Текст книги "Атомные уходят по тревоге"
Автор книги: Анатолий Елкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
– Ты о чем задумался? – вдруг спросил Загоруйко.
– О разном… На кладбищах, да еще у таких могил, многое приходит в голову.
– А я вот тоже подумал об одном человеке.
– О ком?
– О Валерке. Помнишь наш спор об обелисках?
– Розанов мне рассказывал.
– Вот и Валерка под обелиском. И тоже – на Севере. Как и Пахтусов…
Анатолий подумал тогда, как весомо в споре последнее слово. Особенно когда цена ему – жизнь.
Глава X
АЙСБЕРГИ ПРОХОДЯТ НАД РУБКОЙ
1
Сорокин стоял в рубке флагманского корабля и смотрел, как снимаются со швартовов атомоходы.
Люди на пирсе что-то кричат, машут руками. Но слов уже не разобрать – широкая полоса воды легла между лодкой и берегом.
Адмирал улыбнулся, вспомнив песни с традиционными словами о верных подругах, провожающих корабли в море.
Подруг не было. Ни одной женской фигурки на пирсе.
Нельзя…
В его жизни было много такого, о чем «не положено» знать даже самым близким людям. И когда жена Лена вчера спросила его вечером, надолго ли он уходит из дома, он сказал: «Не знаю» и неуверенно добавил: «Как придется…»
Но должно быть, до конца сдержать волнение он не смог. Возможно, выдали глаза.
– Ладно, я ни о чем не спрашиваю. Только береги себя… Я буду ждать сколько нужно…
Поцеловав сынишек, он перешагнул порог.
И только тогда почувствовал, как волнуется. Все, что мы делаем в жизни, дни наши, наполненные поисками и ожиданиями, радостью и болью, надеждами и разочарованиями, неожиданно оказываются однажды лишь преддверием тех событий, к которым мы, сами того не зная, шли из года в год. Каждый час и каждую минуту.
Неласково провожает их родная земля. Мороз – 35 градусов. Уже вторую неделю не спадает. И в других условиях подготовка к такому походу была бы очень тяжела. А при тридцатипятиградусном морозе – особенно. Десятки и десятки тонн всякой всячины пришлось грузить на лодки. Работали день и ночь… Помнили старое морское правило: «Идешь в море на сутки, бери запас на неделю». Тщательно проверялись все механизмы.
И вот теперь час настал.
– По местам стоять! Со швартовов сниматься!
Сорокин оглянулся последний раз. Слева прошли огоньки на берегу. Мигнули последний раз на прощание и растаяли в дымке.
Море встретило холодным, ледяным ветром.
Командир взглянул на часы и вопросительно посмотрел на Сорокина.
– Пора! Всем вниз!..
– По местам стоять, к погружению!..
Опустился тяжелый верхний рубочный люк.
Стрелка глубиномера дрогнула, поползла по шкале…
– Как экипаж, волнуется? – спросил Сорокин командира лодки.
– Не то что волнуется, товарищ адмирал, но чувствует, что идет на необычное задание. А на какое, не знает.
– Сейчас мы сообщим.
Сорокин подошел к радиотелефону, прокашлялся и включил микрофон. Динамики в отсеках ожили:
– Друзья-подводники! Нам предстоит совершить очень важный и ответственный поход. Мы должны пройти в подводном положении вокруг света. Это будет первое в мире кругосветное групповое плавание атомных подводных лодок. Нам нужно пройти без всплытия около сорока тысяч километров…
2
Из дневника вице-адмирала А. И. Сорокина:
«Спустя некоторое время после погружения ко мне поступили первые донесения от командиров лодок. Они не вызывали тревоги: все шло по плану. Сменилась на вахте первая смена, заступила вторая. Никаких отклонений от походного распорядка.
Проходя по отсекам флагманского корабля, я вдруг поймал себя на мысли, что долгие-долгие недели не будет теперь этих «отклонений». Жизнь людей будет подчинена железному ритму – круговорот вахт, событий, мыслей и чувств. И хотя на поверхности океана штормы будут сменяться штилями, дни – ночами, нам постоянно будут светить все те же плафоны и в установленный час неумолимо будут поднимать с постелей неизменные, как таблица умножения, команды.
Особенностью плавания на атомной лодке является абсолютная потеря чувства пространства и времени. Как только волны сомкнулись над рубкой, с этого момента как бы все останавливается.
Ты не ощущаешь скорости, болтанки, того, что чувствуешь на любом надводном корабле. Тебя не охватывает щемящее чувство грусти при виде берега, тающего за кормой, как гряда облаков на рассвете. Ты не слышишь тревожного, хватающего за душу писка чаек, парящих над кильватерной струей. Ты не видишь ничего, кроме белого свода прочного корпуса, завершенного массой всевозможных размеров и расцветок труб, переключателей, клапанов и разнообразных приборов. И если что слышишь, то разве – монотонное гудение механизмов, веселую байку моряка да изредка врывающийся в отсек голос вахтенного офицера…
Собственно, самим по себе кругосветным путешествием сегодня никого не удивишь. Только в период с 1803 по 1855 год русские военные моряки совершили сорок одно кругосветное и дальнее плавание.
Первую орбиту под водой проложила американская подводная лодка «Тритон», которую вел Эдвард Бич. Нам выпала честь открыть в истории новую страницу мореплавания – пройти без всплытия вокруг света группой подводных атомоходов. Пройти в условиях, не идущих ни в какое сравнение с плаванием «Тритона». Бич рассказывает, как заболел один из подводников. И сразу же «Тритон» всплыл и передал его на борт американского крейсера. Нам не от кого было ждать помощи, наш путь лежал вдали и от наших берегов, и от маршрутов наших судов. Да и задачу мы ставили иную – отработать взаимодействие группы подводных кораблей в глубинах океана, в условиях длительного и непрерывного подводного плавания.
Мы надеемся только на себя.
Посвятили мы свой поход XXIII съезду КПСС.
…Любопытный разговор произошел в три часа ночи между корреспондентом газеты и работником Главного политуправления:
– Что с вами, Игорь Константинович?
– Не спрашивайте. Пишу стихотворение.
Савичев посмотрел на него с недоверием:
– Стихотворение? Насколько мне известно, вы, прожив на свете свыше сорока лет, еще не были с поэтической музой на «ты».
– Не был, – вздохнул политработник, – но на лодке нет ни одного поэта, а стихотворение позарез нужно.
– Зачем?
– Старшему лейтенанту Корецкому исполняется двадцать пять лет. И где? В океанской пучине. На приличной глубине. Разве можно в таком случае приветствовать именинника презренной прозой?
– Нет, разумеется…
– Тогда, может быть, вы сочините приветствие?
Корреспондента словно электрическим током садануло:
– Помилуйте, Игорь Константинович.
– Ну вот, все так, – сказал политработник и принялся вновь усердно выжимать из себя рифму…
В поход я специально взял книгу очерков командиров американских атомных лодок. Читал с любопытством. И все сравнивал…
Но что было сравнивать?! Плавание американской атомной подводной лодки «Тритон» было воистину многострадальным.
«…Несмотря на осторожное обращение с устройством для выбрасывания мусора, – рассказывает ее командир, – у нас все же случилась беда: после продувания шахты мусоропровода нижняя крышка не закрывалась. Теперь забортная вода давила со всей силой на верхнюю крышку, а ведь, если нижнюю крышку давлением воды только плотнее прижимало к гнезду шахты, то верхнюю вода стремилась открыть, и никто не знал, какую нагрузку смогут выдержать ее петли и замки…»
Но если бы только это! Читаем далее:
«…Не прошло и нескольких часов, как надежды на то, что плавание обойдется без неполадок, рухнули. Предчувствия, что какая-нибудь неприятность должна произойти, оправдались. В моей каюте появился Фиерс и с тревогой доложил:
– Боюсь, сэр, что нам придется остановить левую турбину. Обнаружена довольно сильная течь в циркулярной помпе конденсатора.
…Едва устранили течь – мне показалось, что не прошло и минуты, как я закрыл глаза, хотя на самом деле проспал около двух часов, – как я услышал вой сирены. Через несколько секунд в моей каюте появился посыльный от инженера-механика. Но я, конечно, не нуждался в специальном вызове после такого сигнала тревоги. Он мог означать только одно – что-то случилось в одном из реакторов…»
Не было у наших экипажей «потрясения, чуть не ставшего трагедией», не находились мы «на волосок от гибели» и – какая неудача! – не можем похвастаться сенсацией типа «эхолота из кастрюли». Даже, наконец, айсберг не преградил нам путь, как это случилось с американской лодкой «Сидрэгон».
Готовясь к походу, мы никому не сказали о его исключительности. Команда не знала, будет ли он продолжаться неделю или месяц, два.
Конечно, можно было пойти и по другому пути: создать особые условия, взять запасных специалистов… Но что бы это дало?
Мы не гнались за парадным успехом. Нам нужно было знать, как поведут себя люди и корабли в различных районах океана и в условиях, которые не искусственно, а реально могли бы создаться, скажем, в боевой обстановке…
А аварии?.. Бог с ними! Пусть они останутся в художественной литературе.
По тому, как устали люди, по несвойственной для начала похода тишине после вахт чувствовалось, что к финалу нервная напряженность людей достигла предела. В мире все относительно: скажи им, что впереди еще месяц, два плавания, и все снова войдет в привычный ритм и острота ожидания спадет. Но так уж устроен человек – в долгой разлуке со всем, по чему истосковался, последние часы и дни – самые трудные…»
Они шли, пересекая много раз экватор, рассредоточиваясь и снова собираясь вместе, перечеркивая своим курсом почти все широты.
Где-то наверху свирепствовали штормы, трепетали в черном тропическом небе ожерелья созвездий. Теплое золото Южного Креста уступало место холодным удивленным глазам Большой Медведицы, и Орион со своим звездным поясом бессменно нес над планетой свою вахту. Поднимались зори, и падали в волны огненные закаты. Но они не видели этого. День проходил за днем, а они, скрытые от глаз волнами то акварельно-зеленых южных морей, то свинцовым панцирем северных, расцвеченных белыми громадами айсбергов, несли свою невиданную вахту.
3
Хозяйство Александра Петровича Бурсевича – весь мир. Пространства на карте, залитые голубой краской, просматриваются им в глубину: яростным прибоем у зубчатых рифов, заросших кораллами, отрогами подводных хребтов, упругими лавинами теплых и холодных течений, определяющих пульс планеты.
Сейчас Бурсевич наставлял старшину, упросившего его «подучить на штурмана»:
– Не верь глазам своим, когда встретишь в печати такое: «Подводная лодка всплыла в районе Северного полюса» – и далее – одни фанфары… Все это совсем нелегко и непросто. Иначе в чем бы состоял героизм: взял и всплыл…
У Бурсевича своеобразная манера разговора. Не поймешь, шутит он или говорит всерьез. Даже самые трагические сведения он излагает так, словно подшучивает над обстоятельствами, сложившимися столь нелепо и некстати тягостно. Лицо его – само добродушие, хотя на лодке знают, что может оно быть и печальным и строгим. Но это когда перед Бурсевичем явное разгильдяйство или «принципиальное нелюбопытство». Последнее в глазах Бурсевича было равносильно абсолютной никчемности человека. Собственно, и со старшиной он возился только потому, что «сей добрый молодец, кажется, чем-то интересуется. А это в молодых людях следует поощрять».
– Трудности дальних подводных арктических походов огромны.
Подводная лодка, идя под тяжелыми паковыми льдами, не имеет возможности всплыть в любое время, чтобы штурман мог определить место по звездам или солнцу, да и одно всплытие в таких условиях – ювелирная операция, где просчет или ошибка могут стоить жизни всему экипажу. Маневру мешает сильная подвижность льдов, и, как я уже говорил, в высоких широтах, в приполюсной зоне особенно, гирокомпас подвержен серьезным ошибкам…
Одним словом, Арктика требует от штурманов небывало высокой квалификации, смелости, умения мгновенно принимать самые серьезные решения… Вот так-то, молодой человек.
Парень ежится, тяжело вздыхает.
– Составление карт морского дна – подлинный научный подвиг, – поучал Бурсевич старшину.
– Что можно открыть сейчас на земле? Времена Кука и Бугенвиля, Лаперуза и Беринга давно прошли. Кабельные линии опоясали планету, и, случись что-нибудь в далекой Океании, наутро об этом раструбят все газеты и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Даже космос уже далеко не целина!
– Не скажи! Ты думаешь на земле все обследовано? Глубоко ошибаешься. Земля до сих пор планета загадок. В Южной Америке живут племена, о которых науке абсолютно ничего не известно. История каждой цивилизации полна загадок. Таинственно хранят свои тайны каменные статуи острова Пасхи, пещеры Африки, расписанные загадочными рисунками, напоминающими космонавтов, гигантские искусственные террасы, необъяснимо поднявшие к небу огромные каменные плиты. Лианы вьются над руинами некогда великих городов, возведенных неведомыми строителями. А море скрыло загадку не только легендарной Атлантиды… Историческим нам чаще всего кажется то, что стало уже музейной бронзой и пожелтевшими от времени фолиантами. А история – рядом…
– Среди географов и океанологов говорят, что бессмертное в их науке остается на карте. На старушке земле, где, казалось, все исследовано вдоль и поперек, все время появляются новые имена и фамилии. И кстати, появляются не без участия подводников.
– Это – счастливчики.
– Неужели?.. А мы? Мы – сейчас? Идем по районам, где русские были или сто лет назад или совсем не появлялись. А это значит, что точных отечественных карт таких мест у нас не могло быть. Как и данных о ледовой обстановке и многих других, просто позарез нужных материалов.
Что делать? Не обращаться же за помощью к тем, кто ее никогда не окажет.
И потому для нас каждый день похода – открытия. Составление и уточнение карт, изучение ледовой обстановки, исследование работы новейших приборов во всех широтах, работа всего гидронавигационного комплекса, проверка надежности систем, замеры состояния моря. Весь этот комплекс научных работ в тех районах, где мы идем, еще никто до нас не проводил.
Все это было тем более интересно и важно для науки, что за пару месяцев мы успели побывать во всех четырех временах года: прошли из зимы в лето и из осени в весну. Зимой начался поход. У Антарктиды нас встретило лето. Покинули южные моря осенью. Весной приветствовали Арктику. Несколько раз пересекали экватор и «демаркационную линию», разделяющую Восточное и Западное полушария… А ты говоришь счастливчики!..
4
Описывая навигационные условия района к югу от Магелланова пролива, лоция предостерегала мореплавателей:
«Район изучен недостаточно. Некоторые навигационные опасности нанесены на карту приближенно, а некоторые не нанесены совсем; в отдельных случаях могут оказаться неточными конфигурации береговой черты, положение географических объектов и средств навигационного оборудования, а также направления курсов и пеленгов, указанных в лоции. Поэтому при плавании здесь надлежит соблюдать крайнюю осторожность и принимать все меры для обеспечения безопасности кораблевождения».
– Айсберг по пеленгу триста пятьдесят три!
– Айсберги по пеленгу триста двадцать четыре!..
Старшина, пристроившись на уголке стола в кают-компании, выводил красной гуашью по ватману:
«Рулевые и трюмные!
Проходим пролив Дрейка!
Выше бдительность!..»
Подумав, он подчеркнул слово «бдительность» чертой… Лоция не врала:
«В проливе, открытом когда-то между Антарктикой и Огненной Землей английским королевским пиратом, первым повторившим путь Магеллана, – Френсисом Дрейком, приходится опасаться многого. И прежде всего ураганов и айсбергов…»
– Взгляните, – командир уступил место у перископа Сорокину. – Для нас пролив исключения не делает.
В затуманенной брызгами линзе волны и небо смешались в неистовом сумасшедшем вихре.
Сорокин вглядывался в окуляр напряженно, до рези в глазах.
– Сфотографируйте-ка это чудо, – адмирал жестом пригласил командира. – Полюбуйтесь.
Щелкнул затвор аппарата.
– Приличный айсберг. Метров шестьдесят над водой.
– Значит, под водой – еще метров триста.
– Весь в белой пене. Как сказка идет.
– От такой «сказки» «Титаник» погиб.
Штурман меланхолически прокомментировал:
– У нас приборы, мы и по сторонам видим, и впереди. А вот как в этих краях ходил Беллинсгаузен – ума не приложу. Что они имели? Хронометры, секстаны да подзорные трубы. И все. И с таким, с позволения сказать, инструментом они с Лазаревым Антарктиду открывали.
– Мужество измеряется не приборами.
– Это тоже верно. Но я бы поставил где-нибудь здесь памятники шлюпам «Восток» и «Мирный».
– Когда-нибудь поставят. А в России они уже стоят. Как и в Англии – Дрейку. Но этот джентльмен – это особ статья…
Своего рода вахтенный журнал, который вел во время похода спутник и восторженный поклонник знаменитого пирата и не менее прославленного мореплавателя сэра Френсиса Дрейка священник Флетчер, был увлекательнее любого романа и блистал весьма живописными подробностями:
«В пять часов мы подошли к каравелле вплотную. Три раза выстрелили из пушки и сбили ей мачту. Взойдя на борт, мы нашли большие богатства – жемчуг и драгоценные камни, тринадцать сундуков с монетами, сорок фунтов золота и много слитков серебра».
Святой отец, ослепленный блеском сатанинских богатств, лежащих в каютах и трюмах, не в силах был являться одновременно географом или биологом. Красоты природы его не волновали. Как заправский казначей, он считал:
«Убили двух испанцев, сожгли их дома и захватили две тысячи дукатов…»
«На берегу спал испанец. Наша шлюпка подошла незаметно. Рядом с испанцем лежало тринадцать слитков серебра. Мы взяли слитки…»
«Тут мы увидели на берегу мальчика, и испанца, и восемь лам, груженных серебром. Мы их убили, а серебро взяли».
«Город Арика. Здесь мы увидели две небольшие барки. Мы взяли их на абордаж. На каждой было по двадцать фунтов серебра».
«Брат адмирала Джон Дрейк первым увидел желанный галион. Он получил золотую цепь, а Френсис – 40 фунтов золота и 26 тонн серебра…»
Замполит излагал все это так, словно сам присутствовал при всех этих событиях, и можно было подумать, что судьба двух отчаянных братцев Дрейков ему далеко не безразлична.
5 февраля 1577 года со 164 человеками команды на пяти кораблях Дрейк покинул Лондон. Начало похода не было удачным, но, так или иначе, через пятьдесят четыре дня флотилия оказалась у берегов Бразилии. Потом – путь на юг. Здесь, у Огненной Земли, Дрейк подавил назревавший было бунт.
Кругосветка Дрейка заняла три года.
– У нас это выходит побыстрее.
Кто-то засмеялся.
На каких-нибудь «почти» три года.
– Но каким бы он ни был, ему не позавидуешь, когда он на парусных суденышках плыл этим проливом! – В боевой рубке разговор тоже шел о Дрейке.
– Знаешь, до этого похода география, я имею в виду географию всей планеты, для многих из нас была понятием несколько относительным. Подумаешь – пролив Дрейка! Где он, этот пролив Дрейка! В тридевятом царстве, в неведомом государстве. Карибское море? Боже мой, это что-то из «Хроники капитана Блада» или других «пиратских» романов. Где благородные джентльмены красиво убивали друг друга и отчаянные красавицы поджидали груженные золотом галионы. А на тебе – это море. Твоя вахта. Просто как дырка от бублика.
– Конечно, отчаянных красавиц тебе явно не хватает.
– Красавиц, не красавиц, а все же, признайся, все это гораздо прозаичнее, чем ты думал.
– Нашему Коле подавай абордажную схватку и Билли-Бонса с Острова сокровищ.
– Билли-Бонса не нужно, но вот приключение, так сказать на память, не мешало бы…
– Возьми у кока ножик, которым он мясо режет, и пробуравь в корпусе дырку. Имеешь все шансы совершить подвиг.
– Одна малость мешает.
– Какая?
– Дырку не пробуравишь. На столовый ножик сталь не рассчитана. Ножиков не хватит.
– А ты попробуй…
Все засмеялись. И снова резкий доклад смял улыбки:
– Справа по курсу айсберг!
– Вот тебе и приключение.
– Акустикам! Быть внимательнее!..
Черт его знает, какие размеры у этой ледяной горы. Айсберг перемещался, и неизвестно, куда понесут и как развернут его в следующее мгновение стремительные струи пролива.
– Левее! Еще левее! – На рулях работают сосредоточенно, словно слившись с автоматикой, ставши частицей ее. Легкий звон по левому борту. А это еще что?
– Айсберг проходит рядом.
– Точнее держать на курсе!
– Есть, точнее держать!
– Айсберг отстал. Впереди прямо по курсу ледяная гора.
– Право руля!
– Цель не меняет положения.
– Неподвижна?
– Так точно.
– Значит, или сцепило с другой льдиной либо…
– Либо там мель, Анатолий Иванович. Лучше обойти правее…
Люди на рулях взмокли.
– После такого проливчика поход в океане – легкая загородная прогулка.
– Не скажи. Но все же полегче. Не такая нервотрепка…
Сорокин решил заглянуть к Бурсевичу. Штурман только что сменился с вахты и должен был находиться в каюте.
Он действительно лежал на койке с объемистым фолиантом в руках и тут же вскочил при появлении адмирала.
– Что читаете, Александр Петрович?
– Жан Рандье. «Люди и корабли у мыса Горн».
– Интересно. – Сорокин взял в руки книгу. – Что-то не слыхал о такой.
– У нас в Союзе она не переводилась. Мне ее из Франции товарищ привез. Я и взял. Во-первых, о местах, где мы идем. Во-вторых, чтобы язык не подзабыть… И знаете, оказывается, это огромная честь для моряка – обогнуть мыс Горн. Среди старых моряков есть даже нечто вроде товарищества «Обошедшие мыс Горн». Предисловие к книге Рандье написал Леон Готье. У него удивительный титул.
– Какой же? – заинтересовался адмирал.
– Дословно это звучит так. – Бурсевич заглянул в конец предисловия: – «Международная грот-мачта. Председатель Французской секции Общества капитанов дальнего плавания вокруг мыса Горн». – Александр Петрович рассмеялся.
– Придется попросить Леона Готье принять нас в секцию.
– Непременно.
– А как вы себя чувствуете, Александр Петрович, – неожиданно переменил тему Сорокин. – Замотались?
– Есть немного. Но знаете, если говорить честно, лучше такое, чем спокойная жизнь в базе. Я говорил с многими людьми. Наверное, я в этом не одинок. Большие дела окрыляют людей, как бы ни было им трудно. Я бы сказал, что и матросы, и старшины сейчас – как в полете.
– В полете? – удивленно переспросил Сорокин и улыбнулся. – Интересное сравнение, хотя и из терминологии летчиков… Но, вероятно, вы правы. Ни одной жалобы, ни одного хмурого лица. Порой мне кажется даже, что наши люди сейчас по-настоящему счастливы…
Не только у поэтов и художников бывают счастливые моменты вдохновения.
Видения далеких веков стояли в эти дни перед глазами всех – от адмирала до матроса. Они чувствовали, что это был их звездный час. Паруса бессмертных фрегатов Беллинсгаузена и Лазарева несли над ними свои крылья. Одобрительно смотрел с мостика веселый Крузенштерн. Кажется, рядом были Коцебу и Лисянский.
Представляя к награде командира шлюпа «Мирный» Михаила Петровича Лазарева, Беллинсгаузен писал морскому министру:
«Во все время плавания нашего, при беспрерывных туманах, мрачности и снеге, среди льдов, шлюп «Мирный» всегда держался в соединении, чему по сие время примера не было, чтобы суда, плавающие столь долговременно при подобных походах…»
Советские подводники показали, что они достойны мореходного искусства легендарных мореплавателей.
Где-то там, за чертой горизонта, в далекой Англии, бронзовый Дрейк смятенно следил за пенным следом их лодок и чопорные лорды Адмиралтейства на старинных воскового письма досках дивились невероятной «гистории, учиненной россиянами».
Оттиснутый в листах энциклопедий и справочников их еще не завершенный курс уже сейчас окутывался дымкой легенд, тревожащих сердца мальчишек на всех континентах планеты. И время, отсчитанное корабельными часами лодок, тут же, за каждой отлетавшей в вечность секундой, становилось не менее вдохновенной историей, чем громокипящая слава Магеллана или Дежнева.
5
Завтра ему стукнет сорок пять. Думал ли он когда нибудь, что будет встречать юбилей на глубине в океане, да еще не где-нибудь, а на подходе к проливу Дрейка.
Сорокин лежал на спине. Над столиком, освещая край потрепанной лоции, мягко теплился матовый плафон. Полное ощущение, что ты ночью в купе скорого поезда. Только не слышно перестука колес на стыках, глухого громыхания пролетающих в темноте мостов и протяжно-густых перекличек составов. Да не пробежит цепочкой огней за окном дальняя деревушка или рабочий поселок.
Мягкий неуловимый гул проникал из-за стен каюты. Пение стремительных струй за бортом, приглушенный голос работающих механизмов, специфические шумы подводного корабля – все это уже давно стало привычным, и слух не реагировал на них, ставших обычной атмосферой, в которой встанешь, работаешь, спишь, думаешь.
Сорок пять… Это больше, чем половина жизни. А что он успел сделать?.. Как жил и чувствовал? Воспоминания, как кадры немого фильма, то появлялись, то исчезали, проваливаясь в темноту полузабытого, стертого временем.
Жил в Калуге мальчишка Толя Сорокин. В обычной семье. Не бедной и не богатой. Правда, отцу – железнодорожному служащему, порой было трудновато, семья в семь человек все же семья не маленькая. Бегал мальчишка в школу. Читал книжки. Случалось, огорчал мать.
Многие из нас просиживали в детстве ночи над стивенсоновской картой Острова сокровищ, мечтали разгадать тайны, ушедшие в пучину вместе с испанскими галионами «Черным принцем» и «Лузитанией». Он не был в этом смысле исключением.
Только другие становились к мартенам, уходили нехожеными тропами геологов, водили электровозы и воздушные лайнеры. А ему, если уж разобраться честно, повезло… Мечта детства стала профессией. Человек долго ищет свою звезду. Иногда всю жизнь и, случается, не находит. Счастлив тот, кто увидел ее. Пусть далекую, но ту, ради которой стоит жить.
Сорокин улыбнулся, вспомнив мать. Она-то была совершенно твердо уверена, что он будет или врачом или учителем. И спокойно смотрела, как он десять раз перечитывал «80 000 километров под водой» Жюля Верна.
Тогда он и заболел морем. Разве он в этом повинен? Кого мог оставить равнодушным образ гения моря, борца и ученого капитана Немо!..
И шагал он в школу по тем самым улицам, где когда-то с набитым рукописями и книгами портфелем ходил калужский учитель Константин Циолковский.
– Это правда, что Циолковский преподавал в нашей школе? – спросил он как-то учительницу.
– Да. И именно в эти годы он создал свои бессмертные труды «Аэростат металлический управляемый» и «Аэроплан или птицеподобная (авиационная) летательная машина»…
«И время – время было всему виной, – думал Сорокин, – какое незабываемое время было! Уходили в непостижимые выси стратонавты, Чкалов штурмовал небо, и расстояния на планете становились короче, Водопьянов и Мазурук пробивались сквозь полярные вьюги на выручку челюскинцев, Москва приветствовала седовцев, а Папанин с товарищами водрузил на полюсе алый флаг. Россия в опалубках строек, грохоте котлованов, зареве мартенов, изумляя мир невиданными темпами, подвигами и самоотречением, штурмовала будущее. Комсомолия 30-х годов! Яростно спорившая о стихах Маяковского и Блока, читающая Беллинсгаузена и Лазарева, бросавшая вызов полюсу и небесам, удивлявшая мир невиданными перелетами.
В такое время разве можно было вырасти равнодушным человеком?
А потом? Что было потом? В 1939 году он закончил десятилетку и, не говоря ничего отцу и матери, послал заявление в Черноморское высшее военно-морское училище имени Нахимова. Успешно сдал экзамены. Когда перешел на третий курс, началась война… Да, это было именно тогда». – Сорокин старался вспомнить, что он делал на второй день после начала войны, и не мог. Память подставляла иные картины. Ростов. Курсантская бригада морской пехоты принимает первый бой. Много ребят полегло тогда, так и не увидев большого моря и океана, о которых они мечтали… Потом судьба забросила его на Северный флот, где лейтенант Анатолий Сорокин в бригаде морской пехоты дрался под Мурманском… Ранение. Госпиталь на Урале, и снова – бой. На этот раз уже на Западном фронте. Одним из первых он, командир отдельной роты автоматчиков, ворвался тогда в Ельню.
В далеком далеке видел сейчас Сорокин молоденького лейтенанта. В чем-то наивного, где-то бесшабашного, а в общем, кажется, не так уж и плохого парня, раненного под Смоленском, прошедшего огонь и медные трубы. Может быть, поэтому ему и приказали тогда завершить высшее морское образование. В 1945 году он заканчивает Каспийское военно-морское училище и назначается на Тихоокеанский флот. Здесь он впервые вступил на борт подводной лодки, и это определило его судьбу. Менялись моря – Тихий океан, Балтика, Север, но вот уже более двадцати лет служит он на подводных лодках.
Вспомнилась фотография: молодой худощавый лейтенант на боевой рубке. За спиной полощется флаг и чуть проглядывают в тумане контуры Дворцового моста в Ленинграде… Лейтенант Анатолий Сорокин на военно-морском параде в городе Ленина. Первые послевоенные годы…
Сорокин встал, подошел к зеркалу.
Да, сильно он изменился. Годы не проходят бесследно. И глаза уж не те… «Стареем, брат, стареем, – грустно подумал адмирал, – а впрочем, встретить свои сорок пять в таком походе не так уж и плохо… Во всяком случае, будет что вспомнить».
В 12 часов командир вывел лодку на глубину 45 метров.
– Поздравляем мы! – Он пожал руку Сорокину. – А теперь вас хотят поздравить родные…
К изумлению адмирала, он вдруг услышал голос жены и детей.
С магнитофонной ленты раздалось: «Отец, я прочитаю тебе стихотворение Лермонтова «Бородино»…
Сердце екнуло, на лбу появилась испарина.
А Вовкин голос продолжал:
Ведь были схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!..
– Над нами Тихий океан, Анатолий Иванович, – командир развел руками, – так что в гастроном мы сбегать не могли… Но к вечеру что-нибудь попросим у Нептуна. Авось не откажет…
Кок принес торт.
Ритуал поздравлений именинников соблюдался на лодке неукоснительно, и Сорокин не был здесь исключением. Для него было сделано то, что делалось и для матроса, и для старшины, и для всех остальных членов команды.
В кают-компании пили чай.
– Сорок пять, конечно, еще не пятьдесят, – серьезно заметил вдруг Сорокин, – но радоваться, кажется, в таких случаях нечему…
Он поймал изучающий взгляд командира лодки. Интересно, что он, которому едва за тридцать, думает о нем. Стареет, мол, адмирал. Последние годочки на море. А там – в штабы, подальше от штормовых широт… Тем, кому перевалило за сорок, трудно на лодках… Как ни делай их комфортабельней, месяцы и месяцы под водой без всплытия дают себя знать. Нет, это совсем не санаторий – подводный флот.
– Товарищ адмирал. – Ковалев сказал совсем не то, о чем думал Сорокин. – Мне вот тоже недавно очередной стукнул… Я все думаю, почему люди отмечают дни своего рождения? В молодости это еще понятно. Каждому хочется быть взрослым. А зрелые люди? Ведь каждый день рождения – еще один шаг к концу. А обычно человек всю жизнь чего-то ждет, строит планы, надеется. Все кажется ему, что настоящее счастье впереди. А оглянешься – уже жизнь прожита. Вот вы могли о себе сказать в какой-то момент: я счастлив, я больше ничего не хочу?
