Текст книги "Арбатская повесть"

Автор книги: Анатолий Елкин

4. СЛОВО БЕРЕТ МАРИНА ЦВЕТАЕВА. «ВЕЧНАЯ УЛЫБКА ДЖИОКОНДЫ…»

В спор наших современников неожиданно вторгся голос Марины Цветаевой: издательство «Советский писатель» издало ее лирическую исповедь «Мой Пушкин».

К мнению Цветаевой не прислушаться было нельзя – ее поэтический авторитет слишком весом. Да и раздумья ее воспринимались нами не как давно отзвеневшее эхо отошедших и умерших дискуссий, а как сегодняшняя, еще не остывшая полемика.

Вспоминается ночной звонок Николая Доризо. Телефонная трубка содрогалась от эмоций:

– Нет, ты только послушай, что она пишет!.. (Дело происходило вскоре после выхода в свет работы «Мой Пушкин».) Что она пишет о Натали: «За кого же… выходила Гончарова», «Их отношение тождественно». – Это о Николае, царе, и Натали! По Цветаевой, она «выходила» за «некрасивого», «нелюбимого». «Такие красавицы разорять созданы…» А всем известно, – волновался Николай, – что даже дочь Дантеса ненавидела отца и хранила портрет Пушкина. Пушкина, о котором нельзя сказать иначе – «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет…» А Цветаева: «Гончарова вышла за Пушкина без любви. По равнодушию красавицы. Инерции неодухотворенной плоти. Шаг куклы, а может быть, и с тайным содроганием». А у Пушкина: «Душа твоя еще прекрасней…» – это о той же Натали. А что у Цветаевой: «Безучастность к работе мужа, безучастность к его славе…», «Было в ней одно – красавица…», «Кукла, орудие судьбы…», «Зал и бал – единственная родина Гончаровой…» Богиню Цветаева превращает в куклу…

Я понимал волнение друга: Доризо тогда начинал работу над трагедией в стихах «Наталья Пушкина». Вел, по его же словам, «новое и по возможности объективное поэтическое следствие…».

Как-то в разговоре с Доризо, только что прочитавшем мне новые строки, посвященные Наталье Гончаровой, поэт высказал мысль, для меня вначале парадоксальную:

– Мне всегда хотелось написать «в защиту» жены Пушкина. Толчок дали, на мой взгляд, просто неуважительные стихи Марины Цветаевой о Натали. Мне даже показалось, что в них какое-то, пусть не покажется это странным, женское соперничество. Через века, годы и расстояния. Настолько велика любовь Цветаевой к Пушкину. В искусстве, да и не только в искусстве, так бывает. Обожествление (заглушенное!) творчества и личности. И восприятие как личной, сегодняшней, твоей обиды и боли всего, что, с точки зрения той же Цветаевой, могло оскорбить или ранить память Пушкина.

Но имела ли право Цветаева судить Натали? – размышлял Доризо. – Что было бы, если (представьте невозможное!) Пушкин прочел бы Цветаеву? Он оскорбился бы, и будь Цветаева мужчиной – вызвал бы ее на дуэль. Мы часто меряем великое мещанско-бытовыми мерками – «изменил – не изменил», «ушла к другому – не ушла». Но есть еще высшие, духовные отношения. Понимание высшей меры вещей, назначения и души друг друга. Мог ли Пушкин прожить жизнь с человеком, которого бы не уважал? Конечно – нет. Не такая это была натура. Уважение, любовь и разного рода обстоятельства семейной жизни, зачастую зависящие от тысячи самых различных факторов, – совсем не идентичные вещи.

У Натали было много прокуроров. Мне всегда хотелось быть ее адвокатом. Почему? – Доризо задумался, потом резко бросил: – Да хотя бы потому, – и перешел на стихи:

 
Она на все его слова
Одна имеющая право.
 

Из Гончаровой, – горячился Николай, – хотят сделать Элен. Но Пушкин – не Пьер Безухов. Я долго размышлял над одним обстоятельством. Если, – он снова прочел две строки:

 
В день свадьбы думала ль она,
Что вышла замуж за бессмертье, —
 

но потом не могла не знать этого. Что Гончарова любила в Пушкине? Душу? Конечно! Но и ум, талант, гений тоже. Это естественно, ибо нельзя не уважать гениальность…

Она была рядом с богом. Ты улыбаешься? Да – с богом! Об этом даже стихи сложились. Послушай:

 
Как мог при жизни
Он сказать такое?
 
 
А он сказал
Такое о себе.
В блаженный час
Счастливого покоя?
А может быть, в застольной похвальбе?
 
 
Уверенный в себе,
Самодовольный,
Усталый
От читательских похвал?
 
 
Нет!
Эти строки
С дерзостью крамольной,
Как перед казнью узник,
Он писал!
 
 
В предчувствии
Кровавой речки Черной,
Печален и тревожно одинок:
«Я памятник воздвиг себе нерукотворный…» —
Так мог сказать
И мученик и бог!
 

Разговор шел сбивчивый, но иным он, вероятно, быть и не мог.

– Насколько Гончарова была сильна при жизни поэта, настолько бессильна после его смерти перед пушкинской славой. Если уж писать о ее судьбе, то только как о трагедии жизни ее, и смерти, и ее бессмертия. Ибо она бессмертна – от этого тоже никуда не уйдешь. Как Джульетта, Беатриче, как возлюбленная Петрарки. Если хотите, жизнь именно и «отомстила» ей бессмертием. Это судьба женщины, связавшей судьбу с богом. Ее не судят как обыкновенного человека: разве стали бы спорить потомки о поступках обыкновенной женщины, ушедшей из жизни сто лет назад? Или осуждать кого-либо, что после смерти мужа вышла замуж вторично через какое-то время. Для этого нужно быть превеликим ханжой.

Но Гончарову судят. И она бессильна перед этим судом.

– Это естественно, – возразил я. – Она же и не была обыкновенной женщиной. Она была женой, другом, вдохновителем Пушкина. И жизнь ее меряют «пушкинской» мерой, мерой нашей безграничной и не желающей ничего прощать любви к нему. И «бытовые», как ты сказал, обычные мерки, которые мы прилагаем к обычным людям, здесь, видимо, неприемлемы. Есть же еще и ответственность такой судьбы, такого жизненного жребия. Ответственность перед именем Пушкина, его памятью, да и прямо (об этом Гончарова не могла не думать) перед судом и раздумьями потомства. В конце концов, как говорил один поэт, счастье такой жизни, счастье жизни с Пушкиным разве не стоило той самой элементарной жертвы, на которую из чувства любви к ушедшему мужу идут тысячи женщин.

Я нарочно подзадоривал Николая. Мне было интересно, до какой крайней точки может дойти мнение тех, кто соглашается быть, как он сам сказал, адвокатом в таком споре.

Так или иначе, но к гибели поэта она была причастна.

 
И вам нести – не день,
                                   не год,
Через века бессмертия поэта —
Крест женщины, что гений
                                         подвела
Под роковое дуло
                           пистолета… —
 

писал поэт Анатолий Сергеев[2]2
  Псевдоним автора этой книги.


[Закрыть], обращаясь к памяти Натали.

В его небольшой поэме «У портрета Натальи Гончаровой», пожалуй, сделана попытка «соединить, казалось бы, несоединимое».

Нет, поэт не «оправдывает» Натали. Напротив, строки его безжалостно суровы:

 
…Приятно восхищенье вызывать,
Не замечая рядом путь тернистый.
А Пушкину?
                   Кого на помощь звать?!
Ведь есть рубеж,
                          где надо выбирать —
В предатели идти
                           иль в декабристки.
Волконской свет
                          не расточал елей.
Как путь в Сибирь —
                                ходить по грани зыбкой.
Что стоило
                 Дантесу – гнев бровей,
Презрительную, гордую улыбку!
Что вы теряли?
                        Что найти могли?
Не нужно быть
                       пророком иль мессией,
Чтоб понимать —
                           с кем вы по жизни шли,
Что он – не ваша собственность —
                                                      России!
«Люблю!..», «Скучаю…», «Верю…»,
                                                       «Не продам…» —
По вашим письмам
                             это нам знакомо.
Но час пришел —
                           и вот цена словам!
А как безмерно всемогуще
                                         слово!
Оно – и меч,
                    и счастье,
                                    и приказ.
Оно людей
                 из праха
                               поднимает.
Им, как щитом,
                       в неотвратимый час
Любимых от удара
                             заслоняют.
Одно лишь слово!..
                              Не поймут века,
Как в этот час,
                       играя бровью тонкой,
Вы упивались лестью
                                 подлеца
И милостиво слушали подонка?
«Люблю!..» – и молний
                                     не было б с небес!
«Люблю!..» – как в полночь пламя яркой
                                                                свечки.
«Люблю!..» – что стоил бы тогда
                                                   Дантес?!
Что было б защищать
                                 на Черной речке!..
 

Действительно, разве каждый из нас не задавал себе в душе таких вопросов? И хотя поправить непоправимое невозможно, психологически объяснить поведение Натали в последние недели жизни Пушкина весьма трудно. С точки зрения наших современников, конечно. Но не мы, видимо, ей судьи. Расплата за случайные, неверные, не продиктованные сердцем шаги была для Гончаровой действительно беспощадной.

Хотя ей, как и ее мужу, уже было уготовано бессмертие:

 
Отчаяние призрачное вдов —
И траур – в меру.
                            Слезы – тоже в меру.
И лишь поручик Лермонтов
                                          готов
За смерть Его
                     на смерть идти
                                            к барьеру.
Он очень скоро —
                            ненависть звала! —
Под черным ливнем
                              на опушке леса
Получит пулю
                      из того ж ствола,
Который вложен был
                                в ладонь Дантеса.
Лишь эхом боль
                        замечется в горах.
А к женщинам бессмертье
                                        не сурово…
Ведь Гончарова —
                            Пушкина в веках.
Брак новый —
                      примечанье к Гончаровой…
На пепелищах разоренных гнезд
Зола от ветра
                     горьким дымом тянет.
А он – вне смерти —
                                 свет угасших звезд.
Он бесконечно
                       кровоточит в ране…
 

Но в каждой исповеди должен быть логический конец. Есть он и в поэме. Но, замечаете, – сердце заявляет о себе, вступая в бой с «логикой», – некая раздвоенность чувств.

Сердце не может поставить безоговорочные точки над «i»:

 
Простой листок,
                        исчерканный слегка,
Как тропка к совершенству.
                                          И – поверьте:
Держала ваша тонкая рука
Твое и человечества
                               бессмертье.
Такое кто заполучал сполна?!
Как дар богов,
                      его любовь хранима…
Над Невским всходит
                                стылая луна.
Светла печаль. И жизнь
                                     необратима.
. . . . . . . . . . . . . . .
Истории тревожные пути —
Нашествия,
                 и мятежи,
                                и фронды.
Какою вас сегодня
                             в мир вести?
Как клевету от правды
                                   отмести?..
Мне трудно от портрета отойти
С загадочной улыбкой
                                  Джиоконды.
 

Наталья Николаевна снова остается загадочной Джиокондой. Сфинксом, не выдавшим человечеству своей тайны. Уверенность решительного утверждения ушла из стиха. В недоговоренности подтекста его смятенность чувств осталась.

5. СЛЕДСТВИЕ, ЗАТЯНУВШЕЕСЯ НА ВЕКА

С директором Московского музея А. С. Пушкина Александром Зиновьевичем Крейном вначале я познакомился заочно по его книге «Рождение музея», написанной скорее как поэма, а не как размышления пушкиниста. Когда Ираклий Андроников готовил к ней предисловие, то тоже не сдержал пиетета: не преклониться перед тем, что сделано А. З. Крейном и его коллегами, действительно, нельзя:

«Московский музей А. С. Пушкина – в постоянном движении, в поисках, в кипении творчества. Эти люди ищут новые формы работы, глубоко убежденные в том, что музей – одно из самых современных созданий советской культуры, устремленное не назад, а вперед. И этот взгляд, поддержанный и утверждаемый всей судьбой, всей практикой Музея Пушкина, составляет основное направление книги, ее содержание и пафос…»

Мы встречаемся с Александром Зиновьевичем.

Это произошло в дни, когда Моссовет принял решение передать дом на Арбате, где жил Пушкин, музею.

Я обожаю людей такой нервной, могучей нравственной силы и энергии.

Крейн пришел в журнал «Москва», и, едва мы расположились удобно для разговора, он обрушил на нас с Михаилом Николаевичем Алексеевым такой сверкающий каскад идей, предложений и «сверхсрочных» «надобностей», что, осуществи и сотую часть их, пришлось бы, наверное, заново перекроить весь старый Арбат, перенести проспект Калинина с его многоэтажными громадами куда-нибудь на Воробьевы горы, чтобы сохранить каждую тропку, переулок, двор, которыми ходил Пушкин или которые в какой-либо, пусть самой отдаленной, связи соотносились с его именем.

Любовь, когда она горит жарким огнем, всегда покоряет. А здесь сверкала такая истинная, высокая любовь к великому поэту, что нельзя было не преклониться перед ней, не понять ее, не стать союзником пушкиниста в реализации любых, может быть, даже несбыточных проектов.

Словом, утром, бросив все дела, я уже несся в Музей Пушкина, чтобы срочно готовить в номер материалы.

Крейн с таким видом, словно был личным владельцем Британского музея, водил меня по залам, запасникам и подвалам дома на бывшей Пречистенке – старой усадьбы, раскинувшейся между Чертольским и Хрущевским переулками.

Все, что я видел, действительно поражало, и было непостижимо, как все это можно было собрать в середине XX века, не трогая известных ленинградских коллекций.

Вот Московский Художественный театр дарит музею прядь волос А. С. Пушкина, когда-то преподнесенную К. С. Станиславскому артисткой Е. В. Шиловской. Ленинская библиотека – несколько тысяч томов Пушкинианы. Библиотека имени Салтыкова-Щедрина – первые издания «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника», «Истории пугачевского бунта». Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина – 127 «единиц живописи, графики, предметов убранства». Исторический музей – 100 «единиц». Музей Революции – 473… Перечень этот можно продолжать бесконечно. И главное – личные дары. («Когда вчитываешься в книгу даров, она предстает в новом, неожиданном качестве, не как книга регистрации музейных ценностей, а как увлекательная книга живой любви к Пушкину наших современников» – А. З. Крейн).

«География» даров? – Весь Советский Союз. Люди решительно всех профессий.

Газеты тогда сообщали:

«…По решению Моссовета в этом доме предполагается создание экспозиции, рассказывающей о жизни поэта. Будет полностью воссоздана обстановка квартиры Пушкиных, посетители смогут познакомиться с редчайшими экспонатами: портретами А. С. Пушкина, созданными его современниками, венцами, которыми венчали поэта с Натальей Гончаровой».

Потом мне позволили прикоснуться к этим венцам. Осторожно, не дыша, благоговейно… И – как ток по телу – наверное, в это мгновение и ожило, стало осязаемым в красках, движении, дыхании для меня то далекое прошлое…

Заснеженный, февральский Арбат 1831 года, золотые хлопья, пляшущие в тусклом свете редких фонарей, храп коней, подлетевших к знакомому подъезду, счастливо смеющийся Пушкин, бережно ведущий под руку по каменным ступеням на второй этаж девушку волшебной и ослепительной красоты…

 
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать…
 
 
Прими же, дальняя подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Пред заточением его.
 

В те дни Крейн подарил мне свою книгу «Рождение музея», и надпись Александра Зиновьевича на титуле в высшей степени характерна для него:

«Анатолию Сергеевичу Елкину с приглашением к совместной работе по рождению мемориального музея Пушкина на Арбате, 53…»

Крейн не упускал ни одного случая, чтобы «завербовать» «союзника». Только кого нужно «завербовывать», когда речь идет о Пушкине!..

А Натали?..

Нет, не дано ей было историей спокойствия.

Последние точки над «i» были поставлены исследователями публикацией неизвестных писем Натальи Николаевны – «После смерти Пушкина» («Москва», 1974, № 11). И. Ободовская и М. Дементьев писали:

«В этих письмах впервые перед нами предстал ее образ в совершенно новом освещении. Они явились первыми подлинными и на сегодняшний день уникальными документами, позволившими нам понять, почему Пушкин, по его словам, любил душу этой женщины более красивого лица, почему он говорил о ней: «Жена моя прелесть, и чем долее я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед богом».

Как жалел я, что не довелось прочесть этих публикаций Ярославу Васильевичу Смелякову. Ведь и в самой «острой» точке его «разногласий» с Натали (взаимоотношения Гончаровой и Лермонтова) все прояснялось до конца: в 1841 году произошла последняя встреча Натальи Николаевны с М. Ю. Лермонтовым. В письме Плетнева от 28 февраля 1841 года мы читаем:

«В 11 часов тряхнул я стариной – и поехал к Карамзиным, где не бывал более месяца… Там нашлось все, что есть прелестнейшего у нас: Пушкина… Смирнова, Растопчина и проч. Лермонтов был тоже. Он приехал в отпуск с Кавказа».

«Лермонтов, видимо, находился под влиянием сплетен и толков в великосветском обществе, враждебно относившемся к вдове поэта. Встречаясь с Натальей Николаевной в доме Карамзиных, он чуждался ее и избегал говорить с нею. В своих воспоминаниях дочь Натальи Николаевны А. П. Арапова пишет, что мать рассказывала ей об их последней встрече. Накануне своего отъезда на Кавказ весною 1841 года, на прощальном вечере у Карамзиных, Лермонтов, против обыкновения, сел рядом с Натальей Николаевной и долго говорил с нею. Под конец этой беседы он признался, что до сих пор, находясь под враждебным влиянием, он чуждался ее, видел в ней только холодную красавицу и лишь теперь под этой оболочкой увидел все ее обаяние и искренность. Расставаясь с ней, Лермонтов сказал, что, когда он вернется, он надеется стать ее другом. Арапова передает слова матери: «Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца. И вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу».

Эти публикации, оказалось, привлекли широчайшее внимание общественности и у нас и за рубежом. Еще одно свидетельство вневременности нашей любви к Пушкину.

«Она скончалась 26 ноября 1863 года в возрасте 51 года, – продолжают И. Ободовская и М. Дементьев. – Похоронена Наталья Николаевна на кладбище Александро-Невской лавры. Могила ее сохранилась до сих пор.

Этим летом, будучи в Ленинграде, мы, как всегда, пошли на могилу Пушкиной. И не узнали ее… Еще совсем недавно она была такая заброшенная и в этой своей заброшенности такая печальная. Сейчас она приведена в порядок, кругом посажены цветы. И идут люди. Несут цветы. На черном мраморном саркофаге лежали красивые белые гладиолусы – дань памяти жены великого русского поэта…»

Мы сами подчас не понимаем, чем стал в жизни каждого из нас Пушкин. Удивительно неожиданной была реакция читателей на публикации И. Ободовской и М. Дементьева неизвестных ранее писем Натали. Номера журналов с этими материалами мгновенно стали библиографической редкостью. А ярче других, быть может, выразил настроение и чувства людей человек совсем не сентиментальный – старый чекист Александр Александрович Лукин (о нем рассказ еще впереди):

– Прочел письма Гончаровой – как тяжелый камень, что всю жизнь на сердце давил, снял… Удивительное дело – стало как-то легче жить. Счастливее, что ли… Вроде бы – что она нам, Натали… Не признавались себе в этом, а за Пушкина переживали…

И – снова Натали. Строки эти Юлии Друниной («Наш современник», 1974, № 11) – не об «исторической личности». Они – как защита памяти современницы поэтессы, боевой подруги своей по тяжкому недавнему военному лихолетью:

 
…Бледна, тонка, застенчива – мадонна,
Как будто бы сошедшая с холста.
А сплетни, анонимки – все законно:
Всегда их привлекала красота.
 
 
Но повторять наветы нам негоже.
Забыли мы, что, уходя с земли,
Поэт просил Наташу не тревожить —
Оставим же в покое… Натали.
 

Сказано немножко по-женски.

Но ведь это и писала женщина…

«Оставим же в покое… Натали».

Нет, не суждено ей покоя…

Утром в редакцию «Москвы» приносит новые стихи молодой поэт Феликс Медведев. Читаю: «Монолог Натальи Гончаровой»:

 
А я не виновата. Столько лет
В высокомерье, в гордости и в блуде
Меня безвинно обвиняют люди,
Молву вонзая в сердце, как стилет.
А я не виновата. На себя
Взгляните лучше пристальней и строже.
Ведь вы меня на столько лет моложе,
Что вас не повторит моя судьба.
А я не виновата. Одному
Я Александру рассказать могла, бы,
Как тайно ото всех, простою бабой
Всю жизнь носила траур по нему.
А я не виновата. Мне постыл
Весь этот свет с наветами и ложью,
С обманом, с суетой его берложьей,
Мне главное, что муж меня простил.
А я не виновата. И всего
Лишь об одном молитвою суровой
Молю: зовите меня просто Гончаровой,
Не теребите имени его…
 

Безусловно одно: еще будут написаны сотни и сотни стихов. Печальных и нежных. Горьких и недоумевающих. Тревожных и резких.

О той, без кого мы не можем представить Пушкина. Как Петрарку без Лауры, Катулла без Лесбии и Блока без его любви – Лизы Пиленко.

Потому что встреча этих людей высекла прекрасные строки, шагнувшие за грань бессмертия.