Текст книги "Преступление не будет раскрыто"

Автор книги: Анатолий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

IX

Нагрузившись шепьем и палками, они подошли к костру и свалили в кучу. Старуха сидела на доске, вынутой из лодки.

– Садись, голубка, ко мне, – пригласила она Марину.

– Налётов тоже сюда идёт, – усмехнулся Нифон.

– Де-ка? – спросила старуха, оборачиваясь. – И собаку прёт за собой. Тьфу! – нечистая сила.

– Собака-то? – спросила Марина.

– Ну да, – сказала старуха, закидывая ногу на ногу. – Вчера утром подошла к нашему огороду, встала на задние лапы и смотрит на меня через прясло. Долго так смотрела.

– Неужели! – воскликнула Марина и рассмеялась.

– Ну да, – подтвердила старуха. – Чего ей вот надо было так долго смотреть? Не видела как бабы лук пропалывают? А я, главно, гоню её, а она не идёт. Холера.

– Нет, бабуся, никакой нечистой силы, – смеялась Марина. – Всё это выдумки. Такого пса надо по выставкам возить, а вы его ругаете. Расскажите лучше какую-нибудь сказку.

– Про чего сказку-то? Про горе луковое?

– Можно и про горе, лишь бы весёлая была.

– Весёлую хочешь, – сказала старуха, – где ж тебе взять весёлую-то? Я не помню таких. Да и не умею рассказывать-то. Мы тут не привыкли шибко разговаривать. Не с кем. Нифон на работе от зари до зари, а Тимофей… – старуха взглянула в сторону Налетова и махнула рукой. – Скорее смерти можно дождаться, чем от него живого слова. Забыла уж его голос.

– А я вот сейчас с ним поговорю, – сказала Марина.

Все смотрели на подходившего Налетова. Еле переставляя ноги в ичигах, он плёлся очень медленно, и вот, наконец его мрачный силуэт в высокой стрелецкой шапке осветило пламя костра. Старик, отвесив нижнюю губу, стал усаживаться на кочку подальше от костра. Уселся, вытянул ноги, которые уже видимо плохо сгибались в коленях, и оттолкнул рукой собаку, которая обежав и обнюхав местность вокруг костра, хотела улечься слишком близко у ног хозяина.

– Дедушка, мне нравится ваш пёс, – сказала Марина. – Просто красавец. Как его зовут?

Старик ответил не сразу. Застигнутый врасплох тем, что в кои веки с ним заговорили, маленько растерялся и некоторое время собирался с духом.

– Байкал, – буркнул он, наконец, хриплым голосом и отвесил губу, ожидая, не поговорят ли с ним ещё о чем-нибудь.

– Вот так и живём, – бабка Анисья вздохнула. – Появится проездом добрый человек, потолкуем о житье-бытье и слава Богу. Погоди-ка, – старуха вдруг повернула голову и прислушалась. – Однако машина гудит.

– Машина, – подтвердил Олег.

Гул становился всё сильнее, лучи прожекторов осветили бурьян, и вскоре из-за поворота показались яркие фары.

– Мнучик едет, – сказала бабка Анисья.

Олег и Марина как по команде повернули головы к грузовику. Появился, наконец, человек, о котором старики так часто сегодня упоминали, что невольно возбудили любопытство; хотелось его увидеть собственными глазами. Мощный грузовик подкатил к берегу на полном ходу и резко затормозил. Водитель заглушил мотор, выключил фары и вылез из кабины. Это был вихрастый паренёк лет двадцати трёх. Он в нерешительности остановился у капота, осматривая сидящих вокруг костра.

– Что, своих не узнаешь? – спросил дед Антип, подкладывая в огонь хворост.

– Где тебя носило два дня? – спросила старуха. – Где это ты, интересно, был?

– Где был, там меня нет, – ответил паренёк.

– Ишь как научился разговаривать!

– Ты не бригадир, чтоб тебе докладывать.

– Ишь как красиво! А я вот бригадиру-то скажу, что седни дома не ночевал. Он тебе задаст перцу, машину-то отберёт.

– Ладно, хватит пугать. Ужин варила?

– Приготовила, а как же! Берёзовую палку. Погоди вот, приду домой, попотчую.

– Дуй домой, пока уха не остыла, – вмешался дед Антип, снимая котелок с огня.

Внук ловко вскочил в кабину и уселся за руль. Мотор рыкнул и плавно заработал.

– Ромка, а Ромка! – крикнула старуха. – Нифон-то тебя с самого обеда ждёт.

– Сейчас поем и приду.

Машина развернулась и с рёвом стала подниматься в гору.

Дед Антип сунул в кипящий вар железный стержень и пошёл заваривать лодку. Она стояла перевёрнутая вверх дном в нескольких метрах от костра, и тусклые блики бегали по её выпуклому борту. Лодка была еле освещена, но дед Антип наверно, и с закрытыми глазами мог бы отыскать и заварить щель, которая протекала – хороший рыбак знает свою посудину как пять своих пальцев.

– Нынешняя молодёжь никого не слушает, – ворчала бабка Анисья. – Ромка совсем от рук отбился.

– Женить его надо, – сказал Нифон сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки.

– На обум Лазаря, что ли, женить? – сказала старуха. – Лишь бы хомут надеть? По мне так лучше холостякует пусть, пока не найдёт свою суженую. Когда найдёт, и сердце подскажет, что она на весь век, тогда с Богом…

Олег, притаивший дыхание в начале разговора, теперь почувствовал, как кровь хлынула к сердцу.

– А вот если, – сказала Марина, – если парень деревенский, а девушка привыкла жить в городе, что бы вы посоветовали, бабуся?

– Я в таких делах не советчица.

– В таких делах, – вдруг заговорил Нифон, попыхивая трубкой и растягивая слова, – природа-матушка всесильна. Советчики не помогут. Особливо, когда настала пора – скрутит в бараний рог. А жить можно и в городе, и в деревне. Не это главное. Главное – совет да любовь.

– Вот-вот! – живо подхватила бабка Анисья. – А сам говорит: Ромку надо женить. Ради потехи, что ли?

Нифон, вынул изо рта трубку и выпуская через усы дым, с улыбкой посматривал на женщин.

Брякнул котелок у деда Антипа. Закончив работу, старик подошёл к догорающему костру.

Наступила тишина. Нифон стал выколачивать трубку о каблук.

– Спать пора, – сказала старуха и еле-еле, с помощью Марины, поднялась с доски. – Ой, Господи! Ноги отсидела, – бормотала она, кряхтя и пристанывая.

Дед Антип зачерпнул в котелок воды и залил головешки. Угли зашипели, и густой белый дым поднялся вверх.

Первым отправился домой Налётов. Поднялся и, не говоря никому ни слова, пошёл медленно прочь. Следом за ним, волоча хвост по земле и опустив голову, поплелась собака. Дед Антип и бабка Анисья, пожелав Нифону спокойной ночи, потянулись неторопливо в гору.

– Бабуся, – сказала Марина, – мы ещё немного погуляем.

– Гуляйте, – сказала старуха, – дверь будет открыта.

– Спасибо, бабуся! Покойной ночи, дядя Нифон, – сказала Марина и пошла по тропинке.

– Приятного сна, – ответил Нифон, выколупывая ногтем из трубки сгоревший табак.

Попрощавшись с Нифоном, Олег догнал Марину. В голове у него гвоздём сидел вопрос Марины относительно деревенского парня и городской девушки.

Подошли к заросшей бурьяном лавочке, на которой сидели во время заката.

– Эти заросли действительно чем-то манят к себе, – сказал Олег, усаживая Марину. Сел сам и прибавил: – Уютно здесь, тихо. Семечек только не хватает.

– Точно! – подхватила Марина. – Сейчас бы подсолнух. Свеженький. Прямо из огорода. Знаешь? – бывают такие с жёлтой спинкой. Спелые, спелые! Люблю подсолнухи.

– Сейчас ещё рано. В конце августа, в сентябре они бывают.

Марина взглянула на Олега. Он задумчиво смотрел вдаль, на чуть светлеющий горизонт. Краски заката на Ангаре потухли. Напротив того места, где закатилось солнце, вода была ещё сизой, но вправо и влево светлые тона слабели и постепенно исчезали совсем. Везде, где просматривалась река, ярко мигали красные и жёлтые огни бакенов.

– Пойдём, – сказала Марина.

Они встали и пошли, и обоих вдруг охватило волнение. До самого дома молчали. Возле крыльца Марина повернулась к Олегу.

– Я выспалась днём, – сказала она. – Не хочу сейчас ложиться.

– Что предлагаешь? – спросил Олег, стараясь подстроиться под её тон.

– Хочу на то место, где сосна. Большая такая сосна с широкой густой кроной. Ну, помнишь, на горе, где ты нашёл орхидею?

– Сейчас, ночью?

– А что? – сказала Марина и вдруг словно бы обрадовалась этой затее, хотя Олегу в тот же миг стало ясно, что затея созрела у неё раньше. С улыбкой добавила: – Мне интересно. Как они там – наши необъятные просторы.

– Вряд ли что увидим, – сказал Олег.

– Ну, неважно, – ответила Марина. – Пусть будет это моя причуда. – Она помедлила, размышляя, и стала подниматься на крыльцо, бросив на ходу: – Подожди, я сейчас вернусь.

Скрылась в сенях и через минуту вышла с одеялом.

– Это наше из рюкзака, – сказала Марина. – Высохло за день. Сейчас наверно уже роса выпала. Вдруг отдохнуть надумаем, а сидеть на сырой траве сам понимаешь – не ахти как приятно.

Марина отдала одеяло Олегу, и он, принимая его, невольно ощутил прилив крови к сердцу.

X

В потёмках еле нашли тропинку, по которой спускались днём в деревню. Тропинка была узкая, петляла между кустов, и идти пришлось друг за дружкой, ступая осторожно и отводя ветки в сторону. На подъём впереди шёл Олег, а на ровном месте, когда кончились густые заросли, поменялись местами. Марина сказала, что от крутого подъёма у неё дух зашёлся. Но Олег по себе чувствовал, что тут дело не только в крутом подъёме. Вышли к пшеничному полю, и Марина, переводя дыхание, сказала:

– Как тихо вокруг. Мне немножко жутко, а тебе? Вон та сосна. Она или нет?

Пришли к сосне, и Марина стала искать то место, где сидели днём. Для неё это было, видимо, важно, и она не успокоилась, пока не обнаружила примятую траву.

– Кажется здесь, – сказала она. – А что это там за огни на том берегу?

– Костры рыбаков.

– Сколько их! – воскликнул Марина, – Раз, два, три… шесть, восемь…

– Сегодня суббота, – сказал Олег. – Выбрались все кому не лень.

– А вон пароход плывёт – весь в огнях, кажется пассажирский, – восторженно продолжала Марина. – Уж не заблудится, на мель не сядет – бакены так ярко мигают везде. Боже мой! Костры, пароход, бакены, река какая торжественная и отсюда видно как заря с зарёй сходятся. А ты говорил – ничего не увидим. Она взяла одеяло и стала расстилать.

– Иди, цветов нарви.

– Где же я их найду? – сказал Олег с оттенком возражения, но готовый подчиниться.

– Найди, – сказала Марина. – Вот здесь ниже по склону гвоздик много. Только далеко не уходи и откликайся, если я позову.

Олег молча смотрел на неё.

– Ну, чего стоишь? – сказала она и села на одеяло.

И он пошёл. Походил вокруг, нарвал каких-то пахучих мелких цветов на высоких стеблях, которые в темноте легко было найти, но трудно распознать и, возвращаясь к Марине, со страхом и дрожью думал о том, что не зря она позвала его сюда и сейчас что-то произойдёт.

– Я нашёл лилию! – крикнул Олег, стараясь подавить страх и дрожь.

– Молодец, – отозвалась Марина тоже громко, но в голосе её не было той неподдельно-искренней нотки, которая обычно доминировала в разговоре с ним до этой прогулки. Было похоже, что сейчас Марина тоже думала о чём-то таком, куда более важном, чем все цветы на земле.

С реки потянул ветерок. Прошёлся по вершинам деревьев. Листва зашелестела. Олег, повернувшись к реке, постоял с минуту так, подставляя лицо и грудь слабым порывам ветра и стараясь хоть немного успокоить нервы. Прошептал: «Господи, неужели мне такое счастье!» И пошёл.

Марина сидела на одеяле, уткнувшись лицом в колени и обхватив их руками. И было заметно, что она тоже слегка дрожит.

– Нашёл цветы? – спросила она срывающимся голосом.

Олег сел с краю на расстеленное одеяло и судорожно протянул ей букет. Она взяла цветы, понюхала их, разложила веером и прижала весь веер зелени к лицу. Её фигура и особенно лицо выражали сильное волнение.

– Завтра расставаться, а мне не хочется, – сказала она, дрожа всем телом. – Что будем делать?

– Не знаю. – И Олег тоже затрясся как во время ночёвки на берегу на мокром брезенте.

– Я ни с кем ещё близко не была.

– Я тоже.

– Господи, господи… – прошептала Марина. Она вздохнула тяжело и прибавила: – Тогда давай отложим до свадьбы. Ты ведь не против жениться на мне?

– Ещё спрашиваешь.

– Тогда давай отложим.

Олег кивнул. От напряжения, от счастья, от всех этих неожиданностей у него пересохло во рту, и он не мог произнести больше ни одного слова.

Когда подошли к крыльцу старухиного дома, дрожь у обоих, наконец, прошла. Марина остановилась. Олег почувствовал перемену в ней. Даже во мраке ночи заметил, что лицо её словно окаменело, стало похожим на изваяние из белого мрамора.

– Ответь мне на один вопрос, – сказала Марина, – но только честно. – Ты меня очень любишь?

Олег на секунду опешил, но тут же понял в чём дело и обрадовался, что она кстати задала этот вопрос. Ей нужна была ясность, и он со своей стороны хотел внести полную ясность во все, и ответил честно:

– Очень.

– Спасибо.

Марина подошла к нему, поцеловала в щеку и быстро скрылась за дверью.

Олег постоял немного и пошёл на сеновал, где ему была приготовлена постель. Лёг и долго не мог уснуть. Слушал, как где-то в стене неутомимо трудился сверчок, подогревая однообразной и удивительной музыкой чувства Олега, и далеко за рекой кричала ночная птица. Слушал и размышлял. О свадьбе, которая будет через два года сразу после службы.

Размышляя о свадьбе, Олег прислушивался к ночным голосам. Сверчок все пел свою однообразную песню. И за рекой кричала ночная птица. Потом над самой головой появилась летучая мышь. Бесшумно, зигзагами промелькнула и скрылась. Олег не заметил, как заснул.

… Наступил новый День. Начались новые заботы. Олег встал рано и помог мужикам сломать и погрузить на машину избушку Нифона. Работали осторожно, чтобы не сбить ласточкино гнездо с птенцами, слепленное из шариков грязи под навесом.

– Навес оставлю здесь, – сказал Нифон. – Ласточки не любят строить новых гнёзд. На будущий год опять тут поселятся. А навес себе новый построю.

Марина спала долго и завтракала с Олегом уже поздно. Настроение у неё было хорошее, и Олег пребывал все в том же счастливом состоянии.

Вернулся Ромка и сказал, что отвезёт их на своём грузовике в экспедицию. Подождали пока он позавтракает и поехали, втиснувшись все трое в кабину, а вещи побросав в кузов. Только-только успели к теплоходу. Прежде чем причалить к пристани, теплоход дал длинный гудок. Марина побежала в палатку к научному руководителю, едва успела объяснить ему ситуацию, занять деньги для Олега на билет, и теплоход уже причалил.

Олег стоял на берегу, ждал Марину. Попросил матроса, который отдал трап, повременить немного. Наконец прибежала Марина и спросила, когда смогут снова увидеться.

– Завтра, – сказал Олег.

– Завтра понедельник, рабочий день.

– Я приеду вечером, после работы.

– На чём?

– На мотоцикле.

– У тебя есть мотоцикл?

– Новый. «Ява».

– Это чудо! – ликующим голосом воскликнула Марина и захлопала в ладошки. – Значит, завтра вечером. – Во сколько?

– А во сколько вы кончаете работу?

– Ой! – спохватилась Марина. – При хорошей погоде мы обычно копаемся весь световой день.

– Хорошо, я приеду в половине десятого. В это время уже сумерки.

– Жду.

Матрос, который давно приготовился поднять трап, крикнул с палубы:

– Эй, вы, долго будете прощаться?

Олег пожал Марине руку и быстро поднялся по трапу.

Когда теплоход отчалил, Марина пошла по тропинке в лагерь. Олег стоял на палубе и смотрел ей вслед. Её фигура, удаляясь, становилась все меньше и меньше. Он впился глазами в берег. Марина замедлила шаг. Она обернулась и посмотрела вслед теплоходу, который уже заворачивал за остров. Олег, чувствуя, что остров вот-вот закроет берег, ухватился обеими руками за поручень на краю палубы и подался вперёд. Марина стала спускаться в лощину, где стояли палатки. В этот момент буйно разросшиеся кусты на острове скрыли её из виду.

XI

На другой день вечером, как только послышалось тарахтенье мотоцикла, Марина выскочила из палатки и побежала навстречу. Олег был в шлеме мотоциклиста и на сей раз в более приличной рубахе, выглаженных брюках и начищенных ботинках. Он увидел бегущую Марину, выключил зажигание и стал притормаживать заглохший сверкающий никелем и зеркалами свой новый роскошный, чёрного цвета мотоцикл марки «Ява». Он остановился, не доехав до Марины несколько шагов. Она подбежала к нему и поцеловала в щеку и подставила свою. Олег тоже чмокнул её в щёку.

– Сиди на месте, у меня есть идея, – сказала она. – Заводи мотоцикл.

– Подожди, – сказал Олег. – Я тут привёз тебе кое-что.

Он расстегнул ворот тёмно-синей шёлковой рубахи и вынул из-за пазухи большую коробку шоколадных конфет.

– Спасибо, – сказала Марина, принимая конфеты. – Это очень кстати. Подарим их бабусе. Я снова хочу к ней, в эту самую деревушку. Там и заночуем. Тебя дома не хватятся?

– Нет, я предупредил, что могу задержаться.

– Прекрасно. Едем!

– Едем, – согласился Олег. – Только сначала одень шлем на голову. – Он отстегнул прикреплённый к заднему сиденью второй шлем точно такого же, как у Олега, ярко-голубого цвета.

– Это обязательно?

– Обязательно. Не хочу лишаться водительских прав, нарвавшись на какого-нибудь общественного инспектора.

Марина надела шлем. Олег помог ей застегнуть ремешок на подбородке и завёл мотор.

– Садись сзади и держись крепко за ручку, вот за эту, – сказал Олег. – Я боюсь, – добавил он, пересиливая шум мотора, – как бы старики не улеглись спать. Неудобно поднимать их с постели.

– Неужели они ложатся такую рань?

– А что делать старикам в деревне? Линию электропередач снесли. Света нет. Телевизор не включишь. Вот и ложатся вместе с курами.

– Тогда давай жми.

Олег прокатил Марину с ветерком.

Уже смеркалось, когда они подъехали к Ольховке.

– Вон они, наши старики! – крикнул Олег, сбросив газ. – Опять у костра!

– Вижу! – крикнула Марина. – Давай прямо к костру!

– На сей раз они рыбачат, – сказал Олег. – Вон маленькие столбики для переметов.

Кроме бабки Анисьи и деда Антипа у костра был Нифон. Хотя он и перевёз свою избушку в соседнюю деревню Воробьевку, сегодня приехал верхом на караковой кобыле порыбачить. На берегу стояли его переметы. Рядом лежало седло. Кобыла с жеребёнком паслись поблизости. А дед Антип и бабка Анисья пришли посидеть за компанию у костра. Нифон сволок сюда все оставшиеся доски, так что соблюдать неписаный закон и искать дров не надо было.

Старики встретили Марину и Олега как старых друзей с искренним радушием. Марина вынула из-за пазухи походной куртки, – сегодня она оделась потеплее и была в походном костюме защитного цвета, – конфеты.

– Это вам, бабуся, – сказала она, протягивая блестящую разукрашенную коробку.

– За что же мне такая благодать?

– За все хорошее.

– Спаси-ибо, – протяжно поблагодарила бабка Анисья, разглядывая красивую коробку. – Ой спасибо! Ну, я в долгу. Не знаю, чем и расквитаться.

– Это мы у вас, бабуся, в долгу, – сказала Марина. – Расскажите что-нибудь на сон грядущий, – попросила она, усаживаясь поближе к костру и прижимаясь к бабке Анисье. – Расскажите что-нибудь такое, чтоб мурашки по телу поползли, – прибавила Марина и прижалась к старухе ещё плотнее в предвкушении острых ощущений.

– Вот те на! – удивлённо произнесла бабка Анисья. – Про нечистую силу что ли тебе рассказать?

– Расскажите, – ответила Марина. – Люблю слушать про чертей, хотя знаю, что нет никакой нечистой силы. Всё это выдумки.

– Есть, голубка, все есть, – сказала старуха. – И нечистая сила, и Бог есть и ведьмы есть. Ведьму-то собственными глазами видела. – Бабка Анисья повернулась к Нифону. – Помнишь, Нифон, Алёху Безродного, которого ведьма-то изурочила? Или тебя тогда в этих местах не было? Тимофей, наверно, помнит. Сейчас спрошу…

Все смотрели на подходившего Налетова, которому надоело сидеть в одиночестве на лавке у своего дома, и он поплёлся к рыбакам на огонёк. Как и в тот раз, еле переставляя ноги в кожаных ичигах, он двигался очень медленно, опираясь на посох.

– А ты, Тимофей, однако должен помнить Алёху Безродного. – сказала старуха, обращаясь к Налетову, когда он подошёл к костру.

– Помню, – угрюмо ответил старик, отвесив толстую нижнюю губу и усаживаясь на свою любимую кочку неподалёку от костра, уселся, вытянул, как прежде, ноги, которые плохо сгибались в коленях, и хрипловатым голосом пробубнил: – Алёху Безродного помню. Мы тогда на Воняевке жили, всей заимкой ездили смотреть. Игнат Зыков, мой крёстный, все девять гробов делал.

– Вот видела! – всплеснула руками старуха. – Девять душ в один день хоронили. А говоришь нечистая сила – выдумки. Какие же выдумки, когда вот свидетель есть. Не даст соврать. Ты хотела страшную историю, чтоб мурашки поползли. Вот история – надо бы страшнее, да некуда. Тут и люди, и черти, и ведьмы – всё перемешалось.

– Как же, я знавал и её, Нэльку-то, – бубнил дед Тимофей, – мы рядом на Воняевке жили.

– Старшая дочь моя корыстна ли была в то время? – вот такенькая была, – старуха подняла руку от земли на три вершка. – А тоже все помнит. Как-то недавно разговорились – все как есть помнит.

– Расскажите, бабуся, – попросила Марина, испуганно съёжившись и схватившись обеими руками за локоть старухи.

– Ой! Оборони Бог! – бабка Анисья замахала руками. – На ночь глядя рассказывать таку напасть.

– Ну, бабуся, – Марина теребила старуху за кофточку.

– Заикнулась, так говори, – сказал Тимофей, опираясь обеими руками о посох.

– А чего заикнулась? Я только и сказала, что эта самая Нэлька и была ведьма. На Алёху Безродного напустила безумство. Изурочила парня. Это ты заикнулся про гробы.

– А как это произошло? Как она изурочила? – домогалась Марина.

– Об этом черта надо спросить, а я с ним делов не имею. – Бабка Анисья перекрестилась. – Господи, прости ты мою душу грешную. Нашла когда поминать черта – на ночь глядя… Как ведьмы портят? Так и испортила. Алёха-то сызмальства несчастный был. Плохо же ему жилось. Ой, как плохо-о! – старуха покачала головой. – Отца-то его, Дементия Софроновича Безродного, никто добром не вспомнит. Изверг был. Сколько живу на свете, такого изверга не видела. Марфу-то, от которой Леха родился, в молодости в гроб загнал. Бил смертным боем и её и сына. Алёху-то почти с пелёнок. Вот такенького, вожжами! – оборони Бог как изгалялся. Не знаю уж за что, но он шибко их мучил. Едва успел Марфу похоронить, снова женился, на вдове с ребятишками, на Груньке Елизовой. Говорят, он и при живой Марфе к ней похаживал. Может и похаживал, только вот чтобы он её лупил, никто не видел. Бил, может, иногда, но не так. По душе она мужикам пришлась, что ли, или порода у неё такая, но никто у нас в деревне не плодил так ребятишек, как она. Посмотришь, как год, так пузатая Грунька. Как год, так пузатая. А иной раз и году не пройдёт. Да это что такое? Все удивлялись. Диво да и только…

Старуха умолкла, собираясь с мыслями. Нифон подбросил щепок в огонь.

– А вот почто-то девки у неё не велись, помирали маленькими, – продолжала бабка Анисья. – Росли одни братовья. Алёха-то среди них хватил мурцовки. Хоть и старше был, а что сделает против пятерых? Да отец с мачехой на их стороне. Так набуцкают, что он, бедный, еле до кладбища доползёт, ляжет на материну могилку, обнимет её ручонками, и плачет горькими слезами. Наплачется, нагорюется, есть захочет и снова идёт в этот ад – хлеба просить. Куда деваться? Маленький ещё. Когда Марфа-то померла, ему лет двенадцать было. А Грунькины пятеро от первого мужика – годки были один за другим. До чего же, говорят, были противные. Придут к нему в баню (он в бане жил, домой-то его на порог не пускали) – придут и дразнят голодного блинами. Так и маялся, бедняга пока не вырос и батрачить на них не стал. А как стал батрачить да ворочать за десятерых, то и отец стал к нему ласковее. И в дом пустил и братовьев поприжал. Но Алёха хоть и тихий, безропотный, а не дурак был, понимал, отчего он добрый стал, да на ус мотал, да помалкивал, пока вино ему душу не растревожило. Как сейчас помню, зимой дело было, в престольный праздник. В Николу, кажись. Гуляли всей деревней у Воробьёвых. Подошёл Алёха к отцу, сел за стол супротив его и спрашивает: «А что, тятя, думаешь я на тебя вековечно бесплатно батрачить буду? Сегодня я к Пахомову нанялся. За три рубля в месяц. Ухожу от тебя, а на последок за маму расквитаюсь. Подставляй, идол, спину, покажу честному народу, как ты её бил». Дементий-то Софронович перепугался до смерти, отвернулся, спрятал голову, а Алёха-то встал из-за стола, да через стол его ка-ак звякнет кулачищем по спине: спина так и хрустнула. Дементий Софронович – юрк под стол и скрючился там. Думали подох, ан нет, зашевелился, застонал. Как сейчас помню: так жа-алобно стонет: ой да ой, ой да ой. Позвали лекаря. Пощупал лекарь ему спину и говорит: два ребра сломаны. Алёха-то, конечно, с того дня ушёл к Пахомовым. Только не на долго. Видит Дементий Софронович – дело плохо. Сам лежит в постели со сломанными рёбрами – не работник. Приёмные сыновья от Груньки ленивые да пьяницы. А родные – малолетки. А весна уж на носу. Одной пашни пятьсот десятин сеяли, да скот, да лошади, да овцы, да птицы всякой полон двор. И послал Дементий Софронович Груньку к Алёхе, чтоб позвала его мириться. Дескать, зла не таит, по пьянке всякое бывает, а если вернётся Алёха домой, то получит в подарок любимого своего коня. И ещё посулил, что если Алёха жениться надумает, прируб новый получит, корову в личное пользование, да ярку с бараном. Ну, Алёха и позарился, потому что в это время приворожённый Нэлькой-то был, жениться на ней надумал.

– Как это можно приворожить? – сказала Марина, пожимая плечами.

– А это уж, миленькая, кто знает, в секрете держит за семью замками, – ответила старуха. – Заговор надо знать, слова особые. Так уж, умеючи, сделала Нелька-то. Многие по ней сохли, а Алёху приворожила пуще всех. Испортился совсем парень, будто блаженный сделался. Итак-то смирный был, неразговорчивый – редко с кем словом обмолвится, а тут вовсе никого не стал замечать. Уткнёт нос свой в землю и ходит в одиночку. То шибко хмурый, то наоборот, все посмеивается, все улыбается про себя. Это, значит, с ней в мыслях разговаривает. В точности как блаженный. Жила-то Нэлька через улицу, наискосок от Безродных. Жила вдвоём с матерью в старенькой избе. И кроме этой избушки ни кола, ни двора. Вроде как совсем нищие. Ну, это известно: кто такими делами занимается, все бедными прикидываются. Алёха-то, значит, по соседству помогал им. Наработается за день по горло у себя на поле, а ночью, крадучись, чтоб никто не видел, копает им землю лопатой, обрабатывает делянку. Но как не скрывался, а все равно люди увидели. Когда разговоры-то пошли, шибко удивлялись все: как это так можно? – день-деньской пластаться на своём поле да ещё ночью делать для них такую тяжёлую работу. Вот до чего человек потерял голову. И не только Алёха, все-то парни, как она выросла, с ума посходили. Да только никто сватов не посылал. Кому охота брать в невестки голытьбу, да в приданое нищую старуху? А уж после, когда дурная слава пошла – кого там! – бабка Анисья махнула рукой.

– А сколько же ей было лет? – спросила Марина.

– Кто её знает? – лет восемнадцать, наверно.

– И чем же она так нравилась всем?

– А ничем. Привораживала. Ничего в ней не было. Одни глазищи – чёрные как смоль. Иной раз смотришь на них, кажется как вот спелая слива, которая в магазине продаётся – немножко синевой отдают. Вот точно такие у неё были глаза. А больше ничего особенного. Девка да девка. И прямо удивительно. Мужики-то, сколько знаю, на тело шибко падки, а у Нэльки хоть бы зад был или титьки, а то – ничего. Сухая как доска.

А вот хошь верь, хоть нет, кто новый человек в деревне побывает и раз только глянет на неё, уже говорит: «Э, да у вас девка-то какая. Смотрите в оба, как бы она на ваш скот падеж не напустила». Намекают, значит. Почто-то ни на кого не намекали, а только на неё. Видимо, имела такую силу в глазах, что людям не по себе становилось. А ещё у неё была мода – вечорки портить. Соберётся молодёжь на вечорку, гуляет, веселится себе, и вдруг – на тебе, заявилась. Девки почто-то сразу затихнут, а парни начинают хорохориться, петухами вокруг её расхаживают. А она посмотрит так на всех, посмотрит, концом поясочка поиграет – она надевала на свою тонкую, как у осы, талию поясочек – и пошла себе обратно. Парни после этого не то что веселиться, на своих девок глядеть не хотят, расходятся по домам, а двое-трое обязательно следом за ней плетутся. Вот провалиться мне на этом месте, каждый раз так было. Тимофей подтверди. Ты ведь ходил на вечорки.

– А как же! – ходил. Мы рядом, на Воняевке жили.

– Вот зачем ей это надо было, а? – бабка Анисья окинула всех вопросительным взглядом.

Дед Антип, муж бабки Анисьи, подкладывал щепки и хворост в огонь и покашливал от дыма. Дед Тимофей равнодушно отвесил губу и сидел в прежней позе, опираясь обеими руками на свой посох. Нифон ухмыльнулся когда старуха задала этот вопрос. Марина задумчиво смотрела на потрескивающий в огне хворост, прижавшись губами к кулаку, который покоился у неё на коленях. Все молчали.

Старуха отдохнула немного и продолжала свой рассказ:

– Ну словом, ждал Алёха покуда у отца ребра срастутся, и когда Дементий Софронович выздоровел, стал посылать его сватать Нэльку, да торопить с этим делом, потому как нашёлся смелый человек из соседней деревни и уже сватался, а она ему отказала. Дементий-то Софронович был себе на уме. И как только Алёха заводил разговор, – начинал охать да спину царапать, дескать хворает ещё, а сам за глаза посмеивается, что Алёха прируб белит, да окна моет, да на окна горшки с цветами ставит, выпрашивая их у деревенских баб. Готовился, значит, привести в дом жену с тёщей, поскольку думал, что прируб-то свой. За этим он и вернулся к Дементию Софроновичу, что тот обещал отдать ему прируб, если он женится. А время шло, и видит Алёха, что Дементий Софронович боится оставаться с ним наедине. Всегда вокруг его братовья толкутся. Двое-трое обязательно. Охраняют его, значит. Жених тут вовсе голову потерял. Забегал, засуетился. То к Нэльке, то к отцу. Понял, конечно, что обманул его отец, что не видать ему как своих ушей ни обещанного прируба, ни коня, ни коровы. А по соседству-то с Безродными Манька Грохотова жила. Она слышала их последний разговор. Ходила к Аграфене за опарой и слышала. В последний-то раз Алёха будто бы шибко уговаривал отца. Не надо, говорит, мне ни прируба, ни хозяйства, будем в бане жить и батрачить на тебя бесплатно, только, говорит, благослови нас, пошли сватов. Венчаться, дескать, она хочет. И свадьбу, чтоб все как у людей. А Дементий Софронович видит, что вся семья в сборе и в обиду его не дадут, и говорит: «Ишь чего захотел! – свадьбу. – Хрен тебе на постном масле, а не свадьбу». Манька-то Грохотова рассказывала, что Алёха после этих слов побледнел и говорит отцу: «Не доводи, тятя, до греха. Благослови. Все что хошь для тебя сделаю. Землю не то что пахать, ногтями рыхлить буду. Сам знаешь, день и ночь работать могу. А если хошь, – говорит, – то и маму тебе прошу. Никогда больше о ней не вспомню». А Дементий-то Софронович: «За мать, – говорит: – расквитался. До сих пор спина зудится. Проваливай и чтоб больше твоей ноги тут не было». Алёха встал из-за стола и пошёл к двери. В дверях обернулся и говорит отцу: «Будь ты проклят, сатана». Сказал это и вышел. Как только он в ограду-то вышел, братовья дверь на заложку, а сами к окнам и давай изгаляться: «Эй! – кричат. – Ты к Нэльке пошёл? Тащи её в баню! Мы все её хочим!» Младшему, Стёпке, тогда лет пятнадцать было. Шпингалет, а туда же: «Мы все её хочим!» Манька у окна сидела и видела Алёху, как он стоял в ограде и смотрел на каждого, кто кричал ему. Посмотрел на всех и вышел за калитку. Потом люди видели его возле Нэлькиной избушки. Вышел от неё тоже, видимо, не солоно хлебавши. Долго, говорят, стоял, понурив голову. Стоял, стоял, покачал головой и пошагал тихонько в лес. Рядом с деревней берёзовая роща была…