Текст книги "Атомные уходят по тревоге"
Автор книги: Анатолий Елкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
За буксиром медленно тянулась плавбаза.
Приняли швартовы, и берег сразу наполнился криками, возгласами, смехом, бранью.
– Кажется, мне кто-то говорил, что здесь самое тихое на земле место. – Конструктор пожал руку Сорокину, провел платком по гладко выбритой голове.
– Абсолютной тишины нигде не бывает, – отпарировал Сорокин. – Это доказано наукой.
– А что сказано в этой науке насчет перекусить чего-нибудь?
– За этим дело не станет. Прошу! – Сорокин приглашал конструктора в «Академию наук». – Это ваша резиденция.
– Да-а!.. – неопределенно хмыкнул конструктор. – Интересно, какой это стиль.
– Что-то среднее между барокко и бараком.
– Я так и понял. – Конструктор оглянулся. Строители, став цепочкой, сгружали на берег ящики.
– А этих хлопцев вы куда разместите? – А палатки на что?
– Палатки? Нет, дорогой Анатолий Иванович! Так дело не пойдет. Я превосходно устроюсь на плавбазе. А этих ребят – в храм… Только так… Сейчас от строителей зависит все. И уставать они будут больше всех.
– Но вам же нужно работать.
– У меня уже есть по этой части некоторый опыт совместной работы с весьма беспокойным товарищем Курчатовым. Во время войны. Нас даже немножко бомбили. И ничего. Привыкли. Здесь, думаю, нас бомбить не будут?
– Вероятно, не будут.
– Вы отвечаете, как истинный ученый. Истинный ученый всегда в чем-нибудь сомневается. – И конструктор раскатисто расхохотался.
Лена приехала к осени. Она впервые оказалась на Севере, и путь до городка показался ей бесконечно унылым. Холодный дождь сек темные озера. Все вокруг приобрело белесый цвет, и неизвестно было, где кончался стелющийся над тундрой туман и начинались набухшие влагой небесные хляби.
Ей вспомнились медные сосны на желтых дюнах, густой настой хвои и йода на взморье, солнце, бьющее по утрам с высоты. Тоска усилилась, стала почти физически ощутимой.
Она подняла воротник пальто, оглянулась. Витька и Вовка спали на заднем сиденье. Им, кажется, было все равно, где спать.
«Странное время, – подумала она, – раньше люди до глубокой старости жили на одних и тех же гнездовьях. Моим ребятам – четыре и пять лет. А они уже побывали и на Тихом океане, и на Черноморье, и на Балтике. И вот теперь спокойно едут к самой кромке Ледовитого. Словно так и надо, и ничего в этом нет ни странного, ни удивительного…»
По дну машины глухо ударили камни, и тормоза резко скрипнули на повороте.
– Дороги здесь еще не бог весть какие, – прокомментировал водитель. – А здесь нужно осторожнее. Олени к реке в это время ходят…
За скалой Лена действительно увидела трех оленей. Самец с гордо поднятыми к небу рогами недоуменно посмотрел на машину и нехотя уступил дорогу. Его спутницы даже не повернулись – продолжали выщипывать ягель.
Она растолкала ребят.
– Смотрите.
Витька и Вовка, увидев оленей, мгновенно выскочили из машины.
Срывая мох, они тянули руки к теплой оленьей морде. И – удивительно – самец не бросился бежать. Втянул вздрагивающими влажными ноздрями воздух, сделал два шага вперед и… взял ягель.
– Они ручные? – спросил Вовка, когда машина перевалила крутую сопку.
– Почти, – ответил шофер. – Они из колхозных стад. И здесь на них никто не охотится. Так что они спокойны. Инстинкт опасности притупился.
Дождь уже давно кончился. Солнце оранжевым шаром висело над сопками, и блики на речушке, петляющей между камнями, вспыхивали глубоким матовым пламенем.
Они остановились передохнуть у тропки, круто уходящей в сопки. Лена сорвала на обочине дороги несколько спелых ягод морошки. Переспелые ягоды таяли во рту холодными льдинками, пахли тундрой, мхом, осенью. Южане, попробовав морошки, говорят, что у нее нет запаха. Есть. Особенно у ягоды, только что отнятой от влажных листьев, отливающей холодной янтарной желтизной, – нежный северный аромат, в котором есть что-то и от пронзительного ветра над тундрой, несущего с океана сложно замешанное дыхание темной глубины зеленых льдов и рыбацких сейнеров.
Может быть, Север на секунду таинственно приоткрыл перед ней свою душу. Только Лене стало почему-то легче, и пугающая ледяная кромка земли, которую ей многие расписывали только черными и безотрадными красками, уже не виделась безысходной тоской и мертвым прозябанием вдали от привычных людей, мелодий и красок.
А далеко от этих сопок уже сходили со стапелей новые и новые атомные.
Они сидели в каюте – конструктор и замполит – и почти каждые десять минут поглядывали на часы.
– Нервничаешь? – съехидничал капитан второго ранга.
– Если я скажу «нет», ты же все равно не поверишь.
– Не поверю. Все-таки первое испытание баллистических ракет, запускаемых с подводной лодки. Любой бы нервничал.
– Чего же тогда спрашиваешь?
– Я о другом. Я моряк. И к тому же политработник. Мне этот пуск интересен не только с чисто военной точки зрения. А, так сказать, и с психологической.
– Это что-то уже новое. Интересно…
– Если говорить серьезно, Сергей, неужели тебе ни когда не становилось не по себе, когда ты задумывался над тем, что ты создаешь? А не думать об этом ты не мог, знаю это.
– Ты не первый, кто задал этот вопрос. И вероятно, не последний. Когда речь идет о таком страшном средстве уничтожения людей, как ядерное оружие, только мерзавцы или кретины могут не думать.
– Но все же – конкретнее…
– Изволь. Когда-то Альберт Эйнштейн, работая над атомной бомбой, сказал: «Если бы я знал, что немцы не создадут атомную бомбу, я бы не сделал ничего ради бомбы». Если бы нам ежедневно не угрожали люди, во власти которых может случиться пустить атомное и водородное оружие в ход против нас, я, вероятно, тоже не убил бы жизнь на создание самого страшного оружия уничтожения.
– Трагедия Хиросимы слишком потрясла человечество. О ней нельзя думать без содрогания. И все-таки все мы помним – во второй мировой войне было убито пятьдесят четыре миллиона и ранено более девяноста миллионов человек.
– Я знаю эти цифры. И кого потрясла трагедия Хиросимы? И как? Вот тебе, так сказать, узконаправленный пример. По сему поводу у меня даже подобраны некоторые материалы. Подожди минутку. – Он порылся в шкафу, достал кожаную папку. – Вот здесь, – конструктор похлопал по обложке, – весьма поучительные материалы… В экипаже самолета «Энола Гэй», который сбросил бомбу на Хиросиму, было несколько человек. Второй пилот «Энолы Гэй» Роберт Льюис писал позднее: «Сны? Я часто видел страшные сны… Часто, когда я вижу своих детей, меня охватывает страх. Если бы только некоторые государственные деятели видели то, что мы видели тогда, они не могли бы спать спокойно ни одной минуты до тех пор, пока они не были бы уверены, что бомба никогда больше не будет сброшена». А судьбу пилота-разведчика, наводившего «Энолу Гэй» на цель, майора Клода Роберта Изерли ты знаешь?
– Потому и спросил тебя о нравственных началах твоей работы. Изерли уволили из военно-воздушных сил США с документом, где говорилось: «Психическое расстройство, связанное с пережитым за океаном». Его душили кошмары. Ночью он будил семью истерическими криками: «Дети! Дети!» Кончилось тем, что он вскрыл себе вены. Вот тебе и нравственная месть. А говорят, что это – досужие вымыслы писателей.
– Но почему-то сия, как ты говоришь, «нравственная месть» не покарала главных участников преступления. Льюис и Изерли были подчиненными. А бомбили Поль Тиббетс и Суини. Судьба их весьма любопытна. Тиббетс – генерал американских ВВС, руководитель военной миссии США в Индии. А еще совсем недавно он был начальником военного планирования объединенного военно-воздушного командования в Европе, в главной штаб-квартире НАТО. Суини – ныне тоже генерал. Так вот их почему-то не душат по ночам кошмары. Тиббетс бахвалится: «Я успешно выполнил приказ… Каких-либо личных переживаний у меня тогда не было, у меня их нет и сейчас. Если завтра будет нужно сбросить где-либо еще более разрушительную водородную бомбу, то я это сделаю точно так же». Суини от него не отстает: «Я ни о чем не сожалею. Если бы мне пришлось повторить, я сделал бы это не колеблясь».
Конструктор помолчал.
– Согласен. Не все на Западе размышляли подобным образом. Митчел Уилсон рассказал о сомнениях моих некоторых коллег. Помните роман «Встреча на далеком меридиане»?.. Ощущения физика – одного из создателей атомной бомбы. Я даже выписал кое-что: «Революция в технике воплотилась в величайший, самый испепеляющий взрыв, какой когда-либо видела земля, и одним из ее причудливых результатов было то, что Реннет из принца крохотной страны, почти неизвестной внешнему миру, превратился в пэра международной державы, ставшей во сто раз больше прежнего и в десять тысяч раз значительнее.
И все же самый миг этой революции остался в нем не только как вновь и вновь возвращающее воспоминание, но и как шрам, уродующий душу. Одно мгновение все было, как всегда, как много месяцев до этого, – обычная работа с самыми будничными на вид металлическими предметами и давно привычными кусками сероватого металла, – а в следующее мгновение то из соединений, которое так давно искали, уже пожирало землю, небеса и все лежавшие за ними пространства бело-желто-лиловым пламенем.
Подчиняясь инерции годами выработанного профессионального взгляда на вещи, он ощутил яростное удовлетворение от того, что все расчеты и предсказания его науки так блистательно подтвердились. Но одновременно это видение гибели мира поразило его таким ужасом, что казалось, до самой смерти под маской его лица будут скрыты остановившиеся глаза и разинутый от изумления рот. Перед этим видением гибели мира побледнели и сошли на нет все фантастические образы Апокалипсиса…
Даже теперь, когда он давно порвал с физикой разрушения мира и вернулся к физике созидания, в испуганных глазах своей эпохи он по-прежнему был окружен ореолом, неотделимым от проявленной им способности разрушать…» Мы такого не чувствовали. У нас не было разлада между научным поиском, созданием грозных атомных подводных ракетоносцев и совестью.
– Мы же не Суини…
– Вот именно. В этом вся суть и вся разница. Мы никогда не нападем первыми. И это знает весь мир. Грязная западная пропаганда, пугающая обывателя, не в счет. У нас разговор серьезный. Мы не нападем. И мы никому не угрожаем. А нам угрожают ежедневно. Открой газеты. Это не мы выдумываем, и не мы пишем. Сегодня весьма авторитетный заокеанский генерал призывает забросать «Полярисами» Москву. Завтра какой-нибудь Тиббетс соберется стереть с лица земли весь Союз. И вчера, и сегодня кое-кто рвется к атомной бомбе. И все это не шалуны, не краснобаи – люди дела, обладающие колоссальными возможностями. Кто знает, какие силы окажутся на поверхности в той или иной стране в итоге сложнейшей политической игры. Мы не гарантированы от того, что где-либо к власти не придут те, кто от угроз решит перейти к делу. А из истории-то мы уже слишком хорошо знаем, что этих господ цитатами из священного писания не остановишь. Им нужно что-нибудь посущественнее. Скажем – та же водородная бомба. Только страх, что они сами прежде всего сгорят в разожженном ими пожаре, может их остановить. Так что гуманизм, мой дорогой, в наш век вещь сложная. К сожалению, его сейчас без водородной бомбы и атомной подводной лодки не защитишь. Так все сложилось на этой прекрасной планете. И от этого никуда не уйдешь.
Конструктор улыбнулся.
– Ты думаешь, я не мечтаю о временах, когда вместо ракет мы «загрузим» атомные подводные лодки только поэтами и учеными! Мечтаю, брат… Только когда это еще будет. А поставить под возможный удар наше будущее, Революцию, детей, – этого-то как раз совесть нам и не позволит. Так что, друже, с совестью у нас все в порядке. Спим спокойно…
– В принципе ты, Сергей, прав, конечно.
– Что тяжело?
– Работа твоя.
– Работа как работа. Не хуже и не лучше других… Ладно, хватит философствовать. Через полчаса – час «икс». Идем…
На чертежах все это выглядело академически спокойно и даже увлекательно: длинные сигары, красиво легшие в контейнеры. Сейчас, когда чертежи превратились в стальную плоть и с часу на час все эти бесчисленные схемы, автоматы и устройства должны были сработать, вступили в действие необозначенные на чертежах сложные психологические комплексы, с которыми нельзя было ничего поделать.
Разрядка, конструктор знал это по опыту, наступит только после испытаний. Ранее можно не подавать виду, казаться невозмутимым, но каждый на корабле от лично понимал, что невозмутимость эта кажущаяся, что нервы сжаты до предела, и сделать тут ничего нельзя.
Там – на земле, на стендах – все казалось солидней и прочнее. Сопла ракет посылали пламя в бетонную твердь, и бушующее в дюзах пламя, способное, казалось, прожечь землю насквозь, улетало пылью, грохотом и паром, вздымавшимися под пусковым устройством. Двигатели истошно ревели на стендах, но в пространстве и широте полигона все это не вызывало ассоциаций, связанных с необычным. Сам по себе этот гул на бетонном поле напоминал привычные аэродромы, где летчики перед прыжком в высоту запускали реактивные двигатели.
Здесь все было иначе, и, наверное, не только ему, конструктору, было немного не по себе уже от сознания того, что мощные ракеты совсем рядом: стоит отдраить люк, и можно потрогать рукой холодный металл чудовищной сигары. Огненный смерч, таящийся до поры до времени в их стальном чреве, не отделен от людей мощным бетоном наблюдательных пунктов: только кажущаяся несолидной в таком деле сталь пусковых шахт должна была принять на себя и выдержать бушующее пламя. То, что при нажатии кнопки яростно вырвется на простор, не найдет простора.
Жизнь всегда вносит поправки в расчеты, и, кто знает, сколь существенными – не роковыми ли – эти поправки окажутся?
Конструктор прошел по отсекам, придирчиво всматриваясь в лица людей, словно проверяя и себя и их. Кажется, спокойны. Хотя – черта с два. Разве в таком деле можно быть спокойным? По взглядам, ненароком бросаемым на него, можно было прочесть немые их вопросы: «Ну как, товарищ конструктор, переживаешь? Уверен в своем детище? Все проверил?»
Только ответить на такое способен лишь сам пуск. И они это знали не хуже его, потому и напряглись в ожидании, сжали нервы, озабоченно поглядывали на часы – сколько времени осталось до неизвестной им минуты «икс», когда ожидание кончится и наступит первая разрядка.
Звонко прогремел в динамиках голос командира:
– Боевая тревога!..
Пока боевые части докладывали о готовности, конструктор прошел в центральный пост.
Стрелка хронометра стремительно приближается к черте.
Пять секунд.
Три…
Две…
– Пуск!
Все, что создано на лодке умными руками человека, подчинено этой секунде. Все! И мастерство, сила, знание, опыт людей – тоже воплощены в ней.
Командир нажимает красную кнопку.
Вздрагивает корпус лодки.
Страшный рев прокатывается над океаном.
Электроника и автоматика – они стремительно выводят ракету на заданный курс.
Ее уже ничто не собьет с курса.
Удар ее будет неотвратим.
Удар по невидимой отсюда цели, которая находится во многих сотнях или тысячах километров от этого моря…
Когда они получили подтверждение, что цель поражена, конструктор сказал командиру:
– Устал я что-то сегодня. Пойду отдохну.
– А ужин?
– Не хочется.
– Неудобно как-то.
– Почему? Я же не голоден… И не стесняюсь…
– Я все же пришлю ужин с вестовым вам в каюту.
– А вот на это не согласен. Принципиально. Я здесь – как все. И делать для меня исключения не позволю.
– Ну, вас не уговоришь, с какого боку ни подступайся, – проворчал командир. – Счастливо отдыхать…
– Спасибо…
Городок еще спал, когда лодка возникла из мглы на линии ближайших створных знаков.
Вначале тускло мелькнули, как бы осторожно нащупывая дорогу, ходовые огни. Потом темной громадой обозначился увеличивающийся с каждой минутой силуэт субмарины, черные тени людей на рубке. И белое пятно за их спинами прояснилось развевающимся на резком колючем ветру полотнищем флага.
Поземка зло крутила по пирсу, бросая в лица людей обжигающую ледяную крупу. Небо и черная вода с сиреневой кромкой припая еще были одним туманным целым.
Офицеры поеживались от резкого ветра, неуклюже переминались, чтобы хоть немного согреться, но, когда из подъехавшей машины вышел Сорокин, кое-кто опустил воротник шинели, а кто-то поправил запорошенную снегом шапку: флот есть флот, и негоже показывать хоть минутное отступление от флотского шика, настолько вошедшего в плоть и кровь моряков, что где-то стало уже нормой поведения, несоблюдение которой, тем более при начальстве, свои же товарищи сочли бы если не бестактностью, то бескультурьем.
А громада лодки становилась все ближе и ближе. Вот уже на рубке ясно различаются знакомые лица, а на корме и носу – оранжевые спасательные жилеты матросов.
– Подать швартовы. – Команда доносится сквозь завывание ветра, надсадный стон моря.
Концы летят на пирс. Тут же подхватываются ловкими руками, намертво закрепляющими их на стальных кнехтах.
И сразу все и отрывистые слова команд, и разбойный посвист снежного заряда, и летящий с моря гул – тонет в рванувшейся с пирса мелодии. Ее впервые слышали эти скалы, хотя и родилась она не сегодня и не вчера и каждый, стоящий сейчас и на пирсе и на рубке субмарины, с далеких огненных лет помнил слова, которые угадывались за этим торжествующим, широким, как моряцкая душа, ритмом:
Родных кораблей патриоты
Со львиной отвагой в груди.
Гвардейцы советского флота
Всегда и везде впереди…
Глава III
ЗА ГРАНЬЮ НЕВЕДОМОГО
1
Борис Корчилов прошел мимо красного кирпичного здания школы, машинально провел рукой по железной ограде – прутья отдавали влагой и холодком – и перед входом в подъезд огляделся.
Ну что же, прощай, улица Моисеенко! Страна, где он знает каждый проходной двор, всех ребят из окрестных домов и переулков, их родителей и знакомых. Это только кажется, что Ленинград большой город. Если ты всю свою, пусть небольшую, жизнь прожил на одной улице, учился в одной школе и вместе с тобой взрослели сотни ребят, с которыми ты ежедневно сталкивался в одном кино, театре, что расположен по соседству, в одном классе, на одних лестницах и площадках, ты невольно оказываешься обладателем сотен знакомств и проверенных временем симпатий и антипатий. Впрочем, антипатии в этом возрасте весьма относительны: из-за драки или недоразумения в десять – двенадцать лет не становятся врагами.
Прощай, улица Моисеенко! Разной виделась ты за эти годы. После тех жутких блокадных зим он как-то быстрее старался взбежать к себе на третий этаж. Не могло забыться, как внизу, под этой самой лестницей с витой чугунной решеткой, лежали заиндевелые свертки, в которых легко угадывались наспех прикрытые трупы. У людей не было сил хоронить близких.
К весне появился грузовик. Трупы погрузили и увезли куда-то на Пескаревку. Лишь после войны ему довелось там побывать. Он провел на мемориале почти весь день, бесцельно блуждая мимо ярко-зеленых квадратов братских могил, где лежали тысячи и тысячи его сверстников.
«Значит, мне повезло, – подумал он. – Могло быть все значительно хуже, уважаемый Борис Александрович. И ничего бы не было: ни этой весны, ни выпускного бала в Дзержинке, ни новеньких лейтенантских погон, осенивших со вчерашнего дня твои плечи». Они казались ему своего рода пропуском в удивительный мир, к которому он шел все долгие годы. А теперь – все. Рубикон перейден, и – да здравствует море!..
Дома его ждали Виталий и Генка. Оба в отутюженных кителях, сверкавших лейтенантскими погонами. Оба со степенным видом людей, заслуженно произведенных по крайней мере в чин адмирала.
Виталька рассматривал «Огонек».
Генка сидел на подоконнике и разглядывал двор: серый угол глухой стены, прилепившиеся к ней сарайчики-пристройки.
– Наконец-то! – Генка соскочил на пол. – Где тебя черти носили? Мы тебя уже полчаса ждем.
– У нас, старик, новости. Пляши!
Борис недоуменно посмотрел на них. Какие могут быть после вчерашнего дня новости?
– Повезло тебе, Борька! Заходили сегодня в училище.
– И что же?
– А как же! Единственного с курса без дополнительной подготовки допустили прямо к самостоятельному несению службы.
– Ерунда. Несколько месяцев пролетят незаметно.
– Все это так. Но учеба, признаться, осточертела. Руки настоящего дела просят.
– Знаю, Генка, все понимаю. И если бы я изображал сейчас из себя равнодушного и спокойного джентльмена, ты бы все равно не поверил.
– Это точно… Скажи лучше, как у тебя с Нелей?
– Не знаю… Все как-то неопределенно.
– Вот тебе на́! Все думают, вы вот-вот поженитесь. И признаться, вчера на выпускном вы были парочкой блестящей. Мужики с нее глаз не сводили.
– Вот то-то и оно, что не сводили. Тебе не приходило в голову, что не всегда уютно с женой, с которой глаз не сводят?
– У тебя есть серьезные причины для беспокойства? Или какие-то подозрения?
– Так, общие соображения.
– Темнишь ты что-то, Борька, недоговариваешь…
– Тебе бы я сказал все. Но я сам еще не разобрался. А поеду на корабль не с очень легкой душой. Не уверен я в ней, понимаешь. Люблю – это точно. А вот чтобы счастлив был – такого еще не было. Мучился, с ума сходил, ревновал… Но разве в этом счастье?
– А что такое счастье? – вдруг философски спросил Виталий. – Ты, Борис, хочешь быть спокойным, я-то уж тебя знаю. Впрочем, кому что нравится. Не-ет! Мне нужно жену, чтобы я по ней все время с ума сходил. Иначе вся эта преснятина скоро наскучит. А тогда… Тогда неизбежный конец.
– Если человек все время сходит с ума, он рано или поздно попадет в сумасшедший дом. А нам, между прочим, иногда и службу нести придется. – Борис помрачнел. – Знаешь, роковые женщины не для меня.
– И все же, как у тебя с Нелей?
– Пытался выяснить что к чему… Но разговора до конца, кажется, не получилось, – ушел от ответа Борис. – Мне кажется, она либо меня не понимает, либо не хочет понять.
– Запомни: женщины всегда все понимают. Не понимают они чего-либо только тогда, когда им это не выгодно.
– Тоже мне знаток нашелся! Насколько я знаю, ты, например, еще с восьмого класса дружишь с Валей. И больше ни с одной девчонкой не встречался.
– А зачем ему встречаться? У него все как дважды два – четыре. Вот закончит она пятый курс, они и поженятся. Правда, Виталий? А за то, что я прав, говорит весь опыт мировой истории.
– Ты похож сейчас на английского лорда, который сидит на мешке с шерстью.
– Какой шерстью?
– Картинка есть такая. В учебнике истории. Только ты еще больше напыжился.
Геннадий расхохотался и повернулся к Виталию:
– Ну, а ты, боцман, к какому берегу решил прибиться?
Виталий Гаврилин, белобрысый крепыш, прозванный боцманом за хрипловатый бас и показно-валкую, мучительно натренированную «морскую» походку, пребывал в состоянии глубокой прострации. Каждый месяц он влюблялся, и каждый раз «серьезно». Успехи его на сердечном поприще были бы феноменальными, если бы их финалом каждый раз не был «трагический конец». Виталькина доброта удивительно сочеталась с патологической боязнью «бросить якорь не в той гавани». А ему почему-то везло на девиц, начинающих со второй встречи серьезно обсуждать проблемы их общего семейного быта. Виталька пасовал и смывался.
– Тебе, Борька, легко. У тебя все решено, все ясно. А у меня…
– Влюбился снова, что ли?
– Точно. Потрясающая девчина!
– Из университета?
– Нет, с Валей мы поссорились. Дина. Из медицинского.
– Так за чем же дело стало? Смотри, поедешь на службу холостяком…
– Все может быть… Все может быть… – Виталий рассеянно мял над пепельницей папиросу. – Понимаешь, Борька, как-то неуютно себя чувствуешь, когда тебя берут на абордаж… Боюсь я русалок с томными глазами. Потонешь. Мне бы чего-нибудь попроще.
– Что, опять тебя приглашали в загс?
– Не совсем. Но что-то около этого…
– Виталька, ты плохо кончишь. Когда-нибудь твои Вали и Дины объединятся, и ты будешь иметь бледный вид.
– Я же им ничего плохого не делаю.
– Молчи, несчастный! Ты виноват уже тем, что существуешь.
Борис подошел к этажерке, взял книгу.
– Был вчера на Литейном. Купил по случаю у букиниста. Послушай! Заголовок – как симфония: «Ея Императорского Величества самодержицы всероссийской великой государыни императрицы Екатерины Алексеевны Регламент о управлении адмиралтейств и флотов».
Борис раскрыл книгу перед Виталием:
– Читай, несчастный: «Дан в Царском Селе августа 24 дня 1765 благополучного государствования Ея Императорского Величества четвертого года».
Виталий повертел в руках потертый рассыпающийся томик.
– На что тебе эта рухлядь?
– Рухлядь? Вы ленивы и нелюбопытны, сэр! А между тем Ея Императорское Величество изволила и о тебе высказаться.
– Трепись, трепись…
– А я серьезно. Тебе сколько лет?
– Двадцать два.
– Тогда точно про тебя. И про твоих Дин и Валь. Слушай и трепещи. – Борис раскрыл «Регламент»: «Пункт четвертый. О запрещении гардемаринам без указу жениться. – Запрещается гардемаринам без указу жениться, под штрафом три года быть в каторжной работе, а в Коллегии Адмиралтейской не позволять жениться ранее двадцати пяти лет, и чтоб о том было подлинное свидетельство, дабы в летах подставы и фальши не было…» Уразумел?! Мудрая была Екатерина Алексеевна. Понимала: женится такой боцман, как ты, а потом хлопот не оберешься.
– Да, строгая, судя по всему, была женщина. С таким «Регламентом» недолго и холостяком остаться.
– Ты уж останешься! Жди!
– А может быть, я «не создан для блаженства»?
– Какое уж там «блаженство». Тебе с твоим любвеобильным сердцем сидеть и сидеть на гауптвахте.
– Думаешь, жаловаться будут?
– Видишь, даже сейчас ты говоришь во множественном числе – «будут». Ты что же, на флоте гарем собираешься открыть?
Виталий тяжело вздохнул.
Борис усмехнулся.
– Ничего, Виталька, найдешь свою Полярную звезду. А на русалках жениться действительно боязно…
– Ладно, черт с ними, с девчатами. Главное – мы идем на море, Борька.
Пятнадцать человек
на сундук мертвеца.
Ио-хо-хо, и в бочонке —
ром, —
так, кажется, у Стивенсона? А голос у меня того… после вчерашнего… охрип.
– Еще бы! Вы с Виталькой заменяли целый ансамбль донских казаков.
– Каждый трудящийся имеет право на отдых. Тем более – на выпускном вечере, когда будущие адмиралы…
– Ишь куда хватил. В адмиралы ему захотелось…
– А что в этом особенного? Плох матрос, который не мечтает быть адмиралом. А то, что мы пока, – он подчеркнул это слово, – пока лейтенанты, еще ни о чем не говорит. Надо, Борька, знать историю. Линейным кораблем «Азов», например, командовал Лазарев. А боевое крещение на нем тогда же получили гардемарин Истомин, мичман Корнилов и лейтенант Нахимов. На бриге «Меркурий» дрался, да будет тебе известно, не адмирал Казарский, а капитан-лейтенант Казарский.
– Я как-то с этой точки зрения историю не учил. С точки зрения чинов и званий.
– А зря. Все это весьма поучительно и благотворно, прямо скажем, влияет на настроение. Начинаешь понимать, что не все так плохо, как кажется…
– Ребята, хватит трепаться, – взмолился Виталий. – Сходим в центр, что ли? Или на набережную. Надоело в четырех стенах сидеть.
– Пошли, – мгновенно согласился Генка.
– Вы идите, мне еще дома кое-что нужно сделать.
– Не темни, Борька. Скажи прямо: с Нелей встречаешься?
– Нет, братва… Действительно есть дела.
– Ну, как знаешь! Привет, адмирал! Пошли, Геннадий… Завтра увидимся.
Дел у него, собственно, не было никаких. Но бывает такая потребность побыть одному, собраться с мыслями.
Что-то случилось в его отношениях с Нелей. Отношениях, казавшихся ясными и безоблачными и вдруг превратившихся для него в нервотрепку, сомнения, головную боль. «Не хватает только коварного соперника, – с тоской подумал Борис, – а так, чем не мелодрама!»
Во всем этом нужно разобраться. Но когда? Ему осталось ходить по ленинградской земле четыре, от силы пять дней. Попробуй выяснить что-нибудь за этот срок, если за четыре года не выяснил.
Борис тяжело вздохнул, помрачнел.
Идти никуда не хотелось, и, бесцельно побродив по комнате, он снял со шкафа чемодан, набитый старыми тетрадями и блокнотами.
Сколько лет он не прикасался к ним. И улыбнулся, читая строчки, которые дохнули вдруг далеким-далеким, уже настолько подернутым дымкой времени, что подробности сейчас были как странички не его, Бориса, а чьей-то чужой жизни.
«Дневник ученика 6 «В» класса 179 школы г. Ленинграда Смольнинского района Корчилова Бориса».
Интересно, чем он тогда, занимался? Зоология – «Кровь и кровообращение». Русский язык – Упражнение 15. Немецкий – § 12. Самостоятельно читать и переводить. Рядом с графой «Немецкий» стояла пятерка и роспись учителя. История – «Византия в VIII—XI веках». Он перевернул несколько страниц. «Первое восстание в Сицилии».
Интересно, а что это за восстание? Надо же: учил и забыл! Он пытался вспомнить хоть что-нибудь из пройденного или читанного по этому поводу, но так ничего и не вспомнил.
Следующая тетрадь Дневника за девятый класс.
На первой страничке фамилии, имена и отчества преподавателей. Борис перечитывал строки и вспоминал всех их – добрых и строгих, рассерженных и смеющихся, ведущих урок и повстречавшихся на улице.
Русский язык и литература – Пасечник Анна Петровна. Алгебра, геометрия и тригонометрия – Платонова Нина Федоровна. История – Михайлова Мария Васильева. География – Тюрикова Клавдия Васильевна. Основы дарвинизма – Ильина Зинаида Николаевна…
Оказывается, как много людей учило его уму-разуму! Он насчитал двенадцать фамилий. Двенадцать человек, которым он, Борис, портил нервы. А у них был не один он, Борис Корчилов: тридцать характеров, тридцать судеб.
Записи домашних заданий: «Отцы и дети», Чернышевский и Добролюбов, «Былое и думы», «Что делать?», «Кому на Руси жить хорошо»…
В ворохе тетрадей мелькнула коричневая обложка блокнота. А, вот где ты, старый знакомый! Борис с какой-то щемящей грустью прочел на обложке:
«Блокнот секретаря комсомольской организации 179 школы Корчилова Бориса».
На зеленой бумаге – торопливые пометки фиолетовыми чернилами. Боже мой! Как давно, как бесконечно давно все это было!
Начало и конец. Вначале кажется, что между ними – огромный путь, но он пролетел незаметно, он уже позади, и круг замкнулся. Давно ли переступил порог училища, и вот, как далекое воспоминание («У него уже есть воспоминания!» – съязвила бы Неля), звучат строки записанного на первом курсе курсантского конспекта первой лекции.
Помнили ее все ребята – адмирал говорил, как поэму читал, и казался растроганным. Может быть, это волнение передалось тогда или дома хотелось похвастаться: «Смотрите, в какое училище я зачислен!», только первая лекция – Борис перелистывал тетрадь – записана обстоятельно и подробно, хотя многое в скорописи разбиралось с трудом:
«…Вы должны гордиться, что стали курсантами Высшего Военно-Морского Инженерного ордена Ленина училища имени Ф. Э. Дзержинского… Создано в 1798 году…»
Далее запись становилась совсем неразборчивой, и только на следующей странице почерк приобрел ясно-различимые очертания. Видимо, эти сведения пропускать не хотелось:
