряной, но и самой завалящей дудки. Ни солидной кряжистости в фигуре. Ни хрипловатого баса, аккомпанирующего крепкому, соленому словцу.
К тому же боцман без усов виделся Валерию несолидным нарушением всех и всяких флотских традиций, с которыми, судя по всему, невесть что произошло.
Вопреки сведениям, сообщенным довольно известным маринистом, на округлом лице Луни не «витал гнев». Глаза не исторгали «неумолимую строгость»: в темных зрачках, скорее, светилось любопытство и еще жила неуловимая смешинка, то исчезающая где-то в глубине, то совсем откровенная. Мол, хоть на тебе, брат Розанов, и матросская роба, но моря ты, друг, еще не видел, и получится ли из тебя моряк – бабушка еще надвое сказала.
– Значит, адмирал, вместе служить будем.
Неизвестно, был ли здесь вопрос или неопределенное сомнение. Валерий подумал: стоит ли обижаться на «адмирала»? Явного подвоха в словах Луни не обнаружив, буркнул на всякий случай:
– При чем здесь «адмирал»?
– А ты, кажется, из обидчивых… Так дело не пойдет. Знаешь, что с одним обидчивым на соседней лодке произошло?.. Обиделся он на кока и вот уже полгода принципиально не обедает, не ужинает. Командир и команда в смятении: не знают, что делать. Корабль в море выводить боятся: вдруг человек с голоду помрет. Так у пирса полгода и стоят…
Валерий невольно улыбнулся.
– А вот так уже лучше. Ведь улыбка – это флаг корабля. Так, кажется?..
– Мне бы лодку посмотреть.
– Сейчас и посмотрим. Хмурым мы корабль не показываем. Опасно. Нейтроны в реакторе скиснут. А на простокваше далеко ли уйдешь?
Обижаться на Луню было решительно невозможно.
– Итак, морской волк, откуда курс держишь?
– То есть?
– Ну, где призывался?
– В Астрахани.
– Добро! – резюмировал боцман, и было непонятно, одобряет он сие обстоятельство из Валеркиной биографии или нет… – Хороший, говорят, город. А вот бывать не бывал. Хотя астраханскую селедку и пробовал. Впрочем, сейчас она уже не та стала. Верно?
– Может быть.
– Не может быть, а точно… Когда говорит боцман, он не ошибается. Ему виднее. Ясно?
– Ясно.
– Ну то-то… Пойдем.
Они спустились по вертикальному трапу вниз, и Валерий с тоской подумал, что ему, для того чтобы так же стремительно, как Луня, научиться буквально проваливаться в этот узкий люк, понадобится, наверное, не день и не два.
Познакомились они на Севере. Но толком поговорить тогда не удалось: ночью Игнатов уходил в море.
Вчерашняя встреча на Невском для обоих была неожиданной.
– Какими судьбами, Николай Константинович? – Сергеев искренне обрадовался встрече.
– В отпуске. А какой же отпуск без Питера?! А ты?
– В командировке. Но два денька сумел выкроить для себя. Я же здесь, в Ленинграде, учился…
– Завтра в городе будешь?
– Да.
– Тогда давай встретимся. Сейчас мне нужно в гидрографию забежать. А поговорить надо.
– А где?
– У Крузенштерна…
– Старые тропки?
– Да. Заодно и прогуляемся. Ленинградом подышим.
– Договорились.
Здесь прошлое сошлось с настоящим.
Переменчиво ленинградское небо: то в неясном сумраке белых ночей, то в огненных полосах заката, прорезавших черноту набухших предгрозовых туч.
Тени ложатся вечером на глаза бронзового мореплавателя. Видели они и фрегаты, и шлюпы, опаленные пороховым дымом сражений и овеянные ветрами далеких южных широт. И тяжелая блокадная зима проходила по этой набережной, и невиданные ракетные корабли качала здесь на темной волне Нева…
От Морского музея Игнатов пошел мимо Университета, Дворца Меньшикова, Академии художеств и сфинксов, привезенных из Древних Фив и ставших неотъемлемой частичкой ленинградского волшебства.
На переходе через трамвайные пути Игнатова окликнул Сергеев. Некоторое время они шли молча, каждый размышлял о своем.
– Вот как ни приеду в Ленинград – волнуюсь. – Игнатов остановился, закурил. – Как перед первым свиданием. А ты?
– Тоже. Во всяком случае, для меня это праздник.
– Что у тебя нового?
– Нового много. Но об этом не расскажешь. Вот разве такой был любопытный случай: на одной из зимовок случилась беда – полярника серьезно ранило. Пробиться к ним ни самолеты, ни корабли не могли. Поймал я радиограмму о помощи. Запросил штаб.
– И что же?
– Разрешили.
– Пробились?
– Да. На лодке и операцию делали. Наш доктор – виртуоз. Ему бы где-нибудь главным врачом быть в столичной клинике. Но его от нас никакими посулами не выманишь.
– Поподробнее бы узнать об этой истории.
– Поподробнее сейчас нельзя… Через годик-два, может быть, расскажу…
– И на том спасибо.
– Пожалуйста.
– Может быть, наконец ты расскажешь о себе? Мне же для дела, для книги нужно.
– О себе – не знаю. Вот об отце рассказать стоит…
Отец был для него всем, и целый легион воспитателей не сделал бы для Николая столько, сколько он. Хотя его уже давно не было и уже много лет плыли облака над честной солдатской могилой.
Отец не мог, да и не хотел, учить сына «умеренности и аккуратности». Сын отлично знал, что батя, когда ему было одиннадцать лет, удрал в 1914 году на фронт, стал разведчиком и получил солдатского Георгия. А потом дрался с басмачами, плавал комиссаром подводной лодки на Тихоокеанском флоте, как заместитель начальника политотдела Пинской флотилии, участвовал в 1939 году в освобождении Западной Белоруссии. И в 1941 году пал под Киевом…
Был он живой легендой для сына, и потому в тот же горький сорок первый Николай ушел добровольцем во флот.
Потом об Игнатове говорили: «потомственная жилка». Тогда он не думал об этом, перед глазами стояло лицо отца, и мальчишка мечтал об одном: отомстить. И еще думал, как бы батя поступил на его месте.
Но так или иначе, жребий был брошен. И вот он, курсант Тихоокеанского морского училища, на боевом корабле первый раз идет в бой.
Впрочем, долго сражаться не пришлось, война с Японией закончилась быстро, и он ушел в высшее военно-морское училище. Много плавал на различного типа лодках. С отличием окончил академию…
Он множество раз всплывал и погружался в самых разных точках Мирового океана – капитан 1 ранга Николай Константинович Игнатов.
И все же свое первое всплытие у полюса забыть не может.
– Что поразило меня тогда? Необозримость завьюженной снежной равнины. Сказочная красота паковых льдов. И все это никак не ощущалось как «белое безмолвие». Может быть, здесь дело в человеке, в его восприятии.
