Текст книги "Атомные уходят по тревоге"
Автор книги: Анатолий Елкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
Глава XII
ГДЕ-ТО В ДАЛЬНЕЙ АТЛАНТИКЕ…
1
Последний раз Анатолий сбежал в Долину осенью.
Бывают вещи трудно объяснимые, и вряд ли он толком растолковал жене, зачем ему это нужно. Просто, проснувшись однажды утром, он вдруг понял, что не когда-нибудь, а вот сейчас, сегодня, он должен побывать у Черной скалы, постоять у Сапожка, пройти склонами 414-й высоты. Он поймал себя на том, что это уже род острой, необратимой ностальгии.
Пробормотав нечто невразумительное о важном совещании, которое открывается на Севере, он бросился за билетом. Как всегда в таких случаях, достать его оказалось делом невозможным, но в нем уже проснулось злое упрямство, и он знал, что все равно улетит.
Начальник аэропорта был занят, и это, вероятно, Анатолию и помогло. Не уразумев, в чем дело, начальник коротко бросил секретарше: «Товарищу нужно помочь. Дайте из брони».
Так он оказался в самолете.
Дополнительный рейс шел вне графика, и к Кольскому полуострову самолет добрался уже около двадцати часов.
Наверное, природа решила отблагодарить Анатолия за дневные мытарства. Заходящее солнце розовыми потоками пробивало облака. Алые полосы дрожали в черной воде бесчисленных озер. Желтое зарево чистейших акварельных тонов отбивалось от небосвода с дрожащими звездами.
Подробности на земле скрыла сгущающаяся темнота, и весь необъятный, широко просматриваемый на все четыре стороны света мир казался бездонным и первозданным: ничто живое не привносило суеты в застывший хаос сопок, схожих с кратерами вулканов, в хрустальную твердь неба, в ликующее братство смягченных, приглушенных красок.
Когда машина, встретившая Сергеева, отвалила с бетонки и пошла, выхватывая фарами синюю ленту дороги, между сопок – они стали уже таинственно-черными. Над озерами у берегов курился туман. Только здесь, на земле, было видно, как в бездонной глубине вод холодно мерцали далекие белые звезды. И словно язык марсиан – перемигивающиеся ратьерами скалы над океаном.
Поселили Сергеева на плавбазе, борта которой стонали от упругих порывов ветра. В иллюминатор отчетливо просматривались черные силуэты атомных на непогасшей бледной полосе у горизонта.
Поняв, что уснуть все равно не удастся, он вышел на палубу, пристроился у влажной шлюпбалки.
Люди поднимаются встречать рассвет в горах. Люди безнадежно обокрали себя, если не видели рассвет на море. На Севере он не дает бархатисто-яркой гаммы южных восходов. Здесь все подернуто прозрачной дымкой, смутностью, отчетливой глубиной. Солнце вначале видится туманным бликом, а потому океан нежен, таинствен, раздумчив.
Литой голос склянок доносится с полубака, сменяются вахтенные на атомных. Лодки уже не черные, влитые в воду глыбы. Сталь светлеет, принимает оттенки и полутона моря, солнечные блики воды.
Мир входит в новый день, рождается заново из ночных рос и туманов, из дрожи неясного марева у кромки видимого, из шороха затихшего ветра, из постоянно меняющих сочетания и цвет бликов прибоя, из негромкого гула волны.
Утром вместе с Володей Заборским его катером доставили в бухту.
Володя спрыгнул в расщелину первым. За ним Сергеев.
Лучи солнца не проникали в глухую расщелину, и здесь еще сохранился снег, хотя березка над ними горела веселым зеленым огнем и стрелы буйной травы свисали с края обрыва.
В сумраке они разглядели ржавую каску, разбитую винтовку, уходящую ложем под снег, и зеленую россыпь патронов.
– Долина смерти! – глухо сказал Володя. – Сколько лет прошло, а она все оправдывает свое название…
Они шли через гигантский мертвый лес. Узловатые, перевившиеся северные березы, которые, казалось, стихийная сила не могла выдрать из расщелин скал и камней, причудливым переплетением корней разметали безжизненные стволы по склонам сопки. Обожженные, иссеченные тысячами осколков березки лианами обвивала колючая проволока и разноцветные провода полевой связи.
Словно бой отгремел только вчера: грозно застыли выдвинутые на прямую наводку пушки. Рядом с пулеметами – горы отстрелянных лент. Винтовки остриями штыков, как стрелкой компаса, указывающие на вершину сопки. Каски со свастикой.
У высеченных в скалах укреплений, напоминающих развалины огромного города, подняли с камней кусок полуистлевшей окровавленной тельняшки. Видно, не дошел браток какие-то метры, чтобы схватиться в рукопашной.
Нежаркое полярное солнце бьет с высоты, и им трудно было поверить, что сейчас август 1969 года, что беспощадное время где-то отступило от своих правил, оставив до сего дня нетронутой одну из самых эпических страничек давно отгремевшей войны…
Гитлеровцы не сомневались в успехе. Был даже назначен день парада в поверженном Мурманске, а в обозе наступающих егерей тащились назначенные заранее комендатура города и персонал увеселительных заведений.
14-я армия стояла насмерть. А флот был с армией. Военный совет Северного флота прямо сказал тогда:
– Мурманск в смертельной опасности. Флот умрет, но врага в город не пустит…
С кораблей в морскую пехоту направляли лучших. Первый морской отряд принял на себя самый жестокий удар. И выстоял.
Сергеев жил тогда в Мурманске, мертвом, сожженном городе. Порт и верфи работали, а улицы казались кошмарной декорацией к жесточайшему фильму о войне. Только его дом принял пять фугасок и сотни «зажигалок». Собственно, дома никакого уже не было: стояла руина, похожая на средневековый замок с закоптелыми пустыми проемами окон.
Казалось, гореть уже было нечему, но под развалинами с шипением поднимались снопы искр, и ядовитый белый дым расползался по изувеченным улицам.
На заливе, где стояли конвои, прибывшие из Англии и США, стреляло во время налетов все, что могло стрелять. В воздух бил даже главный калибр кораблей, когда бесчисленные стаи «юнкерсов» и «хейнкелей» с воем выползали из-за сопок.
Судьба города решалась на Западной Лице, Рыбачьем и Муста-Тунтури, где ни на минуту не умолкали бои.
Гитлеровская газета в оккупированной Норвегии опубликовала даже статью под заголовком «Почему германские войска еще не в Мурманске». В этой статье говорилось:
«Многие задают вопрос, почему германские войска еще не заняли Мурманска. Постараюсь, – писал автор статьи, – объяснить это. В Лапландии сражаются германские части, находящиеся там со времени норвежской кампании… Бои оказались чрезвычайно тяжелыми, их трудность не поддается описанию…»
Дело было, разумеется, не в тундре и прочих природных условиях, одинаковых для обеих сторон, а в нашем решительном противодействии, которого фашисты вовсе не ждали, почему фашистская печать и поторопилась объявить Мурманск взятым. Пленные фашистские егеря, в большинстве тирольцы, носившие нарукавный знак с изображением альпийского цветка эдельвейс, вообще привычные к действиям в горной местности, оказались более способными к анализу происшедшего на мурманском направлении, нежели фашистская газета в порабощенной Норвегии. Один из них сказал на допросе:
«Ваши люди сделаны из особого металла. Даже когда они окружены, израсходовали все патроны и не в состоянии держать штык, они готовы грызть нас зубами!»
Тихо несет свои воды пепельно-черная река. Словно прислушиваясь к гулу за горизонтом, молчат сопки.
Много месяцев немецкие саперы рвали здесь динамитом скалы, громоздили одну каменную глыбу на другую, прежде чем над хмурой заполярной сопкой выросли эти воистину циклопические сооружения главного узла обороны. Утесы, сваренные мощными напластованиями железобетона и укрепленные бронзовыми плитами.
Потом егеря вкатили на высоту пушку, установили крупнокалиберные пулеметы, простреливающие каждый дюйм на подходе к высоте, пробили бойницы для автоматчиков, и многочисленные стволы разнокалиберных минометов были повернуты в сторону занятой русскими гряды холмов.
Как последний штрих, «тотальное» сие творение инженерной мысли рейха было увенчано подковой – «на счастье». Ее прибили над входом в каменные катакомбы, как символ прочности и уверенности в завтрашнем дне.
Сейчас они с Володей отбивали эту символику бюргерского благополучия, чтобы сохранить на память о далеких огненных годах.
В блиндаже – немецкая пепельница. Потускневшая от времени бронза с вытесненным ганзейским парусником. И клок газеты:
«Солдаты фюрера не сделают ни шагу назад…»
Они бежали в паническом ужасе перед людьми, шедшими в атаку в бескозырках и тельняшках.
История сохранила команду боцмана перед смертельным броском:
– Каски и бушлаты – долой! Надеть бескозырки! Наступает флот!
Ребята с «Гремящего», ушедшие в морскую пехоту, участливо слушали армейских офицеров: «Идя в атаку в тельняшке, вы демаскируете себя. Условия современной войны заставляют распрощаться с некоторыми традициями, пусть прекрасными и героическими…»
Матросы хитро улыбались и, судя по всему, весьма скептически воспринимали эту добрую заботу об их жизни.
«Распрощаться» с тем, что десятилетиями освящено гремящей, как море, славой – это было выше их сил. И как в их понятиях был немыслим моряк, кланяющийся пулям, столь же кощунственным виделся идущий в атаку матрос, скрывший окрыляющие душу регалии своей принадлежности к отчаянному флотскому братству.
– Каски и бушлаты – долой! Надеть бескозырки!..
Такое значило, что с этой минуты только пуля сможет остановить людей.
Такое означало мужество, граничащее с фантастикой, и ярость, перед которой бессильны и свирепые команды о сопротивлении до конца и злость обреченных егерей.
– Каски и бушлаты – долой!..
Синяя волна, словно вышедшая из моря, сама – плоть от плоти моря, выходила на берег, трепетало на ветру знамя с голубой полосой, многие не успевали дойти до вражеских окопов и блиндажей, но от тех, которые доходили, ждать пощады было бесполезно.
Лежит на перевале матросский нож. Рядом – гитлеровские каски. Немые свидетели атаки, которая смела одну из мощнейших линий обороны второй мировой войны. И проржавевшая подкова, так и не принесшая счастья, наконец поддается и падает, глухо звякнув о егерскую пушку, задравшую ствол к хмурому полярному небу.
Они поднялись на гребень высоты 314,8. Когда-то никому не известная сопка, которую и найти-то можно лишь на сверхподробных полевых картах. Ныне ее называли Высотой славы. Сами по себе неприступные скалы сплошь опутаны проржавевшими рядами колючей проволоки. Взрывчаткой пробиты в камне ходы сообщения. Мощные оборонительные узлы из гигантских камней, как развалины Древней Трои.
У развороченной взрывом каменной горы – скрюченные толстенные железные балки. Горноегерское орудие едва видно из-за холма стреляных гильз. Ржавые трубы разнокалиберных минометов рядом с раскрытыми ящиками мин. И… каски, каски, каски. Немецкие и наши. Развороченные осколками. Пробитые пулями. Сплющенные взрывной волной.
Анатолий поднял с земли искореженный ручной пулемет Дегтярева. «Это, – решил он, – унесу с собой…»
Масленка для оружия. Плоский штык. Солдатская ложка. Анатолий и Владимир перебирали руками землю…
– Есть! – Закатившись в мох, лежит черный пластмассовый матросский пенал.
Крышка не поддается, простукивают ее камнем. Кажется, пошла!..
На ладонь ложится потемневший клочок бумаги.
Что в нем? К какой судьбе они сейчас прикоснулись?
Осторожно развернули бумагу:
«…Ткаченко Василий Михайлович. Моряк с эсминца «Гремящий». Родом из Николаевской области».
Трудно, невозможно передать, что испытывает человек в такие минуты. И боль, и счастье находки, и грусть. И тревожное ожидание. Они сразу подумали о близких Василия Михайловича. Им сообщат о находке. Тяжело им будет! Но все же легче, чем знать о сыне и отце, что он просто «пропал без вести».
Не «пропал» – ушел в бессмертие. Дрался, пока видели глаза и стучало сердце. До последней минуты. До последнего шага вперед.
«Гремящий»… Воспетый в песнях, легендарной судьбы корабль. Первым из надводных кораблей Северного флота, заслуживших звание гвардейского. Это он поддерживал своим огнем наши войска у Западной Лицы, уничтожив там несколько артиллерийских и минометных батарей врага.
Наверное, слышал в последние мгновения свои Василий Михайлович грозный голос своего корабля. Да, Западная Лица хорошо помнит «Гремящий»!
Анатолию вспомнилась старая песня военных лет:
Пусть море нас штормом встречает.
«Гремящий» не сбавит свой ход.
И стаи стремительных чаек
Проводят гвардейцев в поход…
– Попробуем разобраться, что тут произошло, – тихо сказал Володя, когда они остановились у наскоро сооруженного укрытия. Зеленая россыпь гильз звенела под ногами. С десяток касок со свастикой валялось перед грудой камней, и, когда Анатолий и Володя легли на землю, стало очевидно, что кто-то бил по гитлеровцам именно с этого места.
Этот «кто-то» был явно в невыгодном положении. Судя по расположению немецких касок, его обошли слева и справа. И назад – к воде – узкая открытая полоска земли, постепенно переходящая в ложбинку.
– Тут, кажется, не нужно быть Шерлоком Холмсом… Володя, посмотри!
У входа в ложбинку советская каска. Либо сбило ее пулей, а может быть, тяжело раненный матрос ее попросту потерял.
Внимательно оглядывая каждый метр пути, они медленно спустились в ложбинку. Володя шел впереди.
– Скорее сюда! Да иди же ты!.. – услышал Сергеев из-за кустов его глухой голос.
Перепрыгивая с камня на камень, Анатолий бросился к другу.
– Смотри! Ремень.
Они долго молчали.
– Видимо, он сюда отползал, чтобы выйти к берегу…
– Не видимо, а точно… Ему же не оставалось другого пути.
– А ведь почти дошел. До воды всего несколько метров.
– Судя по всему, он прикрывал отход товарищей. В таких случаях редко уходят…
Они вернулись вверх за каской.
Сели на валунах. Закурили…
Знакомый Сергеева с недоумением смотрел впоследствии, как он прикреплял к стене комнаты в Москве тронутый ржавчиной ствол пулемета, развороченную осколком каску и матросский нож. И позже кое-кому из приходящих это казалось непонятным чудачеством. Ржавое железо, размышляли вслух они, «не смотрится».
Анатолий искренне жалел их. Они не испытывали жутковатого колдовства Долины. Не слышали тихого рассказа ее камней, с теплыми жилками гранита, отсвечивающими на закате тревожным огнем. Им не знаком голос ее холодных ручьев, до сих пор выносящих из-под снега пробитые пулями каски, голос Долины, рождающей эхо, в котором чудятся человеческие голоса.
Голоса моряков. Их много лежит здесь. Слишком много, чтобы не была потрясена душа волнением и болью. В эхе – ноты ярости, торжества, предсмертного клекота. А может быть, это отзвук крика чаек, парящих в высоком небе. По старинным поверьям, они – души моряков.
Наверное, они тоскуют сейчас по морю, думал Сергеев. Ведь оно совсем рядом – рукой подать – вот за этой синеющей сопкой. Сверкающее. С литыми из бронзы солнечными бликами. С разбойным посвистом ветра и пронзительной далью. Море, которого спящим здесь, в Долине, так и не довелось больше увидеть.
Долину можно услышать, если только здесь кощунственно не тревожится тишина. Только чайкам позволено нарушать приглушенный ее говор. Память павших здесь требует благоговения и тишины. Тогда ты можешь рассчитывать, что перед тобой раскроется еще одна страница книги Долины. Как и перед теми твоими предшественниками, кто установил на любовно сложенных из камней холмиках скромную табличку с режущей душу надписью – «Отцам от сыновей».
…О многом говорили Анатолию реликвии на стене. С ними он увез в Москву голоса Долины. Мягкий сумрак и боль ее. Эхо далеких корабельных залпов, матросскую ярость и пепельный блеск волны.
Моряки, те его понимали. Придя в гости, они обязательно замолкали, трогали холодную сталь рукой. Их глаза темнели. Словно пытались разглядеть за далью времен лица давно ушедших друзей.
2
В октябрьское предвечерье хмуро и неприветливо море Баренца. Черная вода фиордов пенится от крутых дождей. Тучи, закрывшие гребни сопок, иссиня-дымчатые, набухают влагой.
Дождь так и не переходит в ливень: одинаково синхронно и однозвучно бьет он по холодной воде, и голос его переходит в тихий несмолкающий шепот, невнятный и таинственный, как закрытые хмарью дали.
Тогда становится удручающе-давящим пронзительное безлюдье этих, кажется, распахнутых на полмира берегов и просторов. В воздухе уже ощущается близость идущих от полюса ледяных полей и первых снежных зарядов. Какие-то считанные недели отдалили их в пути от резкой грани, когда солнце совсем скроется за горизонтом, погаснет багрянец берегов и в очи людям дыхнет долгая полярная зима.
Катер, высадив моряков на скальные валуны, отошел мористее: начинался отлив, и он рисковал оказаться на заросших морской капустой камнях.
Михайловский, перепрыгивая с валуна на валун, выбрался на берег.
Машина уже ждала его.
– В Москву, товарищ адмирал? – спросил водитель.
– В Ленинград… Давай на аэродром. У нас, – Аркадий Петрович посмотрел на часы, – времени в обрез.
Высокий, с сединой в каштановых волосах капитан 1 ранга привычно-монотонно читал послужной список, и от необычности обстановки, волнения, напряженной тишины в зале казалось, что речь идет не о нем, Михайловском, а о ком-то из его хороших друзей или добрых знакомых.
– Вопросы к диссертанту будут? – председатель Ученого совета оглядел зал.
– Разрешите мне. – С места поднялся плотный адмирал с инженерными погонами на тужурке. – Аркадий Петрович, кажется, вам приходилось, что называется, «вывозить» в море и ученых.
– Все время вывозим. Гидроакустиков, картографов, океанологов, инженеров, ракетчиков… Возили и целую экспедицию Академии наук…
– И еще вопрос. Может быть, немного не по существу… Я не мог вас видеть когда-нибудь на крейсере «Красный Кавказ» или гвардейском эсминце «Вице-адмирал Дрозд»?
– Могли, товарищ адмирал… На первом я проходил службу курсантом училища имени Фрунзе. В той же роли был на эсминце «Вице-адмирал Дрозд».
– Ясно. Значит, там я вас и видел. У меня хорошая память на лица.
Адмирал удовлетворенно сел, будто решив для себя важную и давно мучившую его задачу.
– Товарищ председатель, – голос из зала нарушил было неловкую тишину, – повторите, пожалуйста, название первой научной работы. Аркадия Петровича и тему его кандидатской диссертации.
Председатель начал рыться в папке с бумагами.
– Впрочем, зачем я трачу время. Товарищ Михайловский, прошу ответить.
– Первая работа называлась «О повышении точности счисления при плавании на приливо-отливных течениях».
– В каком году вы ее защитили?
– В шестьдесят первом.
Здесь разговор изменил русло. Михайловскому иногда даже казалось, что о нем, как о диссертанте, собственно, забыли. Моряки и ученые спорили. Карандаши терзали блокноты. К председательствующему одна за другой шли записки.
Михайловский неожиданно для самого себя улыбнулся. Стоящий сейчас за кафедрой капитан 2 ранга удивительно был похож на капитана Врунгеля из повести Некрасова. Та же удивительно схожая посадка головы, жест, мимика.
Из далекого далека пришло это воспоминание. Ему, Аркадию, – четырнадцать лет. Клязьминское водохранилище. И его, Аркадия Михайловского, наставник – яхтенный рулевой первого класса писатель Некрасов. В тех подмосковных походах и родились образы волшебной веселой книжки «Приключения капитана Врунгеля». И в членах команды яхты «Беда» подозрительно угадывались навсегда сохраненные памятью черточки многих и многих знакомых Михайловского тех незабываемо-бесшабашных счастливых времен.
Жесткий голос оппонента вернул Михайловского к действительности:
– …Диссертант внес большой вклад в освоение новых атомных подводных лодок и тактических принципов их применения…
О ком это? Вроде бы о нем. Но почему так торжественно?
– …Безусловно заслуживает… Открывает перспективы… Многое обещает в будущем… Ценно, что не в кабинетных изысках, а на практике…
– Прошу остаться только членов Ученого совета. – Председательствующий сказал это таким тоном, словно произносил зловещую формулу «Суд удаляется на совещание».
Михайловский встал. Сам не помнил, как оказался в коридоре, и, хотя не курил, взял у кого-то сигарету.
– Не волнуйтесь, – его взял под руку инженер-контр-адмирал. – Все будет в порядке. Здесь совершенно ясная ситуация.
«Ситуацией» в данном случае был сам Михайловский…
3
Лодки не было долгие недели…
Сергеев стоял на пирсе, когда она входила в гавань.
Метались над черной водой снежные заряды, и – такое бывает только здесь, на Севере, – багровая полоска рассвета прорезала горизонт, бросая мерцающие рубиновые отблески на ледяной припай и седую, в изморози, боевую рубку.
Она возникла, как из сказки, из темноты, вначале неясным контуром с бортовыми огнями, потом стали различаться люди на мостике и рвущийся на резком ветру флаг.
Метался снег. С раздирающим душу стоном шли на берег волны. Колючие иглы обжигали лицо.
Застыла шеренга моряков на пирсе.
Здесь не было ни женщин с цветами, ни детей – ничего из «романтического» атрибута много раз описанных встреч.
Ветер нес над бухтой водяную пыль, смешанную со снегом. И вот навстречу им, стоящим там, в неистовой мглистой кутерьме, под гордым флагом Родины на боевой рубке, рванулась с пирса ликующая, заглушающая все и вся мелодия «Варяга».
Анатолий видел много встреч кораблей. Эта была несравнима ни с какой.
Традиции, героическое прошлое флота… Сколько писали о них! И вот здесь, на обледенелом пирсе, когда медь, музыкально переосмыслив песню о горьком подвиге, пела о мужестве современников, каждый думал: вот так, наверное, обледенелые, страшные в солдатских ранах своих, возвращались из отчаянных походов «малютки» и «щуки». И также рвался на ветру флаг. И та же теплота светилась в глазах людей…
– Подать носовой!
С шорохом расступился ледяной припай, пропуская многотонную громаду…
«Тайм» в статье «Флот России – новый вызов на морях» считает Советский Военно-Морской Флот
«не только разносторонним и далеко действующим, но и одним из самых новейших и первоклассно оборудованных… В то время как 60 процентов американского флота состоит из кораблей в возрасте 25 лет и старше, советский – современен и выглядит с иголочки».
«Всякий раз, – горестно размышляет «специалист по русской морской мощи» капитан 1 ранга флота США Гарри Аллендорфер, – как вы заходите в иностранный порт и не можете сразу увидеть государственных флагов на мачтах стоящих там кораблей, выберите из них самые красивые, чистые и ухоженные. В девяти из десяти случаев вы не ошибетесь – это будут русские корабли».
Сергеев протянул вырезку члену Военного совета.
– Что же, – улыбнулся тот, – хоть признание это не от хорошей жизни, не согласиться с ним нельзя. Тем более что заставить «Тайм» быть объективным – для этого нужно по меньшей мере светопреставление.
4
Когда Сорокин открыл дверь, Витька, сопя, возился в прихожей с креплениями лыж.
– В сопки собрался? – Адмирал растирал закоченевшие даже в кожаных перчатках руки. – Оденься потеплее. Мороз – ужас. Градусов тридцать.
– На лыжах не холодно…
– Тебя поздравить можно.
– Да, папа… с сегодняшнего дня – каникулы. Последняя четверть осталась. А там – вольная птица.
– Ладно, вольная птица, давай обедать. – Он поцеловал вышедшую из кухни жену. – Покорми-ка нас, мать?
– Что же с вами делать! Не дать же вам умереть с голоду. Мойте руки…
– Приказано мыть руки, Витька! Слышишь?
– Слышу… Только у меня к тебе секретный разговор один.
– Случилось что?
– Нет. Но поговорить надо. Только после обеда… Один на один… Без матери.
– Ну что же. Один на один так один на один…
За обедом он украдкой разглядывал сына. Давно ли был пацан пацаном. А смотри – вытянулся, повзрослел. И уже – «серьезный разговор один на один». Сорокин улыбнулся.
– Ты чего? – Виктор исподлобья наблюдал за отцом.
– Ничего. Так. Вспомнилось разное… Ну что же, пойдем поговорим… У нас, мать, секретное совещание…
– Есть мне время ваши секреты слушать. Очень надо…
Они уселись в уставленном книгами и моделями лодок кабинете Сорокина, заговорщически подмигнув друг другу, плотно прикрыли дверь.
Витька помолчал, потом как выдавил из себя:
– Решил с тобой посоветоваться. Сегодня мы с ребятами думали, куда податься после школы. Как-никак осталось на размышление всего полгода. Нужно к этому готовиться. А потом – конкурсы в вузе возросли. А поступать абы поступать, сам знаешь, не хочется…
– А куда ты сам решил поступать? Ведь от этого многое зависит. Дело не в конкурсе. Даже если провалишься, можно год переждать, поработать. Потом сделать вторую попытку. В таком деле торопиться нельзя. Уцепишься за профессию, которую потом будешь ненавидеть, – всю жизнь себе искалечишь.
– Я твердо решил в военно-морское училище… Все-таки море – это романтика. Походы, корабли, неизвестные страны. «Где-то в дальнем, дальнем синем море бригантина поднимает паруса», – напел Витька. – Такое ни на что менять не хочется.
– Слушай. Вот в этом-то как раз и нужно серьезно разобраться. Какое «такое»? Бригантины, знаешь, только в песнях так романтичны. В жизни они другие. А потом, – отец улыбнулся, – помнишь, в другой песне: «Бригантины остались в стихах…» А жизнь – это не стихи.
– Пугаешь? Я не из пугливых.
– Зачем мне тебя пугать? Я о другом. Книжная романтика кончится на второй день службы. Море каждому дает как бы испытательный срок. Одни его выдерживают, для других корабельная «проза» начисто убивает все мечты о «бригантинах», «дальнем море» и иной далекой от реального океана сентиментальщине.
Стоять вахту, Витя, в жестокий мороз – совсем не легкое дело. И мыть палубу, и картошку чистить на камбузе, и медяшку драить, и месяцами не видеть берега, от чего, естественно, когда-нибудь ты это поймешь, семейные отношения совсем не упрощаются… Выматывающие душу шторма – они красивы только на картинах в музеях. Все это и многое другое, дорогой, и есть наша реальная жизнь. Кому такое придется по нраву, тот остается на море.
– Но моряки не только же медяшку драят и чистят картошку на камбузе. По-моему, ты нарочно сгущаешь краски.
– Нет, не сгущаю. Как и вообще в жизни, у моряков бывают праздники. Но не из праздников же состоят месяцы и годы. Хочешь не хочешь, надо ориентироваться на будни. А они весьма хлопотные, эти будни… Учти и другое обстоятельство. Любовь к морю измеряется теперь и в другой плоскости, иной меркой, чем раньше. Ты подумай, какую цепную реакцию независимо от твоего или моего желания дала революция на флоте?
Сорокин прошелся по комнате.
– Скажем, раньше в парусном флоте мог успешно служить матрос, просто обладающий изрядной физической силой. Не бог весть на каких должностях, но мог. Позднее матрос – это уже и электрик, и радист, и комендор, и торпедист. То есть – специалист. На атомном флоте просто с десятилетним образованием очень трудно… Теперь рассуждай далее. Представляешь, какими специалистами своего дела должны быть эти моряки! Одним словом, синонимом понятия «моряк» становится понятие «ученый». Так что любовь к морю, дорогой, измеряется уже не эмоциями, а суммой и качеством знаний. Я, конечно, все это чуть-чуть утрирую, но в основе – это правда.
– Зато, если повезет, сможешь участвовать в замечательных походах. Мир увидишь. И потом, сколько среди вас людей с Золотой Звездой!
– Это ты по-молодости так говоришь. Слава – это штука проходящая, Витька. И не в ней дело. Сколько человек служит на флоте?
– Ну, наверное, тысячи.
Сорокин улыбнулся.
– Побольше. Намного больше… Вот и соображай, какой процент падает на Героев Советского Союза. Ничтожный… Как бы это тебе объяснить… Мечтать о славе, заслуженной славе, конечно, дело хорошее. Особенно в молодости, когда чувствуешь, что способен на многое… Но не в ней, славе, дело… Слава придет сама, если ее люди заслужили. Суть вопроса в другом: во внутренней потребности быть впереди, в закалке воли и характера таким образом, чтобы не спасовать перед трудностями, не отступить, если обстоятельства потребуют от тебя, пойти на риск и для общего дела не очень-то трястись за собственную сохранность, а такое на море бывает. И, к сожалению, не очень редко.
– Что же, по-твоему, если человек мечтает о подвиге, это уже эгоизм, себялюбие?
– Почему? Я такого не говорил. Наоборот, я терпеть не могу людей равнодушных, сонных или тех, у кого благополучие своей собственной особы заслонило все и вся. Без мечты о подвиге вообще не было бы ничего сто́ящего на свете. Ни побед, ни счастья, ни движения вперед. Но дело в том, что акт подвига – лишь производное от главного. Подвижничество, самоотречение – это свойства характера человека, его натуры, его миропонимания. Все дело в том, как скроен человек. Что у него за душой. Слава, Виктор, – вещь капризная… Жить лишь во имя ее – играть в ненадежную лотерею. В итоге можно оказаться банкротом с опустошенной душой. Удовлетворение человеку может принести только большое, настоящее дело. Если ему отдал и лучшие годы свои, и сердце – все, что имеешь. К тому же мотыльковая слава, она недолгая. На день-два. А когда люди оценивают дело всей жизни человека, здесь случайностей не бывает. Такая оценка – на века. Даже если она приходит и после смерти… Вот ты знаешь, например, Роберта Скотта и поход Нансена на «Фраме».
– Кто же их не знает?!
– Да, Скотта, Нансена, Амундсена, Седова – этих людей знают все. А что ты скажешь об Антоне Омельченко, Дмитрии Гореве, Кучине?
– Что-то, по-моему, читал или слышал. А вот что, точно не помню.
– Во время второй советской антарктической экспедиции 1956—1958 годов наши полярники открыли в море Дэвиса новый остров. У Берега Правды. И назвали его островом Горева. А на Берегу Отса есть бухта Омельченко.
– Значит, это наши моряки или полярники?
– Наши. Но не современники. Горев и Омельченко – участники той самой экспедиции в 1910—1912 годах, в которой Скотт погиб и которая навечно вписала его имя в историю. Кучин – штурман и океанограф – был в составе норвежской антарктической экспедиции на «Фраме». Его именем назван ледник на Берегу Бадда на Земле Уилкса.
– Почему же мы тогда ничего не знаем о его спутниках – русских?
– В том-то все и дело. До революции в России не очень-то дорожили именами своих героев. Иностранцы, те – другое дело. А на Западе кое-кому было совсем невыгодно показывать подлинную роль россиян в великих делах века.
– Откуда же появились эти названия островов, ледников, бухт?
– Они даны позднее. Как я тебе уже говорил, имени Горева, например, отдали должное лишь в 1958 году. Наши моряки. А между тем Скотт писал о Гореве и об Омельченко в дневниках как о людях высочайшего мужества. Когда судно Скотта «Терра Нова» шло к берегам Антарктиды, Скотт не уставал восклицать в дневнике: «Наш вечно бдительный Антон», «Ну, не молодчина ли этот Антон!». А «молодчина» Антон, между тем, десятилетиями оставался в безвестности. Как и Горев, и Кучин. Целая плеяда наших ученых – Болотников, Яковлев, Брегман и другие перетряхивали тонны архивов, чтобы восстановить историческую справедливость. А между тем, когда Скотт начал штурм полюса, Омельченко вел группу до середины ледника Росса. Он же на собачьей упряжке выручал и вспомогательную партию Эванса, и механика Лэшли и шел навстречу возвращающейся главной части экспедиции. И все это было забыто.
