Текст книги "Атомные уходят по тревоге"
Автор книги: Анатолий Елкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
– Доставалось Жильцову?
– При чем здесь «доставалось», «не доставалось». Они общее большое дело делали. Учеба шла, а не разнос или курение фимиама. Сам не подозревал, как скоро все это пригодится.
– Я слышал, в тот поход (он упомянул один из дальних походов) лодку должен был вести командир.
– Да. Преглупейший случай. Из тех фортелей, что ни с того, ни с сего выкидывает иногда жизнь. Уже все было готово, а тут, за неделю до похода, – на тебе – у командира острый приступ аппендицита. Его, конечно, – в госпиталь. Как быть?
Командование решило – вести лодку Жильцову…
Отлично, надо сказать, задание выполнил.
Дверь в кают-компанию открылась. Вошел Жильцов. Все захохотали.
– Чего смеетесь, черти?
– Да вот, тебе косточки перемывали, – улыбнулся Петелин. – Как говорят, легок на помине.
– Ну и как?
– Что как?
– Насчет косточек.
– Ничего. Четыре с плюсом вроде бы поставили.
– И на этом спасибо, – пробурчал Жильцов. – Могли и двойку вкатить… Стоит на минуту выйти, на́ тебе – уже заговор за спиной… А вы знаете, что делали в старом флоте с бунтовщиками?.. Вешали на реях.
– Ну у тебя, слава богу, рей нет.
– Ничего, – сердито пообещал Жильцов. – На перископе повешу… Или высажу на полюсе и оставлю… Тогда посмотрим, как вы запоете.
– Что же, – вздохнул Петелин. – Придется, как это ни прискорбно, бунт отставить… Так сказать, до лучших времен.
Внезапно появившиеся командир лодки и командир электромеханической боевой части Рюрик Тимофеев посоветовались вполголоса и шагнули к адмиралу.
– Неприятность, Александр Иванович.
– Что такое?
– Греется подшипник одного из насосов.
– Перед походом проверяли?
– Конечно. Насос совсем новый. Прямо с завода. Поставлен во время ремонта лодки.
– Может быть, потому и греется? Не обкатался еще?
– Рисковать здесь нельзя, товарищ адмирал. – Тимофеев говорил, как бросался в холодную воду. – Мы виноваты, мы и исправим.
– Почему же вы виноваты?
– В нашем хозяйстве накладка. Обязаны все были предусмотреть.
– Все в жизни предусмотреть невозможно. Что же вы предлагаете?
– Перебрать подшипник.
– Но это же значит остановить корабль, сорвать задание! Или возможно переключение на другую схему?
– Мы уже советовались. Переключение сделаем, ход корабля сохраним.
– Смело, – улыбнулся Петелин. – Но почему бы и не попробовать? Море смелых любит.
– Кого предлагаете в ремонтную группу? – спросил Жильцов.
– Вьюхин, Ильинов, Воробьев, Метельников, Резник. Во главе дела поставим Анатолия Шурыгина.
– Действуйте.
– А Шурыгин подходит? – спросил Жильцова Петелин, когда Тимофеев отошел. – Он же, я слышал, у вас ас теории.
– Не только… Может быть, в будущем он и будет академиком. Даже наверняка будет, думаю. Но гаечным ключом он орудует не хуже, чем логарифмической линейкой. Уж это-то я видел…
Перед ужином динамик загудел, и из него донесся голос Тимофеева:
– Товарищ командир! Докладывает инженер-механик. Все в порядке.
– Как в порядке?
– Насос опробован и работает отлично.
Петелин взглянул на часы и недоверчиво буркнул:
– Проверьте, Лев Михайлович, вроде получается, что наши рекорд поставили. В пять раз перекрыли заводские нормы. Не путают ли они там чего?
– Не должны, товарищ адмирал, Тимофеев не такой, чтобы докладывать не проверив.
Петелин ничего не ответил, нагнулся, вышел из центрального поста.
7
У Петелина был свой взгляд на роль старшего в походе, и со стороны могло показаться, что адмирал скорее внимательный наблюдатель, чем активное действующее лицо этих стремительно развертывающихся событий. Ни выговоров, ни поучений, ни ясно видимого одобрения с его стороны почти за весь поход а прошли они уже немало – ни Жильцов, ни Тимофеев не слышали.
Пройдет по отсекам, заглянет в штурманскую, глянет на приборы, спросит как бы невзначай: «Скорость? Курс? Глубина?» – и проследует дальше.
Только раза два сказал Жильцову: «Здесь глубину увеличьте. Возможен низкосидящий лед. Я уже бывал в таких местах…» И еще – штурману: «Показания репитера проверьте. Кажется, он чуть-чуть привирает».
Проверили – точно.
И к отдыхающей вахте обратился не по-уставному: «Ну как, не поскучнели, хлопцы? Скоро поавралим…»
– Пока, товарищ адмирал, все идет как по маслу. Но дело-то новое, неиспытанное. Не кажи «гоп», пока не перепрыгнешь.
– Это все зависит от того, кто прыгает. Судя по всему, народ вы тренированный. Возьмете барьер.
– Постараемся.
Адмирал взглянул на часы.
– Зайду еще на камбуз. Посмотрю хозяйство кока. Чем он нас сегодня угостит?..
На самом деле он миновал камбуз, только на секунду задержавшись около него, и вошел в каюту доктора.
– Медицине почтение!
– Здравия желаю…
– Как ваша статистика? Никто не жалуется?
– Никак нет, товарищ адмирал. Больных нет, – огорченно доложил лекарь.
– Это же отлично. А вы огорчаетесь.
– Все люди заняты, а я вроде бы безработный.
– Грешно, конечно… Но дай бог вам всегда быть на лодке безработным…
Петелин прошел в центральный отсек.
До полюса остался один градус.
– Пересекаем восемьдесят девятую параллель. – Голос штурмана срывается от волнения.
В боевую рубку идут доклады: толщина льда 12—15 метров. Глубина – 4000 метров.
Жильцов прикидывает что-то в уме, смотрит на часы… 60 миль, 50, 40, 30, 20…
Он склоняется к микрофону:
– Товарищи матросы, старшины и офицеры! Через десять минут мы будем проходить через Северный полюс…
Семь минут, три, две…
– Товарищи! Наша лодка – на Северном полюсе! Засеките время. Мы прошли полюс в шесть часов пятьдесят девять минут десять секунд.
Мощное «ура» сотрясает отсеки.
Проходит несколько минут. На экране телеустановки вроде бы обозначается полынья.
– Стоп! Малый назад!
– Есть, малый назад!
– По местам стоять, к всплытию.
– Пост первый к всплытию готов.
– Пост второй к всплытию готов.
Готов… готов… готов…
– Стоп!
– Продуть балласт!
Всплывает многотонная громада.
Всплывает медленно, осторожно, словно нащупывая путь в ночи.
– Глубина пятьдесят метров.
– Глубина двадцать пять метров.
Но что это? Полынья на экране затягивается темным движущимся пятном.
Огромную махину лодки сразу не остановить. Медленно разворачивается стальная сигара.
Навстречу ей плывет ледяная гора. Еще минута-две, и они встретятся. И тогда…
Нет, о том, что будет тогда, лучше не думать.
Гремит корабельная трансляция:
– Стоп всплывать!.. На глубину!..
Сейчас все в руках боцмана.
На лице его выступили капельки пота. Пальцы намертво схватили рычаг.
Сейчас нет лодки и человека. Они – единый механизм.
Субмарина проваливается. Минута. Вторая. В отсеках слышат глухой гул: это где-то наверху, высоко над ними, сошлись в смертельном единоборстве ледяные поля.
Боцман закрыл глаза: он ощутимо представил, как пушечными ударами загремели сейчас в неяркой северной полынье ледяные глыбы, рухнули и ушли глубоко под воду, чтобы через минуту всплыть снова, как со стоном поползли ущелья-трещины по ледяным полям.
– Боцман, глубина шестьдесят метров!
– Есть, шестьдесят метров.
– Держать на заданной глубине.
– Есть, держать на заданной глубине!
Все это приходилось делать впервые – определять по скорости, с которой проходила на экран светлая тень, размер полыньи, мгновенно соотносить с размерами корабля, силой и направлением подводных течений. И наверное, даже старые моряки не поняли бы до конца смысла доклада, когда в центральном посту раздалось:
– Вода – сорок пять секунд!
Жильцов улыбнулся и вопросительно посмотрел на старпома.
– Кажется, опоздали! Пройдем еще немного.
И действительно, «окно» на экране мгновенно «закрылось».
– Свободной воды нет.
– Осадка льда шестнадцать метров.
– Семнадцать метров.
– Двадцать метров.
– Ого! Кажется, Ледовитый решил нас задавить…
– Ничего, как-нибудь управимся.
– Включить прожектор!
Белой молнией метнулся, разгоняя водяную муть, сноп света.
Глубина. Мерцающая, таинственная, полная неясных шорохов, за каждым из которых может стоять смертельная для лодки опасность.
– Вижу большую воду! – Напряжение требовало разрядки, и никто не упрекнул вахтенного, что он выкрикнул это так же, как, наверное, сотни лет назад прозвучало слово «земля» в устах впередсмотрящего на каравеллах Колумба или фрегатах Кука.
– Право руля!
– Стоп!
– Так держать!
– Продуть балласт!
– Поднять перископ!
Будь на теле корабля вены, они, наверное, набухли бы в эти минуты. Удивительно, как атомная махина так послушно исполняла волю человека. Сейчас, вот сейчас – сию минуту, это должно случиться…
Долго Жильцов ждал этого часа. Когда плавал на «малютках» и «щуках». Когда в остервенении пытался выжать из их машин то, что они, по своему времени прекрасные корабли, дать уже не могли.
Это было выше их сил. А сейчас…
Вначале медленно, потом быстрее устремляется атомоход вверх. Брызнули веселыми осколками льдинки, поползли по черной палубе, скатываясь в темную, свинцовую воду. И вот на исполинской сигаре, раздвинувшей мощным корпусом ледяные поля, уже отдраивают рабочий люк.
«Ленинский комсомол» всплыл в бессмертие.
8
«Вот и все позади». – Тимофеев облегченно вздохнул. Только сейчас, пожалуй, он почувствовал нечеловеческую усталость. Нервы, сжатые в кулак в походе, расслабились, и все, что произошло и могло произойти за эти напряженные дни похода, – и злосчастный подшипник, и бессменное напряжение, и резь в глазах от неотрывного контроля за шкалами бесчисленных приборов его, как он любил говорить, «многоотраслевого хозяйства», – все это дало теперь реакцию на расслабленность и усталость.
И эти часы после возвращения из любого похода были для него, да и не только для него, самыми тяжелыми. Ждешь-ждешь берега, и вот он рядом – до пирса пять шагов, а там – долгожданная земля и автобус у штаба. Стоит сесть в него, и, пока балагуришь со знакомым водителем, глядишь – окажешься в городе. Где по тебе истосковались. Где тебя ждут.
Он даже зажмурился, представив стол, ломящийся от яств, который наверняка успела соорудить жена. И вообще, как было бы здорово просто побродить ночью у сопок. Смотреть на звезды и ощущать под ногами не шаткую корабельную палубу, а скованный морозом, хрустящий наст…
Теперь, кажется, все. Рюрик оглядел пульт управления реактором, бросил взгляд на шкалу манометра, перелистал журнал дежурного.
– Так держать. – Он хлопнул старшину по плечу. – Счастливо дежурить.
– Вы бы шли, отдохнули. Еле на ногах держитесь.
– Вы же дежурите.
– С одной разницей. Я до вахты спал. А вы обе смены на ногах были. Так что счет два ноль в мою пользу.
– Добре. Утром я буду…
И только сейчас он вспомнил, что Петелин приказал ему сразу, как освободится, быть в базовом спортзале. Рюрик растерялся. «Как же так – там руководители партии и правительства. А я! – Тимофеев, грустно улыбнувшись, оглядел себя. – Нечего сказать – хорош. Небрит. Одет в рабочую спецовку… Возвращаться назад? – Он взглянул на часы. – Нет, не успею. А, была не была, – решил он. – Сховаюсь где-нибудь в сторонке. Авось не заметят…»
И Тимофеев пошел. Мысленно он поднимался уже по лестнице своего дома, звонил. Дверь распахивалась, и прямо с порога бросалась ему навстречу жена…
Он очнулся, когда его чуть не сбил с ног летящий ему навстречу человек, размахивающий чем-то блестящим и отчаянно жестикулирующий.
– Тимофеев?
– Да. Но, наверное, можно и осторожнее. Не обязательно людей с ног сбивать.
– Это великолепно! – воскликнул незнакомец, отскочил на два шага, и прямо в глаза Тимофееву блеснул блиц фотоаппарата.
– С вами, кажется, не соскучишься.
– Дорогой, – человек ринулся к нему с объятиями, – дорогой, не сердись. Портрет нужен. Поздравляю, ты – Герой Советского Союза.
– Такими вещами не шутят. – У Рюрика как-то похолодело в груди.
– А с чего ты взял, что я шучу? Нисколько… Прошу…
– Тихо, – сказал Тимофеев, когда они подошли к спортзалу. – Не шуметь. Не нужно обращать на себя внимание. Вы видите, в каком я фраке. – Рюрик кивнул на замасленную телогрейку.
Но спрятаться не удалось. Едва он появился в зале, по рядам прошел шумок, долетел до Петелина и Жильцова, сидевших в первом ряду, и они почти одновременно обернулись.
Петелин жестом потребовал: иди.
Рюрик изобразил нечто вроде мимической сцены: показал руками на спецовку, ткнул пальцем в небритую щеку, страшно завращал глазами.
Петелин засмеялся и снова пригласил к себе.
Делать было нечего. Стараясь казаться незаметным, низко пригнувшись, Рюрик тенью заскользил к адмиралу. Тихо сел и тут же почувствовал толчок справа.
– Что? – шепотом спросил Тимофеев.
– Ты – Герой Советского Союза. – Жильцов сжал его руку. – Поздравляю.
– Тише. На нас смотрят…
Он готов был провалиться сквозь землю, когда со сцены донеслось:
– Тимофеев Рюрик Александрович.
Жильцов подтолкнул друга:
– Иди… Да иди же… Министр зовет…
Не смотря ни на кого, Рюрик поднялся на сцену.
– Он что, прямо с лодки? – спросил кто-то в президиуме.
– Тише. Видите, он и так сейчас сгорит от смущения. В безгласый пепел превратится. Одежда солдата – лучшая одежда. – Рюрик поднял глаза и с благодарностью стал искать того, кто только что бросил ему спасательный круг. Но найти не успел. До него уже донеслись слова Министра обороны:
– …Поздравляю вас.
Маршал быстро проколол материю, и Рюрик увидел на своей груди Золотую Звезду.
Праздники бывают не ежедневно, и совершенное «Ленинским комсомолом» уже начало подергиваться дымкой воспоминаний. Уже не одну, не две и не три новейших атомных субмарины принял флот, и нужно было обучать команды, оттачивать мастерство командиров. Для Петелина и Сорокина отсчет времени стал похожим на взбесившийся кинематограф: дни летели так стремительно, что не только недели – месяцы казались едва различимыми мгновениями.
Потому и перемены подкрадываются незаметно, и, когда однажды Петелин сказал Сорокину:
– Ну, что же, Анатолий Иванович, ты начинал, тебе и продолжать… – тот не понял:
– Что продолжать?
– Меня переводят. Заместителем командующего флотом. В командование соединением вступаешь ты. Завтра вылетаем в Москву. На утверждение. Главком тебе пару напутственных слов скажет. Смотри, какие дела начинаются! Раньше, можно сказать, осваивали атомные. Принюхивались к ним. А теперь атомный подводный флот вышел в океан. Большое у него плавание… Так что все наши дела еще раз обмозговать надо… Одним словом – завтра летим в Москву.
9
В Приморск на испытание опытной установки они прилетели вечером.
За окном лютовал ветер, и, когда просидели часа два в маленьком ресторанчике при гостинице, где кормили рыбой, неведомой из-за костлявости своей породы, и позапрошлогодними булочками, встал вопрос, куда себя девать.
– Пойду спать! – Командир решительно встал из-за стола. Утром – работы невпроворот. К тому же нужно переварить блюда этой тончайшей французской кухни, – он кивнул на почти нетронутую тарелку с тем, что в меню пышно именовалось «караси в сметане».
– Да, – философски резюмировал Николай. – На таких карасях и на такой сметане не разжиреешь. Может, в город сходим? – Он повернулся к Борису. – В кино, глядишь, забредем. Или еще куда…
– Не хочется. Посмотри, что на улице творится… Пойду в номер. Письма напишу.
Лениво подошел официант, неопределенного цвета салфеткой смахнул со стола крошки прямо на пол и, взглянув на тарелки, деловито осведомился:
– Не понравилось?
– А как вы думаете?
– Конечно, у нас – не московский «Метрополь». Но могу предложить французский коньяк. Вчера завезли.
– Нет, отец, не надо… Поздно уже… Пусть директор этот коньяк пьет…
– И карасями закусывает, – Борис рассмеялся…
– Ну, как знаете! – официант обиделся. – Я думал, как лучше…
Он направился к соседнему столику, где восседала шумная компания лохматых юнцов и визгливых девиц.
– Зеленая молодежь гуляет! – командир кивнул в их сторону.
– Лоботрясы какие-нибудь, – Борис поморщился. – И в Москве, и в Ленинграде, и в Приморске обязательно таких встретишь. Идемте, – он встал из-за стола. – Письма, пожалуй, напишу. Все равно вечер девать некуда.
В номере уютно горела настольная лампа, и Борис, примостившись в мягком кресле, стал писать письмо матери.
Заклеив конверт, прошелся по комнате. Лечь спать? Не хочется. Пойти прогуляться? Куда?
«Ни щи не радуют, ни чая клокотанье», – вспомнил он чьи-то строки. Что происходит с ним? Вроде бы все складывается отлично, и метаться вот так по номеру нет решительно никаких причин.
«Просто хандра, нервишки, – успокаивал он себя, раздеваясь. – А может быть, волнуюсь перед испытаниями? Но мало ли уже было этих испытаний? Несравнимо более тяжелых, чем завтрашнее. И в конце концов, что такое испытания? Просто чуть-чуть больше нервной нагрузки, чем в обычном походе. Океан – это ведь тоже не прогулка в кино. Никогда не знаешь, что он выкинет через полчаса…»
Борис уснул быстро, как засыпал тысячи раз в походе. Не мог он предполагать, что неотправленное еще письмо – последние написанные им строки и что наутро придет страшная минута, некогда будет выбирать и раздумывать, нужно будет мгновенно решить для себя вопрос – твоя жизнь или жизнь товарищей.
Это только в философских трактатах мужество измеряется протяженными во времени категориями. Бывают мгновения, когда вся философия бытия становится пламенем, сжигающим и прошлое и будущее.
Но человек идет в это пламя, потому что не может поступить иначе.
Утром проснутся города, и миллионы людей отправятся по извечным своим маршрутам. В поездах, метро, автобусах и в самолетах зашелестят страницы свежих газет. Мир узнает, что какой-то латиноамериканский генерал составил заговор, кто-то у кого-то выиграл чемпионат по шахматам, а сборной «Динамо» предстоит весьма ответственный матч. Что в Адлере температура моря +22 градуса, а в Мурманске ожидается дождь со снегом.
О Борисе газеты не напишут ни строчки. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Такое у него дело. Такая профессия: слишком много на свете джентльменов, которые бы не пожалели ничего, чтобы хоть на миллиметр приоткрыть завесу над тем, что должно быть до срока прочно и наверняка спрятано.
Не одна весна прошумит над землей, пока не истечет этот срок, и люди, живущие в далеком северном городке на улице лейтенанта Корчилова, долго еще будут думать, что внезапно исчезнувший, посланный, видимо, куда-то по специальному заданию, их знакомый лейтенант Борис Корчилов и тот, совершивший, по слухам, где-то и когда-то нечто необыкновенное, что эти два Корчилова – всего лишь однофамильцы.
Командир нервно поежился.
Что-то случилось с ним, и он знал это определенно. Теперь он уже не мог и жить и чувствовать по-старому, и прежними глазами смотреть на мир, и радоваться счастью так, как это было вчера. Такое происходит с людьми, когда они теряют самых близких. Ощущение жизни приобретает горьковатый привкус, и тень пережитой печали уже неотделима от любых движений души – будь то радость или горе, счастье или неприятности.
Может быть, мы становимся мудрее, познавая еще одну ненавистную нам грань бытия. Возможно, иной мерой измеряем степень ответственности за все, что происходит вокруг. А быть может, понимаем, что пустота, образовавшаяся с уходом друзей, невосполнима, хотя мы и пытаемся заполнить ее своей энергией и своим трудом. Какие-то связи мира оборвались, а ушедшие продолжают жить в наших словах и поступках, потому что они – не безликая материя. Они в чем-то тоже формировали и нас, и наши представления, наши симпатии и антипатии. И этот невидимый таинственный процесс продолжается, ибо нередки мгновения, когда мы вдруг глядим на происходящее их глазами, ставим себя на их место, и пытаемся представить, как бы они повели себя в тех жизненных ситуациях, в которые попадаем сами.
Слово «опыт» здесь ничего не определяет. Человеческие судьбы высекают не только огонь, освещающий путь другим, но и сами по себе входят в нашу судьбу, в наши чувствования, в наши боль и радость.
Сейчас, когда уже ничего нельзя было поправить и невозможно было изменить решение, внутренний голос неотступно спрашивал его: правильно ли он поступил, выбрав именно Бориса Корчилова? Человека, у которого еще все было впереди – нескончаемая дорога и морей, и творчества, и просто отпущенного каждому судьбой счастья. Разве не мог послать он на этот отчаянный шаг более пожилых, кто успел все-таки кое-что и повидать на этой земле, и пережить, и насладиться жизнью.
Двадцать четыре года – это же только старт. И финиш еще не разглядишь за далью горизонта.
Двадцать четыре года – это же, по существу, ничего. Хотя некоторые успевают и к этому сроку сделать немало. Командира раздражало, когда в таких случаях вспоминали Лермонтова или Пушкина. Они – гении, и не каждому дан такой огненный смерч энергии и таланта, который выбросили их сердца. Но в двадцать четыре года человек перестает быть юношей, и что остается от человека, если отнять у него зрелость – золотую пору творчества?..
Что он знал о Корчилове? Кажется, любил девушку. Говорят, собирался жениться. Старался. Был, пожалуй, в чем-то лучше многих. Но не всех. У других было и больше опыта и больше знаний.
Почему же он все-таки послал Корчилова? Должен же был он ответить на этот вопрос хотя бы самому себе. Стоп! Пожалуй, потому, что был абсолютно убежден, что тот выполнит задание. А почему – абсолютно убежден?
Он стал перебирать в памяти все, что знал о Корчилове, и, как назло, не мог вспомнить ничего конкретного, потому что обычная жизнь лодки состоит из тысяч привычных мелочей и дел, которые ничем не выделяются из других, точно таких же.
Но все же это ощущение уверенности в человеке откуда-то родилось? Здесь сплавилось, видимо, И знание характера (упорен), и оценка Корчилова как специалиста (знает отлично технику), и многое другое, что не определяется обычным термином и скорее принадлежит к области интуиции…
Мысли разрывались, становились расплывчатыми, исчезали и снова появлялись, неотвязные, мучительные, тупые. Ни заснуть, ни отогнать их он не мог
