Текст книги "Атомные уходят по тревоге"
Автор книги: Анатолий Елкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
«…Гордостью училища являются выдающиеся ученые, инженеры-кораблестроители: И. Я. Осминин, создавший бриг «Меркурий», И. А. Амосов, построивший первый в России винтовой фрегат «Архимед», один из талантливейших конструкторов надводных и подводных кораблей И. Г. Бубнов, построивший первую в мире подводную лодку «Дельфин», М. М. Окунев, В. И. Афанасьев, В. П. Костенко, академик Ю. А. Шиманский…»
Фамилии заполняли две страницы.
«…Много лет вел преподавательскую работу изобретатель радио А. Попов…»
«Более 50 питомцев стали адмиралами…»
Интересно, а кем будут лет через сорок они с Виталием и Генкой?
«Курсанты училища сражались против Юденича, подавляли мятежный Кронштадт…»
Какие бои и дороги выпадут на его, Бориса, поколение?
«За создание боевых кораблей и техники звания лауреатов Государственных премий до Великой Отечественной войны удостоены более 30 выпускников училища…»
А изобретут ли что-нибудь они? Ведь путь еще только начинается. И опыта нет. И знаний для начала, может быть, и достаточно, а вот для того, чтобы двинуть боевую технику вперед?.. Нет, об этом мечтать еще рано.
Новая страница конспекта – иные имена. Их он знал и до училища. Только не предполагал, что и они вышли из стен теперь уже и его «альма матер», – Каратаев, командир БЧ-5 у Фисановича, Николаенков… – сотни героев былой войны, воевавших в дни, когда он, Борис, гаснущими от голода глазами смотрел на блокадный Ленинград и мечтал быть таким, как Лунин.
Но самые длинные войны когда-то кончаются, и какие подвиги и громкие дела могут ждать его, Бориса Корчилова, в мирном море?.. Так, наверное, обычная служба. Впрочем, кто знает… Техника меняется стремительно, вводятся в строй невиданные корабли, и кто знает, что сулит завтра. В общем-то, все складывается неплохо. Училище окончено. Допустили сразу к самостоятельной службе. Так что нечего жаловаться на судьбу, Борис Александрович, лейтенант флота российского. Впереди – море. А это – самое главное…
2
Тревога – как приливы и отливы. Она крадется по земле, затаенная, как глухая злоба, лютеет на холодных ветрах, где-то неосязаемо носится в воздухе. Шелестит в выпусках вечерних газет. Рвется из приемников через синкопы джазов и благостное умиротворение рождественских мелодий. Ползет слухами, предсказаниями темных гадалок, пророчествами иссушенных годами и ненавистью джентльменов.
Ни днем ни ночью не оставляет она в покое души. Метущиеся. Сдавленные тоской и страхом. Оболваненные ложью и воинственными заклинаниями. Самая далекая глухомань прислушивается сегодня к напряженному эху морей и океанов.
Все изменилось в этом подлунном мире. Символы тишины и отрешенности от жестокой земной круговерти обитель романтических легенд и тихих коралловых лагун, океаны стали зеркалом великого противостояния обществ, олицетворяющих вчерашний и завтрашний день планеты.
Разбитые на голубые квадраты пентагоновских карт, они сами стали картами в большой игре, замешанной на сумасбродной идее мирового господства.
Картушки компасов вздрагивали и замирали от рева подземных и наземных шквалов, рожденных ядерными взрывами. Гордые атоллы опадали коралловой пылью в разверзшийся океан, и только через долгие годы сметенная жизнь осмеливалась тронуть зеленью оплавленные и отравленные радиацией берега.
Тревога бродит по планете. Вспарывают глубины стремительные тела ракет, идущих из-под воды на далекие пока учебные мишени, отстоящие от старта на тысячи километров. Вздрагивают гидроакустики от рева винтов громадных авианосцев, всегда торопящихся крейсеров, старающихся скрыть свой бег атомных подводных ракетоносцев и морских москитов, яд которых не менее смертелен, чем укус огромного хищника. Повидавший всякое, полюс ошеломленно затихает, пропуская в грохоте лопающихся льдов невиданные черные субмарины, стряхивающие с рубок тут же застывающие потоки. Расстояния умирают под крыльями гигантов авиации, несущих под плоскостями изготовившуюся к прыжку смерть. А ведь флот – только составная часть в формуле мощи государства, ее вооруженных сил.
Космонавты называли землю «прекраснейшей из планет». А она металась в ночах, прислушиваясь к неизвестно что сулящему ей гулу.
Белые ночи приходят в Ленинград внезапно. Правда, люди замечают, как с каждым днем все позднее начинаются сумерки. Но вот однажды, задержавшись у приятеля или возвращаясь поздно с дачи в воскресенье, они обнаруживают, что ночи, собственно, нет. Мягкая акварельная дымка делает невесомыми глыбы дворцов и башен, силуэт Петропавловки, кажется, парит над Невой, и Летний сад становится старинной литографией.
В такие ночи нетрудно представить себе Пушкина у Лебяжьей канавки, Ленина, идущего на конспиративную квартиру, крейсер «Киров», поднявший стволы в бледное блокадное небо.
Державные ночи Ленинграда. Застывшая музыка. Овеществленная легенда.
Тысячи раз проходил Борис этими улицами и площадями, а только, может быть, сегодня чувствовал свою уже никогда не отключаемую сопричастность с ними. Привычка вдруг трансформировалась в грусть, и, хотя он знал, что придет сюда еще не раз и не два, ощущение того, что он уже перешагнул порог, не проходило.
Редкие парочки с любопытством разглядывали молоденького лейтенанта с пухлыми губами, словно поджидающего кого-то на набережной.
Сам по себе флотский лейтенант в Ленинграде – не редкость. «Дзержинка», училище Фрунзе выпускали в большое плавание будущих Нахимовых и Макаровых.
Во всяком случае, каждый, кто счастливо бросал украдкой взгляд на горевшие на погонах новенькие звездочки, в душе мечтал стать если уж не Макаровым, то, во всяком случае, командиром стоящего корабля. Большое море, хотя и были не одна и не две практики, для многих еще гремело не столько реальными штормами, сколько заманчивым гулом книжных баталий. Но это не мешало им чувствовать себя опытнейшими морскими волками, и, возможно, в этом и состоит счастье юности: смотреть на мир доверчиво и открыто. Если ты щедро даришь душу, то ожидаешь от людей и мира ответной волны доброжелательства.
Борис не был в этом смысле исключением…
Нелю он узнал издали, и, может быть, от всего этого волшебства, разлитого вокруг, от звучащей в его душе радости, она, знакомая ему до родинки на тонкой шее и каждой ресницы над всегда какими-то изумленными, влажными глазами, – она показалась ему красивой.
Только что, минуту назад, возникший в его голове и строго продуманный план серьезного разговора, кажется, опять полетит к черту. «Тряпка, – обругал себя Борис. – Вот так всегда. Таешь от одного ее приближения… Тряпка и ничтожный бесхарактерный человек… А еще, называется, моряк…»
Она перелетела горбатый мостик над Лизиной канавкой и привычно, словно отдавая дань необходимому, но не очень нужному, по ее мнению, ритуалу встречи, коснулась губами его щеки.
– Здравствуй!.. Давно меня ждешь?
– Не очень… – Он пытался взвинтить, обозлить себя. – Всего каких-то несчастных сорок минут. Ты, как всегда, – точна.
– Ну не сердись, пожалуйста!.. Пока одевалась, пока причесывалась…
– Все понятно…
– Борька, мы же договорились не дуться друг на друга по мелочам. Ты нарушаешь конвенцию… Куда пойдем?
– На набережную Шмидта. Если, конечно, не возражаешь…
Они долго молчали. Пока перешли Дворцовый мост и оказались около университета. Набережные казались пустынными. Днем люди спешат, мельтешат перед глазами. Сейчас редкие парочки были заняты сами собой, и тишина, необыкновенная тишина властвовала в городе. Был слышен даже плеск весел на лодке, медленно двигавшейся у противоположного берега.
– Значит, скоро расстанемся, – нарушила молчание Неля. – Грустно это, Борис. Мечтали быть вместе. А теперь? Мне же еще два года учиться…
Она говорила таким тоном, как будто прощалась.
– Разве два года так много? Люди ждут и дольше. – Он задумался. – Если, конечно, хотят дождаться.
– На что ты намекаешь?
– Ни на что. Тревожно, Нелька, мне как-то, – признался Борис – С неспокойной душой уезжаю.
– Ревнуешь? – рассмеялась Неля. – Это хорошо. Значить, любишь. А насчет тех, кто дожидается, а кто нету это бабушка еще надвое сказала. Вот приедешь ты на Север, встретишь какую-нибудь полярную амазонку и меня – из памяти вон.
– Ерунда… Разве я от тебя раньше не уезжал?
– Уезжал. На практику. Так там, если и захочешь найти девушку, начальство не позволит. А теперь ты самостоятельный человек. Офицер. Тебе теперь все можно…
Борис насупился. Нет. Так опять серьезного разговора не получится. А сказать все, что он думает, надо.
– Я хочу с тобой поговорить серьезно. И прошу, чтобы ты меня правильно поняла. Без обиды. Все это очень сложно, но попытаюсь объяснить… Видишь ли, у людей разные характеры. И естественно, разные чувства. Вроде бы я не имею права читать тебе нотации. Тем более спрашивать каких-либо отчетов. Ты мне не жена. Хотя, по моим понятиям, и замужняя женщина вправе строить свою жизнь так, как считает правильным.
– Не собираешься ли ты меня учить, как жить?
– Не собираюсь…
– Какое же ты имеешь право говорить мне все это?
– Только одно: я отношусь к тебе серьезно. А в серьезных делах не должно быть фальши. Так что все, что я собираюсь тебе сказать, в равной степени относится и ко мне. Вернее, к тому, как я понимаю все это…
– Скажи, пожалуйста! Корчилов стал философом. Что-то раньше я в тебе этого не замечала.
– Не ерничай. Можно хоть раз в жизни без идиотских смешков?
– Ого! Уже и идиотских. А не кажется ли тебе, что ты не очень-то выбираешь выражения?
– Послушай, я не хочу ссоры. Но мне нужно для самого себя и для тебя выяснить очень важные вещи.
– Что ж, давай. Это даже любопытно…
– Понимаешь, у нас не было откровенного разговора до конца. А он нужен. Мы с тобой знаем друг друга уже не один год. Но юношеская дружба и любовь – это все же разные вещи.
– Очень интересно. К чему ты клонишь?
– К одному. Я предлагаю тебе стать моей женой. Я люблю тебя.
– Странное объяснение в любви. С такими предисловиями!
– Я не был бы честен по отношению к тебе, да и к самому себе, если бы не высказал, как ты называешь, в этом «странном объяснении» все до конца. То, что я тебя люблю, сознайся, для тебя не было тайной. О таком догадываются.
– Ну, предположим…
– Не подумай, что я ревную, когда ты даешь надежду некоторым и другим ребятам во что-то верить…
– Почему тебе должно не нравиться, если я многим нравлюсь. Наоборот, этим можно гордиться.
– Не знаю. А ты не задумывалась, что в таком случае ты этого «кого-то» просто обманываешь? Когда человек серьезно любит, честно ли, – может быть, я прибегаю слишком к крепкому слову – плевать на это чувство. Не честнее ли прямо сказать ему о своем истинном отношении.
Неля поежилась.
– Странная у тебя философия, пустяки возводить в принцип. Да еще рассматривать с глобальных позиций.
– Не знаю, что лучше. По мне, философия честности всегда хороша. А если ее придерживаешься – требуешь честности и от других. По-моему, любовь – не разменная монета. Дело здесь не в подозрениях. Женщина может нравиться многим, но создать вокруг себя такую атмосферу, что любому станут ясны ее истинные отношения и к мужу, и к окружающим, и к тем, наконец, кому она нравится. И кроме самой женщины, этой атмосферы – сколько муж ни ревнует – никто не создаст. Короче, мне бы хотелось, я мечтал о таком, чтобы наша любовь не жила в атмосфере подозрительности. Ни с моей, ни с твоей, ни с чьей стороны.
– Значит, ревнуешь!
– Так ты ничего и не поняла. Или не хочешь понять. При чем же здесь ревность? Я просто поделился с тобой, как я представляю себе взаимоотношения людей, которые действительно любят друг друга.
– В той идиллической картинке, которую ты нарисовал, есть один существенный изъян…
– Какой?
– Так никогда не бывает в жизни.
– Не знаю. По-моему, бывает. Я знаю такие семьи. И их немало.
– Может быть, мне не повезло, но я таких семей что-то не встречала.
– Да какое нам, в конце концов, дело до каких-то семей! Речь идет о тебе и обо мне.
– Не знаю, Боря… Ничего не знаю. Боюсь, что ты хочешь чего-то неосуществимого…
Борис побледнел.
– Ну что же, тогда нам лучше по-человечески распрощаться. Я от своей, как ты ее назвала, философии отступать не собираюсь.
– Значит, не любишь.
– Это неправда. Потому, что люблю, и не отступаю. Иным я быть не могу. А мучиться, сомневаться… зачем это? Жизнь и так сложна. Тем более что я моряк. Мне и без того придется и тосковать в разлуке, и ждать… Если к этому добавить еще, что ты не будешь уверен в любимой, в самом себе, жизнь станет адом…
– Все-то у тебя расписано по полочкам. Скучный ты сегодня, Борис! Лучше поцелуй меня.
Он видел ее глаза, как два подернутых дымкой черных омута, чуть влажные губы и широкий разлет бровей, и вся только что стройно, как казалось ему, построенная философия летела к черту, не подчиняясь доводам разума и отходя на неосязаемо-далекий план, когда главным становились вот эти глаза и губы и это взбалмошное существо, без которого ему трудно было представить и самого себя и свою жизнь не только через год-два – через часы и минуты.
«Нет, – пронеслось в мозгу, – все-таки она любит меня. Иначе – зачем эти слова, и это волшебство над городом, и это звонкое ощущение счастливых перемен. А слова? Слова – пустота, дым в степи, который через секунду унесет ветер».
– Не провожай. – Она прижалась к нему. – Не провожай! Мне сейчас очень хорошо. И не говори больше ничего. Не надо… Мне нужно побыть одной.
– Но куда же ты? Сейчас же ночь.
– Шесть утра, милый. – Она взглянула на часы. – Транспорт уже пошел… Не грусти! – Неля нежно поцеловала его в губы и еще раз повторила: – Не грусти. Все будет хорошо. Все, все… Прощай!..
Она остановила летящее по пустынной ленте асфальта такси, и Борис, не успев опомниться, остался на набережной один.
Ему было хорошо и тревожно.
Город дымился голубым маревом. За углом звенел первый трамвай, а где-то у Горного института басовита поплыл над просыпающейся Невой гудок теплохода.
3
– Вот и вышли мы, Аркадий Петрович, в большой океан!
– Радуешься?
– Как будто ты не радуешься!.. Все-таки первый такой поход. В тридевятое царство, в тридесятое государство.
– Да, любопытными местами идем. – Командир лодки капитан третьего ранга Аркадий Петрович Михайловский и штурман склонились над картой.
– Знаменитые места.
– Еще бы, – Михайловский улыбнулся. – Вот здесь, на широте тридцать пять градусов северной, «гнилой угол Атлантики». По далеко не полным подсчетам, здесь затонуло за последние четыреста лет две тысячи двести судов.
– Статистика – не на сон грядущий.
– В училище, говоря о полуострове Новая Шотландия, наш профессор заявлял: «Рассказывать о его прибрежных водах нет смысла: названия на карте говорят сами за себя: залив Обманутой Надежды, залив Отчаяния, скала Мертвого Моряка, риф Смерти, мыс Ошибки, мыс Страдания… А теперь, странно подумать, – Михайловский отодвинул транспортир в сторону, – мы все это изучаем, так сказать, «в подводной натуре».
– Освоим…
– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Я в этом смысле несколько суеверный… Для самодовольства у нас пока никаких оснований нет. А напороться на какую-нибудь неприятность здесь ничего не стоит. Вот, скажем, этот уголок океана. Ледники Гренландии, островов Канадского архипелага, Шпицбергена и Земли Франца-Иосифа обильно поставляют сюда айсберги. Отсюда они подчас доходят до Азорских островов… Так что – зазевайся акустики – нам не сладко придется. Как ни говори, а работают ребята в этих условиях впервые… Пойдем пройдемся по лодке. А то на душе как-то неспокойно… Мало ли что…
– Пойдем. А все-таки, как бы то ни было, но задание мы выполнили. Можно сказать, с лупой облазили эти квадраты.
– Опять повторяю: не резвись раньше времени. Придем в базу, тогда будет время приятных воспоминаний… Пошли…
Люди привыкли видеть океан разливом голубой краски на карте. Для Михайловского и штурмана, прошедших Атлантику вдоль и поперек, мир глубин был предметным и осязаемым, как для геолога Саяны или горный Урал.
Сколько раз, затаив дыхание, Михайловский видел, как электронная аппаратура лодки вдруг делала истинные географические открытия: обнаруживала на дне океана неизвестные ранее людям пики и впадины, ущелья и долины.
Стоило ему закрыть глаза, и он мог почти зрительно представить себе необъятный в кораллах и зарослях таинственный континентальный шельф, огромную подводную платформу, окаймляющую берега Северной Америки, Гренландии, Исландии, Европы и Африки.
Косяки, невиданных рыб стелются по дну ущелий и каньонов, расселин и впадин.
Гигантской змеей извивается от Исландии к экватору огромный позвоночник океана – Средне-Атлантический хребет, прорезанный глубокими разломами и принимающий в свои отроги другие горные хребты и цепи.
Среднеокеанский каньон. Хребет Рейкьянес у Исландии, разлом Флемиш и подводный пик Майли, Североамериканская котловина и котловина Гаттераса, пик Крылова у островов Зеленого Мыса – все они были его добрыми знакомыми, и отраженные ими импульсы на экранах приборов – как приветы друзей из иного мира, которых уже знаешь и по имени, и по характеру, но никогда еще не видел лично.
Что касается характеров, то он мог поручиться, что знал их неплохо. И по «личным контактам», и по уточняемым в каждом новом походе картам и лоциям.
Знание подкреплялось историей, и для него совсем не отвлеченной картиной виделись строки морского историка о мелях, через которые он проходил:
«Глубоко в песках здесь лежат остовы острогрудых судов норманнов, галионы «Непобедимой Армады», быстроходные пиратские бриги и бригантины XVIII века, английские фрегаты и барки, океанские лайнеры и транспорты. Мели не считались ни со временем, ни с размерами судов».
Он это понял уже хотя бы по тому, как мощное течение потащило здесь его лодку к поверхности, где гремел десятибалльный шторм. А ему нельзя было ни демаскироваться, ни уйти в глубину – мели они и есть мели, и потребовалось и мужество и филигранная работа всех, чтобы удержать корабль в могучих потоках на заданной глубине, не свернуть с курса и выйти точно на цель.
Акустики доложили о шуме винтов.
Лодка «слушала океан», не сбивая шорохи моря ревом собственных винтов и чутко отмечая по только гидроакустикам известным тонкостям все маневры проходящей где-то к югу эскадры.
Закрыв глаза, Михайловский почти представлял себе эти зеленые, клубящиеся вдалеке черной мглой глубины. И жестокость холодного дыхания неизмеримой бездны, проносящейся сейчас под ними. И могучие винты, разрубающие чудовищную толщу воды, не могущую на этих глубинах раздаться пенными летящими в голубой простор бурунами.
Если бы не мощные шпангоуты, люди были бы немедленно раздавлены и смяты. Но что-то, видимо, неизмеримо большее, чем долг, заставляло человека создавать новую броню, способную защитить его от напора зеленой мглы, и снова и снова штурмовать море, год от году отвоевывая у океана новые сотни таинственных и неизведанных метров.
Как у космонавтов где-то кончается голубизна и они видят уже только черную даль Вселенной, так и для подводников призрачно-зеленое в верхних слоях море теряло на определенном рубеже даже намек на оттенки. Цветовая гамма сжималась в один цвет – черный.
– Что же, Аркадий Петрович, с тебя приходится! – Петелин обнял Михайловского.
– За что?
– Ладно, ладно, скромничать. Небось уже раззвонили!..
– Честное слово, я ничего не знаю.
– Не знаешь?
– Нет, товарищ адмирал.
Тот открыл папку и вынул телеграмму:
– Ну, ежели не знаешь. – читай.
Да, телеграмма ему, Михайловскому. И чем дальше он вчитывался в строки, тем все более казалось ему, что все это адресовано кому-то другому, а не ему – настолько высока была оценка сделанного ими в этом действительно сложном походе:
«…Поздравляю Вас и личный состав корабля с успешным окончанием дальнего похода в Атлантический океан, в течение которого в сложных условиях длительного плавания личный состав проявил высокое мужество и замечательную выучку, тем самым обеспечив выполнение важного задания.
Опыт Вашего плавания послужит ценным вкладом в дальнейшее развитие и совершенствование советского подводного флота.
Одновременно поздравляю Вас, тов. Михайловский, с присвоением воинского звания…
Главком».
Глава IV
ЛЕЙТЕНАНТ КОРЧИЛОВ
1
Вся романтика, о которой Борис столько был наслышан и которую весьма смутно представлял по чужим рассказам, вся эта книжная романтика полетела к черту. Голова ныла от многочасового напряжения. В ушах звоном отдавались тугие маленькие молоточки. Веки отяжелели, хотя спать не хотелось.
Может быть, так только вначале. Потом полегчает. Спросить кого-нибудь об этом? Нет, пожалуй, нельзя. Еще подумают, что раскис вконец – тоже мне подводник. Нужно проверить самому. Другие же привыкают. Чем он хуже?
За ужином он лениво поковырял вилкой в лангете, залпом выпил кофе и сок. Ни читать, ни смотреть кино не хотелось.
Растянувшись на койке, он пытался вспомнить что-нибудь приятное. Но ничего не получалось: молоточки монотонно били по черепу и непривычная обстановка мешала сосредоточиться.
Мысли невольно возвращали его туда – в реакторный отсек. Конечно, это все проверено, и не один раз. Но, наверное, нужна привычка и определенная психологическая тренировка, чтобы приучить себя если не равнодушно, то обыденно, спокойно относиться к соседству вещества, которое в одних соотношениях и ситуациях способно разнести целые города, а здесь, смиренное людьми, послушно работает на турбины корабля.
Да и не только к этому нужно было себя приучить. От ребят он уже слышал, что их подводные «командировки» растягиваются на месяцы и что за это время они ни разу не видят белого света: лодка не всплывает, чтобы не обнаружить себя. И грусть возрастает до чудовищных размеров, и люди теряют аппетит, и приходит тоска.
Как он все это выдержит? И выдержит ли вообще? Да, такое не лекции в училище. И даже не практика. Хотя с непривычки и на ней с ребят сходило по семь потов…
«Здравствуй, дорогая мама!
Шлю тебе горячий привет. Все в порядке, жив, здоров, чувствую себя хорошо.
Из Ленинграда мы выехали в 13.32 и прибыли в Мурманск в 12 часов 1 августа. Я устроился на багажной полке и там спал две ночи. Днем спал мало, больше любовался природой.
В Карелии почти одни болота и озера, редкие низкие леса. В Хибинах есть очень красивые места: горы, озера, сопки, покрытые лесом. Погода здесь стоит для этих мест очень хорошая – 12—14 °C…
Второй день я уже на корабле. Все устроились. Скоро, наверное, уйдем из базы, но в конце будущего месяца опять придем домой. Передай прилагаемый конверт Неле.
Буду ждать письма от тебя и от нее.
Целую тебя крепко, всем привет. Борис».
«Нелька, родная моя!
Как говорят, во первых строках моего письма уведомляю тебя, что очень тебя люблю и очень скучаю.
Все время стоит перед глазами та ночь на набережной. И твои слова. И твой голос. Ничего я не забыл – ни самой малости. А ты?
Получила ли ты мое письмо, которое я просил маму тебе передать. Там все сказано. Во всяком случае – самое главное: я тебя жду. Я мечтаю о том дне и часе, когда ты станешь моей женой.
От тебя пока – ни строки, и, как ты понимаешь, настроение от этого не улучшается.
Напиши мне все в подробностях. Каждая твоя мелочь меня интересует: как учеба, что читаешь, как проводишь время. И главное – не забыла ли.
У меня особых новостей нет, если не считать, что был в дальнем походе.
Только теперь я понял по-настоящему, какое это счастье быть моряком. Да еще и подводником. На книжную романтику вся наша жизнь не похожа. Но она в тысячу раз интереснее любых книг.
Корабли у нас – чудо. Ребята – замечательные. Если бы я еще получил письмо от тебя, то мог бы с полным правом сказать, что я счастлив.
Нежно целую тебя. Борис».
«Дорогая мама!
Твое письмо только сегодня попало ко мне в руки. Его уже хотели отправить назад. Меня еще не все здесь знают. А мы были в море. Теперь все уладил, все будет с письмами в порядке.
Почти все время находимся в море. Погода паршивая. Часто моросит дождь. Температура 8—10 °C, так что не холодно. На берег еще ни разу не ходил, но после следующего похода обязательно побываю в Североморске. Вокруг сопки и море. Очень красивые места.
Ты сейчас самое главное – это береги здоровье. Не утомляй себя.
Письмо от Нели обязательно перешли мне поскорее. Это очень важно! Пошли его заказным.
Мама, ты ничего не пишешь, как у тебя дела с работой. Найди все же полегче себе работу и не ограничивайся только, одними разговорами. Я тебе все же советую перейти работать в клинику на Греческом проспекте. Там работа много легче.
Живу я в каюте на четыре человека с очень хорошими ребятами.
Мама, купи, пожалуйста, мне в магазине технической книги на Литейном (угол Невского) книги: «Физика и расчет ядерных реакторов», «Основы теории ядерных реакторов», «Физика ядерных реакторов» и «Регулирование энергетических ядерных реакторов»…
Целую. Борис».
2
Герман прилетел к вечеру.
Отряхивая на лестнице снег, облепивший его куртку, он чертыхался:
– Стоило тащиться к тебе с Диксона! У нас вчера, можно сказать, курортная погода была по сравнению с вашей, московской…
– Ну, тебе не привыкать, старина…
– Не привыкать… Могли бы и получше встретить…
Чертыхался Герман для виду. Встрече он был рад: не виделись они с Анатолием года три.
И для Анатолия он был Германом – таким же молодым, стремительным и неистощимым на выдумки, как и в те, кажущиеся недавними, времена, когда они сидели за одной партой первой мужской школы Мурманска и мучительно вспоминали, перед тем как войдет учительница литературы Мария Ивановна, фамилию генерала, за которого изволила выйти замуж Татьяна Ларина.
Для других они уже были Германом Дмитриевичем Бурковым, известным полярным капитаном, и Анатолием Сергеевичем Сергеевым, журналистом «Комсомольской правды».
Есть на Беломорье старинное русское село Патракеевка. Словно вышедшее из сказок, словно олицетворение России. У самого синего моря. Таинственно шумят вокруг вековечные леса, и уже обмелевшая речка Мудьюга несет прозрачные родниковые воды в Белое море. На песчаных косах и обрывистых берегах, как и сто лет назад, бродят по вечерам гармони, а в туманном мареве холодными огоньками салютуют суда.
Мудьюг – не просто старина. Остров Мудьюг – остров смерти, каторжная тюрьма времен интервенции.
Патракеевку хорошо знают на русском флоте. Отсюда пошли династии известных капитанов Бурковых, Капытовых, Антуфьевых и других. Задолго до революции славилась Патракеевка замечательными умельцами, смело бросавшими вызов морю. Со всех поморских сел съезжались сюда на учебу юноши. Как Ломоносов, шли они девственными лесами, в непогоду и вьюгу, чтобы через несколько лет повести в море шхуны и рыбацкие ладьи. Патракеевка была для беломорцев своего рода морским университетом. Здесь они получали штурманское образование.
У Германа Буркова по отцу и матери было два деда. Оба жили в Патракеевке. Один – Афанасий Бурков – корабельный мастер. Второй – Николай Железняков – капитан. Отец Германа тоже стал капитаном. Сын пошел по стопам отца. Долгие годы Анатолию и Герману не удавалось свидеться. Сергеев знал, что друг плавал на «Карамзине», «Селенге», «Мсте». Исколесил весь земной шар и всю Арктику. Писал Герман редко. На штемпелях стояли названия незнакомых городов Кубы, Канады, Африки, Америки. Но чаще всего он давал о себе знать из Арктики: давно замечено, она излечивает самых ленивых на письма.
Как-то Сергеев услышал о нем разговор в ЦК комсомола. Моряки с «Мсты», которой командовал Герка, в несусветный шторм спасали гибнущие суда. На расспросы при встрече он отмахнулся: «А, была там небольшая заварушка»… Подробности Анатолий узнал из газет. Через два года из них же – о новом ордене, которым наградили друга.
Пока Герка обогревался, они молчали, словно прислушиваясь к ударам ледяной крупы о промерзшее окно.
– Ты кого-нибудь видел из наших?
– Многих. Ты думаешь, я в Арктике, так снегом зарос…
– Кого?
– Вадима Ломакина. В Мурманске. Работает на телевидении. Пишет повесть.
– А Савва Кровицкий?
– Во-первых, он не Савва, а Савелий Александрович. Известный в Мурманске лектор и общественный деятель…
– Так уж и деятель?!
– А что – заместитель директора педагогического института. Долгое время плавал. Принимал в море у рыбаков экзамены.
Анатолий пытался представить себе близорукого Савку на качающейся палубе сейнера и никак не мог.
– Вот тебе и на…
– Вот так. А знаешь где Беляев?
– Как в воду канул. Кого не расспрашивал, все руками разводят.
– Строит электростанции в Сибири. Инженер.
– А Саша Свиридов?
– Секретарь Мурманского горкома партии… Так расхваливал мне город, как будто я не мурманчанин, а заезжий турист.
– Значит, многие из наших после вуза осели на Севере.
Герка помолчал.
– Северу нельзя изменить. От него можно уехать, а он все равно будет в тебе. Ты же сам каждый год при случае удираешь туда… Север – это же не только льды или сияние… Вот я уже сколько стран излазил, а поживешь – опять домой тянет. В людях, наверное, все дело… А может, еще в чем…
– Над чем это ты голову ломаешь? – вдруг спросил Герман, увидев на столе груды книг по истории флота и подробную карту Балтики.
– Понимаешь, какая интересная история. Водолазы обнаружили на грунте подводную лодку, затонувшую в годы войны. Весной ее собираются поднимать. Есть надежда попасть в экспедицию. О погибшем экипаже пока ничего не удалось узнать. Перерыл архивы, вот сейчас смотрю книги. Самые общие сведения – не боле… Представляешь, вдруг на лодке что-нибудь сохранилось. Вахтенный журнал, дневники, письма…
– Вряд ли. По-моему, зря угробишь лето. Во-первых, еще неизвестно, удастся поднять лодку или нет. Во-вторых, в ней вряд ли что сохранилось. Двадцать пять лет не шутка… Да и потом – морская вода…
– Скучный ты человек, Герка. Я мог бы тебе привести тысячу историй. О том, например, как нашли в море бутылку с запиской, раскрывшей тайну исчезновения в океане судна «Президент». О поисках легендарного «Черного принца». О находках подводных экспедиций в Карибском море. О подъеме капитанского сейфа с затонувшего корабля «Египет»… И все это – не выдумки. Сегодняшний день… Да о чем тут говорить! Зайди в Музей Арктики и Антарктики на улице Марата в Ленинграде. Его витрины набиты документами, письмами и вещами, найденными через много лет после гибели или таинственного исчезновения экспедиций, которым они принадлежали…
Герка улыбнулся:
– Ну что ты раскричался?.. Разве я против?! Наоборот, все это очень нужно и интересно. Дай бог!.. Я и сам бы с удовольствием принял участие в такой экспедиции.
– За чем же дело стало? Махнем вместе.
– Не могу. Летом мне нужно быть на Диксоне. В штабе ледовой проводки.
