Текст книги "Арбатская повесть"

Автор книги: Анатолий Елкин

«…В 1912 году я был призван в армию в Севастополь, где попал на корабль «Пантелеймон» – броненосец. Матрос-плотник первой статьи. Как специалиста перебросили в Николаев на судостроительный завод.

В 1915 году при наборе на «Императрицу Марию» был взят и я. Из Николаева «Императрицу Марию» на буксире тянули до Одессы. Все матросы удивлялись, как же мы будем воевать, когда ее буксиром тянут? Потом из Одессы до Севастополя ее снова тянули буксиром, и в пути была дана команда командиром корабля Струбецким: «Буксиры долой!» И лишь тогда мы убедились, что это за сила оружия. Когда были включены свои двигатели и она пошла своим ходом, это было что-то потрясающее!

В это время командующим Черноморским флотом был адмирал Эбергард. «Марию» все время охраняли подводные лодки и миноносцы. Потом сняли с поста Эбергарда и поставили на его место адмирала Колчака.

Когда появлялась в море «Мария», все немецкие корабли уходили. На Черном море ее уже никто не трогал, и только благодаря шпионажу она была взорвана. Те из матросов, кто остался в живых, все говорили в то время, что в ночное дежурство был мичман Фок – немец, который заложил часовой механизм. И когда я после взрыва «Марии» попал на корабль «Румыния», то все говорили, что это дело его рук. Не помню, на какой корабль попал мичман Фок и хотел тоже взорвать его, но часовые не допустили его, и тогда он застрелился…»

В. Ф. Панкратов, бывший минер Черноморского флота:

«…Я родился в 1895 году 14 июля в Пензенской области Земетчинского района в селе Оторма. Отец мой – рабочий, работал на сахарном заводе…

О гибели «Императрицы Марии». Что я видел и слышал? 7 октября 1916 года, когда «Мария» стояла на рейде, утром часов в 6 произошел взрыв. В это время происходила побудка, матросы все выскочили на палубу, подумали, что «Гебен» и «Бреслау» обстреливают Севастополь. По радио передали, что взорван линкор «Императрица Мария». Дежурный офицер потребовал катер, куда сели офицеры, меня взяли крючковым и пошли в Северную бухту. Когда приблизились, в бухте были буксиры и катера для спасения команды, но «Мария» уже кренилась и вскоре легла на борт. Когда была подана команда: «Спасайся», команда прыгала за борт…

Прошло некоторое время после гибели «Марии». У нас в минной школе делали уколы против тифа. Один из наших товарищей не перенес уколов, его отправили в госпиталь, где он помер. Когда мы поехали к часовне за его трупом, чтобы схоронить, туда же, к часовне, приехали люди с катафалком, чтобы забрать труп мичмана Фока. Среди пришедших за ним были две барышни. Одна из них сказала со слезами, что он, т. е. мичман Фок, взорвал «Марию» и хотел взорвать «Екатерину». Мы забрали труп своего товарища и уехали, а барышни остались. Кто они и что с ними было, я не знаю. О мичмане же Фоке ходили слухи, что он якобы застрелился в пороховом погребе, когда его застали на месте преступления: у него была «адская машина»…»

Письма, письма, письма…

Мы не правили их здесь, хотя строки их порой неуклюжи. Но это строки документов.

Как вспышки огня, освещающего путь в темноту.

Во всяком случае, я уже искал не вслепую.

Глава пятая
И СОВРЕМЕННИКИ И ТЕНИ

1. МНЕ НАЗЫВАЮТ ФАМИЛИИ, НО Я НЕ ПРИДАЮ ИМ ЗНАЧЕНИЯ

Я давно дружил с Львом Романовичем Шейниным, и когда он подарил мне только что вышедшие в прекрасном издании свои «Записки следователя», захотелось вновь перечитать их.

Так случилось, что мне ранее не попадался его рассказ «Волчья стая», о нашумевшем в свое время деле нэпманов в Ленинграде, обманывавших государство. А потому раскрыл книгу на этой новелле.

Дошел до строк:

«Короли» ленинградского нэпа – всякого рода Кюны, Магиды, Симановы, Сальманы, Крафты, Федоровы – обычно кутили в дорогих ресторанах – «Первом товариществе» на Садовой, Федоровском, «Астории» или на «Крыше» «Европейской» гостиницы…»

Что-то остановило мое внимание в этих строках. Что?..

Мучительно вспоминаю.

Ну конечно же – фамилия Сальман… Знал я одного Сальмана. Уж не тот ли?..

Набираю номер телефона Шейнина:

– Лев Романович! А как звали Сальмана!

– Какого Сальмана? – не понял он.

– Того, что описан вами в «Волчьей стае».

– А зачем он тебе?

– Вроде бы я его знал.

Шейнин назвал имя-отчество. Память у него была изумительная.

– Значит, я не ошибся!

– Слушай, это страшно интересно. Приезжай, расскажи…

Вечером я был в доме у Льва Романовича.

– Так вот, с одним из ваших «героев» и меня судьба столкнула.

– Как так?

– Я лично и очень хорошо был знаком с Сальманом. Много раз бывал у него дома.

– Каким образом? Тебя же во времена нэпа еще на свете не было.

– Это было накануне войны и во время ее. Сальман жил в том же доме, где и я, – в Мурманске, на улице Самойлова. Был уже глубоким стариком, но работал на заводе токарем. Я его звал «дядей Костей». Дома у него было много роскошно изданных до революции книг. И он позволял мне не только рыться в них, но и брать их почитать домой. Человек он, по моим воспоминаниям, был талантливый. На кухне держал маленький токарный станок, и из рук его выходили удивительно тонкие, изящные поделки.

– Хобби?

– Нет. Просто у него, видимо, в крови было мастерство умельца-механика. Там, в Мурманске, он и похоронен.

– Неожиданно складываются человеческие судьбы! – вырвалось у Шейнина. – Сальман – и токарный станок! Как-то не укладывается все это в моем сознании!.. Ну и как он себя чувствовал в «новом качестве»?

– Не знаю! – Я пожал плечами. – О прошлом он не очень любил распространяться. А однажды, словно самому себе, сказал: «Значит, Толя, бытие определяет сознание…»

Шейнин прошелся по комнате.

– Люди переоценивают свою жизнь и прошлое, – философски заметил я. – Тем более вы к этому сами руку приложили…

– Что было, то было… Кстати – это еще один пример того, как не следует опрощать образ в литературе. После твоего рассказа я бы дополнил рассказ о Сальмане некоторыми человеческими «деталями». Может быть, при переиздании книги так и сделаю.

– А еще он любил дарить цветы, – неожиданно вспомнил я. – В Мурманске тогда цветов не было. К дню рождения знакомых он срезал выращенные у себя на квартире в горшочках розы и с ними приходил в гости. Даже зимой…

– Действительно, «неисповедимы пути господни!..». Опрощать образ в искусстве никогда не следует. Особенно, когда речь идет о твоем противнике. Вот я вспоминаю одного немецкого разведчика, фамилия которого Верман. В тридцатых годах мне пришлось с ним столкнуться. Интереснейший был человек. Выдержка, ум, тончайший расчет…

– Но раз вы «беседовали» с ним, значит, ни «ум», ни «тончайший расчет» ему не помогли?

– Это, конечно, так… Ты читал мою повесть «Военная тайна»?

– Конечно. Кто ее не читал?!

– В основу ее легли некоторые мотивы, связанные с расследованием дела этого Вермана. Германского разведчика. Тогда мне, как заместителю Генерального прокурора СССР, пришлось выехать в Харьков, где заканчивалось дело, и обстоятельно с ним познакомиться. По понятным причинам долгое время я не мог рассказать в книгах обо всем этом. Но отдельные ситуации из «работы» Вермана и его группы легли в основу сюжета «Военной тайны».

Шейнин назвал тогда в разговоре еще три фамилии «сподручных» Вермана – Сгибнев, Феоктистов, Матвеев.

Но как я мог знать тогда, что речь идет как раз о тех людях, которых я ищу? Что за этими-то фамилиями возможно и кроется разгадка тайны гибели «Императрицы Марии»?

Мало ли было интереснейших и героических эпизодов борьбы нашей контрразведки со шпионами и диверсантами в те грозовые годы! В разговоре слова «Императрица Мария» не были произнесены, а поскольку речь шла о годе тридцать четвертом, у меня, естественно, не возникло никаких параллелей и ассоциаций с 1916-м.

А ведь одно нечаянно сказанное слово – и я бы узнал все. Или почти все…

Через несколько лет Льва Романовича Шейнина не стало, и когда со временем все прояснилось, мне оставалось лишь одно – сетовать на роль «случайности» как философской категории «в процессе человеческого познания».

Со мной лично сия «категория» сыграла злую шутку, но кто знает, где лежит самый короткий путь к цели?!

Как дорогую память, храню я томик романа Льва Романовича «Военная тайна» с нежной надписью, помеченной 24 марта 1959 года, и «Записки следователя», подаренные в декабре 1964-го. В предисловии к ним рассказано об обстоятельствах, приведших Льва Романовича в литературу:

«Не понимал я… что в работе следователя есть много общего с писательским трудом. Ведь следователю буквально каждый день приходится сталкиваться с самыми разнообразными человеческими характерами, конфликтами, драмами. Следователь никогда не знает сегодня, какое дело выплеснет жизнь на его рабочий стол завтра. Но каково бы ни было это дело – будет ли оно о разбое, или об убийстве из ревности, или о хищениях и взяточничестве, – за ним всегда и прежде всего стоят люди, каждый из них со своим характером, своей судьбой, своими чувствами. Не поняв психологии этих людей, следователь не поймет преступления, которое они совершили. Не разобравшись во внутреннем мире каждого обвиняемого, в сложном, иногда удивительном стечении обстоятельств, случайностей, пороков, дурных привычек и связей, слабостей и страстей, следователь никогда не разберется в деле, в котором он разобраться обязан.

Вот почему работа следователя неизменно связана с проникновением в тайники человеческой психологии, с раскрытием человеческих характеров. Это роднит труд следователя с трудом писателя, которому тоже приходится вникать во внутренний мир своих героев, познавать их радости и несчастья, их взлеты и падения, их слабости и ошибки.

Так случайность, сделавшая меня следователем, определила мою литературную судьбу».

Но это – не только рассказ о себе. Это – и утверждение принципов, на которых должна строиться подлинная литература приключений: не искусственное накручивание сюжета ради ложной занимательности, а повествование о характерах людей, ведущих напряженную, мужественную борьбу со злом. Повествование о подвиге.

А в тот вечер Лев Романович решил проводить меня до метро. Я просил этого не делать, но он отрубил:

– Не для тебя, для себя иду… Нужно же когда-нибудь людям дышать свежим воздухом.

Когда мы оказались на Арбате против дома, где когда-то жил Пушкин, Шейнин задумчиво, вне всякой связи с предшествовавшим разговором, вдруг сказал:

– Я понимаю Смелякова… Резко он о Натали… Но это – как зубная боль. И ее не вылечишь… Понимаю, но не соглашаюсь…

2. «ТОЛЬКО ЧУТОЧКУ ПРИЩУРЬ ГЛАЗА…»

Квартира в старом арбатском доме. Трудно, невозможно было себе представить, что когда-то именно здесь прощался Пушкин с холостяцкой своей жизнью, собрав на «мальчишник» немногих друзей – Дениса Давыдова, Языкова, Баратынского, Нащокина, Вяземского, Льва Сергеевича Пушкина да еще человек пять.

Что сюда после венчания в церкви Большого Вознесения, которая и ныне стоит неподалеку – у Никитских ворот, привез он 18 февраля юную Натали, а потом жил в этих стенах с женой с февраля по май того же 1831 года. Что через три дня здесь начертана записка поэту Плетневу:

«Я женат – и счастлив, одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился».

Да и вся эта история началась в получасе ходьбы от этого дома – на Тверском бульваре, 14, когда в декабре 1828 года на бале у танцмейстера Иогеля в доме Кологривова рухнуло, задохнувшись от восторга, сердце поэта, увидевшего шестнадцатилетнюю Наталью Николаевну Гончарову:

«Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение…»

Впервые, когда я приехал в Москву, показал мне этот дом Ярослав Васильевич Смеляков. Тогда мы оказались на Арбате в связи с совсем другими обстоятельствами: я расспрашивал поэта об истории создания «Строгой любви», поэмы, молодость героев которой прошла по этим тихим переулкам.

Вероятно, у Смелякова был какой-то свой тайный счет и к этому дому, и к некоторым из давних его обитателей, потому что, кивнув головой в сторону мемориальной доски, он – настроение резко переменилось – начал что-то раздраженно бурчать насчет «этой Натали», и вид у Ярослава Васильевича был таким, словно его только что незаслуженно и горько обидели…

Свой «счет» к Натали Гончаровой у Смелякова действительно был. И как у поэта и человека обнаженно-искреннего, эти чувства рано или поздно не могли не выплеснуться в строки стихов.

В один из дней 1958 года в нашей литературной жизни началось легкое смятение. Ярослав Смеляков вызвал на суд… Наталью Николаевну Пушкину.

И как вызвал!

 
Уйдя с испугу в тихость быта,
живя спокойно и тепло,
ты думала, что все забыто
и все травою поросло.
 
 
Детей задумчиво лаская,
старела как жена и мать…
Напрасный труд, мадам Ланская,
тебе от нас не убежать!
 
 
То племя, честное и злое,
тот русский нынешний народ
и под могильного землею
тебя отыщет и найдет.
 
 
Еще живя в живом подвале,
где пахли плесенью углы,
мы их по пальцам сосчитали,
твои дворцовые балы…
 
 
Мы не забыли и сегодня,
что для тебя, дитя балов,
был мелкий шепот старой сводни
важнее пушкинских стихов.
 

Казалось, стихотворение написано во времена Пушкина. Словно всего год какой-нибудь прошел с того вьюжного и страшного дня на Черной речке, и боль не успела остыть, и сердце не смягчилось временем, не привыкло прощать, не признавало полутонов в чувствах.

Стихи – как перчатка, брошенная в лицо. Не давно ушедшей из жизни женщине. Современнице.

У таланта Смелякова есть волшебное свойство распахивать двери в историю так, что чувствуешь и нежаркий пламень свечей, и шорох бальных платьев во дворце императора, и колючий холод поземки, заметающей на Неве тела декабристов.

А здесь – ослепительный эмоциональный взрыв так высветил далекую трагедию, что – мороз по коже, настолько осязаем и виден адресат этого стихотворного послания.

Реакция поэтической, да и не только поэтической, общественности была довольно бурной.

Видимо, непонятное самому ему настроение рождалось в душе. Пришла своего рода смятенность. Наступил тот «разлад чувств», который требует немедленного выхода.

Как художник, Ярослав Васильевич смутно чувствовал, что где-то, возможно, в его стихотворении есть ноты, для него самого трудно сочетаемые с образом Гончаровой. Такое в поэзии случается. Тогда и появились вторые стихи – «Извинение перед Натали»:

 
Теперь уже не помню даты —
ослабла память, мозг устал, —
но дело было: я когда-то
про Вас бестактно написал.
 
 
Пожалуй, что в какой-то мере
я в пору ту правдивым был.
Но Пушкин Вам нарочно верил
и Вас, как девочку, любил.
 
 
Я не страдаю и не каюсь,
волос своих не рву пока,
а просто тихо извиняюсь
с той стороны, издалека.
 
 
Я Вас теперь прошу покорно
ничуть злопамятной не быть
и тот стишок, как отблеск черный,
средь развлечений позабыть.
 
 
Ах, вам совсем нетрудно это:
ведь и при жизни Вы смогли
забыть великого поэта —
любовь и горе всей земли.
 

Есть в этом послании и другие строки:

 
Его величие и слава,
уж коль по чести говорить,
мне не давали вовсе права
Вас и намеком оскорбить.
 

Да полно-те – дал ли Смеляков Наталье Николаевне «отпущение грехов»?! – спрашивал сам себя читатель. Ведь за просьбой – «…я Вас теперь прошу покорно ничуть злопамятной не быть и тот стишок, как отблеск черный, средь развлечений позабыть», – вслед за этим следует беспощадное:

 
Ах, Вам совсем нетрудно это:
ведь и при жизни Вы смогли
забыть великого поэта —
любовь и горе всей земли…
 

Нет, сердце Смелякова не простило… не могло простить…

Сердце неподвластно законам логики.

3. РАЗОБЛАЧЕННАЯ ЛЕГЕНДА. «ГОСПОЖА ПУШКИНА» ИЛИ «МАДАМ ЛАНСКАЯ»?

Легенда родилась еще до того, как прозвучал роковой выстрел на Черной речке.

Ее усиленно муссировали в свете такие, как Д. Ф. Фикельман, мнение которой в дворцовых кругах кое-что значило:

«…Мадам Пушкина, жена поэта, появилась впервые в свете; она прекрасна, в ее существе есть что-то поэтическое… Муж говорит, что она умна…» «Это образ такой, перед которым можно оставаться часами, как перед совершенным произведением создателя. У нее мало ума и даже, кажется, мало воображения».

Вот и другое свидетельство:

«Она (Наталья Николаевна. – А. Е.), со своей стороны, ведет себя не слишком прямодушно: в присутствии мужа не кланяется Дантесу и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство – притупленные глазки, рассеянность в разговоре, замешательство, а он немедленно усаживается против нее, бросает на нее долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью».

Может быть, и Д. Ф. Фикельман и другие были в этом убеждены?

Вряд ли – ниже мы покажем это. У высшего света свои правила, и прав И. Андроников, когда замечает:

«В самом ухаживании за Натальей Николаевной Пушкин ничего предосудительного не видел, если только внимание к ней и восхищение ее красотой не выходили из границ безусловного уважения к ней и к чести имени, которое она носила».

Пушкина не стало, и легенда начала превращаться в устойчивое, непререкаемое мнение. Карамзина пишет сыну:

«Я знала, что весть о трагической смерти Пушкина поразит тебя в самое сердце. И ты не ошибся, предполагая, что м-м Пушкина станет для меня предметом сочувствия и забот. Я ходила к ней почти каждый день, сперва с глубоким состраданием к ее великому горю, но потом, увы, с уверенностью, что это горе, хотя и острое сейчас, не будет ни продолжительным, ни глубоким. Грустно сказать, но это правда. Наш добрый, наш великий Пушкин должен был бы иметь совсем другую жену, более способную его понять и более подходящую к его уровню… Бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности и неразумения этой молодой красавицы, которая ради нескольких часов кокетства не пожалела его жизни. Не думай, что я преувеличиваю, я ведь ее не виню, как не винят детей, когда они по неведению или необдуманности причиняют зло».

Софья Карамзина согласна с такой оценкой:

«Сейчас она уже успокоилась, и ведь он (Пушкин. – А. Е.) хорошо ее знал, он знал, что это Ундина, в которую еще не вдохнули душу. Да простит ей господь, ибо она не ведала, что творит. И ты, мой дорогой Андрей, не горюй о ней – для нее еще много найдется на земле радостей и удовольствий».

Уничтожающий отзыв. Действительно трагическая судьба!

Александр Тургенев был уверен, что «время откроет более», хотя современники Пушкина нисколько не сомневались в истинной причине дуэли.

Но на имя Натальи Николаевны была брошена зловещая тень.

Нельзя не согласиться с И. Андрониковым, когда он пишет:

«Нет надобности защищать и оправдывать жену Пушкина. Но все же причина его гибели не она. И в этом отношении письма Е. А. и С. П. Карамзиных уступают свидетельствам Вяземского, Александра Тургенева, Александра Карамзина, Екатерины Мещерской, Соллогуба. Те понимают общественный смысл происходящих событий… Вяземский считает, что постыдную роль в этой истории сыграли «некоторые общественные вершины…». Соллогубу понятно, что «в лице Дантеса Пушкин искал расправы с целым светским обществом…»

«Поздравьте от меня петербургское общество… – писал Андрей Карамзин. – Оно сработало славное дело: пошлыми сплетнями, низкою завистью к гению и к красоте оно довело драму, им сочиненную, к развязке: поздравьте его, оно стоит того…»

В ярости Лермонтова, написавшего «На смерть поэта», прозвучали мысли, которыми жил тогда каждый честный человек России.

И вот – легенда начала рушиться.

Сенсационным событием не только для пушкинистов, но и для всех, кто любит поэзию, была публикация в 1971 году писем Н. Н. Пушкиной к брату. В свете этой находки образ Натали требовал решительного пересмотра.

Советские ученые Ирина Михайловна Ободовская и Михаил Алексеевич Дементьев обнаружили в Центральном государственном архиве древних актов эти замечательные строки, относящиеся к 1833—1836 годам. Чего стоит хотя бы это одно письмо 1836 года:

«Я считаю своим долгом постараться помочь мужу в том затруднительном положении, в котором он находится: несправедливо, чтобы вся тяжесть расходов моей большой семьи падала на него одного…

…Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми моими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не спит по ночам и, следовательно, в подобном состоянии не может работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна.

…Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, чтобы я со своей стороны постаралась облегчить его положение… Я прошу у тебя этого одолжения без ведома моего мужа, так как если б он знал об этом, то, несмотря на затруднительное положение, в котором он находится, он помешал бы мне это сделать…»

«Недостаточность сведений о Наталье Николаевне, – пишут И. Ободовская и М. Дементьев, – ограниченность и поверхностность суждений о ней привели к созданию и в позднейшей литературе (как научной, так и художественной) крайне одностороннего образа жены поэта: эгоистичной, холодной, чуждой духовной жизни мужа и равнодушной к делам семьи. Но за что же тогда так беззаветно, преданно и глубоко любил ее Пушкин? Неужели только за красоту?»

«В течение многих десятилетий, – продолжают ученые, – эта душа, которую так высоко ценил Пушкин, оставалась для нас загадкой».

В письме же Н. Гончаровой к брату «мы неоднократно увидим Наталью Николаевну как заботливую мать, а также как хозяйку дома, в чем ей почему-то всегда отказывали». Душевность, сердечность, ласковое отношение к людям – главная черта этих писем. Мы увидели Натали в заботах о пушкинских изданиях, о бумаге, которая нужна для «Современника». Короче – мы увидели друга Пушкина.

«Принято было считать, – замечают исследователи, – что она (Н. Пушкина. – А. Е.) ничего не видела, не знала и не хотела знать. Письма свидетельствуют о другом – «и видела, и знала, и понимала».

Легенда о бездумной, легкомысленной красавице рассыпалась, как карточный домик.

В Доме писателей на улице Герцена шел творческий вечер журнала «Москва».

Поэт Валентин Сидоров сменил закончившего свое выступление Владимира Солоухина.

– Я вам прочту несколько необычные стихи, – помолчав, обратился он к залу. – Стихи о Наталье Пушкиной. Меня всегда мучил вопрос – какая она была в действительности? Каков ее образ, характер, освобожденный от сплетен былых и современных, от наветов завистливых и дилетантских…

Он хотел, видимо, продолжить свои размышления, но вдруг замолчал и, помедлив, признался:

– В общем – всех мыслей по этому поводу здесь не выложишь. Время не позволит. Для вас, видимо, важно мое отношение ко всей этой истории. А это отношение – в стихах. Лучше, чем рассказывать, я их и прочту.

Сразу притихший зал – такова магическая сила имени Пушкина – заинтересованно слушал:

 
Строками, полными печали,
К Вам обращались с давних пор,
Вас укоряли, обличали,
Вам выносили приговор…
Среди сомнений неотступных
Неколебим и чист Ваш храм,
В строках, как небо
                              недоступных
И, словно небо, близких нам.
Запечатлен Ваш облик
                                   тонкий,
Волшебный отзвук
                             Ваших слов…
Все остальное – кривотолки
Да зависть праздная умов!
 

На лице сидевшего со мной рядом Николая Доризо (он должен был выступать следующим) вдруг появилась растерянность. Набросав что-то в блокноте, он вырвал листок и передал мне:

«Интересная ситуация получается. Я тоже сейчас хотел читать стихи о Наталье Гончаровой, Стихи только что родившиеся – я их не успел прочитать даже близким друзьям. И с Валентином Сидоровым мы никак не сговаривались. Придется их не читать. А как ты думаешь?..»

«Наоборот! – Читать! Это же здорово! Два поэтических взгляда на один давний и до сих пор не прекращающийся спор. Не прочесть такие стихи сейчас было бы архиглупо. Второй такой, никем и ничем не подготовленной ситуации – держу пари – никогда и нигде не возникнет. Очень прошу – прочти!»

Николай прочел записку, задумался. Но все же, выйдя на трибуну, читал совсем другие стихи.

Уже к ночи, когда закончился вечер, мы направились домой. Решили пройти пешком по бульвару – от Герцена до площади Маяковского.

– Почему ты передумал? Почему не читал стихи о Наталье Гончаровой?

– Не знаю. Может быть, меня потрясло то обстоятельство, что два совсем разных поэта одновременно подумали об одном и том же. И, что самое интересное, где-то наши поэтические концепции на всю эту историю в конечном счете сошлись. Почему? И еще одно «почему» – почему в наши дни все больше и больше писателей обращаются к образу Натали Гончаровой. Отчего сегодня всех так это волнует?