Текст книги "Атомные уходят по тревоге"
Автор книги: Анатолий Елкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Казалось, пурга стихала: около корабля еще крутили буруны, а на севере небо уже прояснялось. Невидимый золотой луч играл на кромке далеких облаков, высекая ослепительные вспышки света.
Но вот они погасли, и новый шквал ветра сотряс лодку. По лезущим друг на друга небольшим льдинкам у кромки поля Михайловский видел, насколько стремительное и сильное здесь течение. Да и нос корабля уже снесло метров на пятнадцать.
– Право руля.
Лодка развернулась. Но и это не помогло: теперь потащило влево корму.
Михайловский лихорадочно искал глазами расщелину в ледяном поле. У него уже мелькнула мысль: закрепить, как на якорях, нос корабля в выемке, стабилизировать положение корабля. Но выемки не было. Словно срезанный огромным ножом край льда отливал зеленым разломом, кое-где припорошенным снегом.
Первое впечатление оказалось обманчивым: горизонт снова затянуло. Золотой луч сверкнул последний раз и погас, и, как это часто бывает в этих широтах, мощный снежный заряд ударил по торосам.
Пурга лютела с каждой минутой, льды угрожающе потрескивали, и уже стала неразличимой в снежном вихре зеленая кромка «окна». Все вокруг приобрело безлико-серый цвет.
Треск усилился. С грохотом откололась и пошла к кораблю глыба ледяного поля, таща перед собой сотни больших и малых осколков ледяного крошева.
Слева в вихре нарастал гул: видимо, началось торошение.
С этим не шутят. Нужно уходить, иначе можно погубить и лодку и людей.
В последний раз он взглянул на жестокую, но в чем-то могуче прекрасную схватку разгневанного неба с полярным океаном, улыбнулся помощнику:
– А все-таки и в таких условиях мы всплыли…
5
– Слышим «шумилку», – доложили акустики. – Это станция «Северный полюс», товарищ командир.
– Ну что же, отлично… Боевая тревога! Приготовиться к всплытию.
Колокола громкого боя встряхнули и без того напрягшихся людей.
Михайловский хотел подать уже следующую команду, когда увидел вдруг совсем рядом побледневшее лицо невесть как возникшего в центральном посту доктора.
– Что такое? – Сердце Михайловского сжалось от дурного предчувствия. – Что случилось?
– Беда, товарищ командир! У Василькова приступ аппендицита.
– Операция необходима?
– Безусловно. Иначе я ни за что не поручусь.
– Погружение. Рулевым быть особо внимательными, точно держать глубину. – И повернулся к доктору: – Вам нужны помощники?
– Ванин, Сергеев, Поляков.
– Ванина, Сергеева, Полякова в кают-компанию! – Динамик на этот раз умолк уже надолго…
Около двух часов, ориентируясь по «шумилке», ходила субмарина на глубине в районе станции.
Когда Михайловскому доложили, что операция проведена успешно, он зашел в каюту доктора, куда уже был перенесен больной.
Васильков лежал на подушках. Осунувшийся, с глубоко запавшими глазами. Увидев командира, нахмурился.
– Виноват я, товарищ командир.
– Чудак вы, – Михайловский присел на край койки. – Ерунду вы говорите. Во-первых, при чем здесь вы? Такое может случиться с каждым. А во-вторых, ничего вы не сорвали. Так что все в порядке, дорогой… Поправляйтесь, не нервничайте…
Гриша Соколов, по его собственному признанию, был иногда «скептиком». Доподлинно неизвестно где, кто и когда заронил в его душу колючие семена вечного недовольства всем на свете, только разрослись они столь буйным чертополохом, что порой Гриша сам себе был в тягость от дремуче-бессвязных мыслей, осенявших время от времени его далеко не светлую голову, и от сознания своей избранной исключительности.
На свежего человека он мог произвести впечатление: изысканно-интеллигентная манера разговора с мягким грассированием, тонкое лицо, всегда бледные холодные руки. Витиеватый смысл его размышлений доходил до слушателя не сразу, и нужно было немалое время, чтобы понять, сколько в сих размышлениях просто желания покрасоваться.
Для своих на станции Гриша давно не был загадкой, и даже не обижался на прочно приставшую к нему довольно невежливую кличку «трепач». Впрочем, словесные упражнения его носили вполне безобидный характер, и кое-кто из полярников в долгие вечера, когда стены домиков дрожали от ударов ледяного ветра, сам иногда делал первый ход в игре:
– Так, значит, Гриша, с космосом, ты говоришь, все это преждевременно.
– Безусловно, – поднимал перчатку Соколов. – На земле еще столько дел, а мы гоняемся за жар-птицей. Я, собственно, был бы не против этого, если бы космическая программа не стоила бешеных денег.
– А ты откуда родом?
– При чем здесь это?
– Все-таки.
– Из Сибири. Недалеко от Братска.
– Телевидение там есть?
Гриша еще не видел расставленной ему ловушки.
– Только начинается. С помощью спутников связи.
– Так. Один ноль в мою пользу. Борька, – Викулов тащил с койки радиста. – Борька, засеки!..
– Отстаньте, балабоны!.. – Борьке не хотелось отрываться от книжки.
– Кстати, что это мы читаем? Опять «Трех мушкетеров»? Прелестно. Скоро ты их выучишь наизусть, бросишь Арктику и подашься на эстраду читать отрывки.
– Может быть, и подамся… Отстань.
– Есть, отстать. Когда люди занимаются самообразованием, мешать им не Следует… Итак, сэр, о чем мы спорили? О спутниках?.. Так вот, они, к вашему сведению, ведут за собой такую цепную реакцию открытий и исследований в кибернетике, механике, ракетном деле, физике, электронике, химии, что «плоды» сии уже зримо видны во всех буквально областях промышленности и хозяйства.
– Не видел.
– Значит, плохо смотрел.
– Возможно.
– Это точно…
– Слушай, отстань ты со своими спутниками. Вот я читаю книгу Стила «Морской дракон».
– Ну и что?
– У американцев атомные лодки ходят в Арктику, всплывают во льдах.
– И у нас, вероятно, ходят и всплывают.
– Вероятно. Ты сам своими глазами видел когда-нибудь нашу атомную?
– Нет, не видел.
– И я не видел.
– В газетах писали об одном походе…
– Мало ли о чем в газетах пишут. А потом неизвестно – что это за лодка. Может быть, обычная, дизельная.
– Может быть, конечно… Но, не думаю…
– Ага, доказать не можешь. Один ноль в мою пользу, сэр!.. Борька, засеки, как выражается этот почтенный джентльмен.
– Я говорю, отстаньте… А то…
– Что «то»?
– Слезу с койки и намылю вам шею.
– Попробуй.
– Дождешься ты, Гришка… Ну пошел бы потрепался с кем-нибудь… В кают-компанию, что ли. Ну что тебе стоит, Гришенька?! Ну пожалуйста!
– Презренный книжный червь…
Соколов не успел развить свою ядовито-убийственную мысль.
Дверь в тамбуре резко хлопнула. На пороге без шапки стоял запыхавшийся, красный от мороза гидролог Попов.
– Ребята, скорей!.. Такого в другой раз не увидишь!
– Что случилось? Льдина раскололась? Так мы все это, милый, уже не раз видели.
– Потом жалеть будете! Ну – ваше дело. А я – бегу.
Он исчез, даже не притворив дверь.
– Пойдем посмотрим, что ли, – протянул Гришка. – Все равно скоро на вахту заступать. Разомнемся немного.
– Айда, – поддержал Борис – Посмотрим, что там за невидаль такая.
Только они открыли дверь тамбура, как жгучий ветер с мельчайшими крупинками промерзшего снега ударил в их лица. И прежде чем они огляделись, нахлобучивая капюшоны канадок на самые глаза и надевая сразу застывшими пальцами темные очки, прошла минута-другая.
Они увидели, как все население станции бежит по направлению к ветряку. Впереди всех – начальник станции.
«Черт побери, что-то действительно стряслось», – подумали они одновременно и стали догонять людей. Ноги проваливались в наст, и бежать было трудно. Скоро все запыхались. Мороз не так чувствовался бы, если бы не свирепый ветер.
Завернув за торос, на вершине которого стоял начальник станции Иван Андреевич и нелепо махал руками, Соколов, пораженный, остановился.
Всего каких-нибудь в тридцати – сорока метрах от них словно впаянная в снег, с палубой, покрытой льдинами, стояла гигантская, невиданная ими никогда ранее ни в кино, ни в журналах лодка. На рубке, необыкновенно огромной, заиндевелой и покрытой, как панцирем, прозрачными потеками ледяной пленки, рвался на ветру флаг.
Высоко поднятые мощные трубы перископа и других выдвижных устройств еще более увеличивали размеры и без того немалого корабля.
Человек на рубке поднял руку, что-то прокричал, но слова его отнес ветер. И почти в то же самое мгновение в, казалось бы, монолитно-однородной громаде рубки красным суриком полыхнула на солнце открытая дверь, встал, поеживаясь от мороза, рядом с нею автоматчик, и на лед стали спрыгивать люди в тяжелых черных куртках.
«Ура!» – завопил неожиданно для себя Гришка во всю мощь своих легких и бросился навстречу морякам.
Адрес Бевз зачитал после импровизированного банкета, устроенного полярниками в маленьком домике, который они пышно именовали кают-компанией:
«Славным советским полярникам от моряков-подводников в день замечательной встречи во льдах Арктики».
Бевз читал медленно, торжественно:
«Дорогие друзья! Ваше мужество и бесстрашие, ваша трудная и героическая работа, так нужная стране, наполняет наши сердца радостью и гордостью за нашу Родину, за героизм ее замечательных людей…
Пусть факел дружбы, зажженный нашей встречей в этом безмолвном ледяном крае, будет всегда символом единства армии и народа, символом верности Родине!..
Экипаж атомной подводной лодки».
Может быть, только в эти минуты многие и поняли, что встреча эта – не из обычных. И кто знает, подарит ли им судьба еще когда-нибудь такое же повторение пронзительных мгновений сопричастности с высокой историей.
Глава IX
ЛЕД И ПЛАМЕНЬ
1
Свет ночника погружал каюту в мягкий синий сумрак, и с верхней койки казалось, что между Юркой и сладко посапывавшим внизу трюмным электриком Васильевым лежит невесомая толща удивительно прозрачной глубины.
Загоруйко взглянул на светящийся циферблат. До вахты оставалось еще два часа. Он вздохнул, повернулся к переборке, попытался заснуть. Но сон не шел. Что-то мешало Юрке забыться, несвязные мысли, как толкущиеся облака, проходили в сознании.
Юрка повернулся на спину и стал изучать подволок – матово блестящую в темноте белую полировку. Сон совсем ушел, и он, стараясь не разбудить ребят, осторожно спустился вниз, приоткрыл дверь, только успел проскользнуть в коридор, как столкнулся с замполитом.
– Что так рано, Загоруйко? До вахты еще далеко.
– Не спится что-то.
Замполит улыбнулся, отчего его обычно строгое лицо стало каким-то добрым, домашним.
– «И сны зловещие мне душу растравили?..»
– Это откуда?
– Не помню. – Волков задумался и неожиданно признался: – А мне тоже не спится…
– Почему?
– Скоро будем на месте гибели «Щ-421».
– Видяевской?
– Точно. Федора Александровича.
– Но он же тогда не погиб!
– Не погиб… А лодки не стало… На ней дружок моего бати служил.
– Я смутно помню эту историю.
– Сегодня буду рассказывать ребятам. Когда придем на место…
Неожиданно для себя, пожалуй первый раз в жизни, Юрка вдруг почувствовал, что душа у него не на месте. Он испытывал потребность что-то сделать, сказать, предложить… Неизвестно, откуда пришла эта тревога, но ему вдруг показалось кощунственным, что они – молодые, здоровые парни – почти в комфортабельных условиях пересекают океан, который, как и во все времена, конечно, может показать себя по-разному, но сейчас не грозит им ни притаившейся в глубине миной, ни хищной торпедой со стороны, ни глубинными, ни какими иными бомбами, коими гитлеровцы «салютовали» видяевцам изо дня в день, из месяца в месяц.
«Конечно, – подумал Юрка, – и у нас служба не из легких… Но те годами ходили как по лезвию ножа, и каждый неосторожный шаг означал в те страшные годы попросту смерть… Самую реальную смерть, кажущуюся сейчас Юрке почти нереальным, мифологическим понятием. Мы сейчас рядом, – размышлял Юрка. – В тех же водах. А вахта спокойно спит, и, может быть, только одному ему, Загоруйко, пришли сейчас в голову все эти сумбурные мысли, требующие какого-то действия… Но какого?»
– Что задумался, Юрий? – Замполит внимательно смотрел на него.
Они перешли в другой отсек, и замполит открыл дверь своей каюты.
– Откуда это, Михаил Александрович?
Весь столик в каюте был заставлен горшками с живыми цветами.
– С базы. Так и храним.
– Для чего?
– Для видяевской лодки… Так решили ребята. А это уже в походе сделали. – Волков достал из-за цветов матово-блеснувшую пластинку.
Юрий взял ее в руки и прочел черную вязь гравировки:
«Команда АПЛ салютует доблестной «Щ-421».
Вечная слава героям-североморцам, павшим в боях с фашизмом за честь и независимость нашей Родины».
– Кто писал текст?
– Валерий.
– Розанов? – машинально переспросил Юрий.
– Он самый. А что?
– Нет, ничего… Хорошо сказано, – вслух ответил Загоруйко, а про себя подумал: «Зря я к нему все время придираюсь… А что, собственно, сделал мне Валерка? И что я перед ним?.. Он и здесь заранее обо всем подумал».
– В твою вахту как раз все и произойдет, – донесся до Загоруйко усталый голос Волкова. – Отдадим «Щ-421» почести. По-морскому. По-североморски…
Юрий уже заступил на вахту, когда в динамиках корабельной трансляции раздался голос командира:
– Внимание! Мы приближаемся к месту гибели прославленной подводной лодки «Щ-421». Слово имеет заместитель командира по политической части капитан 2 ранга Волков.
Динамики на минуту умолкли, потом из них донесся всем знакомый хриповатый басок замполита:
– Товарищи! Близится момент, когда наша атомная окажется в координатах, где лежит на грунте «Щ-421». Когда она вышла в последний свой боевой поход, то имела замечательный счет: восемь потопленных фашистских кораблей водоизмещением 49 000 тонн. Лодкой командовал Николай Александрович Лунин.
А в новый поход «Щ-421» вел другой замечательный подводный ас Федор Александрович Видяев. Уже в море, когда «Щ-421» потопила еще один большой транспорт, радист принял радостные для экипажа вести: указы о награждении корабля орденом Красного Знамени, а бывшего командира Лунина – званием Героя Советского Союза.
Но экипажу так и не довелось поднять над рубкой гордый краснознаменный флаг. Корабль подорвался на мине и стал проваливаться в глубину.
В этих жесточайших условиях началась битва за жизнь лодки. В дело шло все – бушлаты, одеяла, матрацы. Вода била через пробоины, через крышки развороченных взрывом торпедных аппаратов. Экипажу удалось поднять лодку на поверхность моря, поставить на перископ паруса. Но корабль несло на вражеский берег, и, когда в небе появлялись самолеты противника, паруса срочно убирались.
А в это время на выручку «Щ-421» шла подводная лодка «К-22» под командованием капитана 2 ранга Виктора Николаевича Котельникова.
Встретились лодки во время шторма. И здесь, перед ежесекундной угрозой гибели, моряки еще раз попытались спасти «Щ-421», отбуксировать ее на базу. Сделать это не удалось: волна разводила корабли, буксирные тросы рвались, как нитки. Тогда командующий флотом приказал покинуть «Щ-421». Видяев и находившийся с ним в походе комдив Колышкин последними перешли на борт «К-22», а «Щ-421» была потоплена торпедой «К-22»…
Голос Волкова в динамике замолк. Только слышалось в напряженной тишине легкое потрескивание репродукторов. И вот все снова услышали голос командира:
– Сейчас мы находимся над местом гибели «Щ-421». Приказываю отдать воинские почести прославленному кораблю.
Ночью Загоруйко снилась обвитая водорослями, развороченная взрывом боевая рубка лодки. Плавно покачиваясь в подводных потоках, легли на стальную палубу цветы. Стремительно прошла стая рыб, и кто-то хриплым голосом скомандовал:
– Залп!..
«Залп!.. Залп!.. Залп!..» – эхо катилось по скалам, обрывам подводных хребтов и замирало где-то далеко-далеко. Может быть, под самым сердцем Юрки, а возможно, там, где синева океана переходила в тревожную черноту.
2
«Завтра поговорю с Загоруйко. Судя по всему, парень мучается. Сам себе надоел. Но самолюбивый, черт!.. Как нибудь поделикатнее надо… А может быть, наоборот: сказать все прямо, что о нем думается. Надуется, попыжится, а в общем, наверное, поймет. Не может не понять…»
Странно все на свете устроено. Его учат. Он учит. А какое право, собственно, он на это имеет? Что знает сам? Тоже мне многоопытный отец-наставник! Первый раз столкнулся со сложным человеком и не знаешь, с какого боку к нему подойти. Нет, все же надо посоветоваться с замполитом. Чего доброго, наломаешь дров, оттолкнешь парня. А тогда уж какой там «разговор по душам»! Пошлет тебя к черту, и все тут…
А почему он, собственно, должен переживать за Юрку… Мало ли людей встречается в жизни! Ну, прослужат вместе годика два. А потом – прощайте скалистые горы! С приветом, дорогой товарищ Загоруйко… Живи как знаешь.
И тут же поймал себя на мысли, что ему будет обидно, если Юрка будет жить «как знаешь». Не посторонний он ему. Что-то симпатичное бродит в парне. А вот «наружу» показаться боится. Ему же только помочь надо. Сделать первый шаг. А потом? Потом он пойдет. Он сильный. С характером, не слизняк. Многое сможет.
Валерий взглянул на часы. Шестнадцать сорок. Нужно торопиться: поверка в восемнадцать ноль-ноль.
А спешить не хотелось: закат был удивительным. Даже книжным, напоминающим гравюры старых мастеров. Свет и тень резко контрастировали. Сумерки густели, наливаясь пронзительным сиреневым светом. Почти черные облака золотились по краям. Багрово-малиновые лучи косым дождем падали в озеро, и в темной воде вдруг появлялись таинственно-прозрачные всполохи, отражавшие смутные очертания скал.
«Завтра надо написать письмо Вале. Через неделю-другую поход. Кто знает, когда еще удастся подать весточку. И фотографии домой не забыть отправить», – Валерий улыбнулся, вспомнив открытку матери: «Разве можно так! Кругом снег, а вы с ребятами в плавках!» Она никак не могла представить себе, как это летом, в двадцатипятиградусную жару, на земле может лежать снег. А он здесь в расщелинах держится до следующей зимы. Север!
Он не заметил, как дошел до складов. Приземистые бетонные бункеры лепились у подножия отвесной скалы, неприметные постороннему глазу. Мох и скрученные стволы кустарника уже успели скрыть строительный мусор, и только зеленая сторожевая будка с маленьким окошечком преграждала путь к массивным железным дверям-воротам.
Вначале он ничего не заметил, только всем существом ощутил неясное, смутное состояние тревоги. Что-то происходило рядом, какой-то незнакомый штрих появился в тысячу раз виденном и как бы сфотографированном памятью пейзаже.
Послышался звонкий треск лопнувшего стекла, и, оглянувшись на звук, Валерий увидел, как огненный сноп искр вырвался из зарешеченного окна бункера. Видимо, охрана тоже заметила беду: звонивший по телефону матрос с автоматом бросил трубку и метнулся к кованым воротам.
«Здесь же баллоны, – сверкнуло в мозгу. – Сейчас взорвется один, а тогда…»
Фейерверк разрастался. Теперь уже окошко выкидывало клубы желто-черного дыма, стелющегося у самой земли.
– Дверь! Открывай дверь! – Валерий перепрыгнул канаву и, больно ударив ногу о валун, прихрамывая побежал к автоматчику, уже направлявшему в окно струю летящей из огнетушителя пены.
– Что же ты смотришь! – заорал он вдруг каким-то хриплым, чужим голосом. – Открывай! Отсюда не погасишь!
Едва створка ворот отошла по рельсу – полукружию, в лицо им ударил обжигающий воздух и на фланелевке вспыхнули едва заметные пляшущие светлячки огня. На руках засаднило кожу.
– Баллоны! Выкатывай баллоны! – Валерию уже было ясно, что произошло. Наверное, один из баллонов дал утечку. Спрессованное сотнями атмосфер содержимое, вырвавшись на волю, тут же превращалось в пар, способный натворить многое, если сейчас же, сию минуту, не погасить пламя. Видимо, где-то заискрил контакт – крохотной незаметной вспышки было достаточно, чтобы воздух в бункере стал пороховой бочкой.
Так и есть. Баллон в углу уже раскалился до малинового зловещего цвета. Обжигал руки, уже не чувствуя их от адской, пронзающей все тело боли, они свалили его на бетонный пол и покатили к выходу.
Пламя уже распалось. Казалось, горел сам воздух: огненные шары и струйки как бы сами собой возникали в углах, на потолке, посередине бункера. Лопались, распадаясь сотнями искр и вновь соединяясь в жгуты ослепительного света.
Когда баллон покатился под уклон, зажигая на своем пути мох и разбрасывая бледные язычки пламени по стволам низкорослого кустарника, Валерий обернулся и увидел уже сплошную ревущую стену огня.
– Ложись! Ложись, говорю! – донесся до него ошалелый крик матроса. – Сейчас… все полетит к черту! Ложись, мать твою!..
– Это мы еще посмотрим! – пробормотал он, успокаивая сам себя. – Это мы еще посмотрим, браток!..
Больно резнуло по глазам – горели ресницы. И последнее, что он успел ощутить, – раздирающий глаза, несмотря на зажмуренные веки, ослепительный свет.
3
– Товарищ командир, идем желобом Анны. Эхоледомеры показали чистую воду.
– Всплываем!
– Завалить рули!
– Есть, завалить рули!
В глаза поплыл зеленоватый аквамарин с мелкой темной рябью.
«Обломки льда, это не страшно», – отметил про себя Михайловский.
Ближе к поверхности цвета стали меняться.
Надо не проскочить полынью.
– Полный назад!.. Стоп!
Лодка вздрогнула и застыла на месте.
Сейчас она, как говорят подводники, находилась в «подвешенном» состоянии: неподвижно висела на глубине.
– К всплытию!
Корабль пошел вверх, вздрогнул, остановился.
Все ощутимо услышали приглушенный треск: так лопается лед.
Перископ не показал ничего утешительного: лодка стояла в полынье, сплошь забитой молодым льдом, постепенно переходящим в мощные паковые громадины. Правда, кое-где лед раскалывали ярко-зеленые прожилки. Но они были настолько малы, что говорить о чистой воде не приходилось.
Приборы показывали солидный дифферент на нос.
– Продуть кормовую систему.
– Есть, продуть кормовую!
Треск усилился, что-то глухо лопнуло, почти с грохотом, и стрелка креномера сразу упала на нуль.
Теперь можно и выходить.
Михайловский привычно начал поднимать люк. Он не поддавался.
Нажим плечом – результат тот же. Что за чертовщина? Может быть, заклинило? Но с чего?
– Лозовой!
– Здесь, товарищ командир.
– Ломик!
Боцман мгновенно исчез, и через минуту появился с короткой стальной трубой.
Снова нажим на крышку: в образовавшееся отверстие просунули рычаг.
Крышка скрипя дрогнула, потом вдруг отскочила легко и свободно, а по палубе грохнуло что-то массивное.
Они поднялись на мостик.
– Вот что мешало! – Рядом с рубкой лежала на палубе толстая широкая льдина.
Корпуса, собственно, вообще не было видно. Лодка подняла с собой все, что сковывало полынью – большие и малые льдины, а на носу красовался серый обломок пакового тороса.
Кругом, куда достигал глаз, – сильное торошение, льды, искромсанные, сжатые в причудливых своих гранях, похожие на фантастических зверей и на виденные где-то в книге развалины старых замков.
– Дежурной группе очистить палубу!
Стальная дверь рубки отошла в сторону, и на белом льду яркими пятнами запестрели оранжевые жилеты матросов. Пошли в дело лопаты и ломики, льдины скатывались вниз, переворачивались в воде и снова всплывали.
Свинцово-пасмурное небо стыло над ними. Уныло-серое, набухшее снегом.
Накинув в каюте теплый реглан, замполит прошел на нос и двумя прыжками очутился на льдине. За ним неуклюже, мелкими шажками прошел конструктор. Замполит, держа в руках кожаный мяч, шествовал по скользкой стали неторопливо, как по тротуару Невского проспекта…
– Свободные от вахт! – зычно позвал он. – Есть желающие сразиться в футбол?
Из боевой рубки выглянула чья-то недоверчивая физиономия. Исчезла снова, и один за другим стали спрыгивать на лед моряки.
Выбрали относительно ровную площадку.
– Выступают всемирно известные команды «Нептун» и «Счастье ревущего стана», – торжественно провозгласил трюмный. – Весь сбор от билетов пойдет в пользу безработных белых медведей. Начали!..
– Подожди… А кто за вратаря?
– Мне, что ли, попытаться? – улыбнулся конструктор.
– Это тебе не лодки строить.
– Все равно, надо же когда-нибудь начинать!..
– Ты думаешь?
– Конечно!..
– Тогда валяй!..
Пробитый чьей-то сильной ногой, над торосами звонко пропел мяч.
4
Розанов пришел один. Без жены.
– Дело это тяжелое, товарищ адмирал. Нужно разобраться по-мужски.
– Меня зовут Анатолий Иванович.
Розанов тяжело уселся на стул, положил на скатерть руки. Сорокин заметил, как на запястье быстро бьется бледно-голубая жилка.
– Утешать меня не нужно. Валерия не вернешь, и ничего уже не переиначишь… – Было видно, что он продумал разговор. Но сейчас опять смешался, по-стариковски замолк, блестя влажными, погасшими глазами. – Вот и… Словом, как это все случилось? Если, конечно, можно… Анатолий Иванович. – Он помолчал и добавил: – Обидно, что не на войне.
– На войне, Николай Васильевич. На самой настоящей войне. Разве вы не слышите взрывов? А война идет. Каждый час. Каждую минуту. Да и о взрывах вы знаете, читаете об испытаниях атомных бомб.
– Но вы же не взрываете их?
– Мы их носим. У нас – свой участок фронта. И Валерий пал на самой передовой. Я не к случаю говорю эти высокие слова. Все так оно и есть. Идет война. Напряженнейшая из напряженнейших. И мы ни на миг не можем отстать, оголить какой-либо участок фронта. Иначе это слишком дорого может обойтись.
– Я понимаю…
– И Валерий понимал. Иначе он не стал бы комсоргом лодки. Да еще такой, как «Ленинский комсомол». Это гордость наша. И Валерия любили. Это – опять же не для красного словца. Сами встретитесь с ребятами… Они вам расскажут…
– Уже встречался. Они приходили.
– Тогда вы все знаете.
– Мне нужен еще один совет, Анатолий Иванович… Ребята с лодки просят, чтобы мы разрешили похоронить Валерия здесь. А жена хочет в Астрахани. Как быть?
– Я буду с вами совершенно откровенен, Николай Васильевич. И сразу оговорюсь: ваше с женой слово – решающее. Я бы на вашем месте пошел навстречу желанию ребят.
– Почему?
– Это его друзья.
– Они отслужат свое и разъедутся по всей стране.
– И что же из этого? Останется флот. И завтра, и послезавтра, и во веки веков. Даже когда нас с вами не будет. А флот не забывает своих героев. Тем более таких, как Валерий… И потом, потом – здесь его земля. Астрахань – юность. Здесь – зрелость и подвиг. Земля тоже ничего не забывает. Даже если уходят целые поколения. На могилу придут другие. Чтобы отдать должное своему мужественному предшественнику. Я знаю, что и в Астрахани его имя будет окружено любовью. Здесь эта любовь, так же как и имя Валерия, прописаны навсегда…
– Пожалуй, вы правы. – Розанов тяжело поднялся со стула.
– Я высказываю только свое личное мнение. Но мне оно кажется правильным.
– Пойду поговорю с женой…
– Может быть, вам что-нибудь нужно? Сразу все будет обеспечено.
– Нет. С ней ваши женщины. А то, что могло бы помочь, неосуществимо…
Сорокин обнял его.
– Главное – мужайтесь. Жене труднее: она – женщина. Держитесь…
– Постараюсь. Хотя, честно, не знаю как получится…
Залп звонким хлыстом рассек воздух, и молнией метнулись в высоту чайки. Сопки многократно повторили эхо, передавая его из ущелья в распадок и от одной вершины к другой.
Бесконечной казалась черная лента моряков – матросов и адмиралов, ученых и лейтенантов, рабочих, строителей. Было так тихо, что даже доносился из-за сопки литой перезвон корабельной рынды. Только единожды глухой стон матери заставил всех вздрогнуть.
Холм потонул под венками, и тогда ликующая медь гимна смяла все шорохи и звуки.
Тысячи раз слышат люди на веку этот гимн. Но в такие мгновения душа улавливает в его торжествующей стали и оттенки реквиема и утверждающую жизнь песню. Гимн перешагивает рубеж смерти и бессмертия, и, когда по песку и гравию ударили тяжелые кованые каблуки матросских ботинок и экипаж за экипажем с летящими на голубом ветру знаменами пошли в строю мимо холмика команды прославленных атомоходов, – это было сильнее клятв и слов, сказанных над могилой.
Флот отдавал почести не только ему – Валерию Розанову, рабочему парню из Астрахани. А и тем, кто лежит в ковыльных степях и на заполярных сопках. Кто спит на дне Баренцева и Балтийского. Люди уходят. И в людях же оживают.
Разве вот в этом правофланговом торпедисте с Краснознаменной не жив Валерка! Разве не бьется его сердце в душе первогодка, с флотской лихостью несущего окаймленное волной знамя!
Через какие-то часы многие из них окажутся далеко от этого холма и этих сопок. И вместе с ними непыльными дорогами океана будет идти под всеми широтами легенда о моряке, заслонившем собой беду и выше всего чтившем законы морского товарищества.
И годы пройдут, и эти, новейшие сейчас лодки, проглотят пасти мартенов, и кажущиеся сегодня фантастическими корабли прошьют океан, и переступят земной предел сегодняшние друзья Валерки, легенда только подернется дымкой новых подробностей. Их уже выдумают другие поколения, но не раз в кругу притихших мальчишек где-нибудь на Орловщине или за Уралом свой рассказ о службе морской будет ветеран начинать немножко старомодными словами:
«Служил тогда на лодке матрос флота российского Валерий Розанов…»
«Дорогой Валерка!
Наконец-то получила от тебя письмо.
Пожалуй, ничего нет хуже на свете, чем ждать. Я рада, что ты по мне скучаешь. Спасибо тебе за ласковые слова. Если бы ты знал, как они мне нужны!
Работа у меня пошла веселее.
Встретила на улице ребят из твоего училища. Расспрашивали, как тебе служится. Что можно было, рассказала. Хлопцы тебе завидуют. Говорят: «Когда призовут, будем проситься на подводный флот». Особенно размахивал руками при этом Сеня Колычев, Боюсь только, его на флот не возьмут. У него со зрением неважно.
На праздник собирались у мамы. Идти никуда не хотелось. Мысленно была с тобой.
Как-то трудно представить, что я хожу по тем же улицам, где только вчера бродили вместе с тобой, вижу те же дома, тех же людей, а тебя здесь нет, и неизвестно, когда мы еще увидимся.
Наверное, наш век такой: в нем больше расставаний, чем встреч, и больше беспокойства, чем покоя.
Не думай, что я жалуюсь: я знаю, какая у тебя профессия, какая служба, и люблю тебя от этого еще больше. Только не тревожиться и не тосковать не могу – иначе какая же это любовь!
Вот ты говорил, что кончишь службу, здорово заживем, поженимся. Я же твой характер знаю: на месте ты не усидишь, и мне снова придется ждать тебя. Утешение, пожалуй, одно: не у одной меня такая судьба.
Как ты долетел? Как встретился с ребятами?
Ты столько о них рассказывал, что, кажется, я их всех знаю лично, много раз с ними встречалась…»
Это письмо пришло на лодку через три дня после того, как Валерки не стало.
5
Во Владивостоке, куда прилетели самолетом Михайловский и Бевз, уже начиналась осень. На сопках среди промытой дождем зелени полыхали островки багряного золота, и воздух над набережной приобрел ту хрустальную вещественность, какой, пожалуй, не встретишь ни на западе, ни на севере, ни на юге России.
